***
— Как будто я не тот, кем должна быть, и не там, где быть должен. — Что Вас сподвигло на это знание? — Бетховен. Четырнадцатая соната. Третья её часть. — Когда началось это знание? — Через полтора часа после пробуждения. Я пила кофе не больше, чем половину чашечки для ристретто. Вряд ли с него… — Вы уменьшили объем потребляемого кофеина? — И это тоже. Я… я просто не голоден ни до чего, как будто. Либидо, помните? Я в прошлый раз оборвалась на этом. — У Вас случается, что Вы говорите, а потом забываете, о чём? — Чаще положенного. — Зрительный контакт? — Не могу держать. — Либидо? — Аутоэротизм приходит в норму. Либидо показывает стремление к жизни. Оттуда Эрос — любовь к жизни. — И Танатос. — И Танатос, да, — я кивнула, — любовь к смерти. — Фигуральной? — Образной, — я затянулась, — или любой. Не буду больше слушать Бетховена по утрам. — Любите классику? — Думаю, да. В ней нет сюжета, истории, приходится всё придумывать самому, от начала от конца. Хорошая пища для ума. Насчёт ума, кстати. Больше я не считаю свой интеллект бременем. — Почему? — Почему что? Почему считала или почему не считаю больше? — И то, и другое. — Потому что, — я вздохнула, — многие считают, что великие творцы являются или являлись таковыми из-за своих недугов. Кафка, например. Страдал от неврозов, депрессии. Эдгар Аллан По — депрессивные состояния, мания преследования. Ницше — шизофрения. Ги де Мопассан — суицидальные наклонности, бред. Маяковский — ОКР, клиническая депрессия. «Чтобы хорошо писать, нужно много страдать» — так, вроде, говорил Достоевский. Только вот творили они не из-за, а вопреки. — Любите русскую культуру? — В частности Достоевского и Маяковского. Читаю в оригинале. В переводе и адаптациях — вообще не то пальто. Не перевести этого… величия в языке на какой-либо другой. — Чем Вам нравится Маяковский, например? — Он классный, — мы с Юджин хмыкнули, — и мне до него, как до Луны пешком. Я часто себя чувствую в… знаете, есть песня такая, называется «found and lost», и в ней есть строчка про то, что все беды героя в его сердце, если утрировано. Так вот. Я всегда слышу, что «внутри моей головы». Вместо сердца. — Вам не кажется, что мы всё ещё говорим будто бы на секретном коде? От кого мы шифруемся? — Это больше напоминает, как когда приставляешь стакан к стене, чтобы слушать разговоры за ней. Тем не менее, это всё ещё found and lost. — А у Маковского — есть этот «found and lost»? — Мне кажется, нет. Хотя… Лиличка его – чем не lost? — Мне кажется, мы немного о другом говорим. Разве в контексте Вас его «lost» схож с Вашим? — Мне кажется, у того Маяковского, которым я пытаюсь быть, нет «lost». У него есть только «found». — А у реального? — А у реального есть и то, и другое. Потому что он такой же человек. Несмотря на свой гений. — А насколько его гений сопряжен с «lost»? — Думаю, это не совсем корректно. Гений рождается из «found and lost». Знаете, фреска есть такая, «Сотворение Адама». Микеланджело. Крайне популярная. Юджин кивнула. — В ней показывается, с одной стороны, момент, когда образ Творца должен вдохнуть жизнь в своё творение — Адам на фреске повторяет очертания безжизненной скалы, на которой лежит, однако зеркалит фигуру Творца. Но, помните — руки тянутся друг к другу, усиливая момент, искру, творчество, гений, рождение, но касание так и не случается на фреске. Оно может произойти в нашей голове — когда мы сами додумаем, как соприкоснутся, наконец, пальцы, бесконечно тянущиеся друг к другу, потому что один не может без своего Творца начать жить — а фреска подразумевает, что жизнь и есть его творчество — а вот второму эта встреча зачем? Поэтому, здесь мне скорее видится чуть дальше: это момент расставания, после того, как руки соприкоснутся, родится новое детище, творение, и Творец отправится дальше, но у него даже крыльев нет. Его цель будто настроена больше на расставание после вдыхания жизни в бестворческое лоно, и заметьте, фигура Евы справа от Творца, он обнимает её. Кто-то говорит, что это показывает планы Творца на Еву, что она будет следующей или что-то подобное, но мне кажется, здесь суть абсолютно в другом. — В чём же? — Если это рождение, для него нужна Мать. — То есть, Вы хотите сказать, что Ева — мать Адама? — «..и сотворил Он по образу и подобию своему…» — нет, не совсем это. Это уж слишком плоско и одномерно, Юджин. Стоит смотреть глубже. — Насколько глубже? — Насколько хватает сил. Почему Творец первым отпускает, позволяет сепарироваться именно Адаму? — Почему? — Как знать, — стряхнула пепел, упавший на стол и мне на брюки. — Возможно, это что-то вроде юнговской Анимы. — Женское начало в мужчине? — Верно. Тогда логичнее показать рождение Евы через встречу-расставание с Анимусом. Сюда очень хорошо вписывается китайская концепция Инь-Ян. Ян, мужское, носитель активного, социально-творческого начала, Инь — пассивно-природная сила. Однако, заметьте: Инь идёт первое. — И в этой встрече-расставании также есть двоякость. — Да, точно, — я одобрительно кивнула, — в каждом Инь есть кусочек Ян и наоборот. Тогда и соблюдается баланс. Но это всё ещё диадность. Знаете, тут на днях я задумалась, что нет ничего скучнее в мире моногамных гетеро-отношений. — Почему? — Это, думаю, надо спрашивать не у меня, а у всех подобных пар, которые постоянно разводятся, эскапизмом сбегают во всевозможные занятия, работу, зависимости, лишь бы не оставаться вдвоем дома, и, логично, заводят детей. — То есть, Вы хотите сказать, что рождение здесь появляется для того, чтобы прикрыть изъяны диадного несовершенства в паре? — Типа того. Лишь бы перевести внимание на что-то, что больше, чем два. А больше, чем два — это три. Некоторые делают и четыре, и пять, и шесть. — То есть, Вы вкладываете в рождение, создание только такой смысл? — Не надо путать «рождение», «создание» и заведение детей. Поодиночке всем — страшно. Вдвоем — ещё страшнее. Вот чтобы не было так страшно, люди заводят детей. — Думаю, слово «завести» уместнее применить к домашнему питомцу. — Да, собаке, например. Знаете, еще пару лет терапии, и я надеюсь, что смогу завести собаку. — Почему не сейчас? — Потому что сейчас моя социальная дисфункция позволяет максимум ухаживать за одним человеком. Я стараюсь это делать через позицию «как бы поступила со своим другом в такой ситуации». Вряд ли бы я оставила его голодать или дышать комками пыли. Так что, вот. Стараюсь. — Вам не кажется, что это всё равно, что тот самый диалог через стенку с приставленным стаканом? — Не кажется, так и есть. Но хотя бы так, что Вы сразу. Не думаю, что могу требовать от себя большого в данной ситуации. Да и не хочу. — Тем не менее, ничто не есть повод плохо относиться к окружающим. — Во-первых, я отношусь к ним нормально. Во-вторых: зачем они тогда меня окружают?***
— Я не закончила в прошлый раз про «Сотворение Адама». Та часть фрески, где изображен Творец — она в форме головного мозга. — И? — Автор пытался донести, что Гений, Талант и Искра берутся как раз-таки из нашей головы, а не от какого-то там божьего поцелуя.***
— Чужое мнение не определяет меня. Не определяет вообще никого. Но своё собственное мнение формируется на базе чего? Разве не на базе чужого? Как здесь быть? — Нужда в помощи также не определяет человека. — Это как?***
— Помните, Эндрюс и Томсон исследовали мозг, страдающих депрессией, и выяснили, что тот расходует больше энергии. Почему? — Почему? — Потому что это большая неосознанная эволюционная ловушка. Манипуляция. Депрессия есть проигрывание боли в ответ на потерю любимого объекта из объектных отношений. А те, у кого они нарушены и без того — как они могут её прожить? — Что Вы этим хотите сказать? — Что раньше, когда люди… скажем так, здоровые, нормальные люди — homo normalis — сбивались в стаи и жили племенами, изгнание из стада означало верную гибель — чай тигр саблезубый загрызет или от голода коней двинуть можно. — И? — Так вот. Депрессия — это как младенческий крик о помощи, но только я знаю, что никто не придет. Никто не придет. Понимаете? — Поэтому? — Поэтому я в очередной раз заявлю, что у меня её нет. Из стада мне звать некого. У меня его нет. Или… нет, даже не так. Стадо может состоять из любого количества людей. У меня вот из одного. Я сама себе семья. — Стадо? — Племя. — Вы несколько раз сказали «стадо». — Да? Мне казалось, я говорила про племя. Бессознательное, выходит, будь оно неладно. Мне вообще иногда кажется, что слова не похожи на вещи. — Как давно? — По осени началось. Я путешествовала в одиночестве, было время порефлексировать. — И что Вы отрефлексировали? — Что я нихрена не чувствую. А потом… знаете… Впрочем, неважно. Я больше не лгу, но недоговаривать я себе не запрещаю. Я иногда, знаете, не разделяю собственных взглядов. — Например? — «Я такой же человек, как и вы» и «я не такой же человек, как и вы» — равноценно. Они не конфронтуют друг с другом. Многие упорно считают себя жертвами всего на свете, а чтобы получить желаемое, говорят просто «это ущемляет мои права», но я не жертва. Максимум — мученик. И я не хочу себя сопоставлять со стадом… Тьфу ты ж, твою мать, и правда не племя выходит… не хочу себя с этим отождествлять. — Вы считаете себя особенной? — Да ни в коем разе, этот этап уже давно пройден. Мне так активно всё вокруг пытается намекнуть, что со мной что-то не так, раз я не могу примкнуть к стаду — вот теперь я сказала осознанно — но это не потому, что оно мне не нравится или я строю из себя мизантропа: пожалуйста, услышьте меня. Мне просто неинтересно. Я не вижу в этом никакого смысла. Пусть оно существует, в здравии или болезнях, в невзгодах и радостях, со всем своим человечьим и прочь — но подальше от меня. Опять-таки, даже не так — я просто буду мирно и тихонечко обитать вне этого. Сама по себе, тихим сапом. Никто никого не трогает, все довольны. Но я не собираюсь в очередной раз выслушивать, что это фальшь, что это какая-то там глобальная обида на человечество — да нет же!! Поймите. Хоть кто-нибудь. Я слишком долго мимикрировала под этого всё, что уже забыла, как потрясающе быть в ладах со своим сердцем, ведущим подальше от этого всего. Вы постоянно спрашивали, и Ваши коллеги, почему я не говорила? Так вот, слушайте: у меня было ощущение, что всем выдали сценарий, а мне нет, и я не понимала, почему они смеются, почему они обсуждают какую-то хрень, почему они жрут песок, если — о боги, Вы только представьте — над нашей головой — Космос! — и под ногами нашими — тоже! Он везде! А тут, на Земле, все только думают, что делают, что они хотят, но не могут делать по своему желанию, потому что тогда стадо выгонит. А меня будто и не принимали вовсе, или будто забыли