***
Игорь хоть и не попадался на глаза, все же ошивался не дальше, чем в радиусе одного крика от милицейской персоны. Вечером двадцать четвертого, очевидно отоспавшись после ночных бдений, полковник уехал к Вишневскому и вернулся назад с большой, пушистой елкой. Катамаранов понаблюдал, как он сгружает ее с крыши служебки, подпирает дверь подъезда, чтобы занести внутрь, потом возвращается к символу праздника… с досадой его пинает и уходит, закрывая за собой подъезд. Игорь подождал час, два – совсем стемнело, а за елкой все не выходили. В какой-то момент около нее остановился один из сотрудников НИИ – на правой штанине у парнишки светилось ярко-фиолетовое пятно – посмотрел, пожал плечами и пошел дальше прежде, чем Катамаранов успел швырануть в него полупустой бутылкой. Утром двадцать пятого Жилин, облаченный в отчего-то помятую форму вкупе с криво надетой ушанкой и бушлатом из зимнего комплекта тяжело бухнулся на водительское сиденье бобика и отчалил в сторону отделения. Игорь горестно подумал, что тот выглядел как-то слишком хмуро для такого дня, и помелькав в окнах каталажки вдруг понял одну простую вещь: о своем дне рождения полковник не вспомнил. Катамаранов съехал спиной по стенке здания, задом плюхаясь в подтаявший снег под окном, и нервно дернул ногой, напугав кота на капоте служебки единственного стража порядка в этом проклятом городишке.***
Тащить елку одному на четвертый этаж оказалось тяжело, но осуществимо. Ароматы мягких еловых лап и прозрачной жидкости в бутылке во внутреннем кармане спецовки смешивались и щекотали ноздри. Игорь посудил, что сегодня к Сереге можно и зайти – буянить он не собирался, даже скипидар захватил больше по привычке, чем с намерением, а вот если не напомнить полковнику о его же собственном дне рождения, тот мог вспомнить позже и расстроиться, что не отметил. Катамаранов смутно помнил дни рождения, каждый из которых они проводили вместе вплоть до отъезда Жилина в Москву. Воспоминания щелкали перед глазами словно слайды: брызги от купания в местном озере на лице Сереги, переливающиеся в лучах закатного солнца – щелк! – первый снег в году прямо в полночь, когда Игорь остался на ночевку, чтобы поздравить самым-самым первым – щелк! – самодельный мангал и шашлыки в наконец ожившем после спячки майском лесу, и рука Жилина с уже вполне мужицкими очертаниями, небрежно прижатая тыльной стороной к ребрам, потому что на гигантском покрывале обязательно жаться так близко – щелк! – двадцать пятое декабря шестьдесят восьмого года, когда набрать московский номер не хватило решимости. Мужчина раздраженно выдохнул, вытесняя из легких непрошеные иголки, и упрямо продолжил тащить зеленую громадину по ступенькам. Прежде, чем полезть по карманам за чем-нибудь типа отмычки, он прислонился спиной к заветной двери, чтобы перевести дух, и без намека на грацию бухнулся на спину, когда та открылась сама. «Двери кто за вас замыкать будет, полковник?». Спустя пару часов Катамаранову стало даже немного стыдно от того, какой бардак он развел, пока искал коробку с новогодними игрушками, но назойливое чувство улетучилось, стоило перевести взгляд на результат труда: елка плотно упиралась макушкой в потолок, растопырив лапы из дальнего угла почти на половину комнаты; игрушки висели бессистемно, но так часто, что хаос не портил общей картины; даже жестяное ведро, в которое Игорь не без потерь с обеих сторон водрузил оконечность ствола, было обмотано белой простыней наподобие сугроба, как в детстве делали родители. С гирляндой он честно попытался совладать, но в итоге просто безнадежно замотался в провода с лампочками, решив попросить о помощи потом, когда вернется хозяин квартиры с явно куда более развитой сноровкой. Катамаранов удовлетворенно икнул и пошел в ванную хоть немного смыть с себя подвальную сажу, хрустя по дороге еловыми иголками и осколками от пары разбившихся игрушек. Наблюдавший за всем этим безобразием Барсик свернулся в кресле клубком и заурчал.***
