***
Вследствие инцидента с военной частью (после которого обоим периодически снился их одноклассник в свинцовом фартуке вместо лабораторного халата и языками пламени в отражении очков) полковник позволил Игорю ночевать у себя, каждый раз благодушно предоставляя ему раскладной диван, сам устраиваясь на ковре на полу. Первые пару дней горе-пироману так дурманил голову жилинский терпко-морской запах, исходящий от постельного белья, что он готов был спалить хоть весь город, лишь бы товарищ милиционер предпринял еще более строгие меры по его удержанию. Но примерно на пятый день, глядя из-под съехавшей во сне каски на неспешно собирающегося на работу Жилина, который напевал что-то себе под нос, на кусочек газеты, который тот очевидно забыл убрать с ранки от бритвы на правой скуле, на потертые зеленые тапочки под каскадом большеватых фирменных брюк, Катамаранов вдруг понял, что этому мягкому, доброму мужчине не нужны жертвы масштаба истлевших городов. Что перед ним стоит простой человек, и хочется ему, как водится, простого человеческого. Еще пара дней ушла на то, чтобы хотя бы примерно осознать, как высказать невысказанное по-человечески. Решение нащупалось по итогу несанкционированного рейда по квартире полковника, в выдвижном ящике комода, где вперемешку с какими-то бумагами и ключами завалялся его паспорт. Игорь на секунду задумался, есть ли у него такая штучка, но мысль эту тут же вытеснили заветные цифры: 25.12.1951 г. День рождения показался ему вполне человеческим поводом обозначить привязанность, но скользнув по своему помятому отражению в залитом зимней тьмой окне, Катамаранов нахмурился так сильно, что его шатнуло в сторону, сунул руку в карман против его воли постиранных треников, и нащупал только шрам от укуса ондатры через дыру в ткани. – Г-гражданин милиция, как ж-же вас п-поздравить... Обращенный в никуда вопрос оборвал звон ключей во входной двери. Пока Жилин избавлялся от верхней одежды в прихожей, бубня что-то о разворошенных клумбах и наглых журналистах, Игорь быстро сунул документ обратно в комод и как только смог непринужденно бухнулся на пол, делая вид, что ничего в мире не могло отвлечь его от натирания каски. – Хороший мой, не убежит твоя шапка, у нее ножек нет, чтобы бегать, – полковник ухнул, но без большого энтузиазма, – так что давай, заканчивай, скоро ужин, давай-давай. Пока Жилин ушел мыть руки и греть еду, Катамаранов откинул каску на кровать, будто это она не предупредила его заранее о приходе хозяина квартиры, и облегченно перевел дыхание, кривовато улыбаясь и прикидывая в голове, какой подарок заставит блюстителя порядка улыбаться. – Голубчик, пройдемте в трапезную. Игорь прошел в кухню под усталое, но уютное уханье, где на столе дымились две тарелки с борщом, на блюдце ютились сало, чеснок и горчица, а нарезанный тонкими ломтиками Бородинский лежал прямо на разделочной доске. Мужчина примостился на табуретке, неловко положив руки по обе стороны от своей тарелки, и украдкой зыркнул на спину полковника и непослушный вихор у того на макушке, который очевидно неудачно заломился под фуражкой. Жилин, пребывая в полном неведении относительно кипящего мыслительного бульона в голове товарища, обернулся и сам присел за стол, бережно вложив ложку в его безвольную кисть. – Ешь давай, голубчик, одним скипидаром сыт не будешь. Катамаранов, может, и поспорил бы с утверждением, но конкретно сейчас у него была тема для разговора поважней. – Граж-жданин полковник, тут эт, праз-здник скоро. – И то правда, – лицо милиционера чуть вытянулось, будто он до этого момента не помнил ни о каком празднике совершенно. – Надо будет к Вишневскому в лес съездить, он елочку покрасивше за авоську мандаринов предоставит. Это ты вовремя спохватился, Игореш, думалку твою каска никак защищает. Жилин было дернул руку постучать по чумазому пластику, но не обнаружив неизменного аксессуара на голове собеседника, щелкнул его вместо этого по носу. Катамаранов в совершенно кошачьей манере резко отвел голову назад и уставился на полковника, на что тот только хохотнул и вернулся