передачку с другой планеты. — С Урана? — Допустим, с него. И… Что я говорила? — У Вас часто случается, что когда Вы говорите, теряете нить рассуждения, забываете, о чем только что сказали? — Боже, — я убрала челку наверх, протирая лицо, — как это не к месту, Вы бы знали. У нас сейчас не самая спокойная обстановка на работе, мы постоянно созваниваемся и проводим удаленные мини-митапы, и мне приходится по пунктам расписывать всё, что надо сказать или уточнить. С другой стороны, я уже привыкла, с самого детства приходится время от времени так следить. Помните, мне из-за этого СДВГ ставили? — Помню. В детском возрасте достаточно сложно поставить дифференцированный диагноз, с поправкой на высокий уровень коморбидности. — Я всегда думала, что пребывать в подавленном расположении духа — это нормально. — Всегда — это с каких пор? — Да сколько себя помню. Мне не очень была знакома радость. — Поэтому Вы не говорили почти год? — Я не видела смысла в социальных контактах. Мы уже это проходили с Вами, не думаю, что копаться в детстве так уж интересно. Юджин, написав что-то за кадром, наконец прикрыла блокнот, поднимая на меня голову. Смотрела она спокойно, долго и пронзительно, взывая ко всей моей серьезности и серьезности моего недуга, который уже мертвецки устал быть неозвученным со стопроцентной уверенностью. — Шерпа, Вы понимаете, что Вы с самого детства пребываете в депрессивных эпизодах различной тяжести? — Чей-та? — В данный момент наблюдается эпизод средней тяжести, но есть вероятность, что это тенденция к улучшению, показывающая выход из крайне тяжелого состояния. В юном возрасте Вы часто попадали ко мне с умеренными эпизодами, однако один раз Вы точно присутствовали на осмотре в более приподнятом расположении. Выше Вашей нормы однозначно, — в руках у неё показалась моя дряхлая медицинская карта, — с учетом юного возраста, повторюсь, было крайне сложно произвести диагностику на базе расплывчатой и многосложной симптоматики. «Расстройства адаптации», — она перелистнула карту, — «СДВГ», — перелистнула вновь, — «Циклотимия», — и снова, — «Вспышки агрессии», — и снова, — «Шизоидное личностное расстройство, — и снова, — «Предварительно пограничное состояние», — и снова, — «Психастения», — и снова. — Когда начался текущий эпизод? Я смогла вздохнуть тяжелее обычного. — В августе. — Вас беспокоят ранние пробуждения, верно? Я молча кивнула. — Я выпишу Вам другие антидепрессанты, на ночь по одной таблетке. Витамины группы В продолжайте пить по той же схеме, очень хорошо подобраны, — надо бы отправить Сакуре корзину цветов, — я добавляю рисперидон. У меня было заготовлено ещё несколько тем на встречу, но их мне озвучить не удалось. Огромная неоновая вывеска «рисперидон» в голове маячила быстрой сменой кадров, доводя до тошноты. Меня вдруг всё утомило — абсолютно всё, бравада тревожного утра и знания, будто всё всегда надо знать наперед— особенно, я устала знать что-либо, я устала быть верной во многом, устала быть самостоятельным, автономным, не нуждающимся ни в чем и ни в ком существом, устала быть. И видеть. Я просто хотела слышать. — Что именно со мной? Если бы она сказала «Вы сами знаете», я бы ввернула в себя через рот дуло с кобуры на бедре и нажала три раза, без раздумий. — Шизотипическое расстройство личности. — Это что-то вроде комбинации обсессивно-компульсивного, биполярного аффективного и нарциссического? — Можно сказать и так. Повисшая пауза в тишине обухом долбила в уши кроветворный металл. — Я чувствовала его приближение. — Эпизода? — Да, — правая рука, сжимающая зажигалку Шикамару, отчего-то пустилась в пляс легкий тремором. — Думаю, у меня был гипоманиакальный эпизод летом. А осенью до этого — депрессивный. Я тогда младшего брата из петли доставала. — Младшего брата? — Не по крови. Не по прямой, скажем так. Названный. — Что Вы имели ввиду под «чувствовала его приближение»? — Чувствуешь будто задним числом. Когда ты на самой вершине, на пике, на острие, а потом начинаешь медленно скользить вниз. Я оттягивала всеми доступными способами, а потом, вот, шлепнулась огромной громадиной, пробив новое для меня дно. — Какими именно способами? — Депривация сна. Гашиш. Приглушение всего… что есть в голове фоновым шумом. Я устраивала барбекю дома в тридцатиградусную жару. Рисовала огромную… считайте, фреску, по всей деревне, где я жила. Старалась не думать. Не оставаться наедине, я… старалась. Но ебнулась так, что отдачи до сих пор не чувствую. — Это может быть защитным механизмом психики, Шерпа. Очень уставшей. — Может быть, — я пожала плечами, — но я будто проверяю теперь на истинность любой сигнал изнутри. — Как именно? — А вот… хороший вопрос. Я правда не чувствую, или вру, что я не чувствую? — Ответ знать только Вам. — Во-о-о-т, — ткнула тлеющим концом сигареты в направление экрана, — а ответа у меня — нет.***
Украшенные елки занесло сугробами, ростом с меня и размерами на три-четыре больше. Часть бусин с елок выпала, рассыпавшись в желтом снегу. Собака породы лабрадор услужливо пометила их поверх, виляя передо мной хвостом. Хозяин бросил ей тоскливое «фу». Собака. Воткнув окурок рядом с другими, логически предполагающими расположение урны в заносе, рывком открыла дверь: она была наполовину стеклянной, наполовину из дерева. Спереди и на следующей двери также были наклеены огромные постеры, запрещающие заходить внутрь без масок и перчаток. Токио будто вымер тоже — все перешли на удаленный формат работы, по возможности ограничили социальные контакты, а за свободную пачку масок могли подраться. За лишний флакон антисептика — убить. У порога центра была натоптано. Очки от перепада температуры вмиг запотели. Септум дал о себе знать холодком в носу. Мир был разрозненным — то снежным, то теплым, то холодным, то ветреным, несвязным и нереальным наощупь. Хостес указал на гардероб и попросил надеть бахилы. Он отгородился от мира и вируса прозрачным щитом, и я ему немного хотела позавидовать. На то, как я протираю очки, он смотрел с нескрываемым недоразумением. — Что? Качнув головой, опустился на своё место, оповещая доктора о моём приходе. В углу кабинета висели детские рисунки — даже если нарисованные взрослыми, выглядели они именно так, рядом стоял мольберт под светлый дуб и выцветший бирюзовый мягкий уголок. Новый психиатр в моей жизни, помогающая Юджин в ведении пациентов за пределами Кираи, была очаровательно пухленькой, с круглым добрым лицом, приятным голосом и высоким уровнем эмпатии — у неё на руках были все данные, но она решила провести консультацию заново, где каким-то образом выудила из меня слишком много информации о детстве, а дослушав, долго не возвращалась к печатанию моей диагностической карты, отзываясь тихим и чрезвычайно искренним «ужас». Мне показалось это диким, вопиющим, странным, тонущим. Скорее всего, её лицо тоже выражало сочувствие, но разглядеть его — лицо — практически не смогла. Тяжело вздохнув, водрузила очки обратно на переносицу — месяцем ранее сменила оправу с черной на золотую, с абсолютно ровной на изгибающуюся неровными формами. — В то время, когда Ваша личность должна была формироваться, она была сломлена без какой-либо на это возможности. Кулёк с рецептурными бланками под мышкой мешал снимать бахилы, сортируя в откликающееся где-то под кожей «грязное», пока хостес опять рассматривал мои очки, чуть сползшие вниз под уровень защитной маски. Меня обуздало только одно — о чем можно разговаривать, когда личности нет. Чем тут можно помочь? Кому? Остается только стараться, как последняя скотина. — Да что? Хостес себе под нос пробурчал что-то на неразборчивом диалекте. Уже на улице, возле аптеки, где я смогла найти очищенную от снега лавку, курила и внимательно читала указания с инструкциями, голова наконец переварила — он негативно высказывался об очках, которые делают даму некрасивой. Тю, долбанные японцы. У них же даже на работе девушкам запрещено носить очки, как я могла забыть. Усмехнувшись, перевернула рецепт, продолжая изучать полотно «побочные эффекты со стороны желудочно-кишечного тракта». К отставленной ноге в ботинке подбежала собака на поводке, обогнавшая хозяина — тот частил в двух метрах от меня, подзывая питомца обратно и извиняясь за доставленные неудобства. Собака. До съемной комнаты обратно пришлось добираться сквозь жуткий снегопад. Утром на станции произошла авария, и света в районе так и не появилось. Зажженная толстая белая свеча потрескивала от скопившейся пыли, воск капал на крышку из-под банки консервированных черри, и в пыли, темноте, тишине и шорохе снега, я по памяти зарисовала набросок увиденной собаки, прикрепляя к письму.Здравствуй.
От выведенного ручкой первого слова затряслась вода в граненном стакане. Страна Железа готова принять миротворческое собрание со сохранением всем мер безопасности. И. Сориоду настаивает на стеклянных защитных экранах — пусть Шикамару свяжется с Песком, смогут ли они предоставить требуемый объем? План помещения прилагаю. Саммит продлится неделю с учетом новых обстоятельств. Всем присутствующим ранга ниже джоунин запрещено провозить через границу какое-либо оружие. От Страны Огня я утверждаю следующий список: Цунадэ-сама (+ её личный отряд, гл. — Ямато), Ино Яманака — медик запаса, Наруто Удзумаки — ассистент, Шикамару Нара — глава Объединенных Сил Шиноби, Неджи Хьюга — представитель клана, Киба Инузука — коммуникация, Какаши Хатаке — заместитель Пятого Хокаге, бывший рук. АНБУ. Саске Учиха продолжает быть моим действующим заместителем, на него вышеуказанные требования не распространяются. Всем присутствующим обязано иметь: маски защитные, перчатки. Средства защиты, в т.ч. антисептики будут поставлены из Страны Облака по согласованию с господином Райкаге. Заселения в номера по одному. Приглашенным запрещено: применение насилия, открытые угрозы, демонстрация оружия, разжигание ненависти. Стране Огня обязывается выслать уведомительные письма в близлежащие 10 стран (список прилагаю), собрание планируется составом представителей всех Скрытых Стран. Со стороны главного штаба — Итан Сориоду, Сигерд Йошикава, Атхит Сангтхонг, Шерпа Иллин Учиха (дев. Нигай). P.S. Что это за порода? Свернув письмо, аккуратно вложила в конверт, всовывая в клюв своей полюбившейся Торпеде. Сверху наложила на неё защиту от бурана и ветра, пуская с богом в Коноху. Закрыв плотно окно, пересчитала разложенную на столешнице горсть таблеток: красненькая от депрессии, зелененькая — антипсихотик, беленькая для души, вторая беленькая для чего-то ещё, не запомнилось, желтенькая от отдачи. И, отчего-то перекрестившись, влила в себя залпом всё, как и было положено по инструкции.***
Здравствуй.