Когда начались восьмичасовые новости, Жилина все еще не было. Оставив котяру за старшего, Игорь плотно закрыл дверь и направился к милицейскому отделению. Если полковник вдруг вспомнил, что сегодня за дата, и в одиночку накушался на посту, его явно имело смысл отбуксовать до дома, а если нет – отбуксовать все равно. Отделение встретило своего частого посетителя каким-то зловещим сочетанием звуков. Оглядевшись, Катамаранов осознал, что было не так: шумел новенький компуктер, щелкала флуоресцентная лампа над головой, в окно билась ветка, но посреди этого рутинного разнообразия не раздавался ни недовольный бубнеж, ни гнусавые смешки – полковника в отделении не наблюдалось. Три последовавших за этим осознанием факта резко ударили в нос, под дых и в живот: в воздухе нависал тяжелый аромат «Красной Москвы», верхняя одежда осталась на вешалке, а на столе лежал бледно-розовый конверт без опознавательных знаков с запиской внутри.СВОЛОЧАМ ВСЕГДА ПРИХОДИТСЯ ОТВЕЧАТЬ
Не помня себя, Игорь вылетел из отделения с багровой пеленой на глазах, успев боковым зрением зацепить покатый багажник белой Волги, исчезнувшей за углом. Несясь сломя голову на нечеловеческой скорости, он был близок к тому, чтобы потерять из виду подмигивающие словно с издевкой задние поворотники где-то у черты города, но машина вдруг свернула на боковую дорогу, которая вела только в одно место. Впервые с позапрошлой зимы Катамаранов пожалел, что продал однокласснику свой Узи.***
Катамарановский бетонный завод мигал новогодними гирляндами почти из каждого окна третьего и четвертого этажей. После назначения Г.К. Стрельникова на госдолжность огороженная от любопытных глаз рабочих площадка чуть поодаль пустовала, не впитывая сквозь бракодельный асфальт ничью кровь уже порядка полутора лет, и Игорь готов был поставить свой на каток на то, что Нателле доставит отдельное удовольствие решать вопросы на территории бывшего муженька и его ОПГ, до которых – в этом сомнений тоже не возникало – очередь дойдет очень скоро. Но в данный момент на кону стояло куда больше: Серегина жизнь. Волга лихо ощерилась покрышками по заледенелой площадке, буровя светом фар глухую кирпичную стену. Не такая уж и мертвая, бывшая госпожа Президент все же выглядела помятой, выбираясь с пассажирского с помощью подлетевшей к ней телефонистки и тяжело опираясь на трость. Сильно похудевшая, с отросшими волосами в неаккуратном низком хвосте и в длинном лавандовом пальто не по размеру, Нателла злобно против света щурилась на какие-то фигуры у багажника. Спустя секунду стрельниковские девчонки выволокли к стенке полковника, резко сдирая у него с глаз повязку и оттягивая голову, чтобы смотрел только вверх, в бледное лицо своей неизменной погибели. Пока Игорь несся по гравийно-снежному месиву к развернувшейся посреди холодной декабрьской ночи сцене, он не услышал за грохотом собственного кровотока в ушах резкие слова, выплюнутые женщиной Жилину в лицо. Когда он с дури влетел Волге в бок, метя в телефонистку и не рассчитав траекторию, Нателла даже бровью не повела, а только медленно повернулась в его сторону вслед за тремя разнокалиберными дулами пистолетов ОПГшниц. – Явилось, чудовище. Игорь даже на секунду растерял весь свой праведный гнев, увидев нынешнюю Стрельникову вблизи. Лицо ее теперь состояло из одних острых углов, щеки впали, а глаза горели таким решительным отчаянием, что ему вспомнились разом все отцовские рассказы про безжалостные сущности окружавших город болот. Любой послабше конституцией и с чуть менее важной целью уже сам бы взял у одной из девчонок пистолет и снес себе башку, лишь бы на него больше никогда так не смотрели. Катамаранов же стушевался совсем по противоположной причине: гримаса на его собственном лице зеркалила ее один в один. Мужчину захлестнуло какое-то склизкое, затхлое сочувствие, но наваждение тут же разбил задушенный полушепот