к прихлебыванию борща как ни в чем не бывало. Игорь тоже уткнулся в тарелку. – Начал-льник, а н-на праздник... Договорить ему не дали, оборвав вопрос глухим звоном выроненной ложки и будто болезненным рваным выдохом. – Горь, ты так милицию не жалуешь, что даже не хочешь меня по имени звать? Как будто и не провели полжизни вместе. Жилин упорно смотрел себе в тарелку с борщом, будто только что сказанное предназначалось плавающей там картошке. У Игоря же в секунду развился абстинентный синдром, и отсутствие бутылки в зоне досягаемости обжигало щеки яростным румянцем. Он поднял руку к лицу, чтобы попытаться как-то унять расползающийся уже по ушам и шее жар, чем только привлек внимание собеседника. Тот смотрел так, как Катамаранов не хотел, чтобы на него смотрели. Открыто, но не от смелости, а потому, что слишком долго внутри тлел и дымился этот вопрос, потому что – да, уехал, захотел красивую форму, звезды блестящие на плечи и машинку служебную, но не знал, что вернется в город, где население сократится на два Катамарановых, а третий – последний оставшийся – превратится в собственную тень. Он сам начинал забывать, кем был до Москвы, что оставались еще люди, которые знали его имя, а не только фамилию и звание. А если забыли, до помутнения хотелось напомнить. – Это я же, Серега. Я у тебя геометрию весь восьмой класс списывал, и булки из столовки носил каждый день, когда ты ветрянкой в пятом заболел. У Игоря под ребрами кололо все сильнее с каждым пропитанным отчаянием словом, обращенным к нему. «Се... Я думал, что ты пропал совсем. Уехал. От меня уехал. Сер... Я думал, у меня больше нет С-Сереги». Он попытался что-то сказать, но из груди вырвался только жалкий, скребущий выдох. Вот сейчас нужно было показать, как сильно он хотел не произносить ничего, кроме заветного имени, до конца своих дней. Нужно было выразить, что он забыл только потому, что приказал себе забыть, что так было лучше для всех – чтобы молодой, многообещающий милиционер ловил и сажал на пятнашечки местных алкашей и негодяев, а не водил с ними дружбу как тогда, в восьмом классе, и в пятом, и – правда – полжизни. Нужно было признаться, что он до смерти устал делать то, что лучше для всех. Но было слишком рано, он придумал себе план всего пару часов назад, он не успел подготовить то простое человеческое, и еще совсем не двадцать пятое декабря... Катамаранов вскочил, в процессе долбанув коленом по столу, от чего вся посуда на нем зазвенела, и вылетел из кухни, хватая спецовку и пропадая в зияющей пасти темного подъезда.***
На этаже было по-кладбищенски тихо. Игорю пришлось шастать около башни добрых несколько часов, пока в последнем окне не погасли огни. Теперь же, в половине первого ночи, только из коморки охранника лился серебристый свет ночного телеэфира. Студия «Девятого канала» представляла собой круглый коридор без начала и конца, жирным удавом обвивающий конструкцию башни. Выйдя из гремящей кабины лифта, которая со скрипом сомкнула у него за спиной прорезиненную железную пасть, Катамаранов прислушался, вжав голову в плечи. Грохот от его прибытия, очевидно, не прорвался сквозь завесу храпа ночного стража, и он ослабил хватку на разводном ключе за поясом. План был прост, как тексты Старозубова: найти кабинет Сапогова, вскрыть сейф, забрать оттуда столько денег, сколько можно будет унести в карманах, и на следующий день купить что-нибудь эдакое, что достойно его полковника. Игорь по стеночке продвигался вдоль дверей, подсвечивая себе быстро истлевающими спичками, бросая огарки прямо под ноги. Кабинет дирекции оказался между бухгалтерией и архивом. Катамаранов снова воровато огляделся, вытащил из-за пазухи все тот же разводной ключ, и принялся выкорчевывать замочную скважину. В какой-то момент ему померещился далекий, механический звук, но хиленькая железка начинала поддаваться, и близость к цели охватила тело, отгораживая все постороннее. Спустя несколько минут замок развалился на две половины по обеим сторонам двери, и Игорь беспрепятственно пробрался внутрь. Обстановку без труда можно было