Рад твоему письму. Сообщение передано. Страна Ветра предоставит необходимые материалы, прикладываю копию письма от Казекаге-самы. Наша делегация выдвигается через три недели попарно во избежание риска распространения вирусной инфекции. Все необходимые меры защиты будут соблюдены. P.S. Это бордер-колли, самая умная собака в мире по шкале Корена. Молниеносная скорость реакции и мотивация на непрерывную работу, но хозяину нужно постоянно заниматься воспитанием, иначе вырастет неуправляемым, и высокий интеллект превратиться из крупного достоинства в недостаток.***
Привет. Не заболел, держусь в стороне, уехал от Джея полторы недели назад, работаю сейчас с Песком и Листом. Судя по описанию, этот вирус похож на тот, чем ты болела летом. И на то, как я болел зимой прошлого года — я не чувствовал вкуса, запаха, быстро прошло. Вроде как называют это «коронавирус». Сакура мне писала по этому поводу с просьбой о быстрой госпитализации десяти тяжелобольных в районе Кираи. Кираи на карантине, занятия проводятся дистанционно. Корпус работает в штатном режиме, сто учеников переболевших, летальных исходов нет. Где с тобой пересечемся?***
Привет, Саске. На самом собрании на территории Страны Железа.***
— Если судить человека не по его словам, а по его поступкам — разве это тоже не совсем верно? — Что Вы имеете в виду? — У человека может быть на уме что угодно, а не делает он этого, потому что боится. Например, он думает о быстрой нелегальной наживе, но всё равно не будет красть, потому что ссыт попасться и сесть в тюрьму. Так что же, он, получается, весь из себя такой добродетель? — Достаточно глубокий вопрос. — Других в моей голове, к сожалению, не вертится. Я тут вроде как ощутила несогласие с Сократом. — В чём? — В том, что существуют неписанные правила, мораль, этика, которую нужно безустанно соблюдать. Что мы как бы рождаемся уже с ответами на все вопросы в себе, просто забываем. Я считают, что истина — универсальна, а мораль — условна, и её творит каждый при встрече с каждым. Я думала, что когда я перестану делить мир на черное и белое, случится второе пришествие, не меньше. — Случилось? — Поживём — увидим. Юджин никогда меня не спрашивала, как я себя чувствую или что я могу ей рассказать — она всегда ждала, и у меня будто был долг перед ней выложиться, помочь в её работе, стать пациентом таким, который не доставит ей много хлопот, справится со всем сам, ведь ей категорически наплевать. — Я начала полнеть от принимаемых препаратов. — И что Вы думаете по этому поводу? — Не так уж и важно, что именно я думаю. Важно, что мне, вроде как, становится немного лучше. — Насколько немного? — Чеширский кот все реже лежит на моей груди, — вытянула из пачки зубами сигарету, подкурившись в кадре, — Шалтай-Болтай должен сам себя собрать по частям, чтобы проснуться. Я не задавала ей вопросов в ответ точно также — не спрашивала, сколько мне принимать лекарства, есть ли излечение от моего недуга, так как знала, что личностные расстройства — это скорее характер. И в моём случае всё бы ничего, если бы не постоянные депрессивные эпизоды, которые моя психика попросту устала игнорировать с самого детства, вываливая на меня знатную кучу дерьма. А в моем схизисе столько подрасщеплений, что с трудом сосчитаешь. Но мне очень хотелось думать, что хотя бы часть я смогла присоединить своими собственными силами, и не было страшно, сколько ещё таких итераций предстоит — ведь только я знаю, что я могу, а то, что я думаю не всегда оказываться реальностью. Только лишь вот чьей? — Какова частота случаев открытой аутоагрессии? — Ну, — я глубоко затянулась, закатывая рукава, — это я с депрессивным поведением пытаюсь к себе хорошо относиться, — боже, мне могло стать смешно от того, что я, будучи душевным инвалидом, всю жизнь бегала со сломанными ногами в мире, где всё рассчитано на бег, и никто не удосужился сделать на это ставку, боже, мне могло бы стать себя жаль, и если бы я смогла почувствовать, я обязательно это почувствовала без какой-либо двоякости, либо с ней, но уверенной в обоих вариантах как никогда. — Что смотрите, пока что только пытаюсь. Скатала рукава обратно. Юджин сделала пометку в своем блокноте. — Знаете, я скучаю по ярости. — Почему? — Ярость очень живая. Она дышит. Она реальнее реальности. Она настоящая. Она доказывает, что я способна что-либо чувствовать настолько глубоко в принципе. — Вы же понимаете, что открытая форма ярости может быть направлена и на Вас в том числе, и Вы можете причинить себе вред, несовместимый с жизнью? Я молча затянулась, обдумывая ею сказанное. — Ну да. Но разве я сказала, что это грустно или печально? Никто не замечает грусть или печаль человека, пока это дерьмо не переходит в ярость и агрессию, злость. Просыпаюсь я всё также рано, кстати. Брожу по квартире, как старый дед, кругами. Иногда перетряхивает каждый мускул. У меня ещё сосед сверху, ну в комнате, которую я временно снимаю в Токио, постоянно что-то сверлит и ремонтирует. Я назвала его «вибратором» — также настойчиво и до самого конца, пока не закончит. И вот, значит, как-то я лежу в кровати, не могу уснуть, и думаю, что не знаю своего любимого цвета, и мне, кажется, должно быть страшно, что у меня нет настоящей личности, но потом я вспоминаю, что со мной херова гора её расщеплений, и пока я не соберу всё, я всё равно буду нецелостной. И я это хорошо осознаю. И мне от этого комфортно. Со всей своей нецелостной. Мне не надо затыкать её слиянием с кем-то таким же нецелостным. И я начала читать первую попавшуюся книгу, просто, знаете, чтобы заткнуть навязчивые мысли в своей голове, и она была про жизнь пауков. Та ещё гадость, конечно. — Вам не нравятся пауки? — Не нравятся. Но у меня есть тату с одной. Вот здесь, — закатала штанину, чтобы показать в кадр Юджин татуировку. — Как его зовут? — Её. Макува. Ещё у неё есть рабочая погремуха — «Мать». — Ваша? — Скорее всего человечества. Ей, знаете, не до сентиментальности и не до вежливости. Матери всего живого нужно упоение болью и страхом, чтобы она смогла назвать это любовью. — Почему Вы выбрали именно такое название для предмета, к которому Вы испытываете неприязнь? — Я знаю, к чему Вы ведете. Никакого разговора про мать не будет, окей? — Вы что-то чувствуете по этому поводу? — Ничего. Я в полном порядке. Затушила окурок прямо о столешницу, подкуриваясь по кругу из безразличия и мышечной ригидности от убийственных таблеток. — Так вот, там было про черную мамбу. Она выделяет яд со дня своего рождения, потому у неё нет необходимости, чтобы кто-то её защищал. Она сама со всем справляется. Поэтому она спокойно живет себе в одиночестве — она сильная, а такие всегда существуют по одиночке. Есть только две причины, почему особи сбиваются в стаи: бояться, что их сожрут сильные, или чтобы пожирать слабых, упиваясь властью. Человек — существо политическое. Но, с другой стороны, человек — существо достаточно слабое, и чтобы уживаться с этой ничтожностью и слабостью в мире, полным страхом, нервом, непредсказуемостью, гораздо больших сил, он и был награжден разумом. Благодаря ему люди делают машины и самолеты, чтобы быстро перемещаться в пространстве, строят дома, чтобы быть в безопасности, изобретают оружие, чтобы защищаться. Или чтобы нападать. А тут есть мы — Альтернативный Мир. Надо летать — пожалуйста. Надо быть в безопасности — защитный энергетический купол, пожалуйста. И заметьте, именно мы скрываемся от более слабого, угнетенного мира, потому что чем меньше шавка, тем громче она тявкает. Только представьте себе ужаленное в жопу обычное общество, когда оно узнает о нашем существовании. Оно же готово кишки нам выпускать, потому что считают это защитой, не разобравшись даже в ситуации. Потому что они все чертовы пугливые шиншиллы, которые не способны критически мыслить, бояться всего до усрачки, а нами и было принято решение сосуществовать на этой планете в тайне. Потому что мы более сильные, чем они. Но не потому, что мы более мудрые, нет — просто не хочется, чтобы Моська тявкала на Слона. Это слишком жалко. Это бы мешало нам заниматься своими, более глобальными вещами. И знаете, что самое стремное? Юджин вопросительно кивнула подбородком. — И в нашем мире ситуация такая же. Сильные отходят в сторону, предпочитая уединение и скрытость, потому что знают, что чем больше шкаф, тем громче он падает. — А разве цель заключается в том, чтобы этот шкаф не падал? — Раньше я думала, что да. Сейчас я понимаю, что важно знать, как этот шкаф поднять. Как его собрать по частям. Как сделать так, чтобы он чувствовал себя лучше. Как дать ему погрустить в одиночестве. Как вытащить его из дерьма, отмыть, переложить в нем всё заново. Нет смысла удерживать этот шкаф от падения — тратится слишком много сил, а жизнь проходит мимо. Настоящая жизнь, а не та которая ощущается, как когда лижешь конфету через упаковку, и вкуса не чувствуется. Так что, знаете, я могу чувствовать и самое херовое — желание убить себя в порыве ярости, по которой я пребываю в скуке, а если и совершу задуманное, но меня уже вряд ли будет беспокоить что-либо, особенно, насколько плотно закрыты дверцы моего шкафа. Из моей пепельницы уже валилось через край, но я продолжала курить. — Я тут вроде как пытаюсь работать над книгой — скорее трактатом для заблудших душ — и вот уже пару месяцев не могу выжать из себя ни строчки, хотя мне всегда было, о чем сказать. Теперь я будто молчу на неизвестном мне языке, но если бы мне нечего было говорить, я стала художником. Вместо этого я занимаю себя игрой на пианино, знаете, таком, электронном, мне Джей подарил, может помните его, и композицию, которую хотела выучить, уже выучила, но не идет так, как хочется. Какая-то лажа, фальшь, в которой ничего нет — в ней пусто. — А чем Вы хотите наполните композицию? — Чем-то. — Музыка порождает эмоции или эмоции музыку? Великие композиторы считают, что исполнитель — сам по себе инструмент, в процессе игры он сливается с клавишами и извлекает из него нечто новое, чувственное. — У меня извлекаются просто звуки. Безжизненные, правильные звуки. Но внутри — пустота. А музыка, которую я должна играть по этим нотам, должна огромить всё собой. Знаете, я думаю, что если какой-то там Бог и создал землю за семь дней, то в качестве извинения он прислал нам Рахманинова. — Почему? — Потому что Рахманинов — это любовь.***