откуда-то слева: – Горя... У полковника на скуле агрессивно алела ссадина, будто его лицом прошлись по асфальту, галстук был перекинут через плечо, и фиолетовый след на шее кричал о том, что за казенную тряпку его не так давно вдоволь потаскали. Левым коленом он стоял в луже, а обманчиво хрупкие женские ладошки поверх погон пригвождали к месту, не давая даже уйти от ледяной влаги. Игорь снова поднял взгляд на виновницу разворачивающегося кошмара и не чувствовал теперь ничего, кроме белой, всепоглощающей ярости: – Мы с тобой к-квиты. Зуб за око, ты его расстрел-ляла, я т-тебя переехал. Какие еще прет-тензии? Руку Стрельниковой на трости свело злобой настолько, что кожа рукоятки заскрипела на всю площадку, тогда как вторая безотчетно взметнулась куда-то под пальто, на талию. Когда она заговорила, Катамаранов на мгновение снова опешил: в голосе ее не осталось и следа от утрированных, манерных интонаций, и теперь он звучал мертвым и глухим, как из могилы. – У тебя математика не сходится, ханурик. Квиты мы были бы с полковничьей шкурой, если бы это он меня тогда… – голос Нателлы дрогнул, но она гордо вздернула подбородок и добавила так ядовито, что любая афозия бы позавидовала. – Но ты оказался внезапной переменной, так что будем снова уравнивать счеты. – На тот с-свет его отправишь тол-лько через мой и с-свой трупы. – Меня устраивает. Стрельникова жеманно («Что-то в ней еще осталось живое», невпопад подумал Игорь) махнула рукой, и послышались щелчки трех вразнобой взведенных курков. Катамаранов весь ощетинился, таращась попеременно то на телефонистку у себя по левую руку, то на плененного Серегу по правую, то на Нателлу прямо перед собой. Та по-звериному оскалилась, достала из кармана пальто бликующий в свете фар нож-бабочку, освобождая лезвие одним резким движением, и тяжело прошла к Жилину. – В прошлый раз убить эту гниду до конца не вышло, а я ой как не люблю оставлять хвосты. Она кивнула ОПГшницам, и те грубо расхристали на полковнике рубашку, открывая взору россыпь частично выцветших пулевых ранений на груди и животе. У Игоря подкосились ноги. Он только слышал наигранно-веселый рассказ Сереги о том, как тот умер и воскрес, но никогда не видел шрамов. Тут Стрельникова без предупреждения занесла нож и со всей нерастраченной силой своего животного горя вонзила его в белесую лунку под ключицей полковника, тут же проворачивая. Вопль мужчины оглушительно слился с ревом Катамаранова, которому стало плевать и на направленное на него оружие, и на численное превосходство обидчиц. Все сущее сузилось до зашедшегося в болевых судорогах тела единственного важного для него человека, и перед тем, как сознание выгорело вспышкой белого, были только глаза цвета гречишного меда, застланные слезами и не готовые прощаться.***
Первым вернулось ощущение чего-то теплого и вязкого под пальцами. Затем в ноздри ворвался запах гари, металла и тошнотворной кислятины. Распахнув глаза, Игорь уперся взглядом во что-то буро-синее. Не понимая, где верх, а где низ, где он, а где его нет, он дернулся, теоретически чтобы привстать, но уткнулся лбом в какую-то трясущуюся, костлявую стену. Звуки раздавались словно под толщей катамарановских болот, но один, дрожащий и гнусавый, настойчиво подбирался ближе. В какой-то момент его стало возможно разобрать: – ...Горенька, мой хороший, не оставляй, не уходи, никто тебя там не ждет так, как я – тут, никто тебя так не полюбит, как я люблю, до смерти, Горя, до немоты, ты слышишь, я тебя больше не отпущу никогда, только вернись, вернись ко мне, вернись, вернись, не оставляй... В человеческую реальность тело его вернулось с уродливым всхлипом. Полковник, до этого уперший глаза в небо, резко опустил голову на шум, и Катамаранову на лоб и левую щеку прилетело разом капель пять. Крупных, горячих и соленых – последнее он узнал, когда одна ручейком скатилась к губам. Игорь даже не успел сфокусировать взгляд на родном