разглядеть в рассеянном освещении с улицы. Сейф нашелся сразу за рабочим столом, но только коснувшись холодной дверцы, Катамаранов понял, что поспешил с планом: кодовый замок явно не имело смысла отколупывать подручными средствами. Нужно было сначала наведаться к Захару или местным бандитникам, чтобы растолковали, что там да как. Горе-взломщик едва примостился на краешке стола перевести дух, как услышал – уже гораздо более отчетливо – лязг прибывшего на этаж лифта. Игорь вскочил и стал судорожно таращиться в полутьму кабинета: фикусы у входа, неприметный двустворчатый шкаф, стеллажи с кассетами, портрет Сапогова на стене, рабочий стол с выдвижными ящиками… Неспешные шаги по линолеуму коридора раздавались все ближе. Катамаранов дергал по очереди ящики стола, лихорадочно роясь в содержимом в попытке найти хотя бы пару завалявшихся купюр, и под звук коверканных ругательств и преувеличенно-сценических охов и ахов отскочил от стола, пряча руки за спиной. Ричард щелкнул выключателем, и на пару секунд при виде чуть менее чумазого, чем обычно Игоря посреди собственного кабинета растерял всю свою фешенебельную улыбку. – Well, well, well, и что мы тут делаем так поздно, druzhok? Катамаранов только недобро сверкал глазами из-под косматой челки и пытался придвинуться поближе к стенке. Сапогов же силился дотянуться до телефона, боясь сделать лишнее движение. Он всегда видел в отпрыске городских старейшин дикого зверенка, которого не стоит провоцировать и загонять в угол, и не собирался изменять этому правилу сейчас. В Катамарановске водился один специалист по улаживанию подобных конфликтов, но чтобы его вызвать, нужно было сначала дотянуться до трубки. Вдруг Игорь споткнулся о собачью лежанку на полу, и Ричард воспользовался его секундным замешательством, хватая аппарат и набирая две заветные цифры. В ответ недо-воришка рванул из кабинета, чуть ли не кубарем вывалившись в коридор. Пульс, набатом долбящий по ушам, мешал сосредоточиться, и Катамаранов бросился в темноту, не помня, с какой стороны пришел. На лифте снова кто-то поднимался. Игорь сбавил ход, решив, что если двигаться бесшумно, был шанс выбраться без разборок с теми, кого там вызвонил Сапогов. Но спустя пару минут на его пути к свободе возникло что-то холодное и подозрительно мягкое. Сделав шаг назад и упав на пятую точку от неожиданности, он хотел было начать отползать в обратном направлении, но гнусавый голос сверху не дал этого сделать. – Игорь, – звучало так, будто Жилин совсем-совсем не улыбался. Будто Катамаранов доигрался, и пятнашечкой на полковничьем диване в этот раз было не отделаться. – Что ты опять учудил? Глаза обожгло белой вспышкой, и только спустя пару секунд, привыкнув к свету фонарика, он увидел руку, протянутую к нему. – Вставай, поехали.***
Всю дорогу до отделения в бобике стояла тишина. Все в той же тишине полковник отомкнул камеру, завел в нее нарушителя и принес одеяло. Только когда ключ застрял в замке, не давая закрыть дверь кутузки, и Жилин в сердцах прикрикнул на железяку, Игорь решил заговорить. – Серег… – начал было он, но замер, подняв глаза на милиционера. Жилин уставился на свое горе, пригвожденный к месту заветным «Серег». Горе же таращилось в ответ, растеряв весь запал. Полковник был в домашнем. Видавший виды свитер, треники с начесом, только ботинки форменные – Катамаранов так сильно облажался. Придумал себе какой-то план, мол, грандиозный жест, подарок на день рождения родному человеку – как будто мог что-то из этого сделать, не доставляя все тому же человеку хлопот. Вот выдернул своей выходкой из дома, в снег и мороз, когда мог спокойно сейчас притворяться спящим, свесив руку с дивана и безнаказанно касаясь его спины тыльной стороной ладони. Стыд одновременно пожирал Игоря изнутри и не давал моргнуть, отвести взгляд, оборвать этот невыносимый зрительный контакт. В какой-то момент, три нестерпимых вечности спустя, Жилин тяжело вздохнул и опустил глаза сам, оставив ключ в скважине и скрывшись из решетчатого проема. Человеческую тишину наполнил шум включенного электрочайника.