— Гиббон — единственный из приматов, не относящийся к человекообразным. Оказывается, тут есть целая серия книг по зоологии от предыдущих арендодателей. И детская кроватка. Она немного смущает. — Чем Вас заинтересовал гиббон? — Для него пришлось придумывать целый новый класс. С другой стороны, вряд ли его печалит это одиночество, потому что он даже не знает, что его зовут гиббоном. — Как продвигается Ваша работа над книгой? — Полный затор. Ни единой строчки. Руки будто забыли, как им писать. Знаете, я вижу некоторую аналогию в письме, игре на клавишных и владением оружием. — Оружием? — У меня всё из рук валится, кроме пистолета. Не могу ничто даже в руках провернуть, оно падает. Наверное, от таблеток. — Тремор? — Иногда бывает, если просрочу прием на несколько часов. У меня и мысли не возникло попросить более щадящий аналог таблеток. — Вес продолжает набираться. Я так понимаю, это нарушение со стороны эндокринной системы. Юджин вместо ответа что-то почеркала у себя в блокноте. — Вчера я лежала на кровати, знаете, думала, как же здорово может быть то, что я лежу здесь одна, одна в комнате, одна во всем доме, одна в городе, в стране, в мире. Истинное счастье невозможно без одиночества, но многие этого не понимают. Как и не понимают падшего ангела, уверенные, что он предал Бога, а ему, вероятно, просто хотелось одиночества, которого не знают остальные ангелы. Люди вообще, знаете, отвергают пророков, но почитают мучеников и тех, над кем издеваются и не принимают. Но чем тогда отличается мученик от пророка? — О чем Ваша книга? — Обо всё и сразу. Знаете, Хемингуэй переживал, что ему не стать величайшим писателем на планете, потому что существует Достоевский. — Некоторые не могут осилить ни строчки у Достоевского. — Верно. Но у Достоевского есть свои прелести. — Какие? — Ну, — пожала плечами, — например, он гений. Меня больше грузит, что ко мне ещё не возвращается ярость. — Ярость может перейти в жестокость. — Знаете, где-то слышала, что есть особенно жестокие люди, и к таким нужно относиться добрее всего. Но вот Пифагор считал, что зло трансцендентно, а добро наоборот упорядочено и описывается математическими законами, как и всё в этом мире. В итоге он пытался расписать по пунктам весь день добродетели, а я считаю, что у него было расстройство аутистического спектра. — Почему? — Упорядочить целый день, не выбиваясь из графика ни на секунду. Его школа этики была основана на нем, как на неприкасаемой божественной фигуре — эксцентричность. Так что он латал свой собственный шкаф раздутого самомнения, прикрываясь великой целью познать природу этики. Пифагор пытался всех убедить, что ищет истину, но на деле жаждал любви. — Вы достаточно критично судите о такой великой фигуре. — Я не умаляю его достижений, они его не определяют. Да и просто так цитировать великих, как многие сейчас любят, не делает человека великим. Но в чём-то он прав — для людей только зло и интересно, счастье же считается глупостью, мысль эта постоянно катализируется со стороны, подпитывается всякими умниками, вот и жнем, что посеяли: только боль интеллектуальна, только зло интересно, а в этом и заключается суть отказа художника, творца — отказ признавать банальность зла и ужасную скуку боли. И если кто-то не может их победить, обязательно к ним примкнет, если больно — повторит, только вот забывает о том, что превозносит отчаяние — значит осуждать восторг, принимать насилие — значит отказываться от всего остального. Да и ненавистью никакую боль не излечишь — сделаешь ещё хуже.***
Найти в Токио католический храм было несложно — сложно было попасть в него с новыми ограничениями. Толпу массово косило, Китай объявили красной зоной, страны в панике начали закрывать границы, и мне было нецелесообразно покидать пределы Японии, на которую уходил наибольший объем работы. Пока все в панике загоняли себя тем, что ещё не произошло, я стоически пролистывала новые сообщения и сводки со статистикой заболевших, пыталась насмехаться над газетными лозунгами в стиле того, что какие-то предсказания Нострадамуса сбылись, и мир топит неизвестной заразой. Кто-то находил в этом библейский смысл, но я не собиралась ждать семь лет, чтобы покончить с этой историей, начавшейся за полночь холодным октябрьским вечером. Саске выходил на связь пару раз, пропадая в Скрытых Странах по моим поручениям и поручениям Какаши, и мы иногда будто делили его между собой, даже не договариваясь, давая ему возможность нормально отдыхать и не загонять себя. Один раз он отписался мне, что открыл по моему совету для себя рефлексотерапию, и я хотела порадоваться за него, но не смогла. Внутри меня была тишина без ответа, но эха не было, как если бы была просто пустота — что-то засасывало в узел на груди, от которой черные паутины начали скорее сереть по всем направлениям, где-то переходить в рассасывающиеся гематомы — как и по всему телу. Старые вскрытые раны покрывались корками, и стоило огромных усилий не срывать них, давая им возможность как следует затянуться, зажить и больше не напоминать на себе. На мне как будто вырастала новая кожа после первого сдирания её заживо. В одежду размера S и M я всё ещё с легкостью влезала, только вот на груди начало не сходится окончательно. Благо гардероб у меня был набит, как и всегда, оверсайз сполна. Поджидая своей очереди на территории католического храма, долго рассматривала витрины, стараясь найти какую-то подсказку, знак, чувствование — что угодно — что могло пробудить хоть что-нибудь внутри. Даже приобрела себе новую огромную XXXL толстовку с репродукцией «Сотворения Адама» — цветным принтом поверх светлой плотной ткани — и всё равно ничего не ощутила даже от такого простого действия, наполненного спокойствием и обыденностью. В пристройке собора расположился самый огромный орган в стране, представляющий собой целую систему из двух, соединенных оптоволокном. Сидения были слишком узкими, редкие слушатели разбредались друг от друга подальше, прижимая плотнее маску к лицам, отворачивались, и наконец вели себя так, как это полагалось в моём мире — так, словно жизнь вокруг вообще не имеет никакого значения. Озвучивание точного диагноза спустя столько лет сделало его реальным, осязаемым, будто отвечающим на вопрос, что с моим мозгом не так. Что с моими лобными долями, что с моим тянувшимся с детства СДВГ, почему я живу, как на американских горках, почему Шикамару просил говорить меня помедленнее тем летом в приступе гипомании, почему тогда, в юношестве, после возвращения из горячей точки я была самым оптимистичным оптимистом на свете, подрывая своих друзей на новые свершения, почему иногда я лежала на кровати пластом, что Итану или Сакуре приходилось водить меня в туалет по часам. Почему врачам со стороны всё яснее ясного, а мне не виден даже кончик собственного носа, который другие обычно видят, но перестают его замечать, так как мозг приучается игнорировать этот лишний визуальный сигнал. От новых лекарств хотелось то постоянно двигаться, то спать, аппетит первые три дня полностью пропал, к ранним пробуждениям добавились яркие сны, после которых устаешь ещё сильнее, чем перед засыпанием. Орган был перед глазами расплывчатым, уходил ввысь, по бокам и центру было по ангелу с арфами в руках. Золотые трубы струились до потолка, убранство в стиле барокко органично нависало сверху, не мешая трубам правильно звучать. Концертмейстер объявил короткую сорокапятиминутную программу, и когда зазвучали первые аккорды Баха сразу на двух органах, я прикрыла глаза, чтобы не видеть мутные картинки, сложила почему-то руки, как в молитве, и стала слушать. В классической музыке нет истории изначальной, каждому приходится додумывать что-то своё, и именно эти истории рождают новое, жизнь, чувства, но я ощущала только лишь гул мощи органа под ботинками и несколько фальшивых ног в исполнении музыканта. На третьей фальшивой ноте я не выдержала и открыла глаза. Он сидел высоко, на втором ярусе, возвышаясь над ангелами и присутствующими слушателями, с такого расстояния виднелась лишь спина в черном пиджаке с фалдами, локти, высекающие музыку, мелькали его ноги в темных ботинках, отыгрывающие свои партии. А у меня почему-то вырисовывалась картинка, где старые книги сжигают, от чего те превращаются в вытянутое живое существо, а потом это живое существо нанизывают на огромные ржавые гвозди, и мне почему-то отчетливо виделось, что именно так происходит с письмом, когда мы пытаемся записать свои мысли. Я остро увидела контраст культуры Востока и Запада, в котором пребывала всю свою жизнь, как на стыке этих двух миров что-то рождалось, как когда сталкиваются две Галактики — например, Млечный Путь и Андромеда. И там, в центре, что-то принципиально новое, такое, чего ещё никогда не существовало на свете. Я попыталась дать первой тройке гвоздей названия: Дзен, Запад, мысли. Западный подход к говорению, осмыслению, который представляет собой бурную реку, наполненную образами, чувствами, субъективными переживаниями предстает против Восточного изложения, которое отличается спокойствием, попыткой выйти из бесконечного колеса Сансары внутреннего диалога, реку со спокойным равномерным течением — мы входим в неё и выходим, и ничего не меняется, камень брошен в воду, и это не имеет никакого смысла, как и всё в этом мире. Вторая тройка ржавых гвоздей была похожа на искусство, символ, зеркало, пустоту. Это было противостоянием, дуальностью, где творчество Западное — тревожное, хаотичное, сумбурное, витальность определялась попыткой описать субъективные переживания. Восточное же видение отличалось концентрацией на мире объектных отношений, не давало возможности додумать — изгнать тот самый хаос беспокойного ума, который ищет во всем скрытый смысл и пытается завладеть хаосом — хокку не гонится за хаосом, он видит в этом хаосе порядок, в отражении — пустоту, потому что пустота есть сама по себе самая главная форма. Мне казалось, что я остаюсь сидеть и слушать орган только для того, чтобы быть сидячей, и пытаюсь писать для того, чтобы быть пишущей. Бах сменился неизвестной мне композицией, открыв мои глаза, и мне стало тошно от того, что я должна что-либо делать, чтобы чувствовать себя счастливой, как все нормальные люди, что просто так, как многим дается это дыханием и слушаньем других, мне приходится бродить по земле месяцами в одиночной рефлексии и жрать горы таблеток, чтобы почувствовать себя просто нормальным. Тихо встав, бесшумно вышла на улицу, закурив напротив могилы какого-то священника-философа. Медикаментозная революция в моем теле пыталась ужиться с тем, чему там от рождения не должно было быть места. Дата собрания приближалась, нависая ранней весной над Японией.***
— Шерпа, Вы читали «Враг народа» Ибсена? — Почитывала. — Помните, что в конце книги Вас ждет только лишь утешения в лаконичном утверждении, что кто-то может развиваться в изоляции, в одиночку? — В книге, насколько я помню, местные жители подвергли гонениям героя после того, как он рассказал, что городские туристические водолечебницы заражены. «Самый сильный человек на свете — тот, кто наиболее одинок». — Образ таких сильных одиночек воплощает идею свободы и от стрессов общественной, человеческой жизни. — Ну, человеческие существа уязвимы, могут ранить друг друга настроением, наклонностями, идеологией, восприятием, ценностями, знанием, невежеством. Люди уязвимы для общественных соглашений, политики, иерархии. — Нам, людям, так или иначе нужно одобрение других или помощь людей, чтобы получить дополнительные ресурсы. Когда мы очень молоды — мы дети — или когда мы очень стары, мы крайне уязвимы, потому что в эти моменты наша жизнь становится счастливой только тогда, когда другие люди заботятся о нас. — Мне нравится идея о том, что старики и маленькие дети похожи друг на друга, проживая отрезки своих жизней в обратном порядке. И я категорически не согласна с тем, что дети — появляющиеся на свет небольшие люди — дар Божий или что-то подобное, потому что если это было бы так, людям не приходилось для этого заниматься сексом. Так что дети — это всего лишь плоды секса. — Вы пытаетесь во всем найти истину? — Я пытаюсь её найти, и стараюсь никогда не поклоняться тем, кто нашёл её. — Истина не рождается и не находится в голове одного человека, она рождается между людьми, совместно ищущими истину, в процессе их диалога, общения. — Тогда как Вы думаете, почему роман «Робинзон Крузо» является одним из самых популярных? — В нем есть утешение в самодостаточной независимости отшельника. — Вот именно. — Но этот образ крайне романтизирован, он строится исключительно на идеях об исключительности отшельников и природе социальной изоляции. — Вы думаете, они ошибочны? — А Вы? — Ну, известные отшельники как правило мужчины, молодые и здоровые. Они как бы воплощают в себе крепкую осмысленную самодостаточность, с которой немногие могли бы посоревноваться. — Но если мы присмотримся к деталям, разве мы не найдем свидетельства того, что они не являются самодостаточными личностями? Например, Генри Торо. Он регулярно посещал город во время своего пребывания в убежище. Ещё у него была