лице, убедиться, что оба каким-то образом живы и в сознании, как следом за слезой на его губах оказались другие губы. Жилин целовал его так, будто ничего в мире больше не осталось, и друг у друга их тоже вот-вот должны были забрать: захватил голову в капкан из рук, так вжимался в лицо своим, что заныл нос, не замечал, что едва ли не вгрызается в чужие губы, а языком в вязкой после слез слюне не давал ни дышать, ни формулировать в голове ни половиночку связной мысли. Через пару вечностей отстранился на долю секунды всего, и Катамаранову стоило всех остававшихся в теле сил, чтобы повысить голос и гаркнуть, потому что знал, что иначе оба так и останутся навсегда: – Сереж! В ответ тот выпрямился, хватая зимний воздух в легкие, словно утопленник, выбравшийся в последний момент, и Игорь смог хотя бы немного оценить обстановку. Они все еще находились на площадке за бетонным заводом, вокруг все еще нависала ночная мгла, а Волга все еще светила фарами им в лица. Полковник сидел на ледяном асфальте в наспех запахнутой рубашке, одна половина которой пропиталась кровью насквозь, а сам Катамаранов лежал головой у него на коленях, распластанный по земле. Под левой рукой явно остывала лужица крови, и когда мужчина дернул головой в ту сторону, оказалось, что вытекала она из глаз, рта и ушей телефонистки. На лице совсем молодой девчонки застыла посмертная гримаса первозданного ужаса. Желудок сократился подползающим осознанием. Игорь приподнялся с чужих все более холодных с каждой минутой колен и глянул за плечо Жилина, где такими же бездыханными куклами у стены лежало еще два тела. – Я... Ты видел? У полковника в ответ изломились черты лица, но выражение это было настолько чужеродным, что Катамаранов не смог понять, что именно оно могло значить. Против воли у милиционера из груди вырвался жалкий всхлип. Игорь бессознательно перестал дышать и хотел было отвести взгляд, не смотреть больше никогда, просто чтобы не напоминать о том ужасе, который, должно быть, только что пережил его Серега. Но тот крепко хватанул за подбородок и не дал отвернуться. – Видел. Но мне дело есть только до одного, слышишь: что ты после этого вернулся. Ко мне. Последние слова прозвучали на уровне слышимости. Катамаранов уставился на этого невозможного человека, который только что видел, как он обратился в сущность, которой до этого за всю жизнь позволил вырваться всего раз, и не боялся, не убегал, а сидел вот так и смотрел как на самое диковинное в этом мире, целовал и говорил... – С-серег... В ответ на свое имя Жилин словно каждой клеточкой потянулся ему навстречу. Игорь сел перед ним на колени, взял в до сих пор отдающие кислятиной ладони его лицо так бережно, как никогда ничего не держал, и уставился затопившим белок мраком в обычные человеческие глаза: – И я – до с-смерти, до н-немоты, слыш-шишь? В этот раз Катамаранов накинулся с поцелуями первый. Навис, приподнявшись на коленях, пытался сплавить лица, надышаться не мог хозяйственным мылом и собственным запахом полковника, заставил выгнуть шею, чтобы удобней было целовать глубоко и протяжно, словно хотел до самого нутра добраться и поселиться там, и очнулся только когда Жилин уже не мог отклоняться сам и облокотился на правую руку, тут же взвыв от боли Игорю в глотку. – Поехали-ка тебя л-лечить, полк-ковник, – он внезапно вспомнил первую половину дня и совершенно неуместно разулыбался, аккуратно обнимая за шею, чтобы не задеть раненное плечо, и утыкаясь носом в ухо, – и с днем рождения. Лицо Жилина вытянулось, он блуждающим, слегка потерянным взглядом зашарил по грязно-белому капоту, обхватил руками спину крепко в ответ, и вдруг тоже расплылся в глупой улыбке: – А тебя – с Новым годом, – и ослабевшей рукой несильно дернул гирлянду, которая даже после всего продолжала обвивать туловище Катамаранова. Лампочки горели и ярко переливались, пока вилка елочного украшения задорно трещала бегающими между зубьями разрядами.