привычка держать всегда три стула, приготовленных для гостей. — Один стул для одиночества, два для дружбы и три для общества? А как же тогда буддийские монахи? — Они поддерживаются своими учениками. Помимо этого, они проводят длительные тренировки перед уходом в уединение, в которых ищут глубокие социальные состояния — сострадание, любящая забота, радость, испытываемая от счастья других. — А Стокман? — Он рисовал свою жену и дочь, в то время как декларировал, что самый сильный человек — тот, кто наиболее одинок. — Ричард Преннеки? — У него была любимая птица. — Робинзон Крузо? — Собака, две кошки, несколько коз и попугай. Ещё «Пятница». — Но это же не люди. — Это живые существа. — Сэм Грибли? — Он взял птенца сокола из гнезда, обучил его и дал ему имя. — «Frightful». Затем было называть птицу безобразной? — Ещё у него была прирученная ласка. Барона. В текущий реалиях предмет нашей дискуссии особо актуален — реальная самоизоляция совсем не романтична. Например, Кристофер Маккэндлесс умер от голода на Аляске, ставший жертвой фантазии о пустынном отшельнике. Журналисты Джерри Левин и Терри Андерсон, пережившие нежелаемую изоляцию в качестве политзаключенных со стороны Хизбаллы, подтверждают, что это мучительно. Шейн Бауэр описывает это состояние как «черный ужас», и он имел отчаянное желание восстановить связь с другими людьми, пусть даже похитителями. — Вы хотите сказать, что люди нужны друг другу? — Скорее мы имеем множество примеров того, что люди не могут без других людей процветать и даже выживать. У нас с рождения есть право быть частью социальных связей. Разве истинная сила не заключается в умении оставаться чутким к чужой боли и страданиям, в открытости к близости? — Вы хотите сказать, что самый сильный человек вполне может быть тем, кто позволяет себе быть уязвимым для других и остается полон решимости пережить это и стать лучше? — Разве не самый сильный человек — тот, кто наиболее связан с другими? Тогда шкаф не нужно удерживать от падения. — Запаковка шкафа отбирает огромное количество сил, и Вы правда думаете, Юджин, что если всё было так просто, люди запирались бы на семь замков? Вы слышали о шумерах? — Конечно. — Их язык был выстроен на словах из одного слога. — Что тогда говорит тот шкаф, который падает? — «Подними меня». И впадает в депрессию. А я не хочу. Свой шкаф в силах поднять только я. — Вы хорошо знакомы с творчеством Бетховена, Шерпа? — Да. — Помните у него последняя часть квартета написана на два мотива: «Muss es sein?» и «Es muss sein»? — «Должно ли это быть?» и «Это должно быть!». Всю последнюю часть он озаглавил словами «der schwer gefasste Entschlusse». — «Тяжко принятое решение»? — Да. — Очень часто люди не допускают мысли, что любовь нашей жизни может быть чем-то легким, лишенным веса. Часто полагают, что любовь — именно то, «что должно было быть», что без неё наша жизнь не была бы нашей жизнью. — Потому что для многих быть в страдании значит быть в безопасности. А Бетховен играет людской великой любви своё Es muss sein? — Вам не кажется, будто Бетховенский герой — этакий атлет по поднятию метафизический тяжестей? Желтый верблюд с пачки синего кэмела смотрел на меня выжидающе. — Есть… один человек, я… наговорила ему кое-что. — Неприятное? — Сначала, скорее, приятное, а потом не очень. Очень плохое, я бы сказала так. Но иногда я ловлю себя на мысли, что эти чувства… то, как я это назвала, они являются всего лишь гиперфиксацией для меня в попытке доказать, что я что-нибудь ещё могу чувствовать. — А как Вы их назвали? — Любовью. Но быть в близких отношениях и спать с кем-то — две страсти даже не то, что различные, а вообще противоположные. — Почему? — Потому что трахаются для детей и собственного удовольствия. — Разве половой акт между двумя взрослыми людьми по обоюдному согласию не может быть чем-то большим? Близостью, способностью быть максимально открытым, уязвимым? Разве это не может быть романтичным, в конце концов? — Любовь проявляется не в желании совокупления, как мне кажется, а в желании совместного сна. — Вы спали вместе? — Часто. Я высыпалась с ним как никогда в жизни. И это… не было похоже на другие связи. С ним не надо было следовать неписаным правилам эротической дружбы, как это было со многими другими. — Интересная метафора. — Метафоры — страшная вещь. Опасная. — Почему? — С ними шутки плохи, знаете ли, Юджин. Иногда из одной-единственной метафоры может родиться любовь. Иногда это случается единожды, иногда — вообще никогда. — Разве не единожды — всё равно что никогда? — Думаю, если бы людям приходилось проживать одну-единственную жизнь, это могло бы значить, что люди и не жили вовсе. — Если бы каждое мгновение нашей жизни бесконечно повторялось, мы были бы прикованы к вечности, как Иисус Христос к кресту. — Мне кажется, что всё вокруг — долбанный день сурка. Забавно, что он выпадает именно на мой день рождения. — Как Вы его отметили в этом году? — Постаралась быть в балансе со всеми своими расщеплениями и альтер-эго. Получился реальный «день сурка». Так вот. Что, если это просто моя истерия, как человека, осознавшего свою неспособность к любви? Поэтому я разыграла перед самой собой это чувство? — Нет никакой возможности проверить, какое решение лучше, потому что в жизни нет на самом деле никакого сравнения. Мы проживаем её разом. Впервые и без подготовки. — Тогда чего стоит жизнь, если первая её репетиция уже и есть сама жизнь? Разве жизнь тогда не похожа на набросок? Набросок ни к чему. Начертание, так и не воплощенное в картину. А что уж говорить про наш с ним несостоявшийся роман. — Что Вы здесь подразумеваете под словом «роман»? — Многие воспринимают «романный» как «выдуманный», «искусственный», «непохожий на жизнь». — Но разве именно так и не компонуются человеческие жизни? Они скомпонованы также, как и музыкальные произведения. Человек, ведомый чувством красоты, превращает случайное событие в мотив, который навсегда остается музыкальной композиции его жизни. — Думаете, человек возвращается к нему, повторяет, изменяет, развивает, как композитор — тему своего опуса? — Думаю, что сам того не ведая, человек творит свою жизнь по законам красоты даже в самые болезненные времена. Поэтому, наверное, не стоит упрекать «роман» в том, что он такой, какой есть. — Знаете, целью нашего «романа» было не сколько сами половые акты, а сон, следовавший за ними. Я особенно не могла спать без него. Он, кажется, тоже. — У него военное прошлое? — Да. На лицо такое же выраженное ПТСР. Возможно, комплексное. Вообще, этот их японский подход к нашему миру меня иногда удручает. В деревне, в которой я жила в прошлом году, не было ни одного психиатра. Но совместными силами с моими коллегами мы отправили одного очень талантливого ирьенина к вам. — Сакура Харуно? — Да, она. Вы с ней работаете? — Читала курс лекций по патопсихологии. — Здорово, — мне могло бы стать от этого немного лучше, чем было, но, к сожалению, не стало, — развитие не может не радовать. — Но радует ли оно Вас? — В плане? — Вы правда руководствовались великой целью, когда пытались добиться для неё стажировки? — Чувствую себя Пифагором, пойманным за хвост. — Почему? — Потому что мне нужен был психиатр. А его не было. Если бы я могла чувствовать, то мне было сейчас крайне некомфортно. — Вы собираетесь посетить мою коллегу из Токио? — Да, прямо перед собранием в Скрытых Странах. У нас что-то вроде недельного официального саммита. Впервые будем проводить его полным составом всех стран и в таком формате. И масштабе тоже. Встречаемся на нейтральной территории. — Вас беспокоит приближение этого события? Мой живот, набитый таблетками, почему-то заурчал. — Я купила три деловых костюма и одну тройку. Думаю, в какой-то мере я всё же обеспокоена, пусть даже бессознательно, раз так подхожу к выбору одежды. — Планируется много людей? — Очень. Я буду в группе лидеров. — Это Вас?.. — Не знаю, не имею понятия, что я чувствую. Чтобы Вы понимали, всплыло мое мутное прошлое, и вся деревня Листа восстала против меня, только ничего сделать не может. Просочилась ли эта информация в другие деревни — я понятия не имею. Кот Шредингера. — Информация одновременно просочилась и не просочилась, и Вы не узнаете об этом до тех пор, пока не окажетесь на собрании? — Да. — Что самое худшее может случиться? — Ну, наверное… Мой новый статус как политзаключенного. — Почему не смерть? — Потому что нет ничего хуже ограничения свободы. А с наступлением смерти мне будет уже всё равно. — Почему ограничение свободы для Вас так критично? — Мне проще извиниться, чем просить разрешения. К тому же, от кого пойдет этот запрет? От какого-то там народа, который для меня ничего не значит. В этой ситуации меня удручает скорее представление о святости этого самого народа, — я подкурилась, — очередного стада. — Племени? — Стада. — Что Вы подразумеваете под «святости народа»? — Все трактаты и размышления, написанные о диктатуре, основаны на том, что диктатор — монстр во плоти, а народ весь такой святой и самая настоящая овечка. Только лишь овечка эта в волчьей шкуре. — Почему? — «Ой ну мы ни в чем не виноваты», «это он такой плохой пришел и заставил нас сделать». Это он, диктатор, получается, доносы за нас писал и издевался своими руками над собратьями? Разве эта хрень не ошибочная? Народ — полноправный участник диктатуры, с какой стороны не посмотри. А вовсе не жертва, как все любят считать, покрывая свои проступки и откровенные грехи перед духовностью и моралью. Никакой человек не способен оседлать многомиллионную нацию, понимаете? Его верные приближенные, коих может быть тысячи, это всегда выходцы из народа. И народ при этом не противится обожествлению фигуры диктатора, потому что мысль о собственной святости затмевает все остальные. Так что, возможно, когда этот самый народ кричит что-то на митингах в оскорблениях, он молится исключительно самому себе. В каком-то смысле.***
— Доброе утро. — Доброе утро, Юджин. Давно мы с Вами не виделись. Юджин взяла тактичную паузу для настройки на сеанс. Чем именно начать и чем закончить, я не имела ни малейшего понятия. Решила положиться на импровизацию — моего верного боевого товарища, спасавшего даже из самых затруднительных ситуаций. И в целом я отчего-то решила молчать — ждать, пока она уже, в конце-то концов, не начнет первой, не задаст хоть какой-то вопрос о том, что было за прошедшие пару недель, что мы не виделись. Или почему у меня крашенные волосы, хотя бы так. Или почему моя голова не черная. Или почему я не в черном. — Ну что, начнем? Хах, это было так скупо и по-молодежному, мне даже понравилось. — Я недавно вернулась с того самого саммита. — Как всё прошло? Хах, а вот это уже было неплохо. Очень даже. Потушив сигарету, набрала побольше воздуха в легкие, пытаясь выстроить упорядоченную цепочку событий. — Я в жизни Вам не перескажу, но очень постараюсь, — я хмыкнула, — итак, всё началось, когда я сдала арендодателю ключ от комнаты в Токио и направилась в Страну Железа, сделав крюк вокруг Киото.День нулевой
Сакура цвела так сильно, что весь мир казался таким, будто ты надел розовые очки и всё никак не можешь их снять, куда бы ты не шел и что бы не делал. Сквозь черные линзы солнце бликовало в редких сугробах, встречающихся на пути, в лесах просыпались птицы — один раз на привале вместо будильника я проснулась в семь утра от их пения, мелодичного, наполненного весной. Проталины приходилось обходить с осторожностью, иногда шел дождь, сменяющийся градом, на смену ему приходил снег — рыхлый или плотный, весенний, наполненный теплой влагой и снова весной. Буддисты в храмах, которых я встречала на пути, расчищали от снега алтари, отряхивали ритуальные барабаны и приветствовали каждого путника. У границы со Страной Железа встречала верхушка, проверяя каждого по списку. Разодетые по-зимнему самураи встретили меня с поклоном, лично сопровождая до рёкана, который мы арендовали для собрания. Не мелочась, мы сняли его весь, оплачивая на десять дней. В этой стране не было ни единого случая заражения, но из вежливости мы обязаны были соблюдать ряд правил, чтобы не нанести им никакой заразы. Снег здесь лежал рыхлый, времена мело, завывая в большом окне моего одноместного номера на этаже руководящей группы. По прибытии я сразу же заперлась в нем, будто прячась от посторонних глаз, особо тщательно выгладила свой парадный брючный черный костюм, отслеживая каждую стрелку. Пиджак был как раз по плечам, немного не сходился на груди и был мне в кое-то веки в пору. Мучаясь от бессонницы, я снова достала пианино от Джея, безошибочно дважды отыграла одну и ту же композицию себе в наушники, сквозь толщу которых слышалась возня за дверью — делегации прибывали одна за одной, располагаясь в указанных номерах. Ранним утром ко мне постучали — нужна была помощь на границе. Там, спрятавшись на раскидистом заснеженном дереве, я отслеживала прибывших на предмет наличия средств индивидуальной защиты и оружия. Облаку пришлось долго проторчать там, пока делегация не освободилась от оружия, оставляя по одному предмету в руки шиноби высших рангов, как и было указано в моем письме. Вдалеке показалась оранжевая теплая куртка под теплой светлой накидкой, правее — светлые волосы, собранные в высокий хвост. Протерев запотевшие от маски темные очки, отвела взгляд — приближение Ино и Наруто долбило в наушниках поверх Рахманинова высоким писком ля четвертой октавы. Вечером впихнула в себя тяхан, чтобы не гонять на пустой желудок таблетки, запила их пригоршню вдобавок зеленым чаем и попыталась поспать. В номере за стеной кто-то смеялся до самой полуночи, снизу ужинали новоприбывшие, а здесь, на третьем этаже, балкон выходил на задний двор, с которого посреди ночи раздавался собачий лай, будто кто-то кого-то стерег или тренировался. По всей видимости, кому-то тоже не спалось в эту славную весеннюю ночь. Апрель шагал семимильными шагами к Японии, унося с собой розовое цветение и шапки сугробов. Под утро с крыши начали падать подтаявшие сосульки, и я сосчитала их все, пока одевалась в свой заготовленный строгий костюм. Накинув пальто, выдохнула, рассматривая дверь передо мной. Она отодвигалась в сторону, низкая кровать сбоку была идеально заправлена, а в кармане пальто вместе с приказами, печатями и формами для собрания, болтались блистеры таблеток, отложенные ровно на один день. Таковых насчитывалось семь, и мне снова стало немного иронично от того, что я раскошеливаюсь нехило, чтобы просто жить. Оказывается, желание не убивать себя — то ещё дорогое занятие. Оставалось только поярче накрасить свой свисток — так я была не просто сплетением из тревоги в пространстве, но густо напомаженным красным оттенком, похожим на кровь.День первый
Техника была здесь повсюду. Её мотки уходили кое-где под пол, и ими можно было спокойно удавиться — это давало некое освобождение. Так я бы больше не видела отражение себя в ещё не зажженных экранах, мне не пришлось бы встречать старость со всем её бременем — я никогда не боялась смерти, меня более утруждала старческая тянущаяся жизнь, в которой ты непременно стремишься к нулю, началу, из которого всё началось, только при этом ты дряхлый и воняешь нафталиновыми шкафами, не в состоянии сам себя обслужить. Так что если уж и выбирать — то от пули в бою, прямо в голову, чтобы она, наконец, перестала сама себя есть поедом. Круглый стол был немного вытянут, напоминая тот, за которым в прошлом году мы собирались составом бассейна Тихого Океана, Саске всё не было — я ежеминутно проверяла наручные часы, хотя он предупреждал, что задержится по заданию от Листа из соседней страны. Перебрав по пустому столу короткими ногтями, вышла на лоджию в углу огромного зала, обнесенного природного цвета камнем. Высокий потолок будто парил в воздухе, а помимо огромной люстры посередине пространство освещалось десятками факелов с огнем, от которого невозможно обжечься. Я проверяла — с минуту держала в нем ладонь, но ничего не почувствовала. Правда, когда парень из технического персонала перевешивал их так, чтобы они не мешали проводам и оптоволокну, он громко цыкнул, тут же прикладывая обожженный палец к мочке уха. Видимо, проблема была во мне. Запотевшее высокое окно плыло разводами, за которым накрапывал мокрый снег. К этому зданию примыкало ещё одно, поменьше — в нем складировали всё оружие, недопустимое к проносу на собрание. Его оставляли всегда не запертым, сколько я за ним наблюдала, иногда через темное окно с решеткой можно было разглядеть того, кто расставлял оружие в единую систему. — Здаров. Шикамару поздоровался с моей курящей спиной прежде, чем сам появился в стеклянном проёме. — Здаров. Он протянул мне руку, но не дождавшись ответа, потрепал меня по плечу. Встал рядом, шурша теплым жилетом, закинул локти на ограждение, закурил. Моя пачка в кармане стремительно пустела, хотя мы ещё даже не начали. — Выглядишь отлично. Здоровский костюм. Просто он был впервые не оверсайз. — И ты ничего так сохранился, Шикамару. Он сбоку от меня хмыкнул, чуть наклоняя голову вперед, так, что теперь она висела ниже уровня плеч. Сзади из высокого хвоста выбилась пара темных прядей. — Где была всё это время? — По больше части в Японии и на островах. В Кираи даже заскочила. — М, — Шикамару одобрительно промычал в затяжку, — Сакуру видела? — Нет. А что? Тот отмахнулся ленивым «да-а» и замолчал. — У Ино загон новый, — на второй сигарете продолжил, повернувшись и опираясь уже спиной на ограждение, — когда зачитал ей письмо, что она призывается медиком запаса, славную истерику мне устроила. — Почему? Шикамару пожал плечами. — Она уже больше года не практиковалась. Полностью ушла в оборону деревни и техники клана. Планирует стать первой девушкой главой. — Сильно. — А про медицину… сказала, что по большей части просто помогала Сакуре. сама ничего уже давно в этом направлении не делала. — Но она же талантливый медик в том числе. — Ещё какой. Из неё бы мозгоправ вышел — мама не горюй. — Как мама? — Чья? — Твоя. — В порядке. Ремонт затеяла. Вернусь, буду комнату свою красить. За ремонт прихожей тебе отдельно просила спасибо передать. И привет. — Спасибо. Ей тоже. Я не успевала считать сигареты в руке, они словно таяли, как снег в подкрадывающемся из-за поворота апреле. Шикамару аккуратно утилизировал бычки, натягивая на лицо защитную маску — лишь тогда я позволила себе посмотреть на него: чуть темнее синяки под глазами и отросшие волосы, собранные наполовину в пучок. Больше информации с этой лицевой мазни не поступило в мою голову. Когда мы вышли в основной зал, он уже был на четверть забит. Цучикаге с делегацией синхронно повернули ко мне головы — из-за стеклянных щитов-перегородок их лица в масках преломлялись, делаясь карикатурными. Делегация Тумана только искала свои места, отмеченные поименно, а Лист толпился в дверях, обрабатывая руки антисептиком. У всех половина лица была скрыта масками, облегчающие мне жизнь. Я успела взглянуть только на Неджи, который через весь зал склонил голову в своем вежливом «Шерпа-сан» и Наруто, который махнул мне рукой, разбрызгав не впитавшийся в кожу антисептик на Ино. Абсолютно все в этом зале смотрели на меня. Я лишь тихо выдохнула диафрагмой, скрытой рубашкой, поправила очки с диоптриями. — Всем привет и двинулась к делегации Тумана, всунув руки в карманы. Где-то на середине моя траектория пересеклась с траекторией Какаши, который обронил мне тихое персональное «привет». Мизукаге было дернулась к нему, но я преградила ей не нарочно путь, высказываясь о цели моего обращения. — Коллеги, почему не в масках? Взяла со стола заготовленную пачку для таких зевак. Перехватила за плечо нового паренька в её делегации, вытащила маску из упаковки. — Повернись, — надела на него маску, показывая простоту использования её для человека с интеллектом, — приказ самого, — кивнула уже зажженному экрану, где собирался весь Тихий Океан во главе с Итаном, — всем коллегам надеть маски. И радоваться. У порога показалась делегация Облака, Райкаге гаркнул мне зычное «привет». Его брата с ним не было. Итан появился на экране самым последним. Лист сел сбоку от меня — Шикамару и Наруто раскинулись в стульях, а Наруто, откинув руку, не преминул мне улыбаться через маску, скрывающую полосы на щеках. — Всем доброе утро! Итан переложил бумаги, сворачивая свитки. Я махнула ему в экран, сосредотачиваясь исключительно на нём. Перегородки были как никогда к месту, а стул рядом со мной пустел — большинство сидело через один, но рядом с пяти Каге сидел их личный сопровождающий. Я в этой композиции будто была шестым, только лишь в абсолютно одиночестве. Стол казался бесконечным — за ним с соблюдением дистанции умудрились вместиться все тридцать семь коллег второго порядка и с десяток первого. Стояла гробовая тишина, лишь изредка было слышно как кто-то шепчется, рассматривая друг друга с недоверием. Когда стол заполнился, техперсонал немного погасил свет, чтобы происходящее удаленно было видно ярче на экранах. Половина лиц каждого присутствующих была скрыта — у кого-то медицинской синей маской, у кого-то поярче голубой, у кого-то черной, плотной, с клапанами и без. Итан начал без какого-то либо вступления — он дорожил своим временем и позволил себе лишь отдельно поздороваться со мной. — Коллеги, рад всех вас сегодня видеть. Спасибо за присутствие на собрании в такое непростое время. Надеюсь, эпидемия не коснется вас и ваши страны. С многими из вас мы знакомы лично, с некоторыми — через посредников в лице Пяти Великих Каге. Предположу, у вас есть некоторые вопросы по поводу нашего собрания, столь длительного. Такой формат был выбран для возможности сделать наши встречи короткими, что минимизирует социальный контакт и вероятность заражения. Просьба на протяжении всего собрания пребывать в масках, сохранять дистанцию и обрабатывать руки. Отдельно хочу поблагодарить Казекаге-саму за предоставление защитных щитов и Страну Железа за предоставленное место — нейтральной территории — и необходимого оборудования. С нашей стороны здесь присутствует представили всех стран Тихого Океана, и я от своего лица и лица моих коллег просим прощения, что первое собрание в прошлом году произошло с двумя представителя Японии — нам нельзя было медлить, потому что ситуация в Тихом Океане стала критической. Люди Тихого Океана не раз являлись всему миру примером отваги и героизма для всего человечества. Стол начал немного трястись, как будто от землетрясения. Каге тут же насторожились, а представители страны Железа по стойке смирно вслушивались в тихие вибрации, пока с потолка не потёк жидкий огонь, отливающий фиолетовым и черным. — Я опоздал. Саске не извинялся, не спрашивал и не уточнял — констатировал факт, повисая на потолке, как летучая мышь. Лоб Райкаге заметно напрягся. Аккуратно спрыгнув не пол, отодвинул стул рядом со мной и сел. Изящно стянул перчатки, отряхнул мантию от снега, кивнул в качестве приветствия мне. Для собрания он тоже выбрал строгий костюм, и теперь мы выглядели реально как родственники, поправляя золотые бижутерии на шеях и наручные часы. Никто не смог выжать из себя и слова в его адрес. — Итак, — Итан продолжил, — в конце прошлого года нами была зафиксирована аномальная активность в Марианской впадине, после которой на мир обрушился ряд природных катастроф. Была собрана оперативная группа, лидеры которой провели работу по обезвреживанию, рискуя собственной жизнью, в составе Джея Толипхара — моего бывшего заместителя, Саске и Иллин Учиха. Таким образом, Великая освободительная была миссия выполнена в кратчайшие сроки, и я призываю вас, всех присутствующих и жителей ваших стран обратить на этот фактор особое внимание. Так будьте же достойны этой миссии. Шикамару кашлянул от сигарет, и все присутствующие покосились на него. Первая встреча собрания прошла скучнее некуда, за исключение того, что в жесте каждого я ждала угрозу, стараясь не представлять каждого состоявшимся врагом и не думать о том, что сейчас кто-нибудь встанет, укажет на меня пальцем, и весь этот карточный домик рухнет, предавая меня анафеме. Я даже ни разу не брала слово, сидя рядом с экраном спиной и вслушиваясь в речи Атхита, пытающегося объяснить, что вообще происходит. Сложно было разграничить, пялятся на моих коллег с монитора или на меня, но я лишь изредка поправляла очки и краем глаза замечала размеренные жесты Саске, редко что-то записывающего или читающего. Сразу же после собрания Наруто рванул ко мне, обнимая за плечи. — Какой у тебя красивый костюм, Шерпа-чан! Это было первое и единственное, что он мне успел сказал — догоняя ученика, со спины ко мне подошел Какаши, глубоко вдыхая, чтобы что-то сказать. — И ты отлично выглядишь, Наруто. Наруто немного набрал массы в плечах и руках, так, что теперь его куртка натягивалась в развороте. Он немного изменил прическу, коротко подстриг затылок, и выглядел спокойным, но счастливым — Саске темным пятном пронесся мимо меня, передавая в руки письмо от Джея. Я ускорила шаг, чтобы оторваться от них. За поворотом кивнула Гааре, у которого отросла челка, закрывающая полностью лоб. Темари, заметив меня, пригласила на ужин с их компанией, но, вежливо отказавшись, еще быстрее пошла сразу в свой номер, заказывая ужин туда же. Итан строчил мне в рабочем чате без остановки, то коря больные колени, то весеннее обострение и его подчиненных. Удивился, что всё началось так гладко и немного скучно, разве что с образа Саске он выпал в самом начале так, что еле сдержался перед всем честным народом. Я с Итаном согласись — не появись Саске так эффектно, начало собрания могло бы считаться самым скучным, на которых нам приходилось присутствовать. Таблетки волочились по пищеводу одна за одной, а тремор начал заметно сходить на нет. Ночью, когда уже все спали, в темноте рёкана мне не спалось — снизу опять что-то шумело, птица Саске расхаживала по моему балкону, передавая послание со статусом собрания — малец был так занят своим парнем, что не соизволил зайти лично, и под покровом ночи пробрался с моего этажа на первый, где ночевал Наруто в окружении Ино и Неджи. Шикамару расположился на втором. За одной стеной сначала снова смеялись, пока не уснули — очень было похоже на Облако — за второй стеной стояла гробовая тишина, а снизу опять изредка лаяли собаки. В дверь спокойно постучали. Я лежала в бессонье на своей низкой кровати и не могла найти ни единого повода пойти открыть, ведь там мог бы быть Какаши, например. Я не ставила самоцелью его избегать — просто так получалось на автопилоте, настроенном на всевозможные пути обхода, лишь не смотреть ему в глаза. На его лицо. Спустя час после этого я вышла наружу с мотивом пройтись вокруг рёкана и послушать классику в наушниках. Рёкан крепко спал — лишь в одном окне, соседнем со мной, где гробовая тишина, тускло горела лампа.День второй
— Доброе утро! — Слез с меня, добе. — Не сле-е-езу! — Наруто чисто рассмеялся, обнимая ногами Саске ещё крепче. Ночью он веревками вил из него истории о том, где он был, что видел, как выглядит дом Джея, как там сам Джей, видел ли Саске Кираи, что за дичь была с Марианской впадиной — в общем, обо всём, что происходило за последние практически полгода, что они не виделись. Когда Наруто увидел его, свисающего с потолка, сердце дало такого жара, что тот разлился по его конечностям, подогнув пальцы в ботинках на ногах. Он знал, что тот немного задержится, но не ожидал, что тот решит повторить своё появление. Хотя, кого мы обманывает — Наруто всё знал — изучил за столько времени уже от и до, каждую клетку, каждый шорох волос и запах кожи, особенно там, где шея переходит в плечи. Всё собрание поправлял свою прическу, никак не привыкнув к короткому ежику сзади, оглядывался по сторонам, и пытался поймать случайный взгляд Саске, обращенный только к нему — личный, персональный, единственный в своем роде. Саске взглянул на него лишь дважды — один раз рассматривая волосы, а второй — исподлобья, чтобы никто не заметил, шепча одними губами что-то очень интимное. Наруто понял бы это даже без слов и шевеления губ — он скучал. И Саске в том числе, о чем он ему и сказал, и более не отвлекался на него, переключаясь на подталкивание важных бумаг мне под локоть. Ужинал, как на иголках, восседая возле низкого стола на полу, чуть не снес еду Неджи на пол и отдавил локтем волосы Ино, а в конце решил уже будь, что будет: наклонился к Шикамару, стараясь не рассматривать очевидно и в упор Саске напротив, и шепнул, пока не передумал: — Одолжи сигарету, будь другом. Шикамару, ничего не спросив, молча протянул ему пачку. Дождавшись, пока все доедят и свалят (сам он съел всё первее всех, но на рис не налегал, чтобы не чувствовать себя скованным, да и в желудке устроилась целая артиллерия, выдающая дроби прямо в легкие, грудь и сердце, терзающееся в ожидании), встал из-за стола, кивнув Шикамару на прощание — тот ждал ухода остальных, чтобы пересесть с Темари — буркнул для виду Саске «приятного тебе, теме» и вышел на улицу, проходя мимо рёкана в закрытый двор под навесы с японскими фонарями. Это место было тяжело найти, и оно не просматривалось ни с какой стороны, представляя своего рода алтарь для молитв и сосредоточения. Но знал, что найдет, потому что так было всегда, поэтому просто прикурил сам себе с пальца, как насмотрелся у меня, прислонился спиной к стене и верно ждал, замерев в треморе тела, соскучившемуся до безумия остро. Наруто был одним сплошным нервом, и если тронуть — взорвется к чертям собачьим, кидаясь одурелым псом на него. В застывшей в воздухе тишине слышно было только лишь как колотится его сердце и легкое дуновение ветра в болтающихся фонарях. Саске появился рядом с ним бесшумно, будто из неоткуда. — Привет. — Привет. Где-то вдалеке гудела толпа ужинающих делегаций, соблюдающих очередь и социальную дистанцию. Маска топорщилась у подбородка, снятая для сигареты, от которой хотелось вытошнить легкие, но почему-то хотелось курить, чтобы остыть и не сделать что-либо. Саске встал рядом, прислонившись спиной к стене. Потянул руку к ладони Наруто, перехватывая сигарету. Снял маску, чтобы затянуться, возвращая обратно. Так и скурили одну сигарету на двоих, по очереди затягиваясь по самые желудки, чтобы не дышать. Фонари извивались, подвешенные к деревянному навесу. — Ты в каком номере остановился? — Тридцатом. Ты? — Седьмом. Саске хотел сказать ещё что-то, но не стал. Не стал больше ничего спрашивать, пока тушил сигарету ботинком в снегу, отчего-то не смея поднять на него взгляд. Наруто дышал ему в челку, вороша волосы на манер бумажного фонаря. — Ну же, — Наруто, не выдержав, аккуратно поскреб его по накидке по груди двумя пальцами. От Саске пахло снегом, вьюгой и песком. Они целовались до тех пор, пока последняя делегация не закончила с ужином. Вечером Саске хотел дойти до меня, но на середине пути развернулся, возвращаясь к себе в номер. Номера здесь были как консервные банки, свернул футон, всунул птице с призыва маленький свиток, отправляя ко мне, и, пряча футон в накидке, спустился на первый этаж, без стука входя в седьмой номер, чудом не нарвавшись на Ино и Шикамару, который в очередной раз убеждал её в том, что она хороший медик, и так по её самооценке ударил отъезд лучшей подруги. Про мой уход он тактично не напоминал — они вообще не поднимали эту тему, потому что Шикамару знал — убедить Ино в том, что я в нашей с ней истории скорее жертва грязных слухов и сплетен, а не лесбиянское зло воплоти — практически нереально. Пока сама не дойдет, хоть лбом об стену расшибись. Наруто поливал руки из кувшина, умывая лицо, и на его появление отреагировал лишь улыбкой, протирая цветы на фарфоре от синей зубной пасты. Говорить особо не хотелось — долгая дорога и нудное собрание высосали остатки сил. Саске постелил футон рядом с таким же, разложенным Наруто на полу, повесил накидку, сложил верхнюю одежду поверх одежды Наруто и лег посередине футонов, набрасывая одеяло на голую грудь. Бинты с дороги не протезе стоило бы поменять, но он решил заняться этим утром, как и показать Наруто полумесяц у себя на ладони, о котором тактично не указал в их небольшой переписке в разлуке. Наруто лег рядом к нему лицом, забросил по привычке ногу, обнял за пояс и уткнулся носом в теплое плечо, снова вдыхая снег, вьюгу и песок, и так и уснул, забыв погасить свет. Саске часа через пол начал чувствовать надвигающуюся дремоту, аккуратно вылез из его теплого кокона, погасил лампу и вернулся обратно, обнимая Наруто со спины, просовывая вторую руку под его головой, чтобы сомкнуть их на груди. Утром они практически проспали завтрак — так было тепло. — Ты иди, я после тебя минут через пять. — Можешь сразу в окно, — Наруто не шутил, — там решетки, но тебе не составит труда. Саске, хмыкнув, решил так и сделать, минутой позже уже перебирая костяшками по двери в мой номер — сопроводить меня на завтрак ему виделось решением крайне логичным в соответствие со статусом. — Не пускай никого за мной стол. Саске молча кивнул. Не пускать было проще простого — никто и не подходил, пока мы с ним методично жевали рисовую кашу и пили черный кофе из одного кофейника на двоих. — Можешь принести воды? Даже не съязвил и принес, и не съязвил, когда я вышла с водой куда-то — выпить таблетки — и даже после — совсем ничего не сказал. Навидался всякой дурости он уже с лихвой. Моя чашка с кофе была наполовину полная, и вот это уже для Саске было странным, но внимания он обращать не стал — взглядом искал делегацию Листа, в которой Наруто пытался привлечь к себе внимание. Остальные тоже старались махнуть ему рукой — все, кроме Какаши: тот будто видел только узкую полосу перед собой, поправлял маску на лице и не среагировал бы ни на кого-либо, даже если сюда, прямо им на низкий стол, упал метеорит. Это тоже казалось Саске странным, потому что отвлекаться от задания было его бывшему учителю крайне не с руки. Саске устал от анализа ещё в прошлом году, оставляя это где-то в районе Таиланда в комнате, которую ему выделил на время Джей. В той комнате был низкий крепкий подоконник, можно было курить прямо на нем, а вокруг зеркала во всю стену была намотана гирлянда — это гостевую комнату Джей обустраивал для меня, и готовил по моему вкусу, о котором, как оказалось, Саске практически ничего не знал. Это не то, чтобы укололо его — так, слегка дунуло в район лобной доли. Джею он ничего, разумеется, говорить не стал. — Пойдем? В уборной я слегла облила водой черную рубашку, пытаясь её высушить ладонью с воздушным потоком. Саске вместо ответа отнес наши приборы и посуду на стойку самообслуживания, налил себе побольше кофе и вышел первым на улицу, поправляя полы пиджака под пальто. Серьга в правом ухе подмерзала на улице в ранней весне, скрытая длинной прядью. Что делать во второй день я всё ещё не очень понимала. Разминала руки под столом, стараясь не сжимать кулаки. Вооруженные самураи окружали здание снаружи и наш зал по периметру, и они единственные не вызывали желания забрать свой пистолет из оружейной, остальные безоружные навевали идею обнести себя ещё двумя дополнительными стеклянными перегородками, чтобы они были кратны трем. Иногда снова будто кто-то скользил по мне взглядом — будто не специально — уводя его на экран, Итан иногда кашлял, и стоило бы его спросить, не заболел ли он часом, с его-то работой. К обеду часть пошла сразу же за трапезой, четверть осталась записывать и шифровать записи собрания, Саске с Наруто, попытавшись поговорить со мной, ушли за кофе, а я лишь поправляла очки, стараясь не смотреть им в глаза, как собакам — может, опасалась, что они увидят в них правду, либо уже отвыкла: с августа того года я не смотрела в упор ни на кого, уводя взгляд всё время в сторону или вверх, но никогда вниз. — Добрый день. Парень, на которого я саморучно надевала маску в самом начале, сел на освободившееся место Саске. Я в это время пыталась написать что-то связное по собранию, но на деле получались лишь какие-то закорючки, похожие на синтез нескольких мертвых языков. — Добрый. Притворяться, что я пишу, получалось замечательно, за исключением назойливого комара, которому что-то от меня нужно было. Утренние и дневные таблетки будто никуда не исчезали из пищевода, застревая в районе гланд неприятным послевкусием. — Могу я угостить Вас кофе? А что я должна была ему сказать? Что ничего не хочу? Что от моих таблеток меня прямо сейчас должно начать трясти, что от них челюсти сводит так, что зубы норовят из них выпасть? Что я пытаюсь игнорировать тот факт, что в любую секунду меня могут депортировать к чертям собачьим? Что Цунадэ-сама со мной лично ни разу не заговорила? Что он сидит напротив, и я делаю всё, лишь бы на него смотреть, даже украдкой, потому что один черт знает, чем это закончится? Что я устала уставать от всего и от своей усталости? Что Шалтаю-Болтаю будто чего-то не хватает, чтобы чувствовать себя более реальным? — Могу Вашим любимым. Капучино? Латте? Раф? На альтернативном молоке? Гляссе? Мокко? Макиато? Флэй Вайт? — Черный с двойной порцией сливок. Если бы в этом зале остался ещё хоть кто-нибудь, это бы не прозвучало эхом от стен и пустоты, подбирающейся ко мне по самые икры. Если бы здесь был ещё хоть кто-то, моя моментальная реакция выглядела по-другому — просто в поисках источниках звука. Но здесь, не ушедших на обед нас было трое: я, паренек из Тумана и Какаши, сидящий ровно напротив меня. Когда я подняла голову, у меня не было ни единого шанса не посмотреть ему прямо в глаза, впервые с той августовской ночи. Между нами был целый круглый стол правильной формы и по новым маскам на лицах, иногда мешающим дышать. Вокруг глаз залегли тени от недостатка сна, старый шрам немного розовел, а черный омут глаз был высохшим пятном акрила, вдруг начинающего колебаться теплым пламенем, стоило нашим взглядам встретиться. И мир вдруг включил меня в себя. Все звуки, запахи, голоса, ноющая нога в ботинке, небольшое давление в висках от таблеток, стучащее в грудине сердце, старый шрам в районе лопатки пульсацией и жуткий голод, сковавший желудок. Втянула воздух сквозь маску, словно пробыла в ней полгода, не снимая, закусила губу, чтобы проверить — та тут же зацепилась за клык, отдавая сухостью обветренной и пережеванной кожи. Ткнулась ногтем в подушечку — почти до самой крови, вбирая каждый сигнал, как впервые в жизни В моей руке как будто бы была стеклянная кружка с тем самым кофе, моим любимым, а теперь она разлетелась в крупные осколки, разбиваясь и падая на пол. — Спасибо, — под маской не было видно, как меняется высохший от рисперидона рот в живой, — не стоит. Парень из Тумана, несолоно хлебавши, удалился к своим. Но что делать дальше, что мне теперь с этим делать, я не имела ни малейшего понятия. Вернувшиеся с обеда Облако и Лист ситуацию упростили, потому что у меня был выбор: встать и подойти к нему, либо предпринять что-то иное — например, выйти на перекур, потому что я клятвенно видела, как он только-только приподнялся из-за стола, чтобы подойти ко мне. Но Райкаге со своими жалобами полностью разрушил композицию. Сетуя на маску, он прошел мимо меня в сектор справа. — Райкаге-сама, наденьте, пожалуйста, маску, — постучала пальцем по своей, призывая каге к активному действию. — Достали эти маски, сил нет! — он душевно впечатал кулаками по столу. — Дышать нечем, неудобно — когда это всё закончите? Я пожала плечами. Как будто он был единственным, кому это доставляло дискомфорт, зато мне — полностью наоборот. Саске подошел к нашему углу бесшумно, сняв пальто и вешая его на спинку стула. От пальто так сильно пахло снегом, проталинами и ранней весной, что я поразилась тому, что не замечала этого вчера. Ещё вчера я вообще ничего не замечала, а теперь не успевала обрабатывать сигналы, цепляясь клыком за красную помаду на губах, как за якорь. — Я Вас понимаю, но вон, например, Хатаке всю жизнь ходит в маске и не жалуется. Через стол кашлянули, скрывая усмешку. Я отчего-то под своей маской тоже ухмыльнулась, пытаясь не одуреть от запахов, цветов и чувства затекшей ноги. Всего было так много, что хотело вылиться из меня через край, помогая солнцу топить снег и сугробы, похожие на насыпи грязи под темно-белым крахмалом. Оставшиеся два часа я цеплялась боковым зрением за фигуру Саске, чтобы хотя бы немного успокоиться. Сердце стучало в груди чем-то живым, мысли роились с такой скоростью, будто наконец-то проснулись, но из присутствующих я так и не смогла почувствовать кого-либо, кроме Какаши. Мне казалось, я даже слышу и чувствую, как по его венам и артериям циркулирует кровь, от сердца очищается, к нему мчит на очищение, оно было полным кислорода, жизни во всех её проявлениях и отдавало мне в виски и звенело в ушах, пока я отсчитывала минуты, чтобы сорваться уже с этого места во главе стола, попрощаться с Итаном и уйти туда, где нет посторонних глаз. Туда, где бы мы смогли остаться наедине. — …На сегодня собрание призываю завершить. Коллеги, спасибо за вашу работу. Стоило Итану попрощаться, махнула ему, подрываясь с места. На ходу набросила пальто, пытаясь пробиться к выходу, но Шикамару меня оставил просьбой о сигарете. Задержавшись в районе делегации Листа, я даже не заметила Неджи, который снова со мной поздоровался. Все вокруг казались маленькими точками, несущественным, несуществующими, я чувствовала только лишь, как Какаши стоит прямо за моей спиной и ждет, куда я пойду дальше. — На ужин пойдешь с нами? — Шикамару широко зевнул, поблагодарив за сигарету. — Нет, — качнула головой, — мне надо в оружейную, — бросила как бы между делом, расправляя плечи под пальто. И, махнув ребятам на прощание, вышла наружу, проходя мимо других делегаций, которые в этот момент существовали в какой-то другой суперпозиции, абсолютно мне неинтересной. До оружейной я добралась минуты за три быстрым шагом, пролезла в дверях, так, чтобы меня не заметили, прислонилась к стене спиной и стала просто дышать, успокаивая сердце, сошедшее с ума в груди, разум и руки, которые пробило на сильный тремор. В эту сторону никто не ходил, поэтому гул сердца в ушах отдавался каждым сильным ударом в абсолютной тишине. Дверь бесшумно приоткрылась — здесь было достаточно темно, хоть световой день удлинялся с каждыми сутками, окна были сделаны матовыми, поверх обнесенными ещё и решетками. Дверь плотно закрылась, и в полутьме его очертания были как никогда четкими, от теплых ботинок, похожими на мои до маски на лице, очерчивающей подбородок. Сцепиться взглядами в таком маленьком пространстве было проще простого, и, мне казалось, мой стук сердца отдается в его груди, а его в моей в трех шагах от меня, стоящего возле стены, не решающегося подойти ближе, чтобы не спугнуть. Жизнь в моих руках дала возможности отстраниться от стены, сделать к нему навстречу шаг и заявить, отрезать, обозначить четкое и острое — Не говори ни слова. Я плотно закрыла глаза, туловищем приковывая его к стене, целуя в абсолютной темноте сквозь маску. Она была такая же наощупь, как полугодом ранее, пахла кофе и слегка синим кэмелом, как будто это была я. А я чувствовала. Я чувствовала вновь, даже не пытаясь подвергнуть это сомнениям о какой-либо дуальности: есть или нет, реально или ненастоящее, истина или ложь — было абсолютно плевать. Он глубоко выдохнул, продевая руки по моё пальто, сделал шаг вперед, не разжимая наших губ, своим телом припечатал меня к стене, стягивая с себя маску. Вся красная помада вмиг оказалась принадлежащей не только мне, но и ему. Я чувствовала, как оставляю красные росчерки на его губах, подбородке, редкой щетине, абсолютно не колющейся, обнимала его как впервые в жизни, вдыхая запах волос, шеи, что пахли домом, снова снегом и слабым одеколоном после бритья, который никак не почувствуешь, если только не будешь стоять настолько близко. Я чувствовала спиной стену сквозь пальто, чувствовала, как он поднимает меня руками вверх по ней, как я задеваю лодыжкой чье-то оружие, абсолютно о нем не заботясь. Чувствовала, как скрещиваю ноги за его спиной, вдыхая волосы, глубже, чтобы запомнить на всю оставшуюся жизнь. В полной тьме закрытых глаз существовали только его губы, дыхание, свежая щетина, как если бы он брился с утра. От стены он перенес нас обоих к окну с матовым стеклом и решеткой, усаживая прямо на подоконник. Я не открывала глаз даже тогда, когда он спустился с поцелуями на шею, заставляя откинуть голову, расстегивал верхние пуговицы моей рубашки и оттягивал ворот пиджака. Все его поцелуи горели огнем, шли мурашками и волнами, как свет, пронизывающий насквозь. Я ощутила каждый, сосчитала их, чувствуя всем телом. В дверь могли зайти — о да, могли — но этой навязчивой мысли в голове не было, там был только Какаши с его невозможными губами и руками, обнимающих спину так, что хотелось изгибаться котом, лишь бы быть к нему ближе. Мимо прошла делегация Песка, спешащая на ужин. Он остановился, обняв мое лицо обеими руками, только чтобы вздохнуть. Я знала, что если кто-то из нас отстранится, то что-нибудь скажет, обязательно всё испортит своими словами, неважно, какими они будут. Может, будут похожи на те, что мы друг другу наговорили, а может будут принципиально другими, но это всё усложнит, хотя сложнее уже просто некуда. Я спрыгнула с подоконника, чтобы поцеловать его торс, таким, каким помнила, обтянутый формой, грудные мышцы, застегнув теплый дутый жилет. Но я и не молчала, я что-то говорила на неизвестном мне языке, пыталась остановиться в моменте, где есть только он и есть только я, а мира вокруг не существует. Мира в моей голове вдруг стало не хватать, чтобы не впускать в него кого-то ещё, мир разливался у моих ног, чуть гудящих, а когда он положил подушечки больших пальцев, чуть шершавых от тренировок, мне на подвижные веки, я зажмурилась ещё сильнее, до рези в глазах, до тех пор, пока темные пятна через алый не перешли в оранжевый. Он остановился, касаясь губами моего теплого носа, обвел натертую дужкой очков переносицу, тяжело вздохнул. Мне хотелось повторить то, что я сказала в самом начале, ведь это был обоюдный договор, иначе мы бы не делали то, что сделали. Не вдаваясь в анализ, который обоих вел нас всегда по заведомо неправильным путям. Я натянула его маску обратно быстрее, чем он успел что-либо сказать. Открыла глаза. Привыкшие к темноте, они остро видели его лицо, наполовину скрытое маской. Они хорошо видели его глаза, в которых будто застряло что-то неимоверно важное к озвучиванию, но у него получалось только сжимать и разжимать губы, пытаясь снова приблизиться ко мне и поцеловать. Я сделала шаг назад. Лишь бы не слышать, лишь бы он не говорил, лишь бы всё не усложнялось. Я итак только начала вылезать из этого болота, кинувшего меня без спасательного круга прямо в центр, из трясины, которая высасывала из меня ежесекундно жизнь. Я остро понимала, что не готова сейчас услышать абсолютно ничего. Как начали, так и закончили — сумбурно, одновременно, пытаясь теперь прийти в себя. Он отчаянно пытался заглянуть мне в глаза, увидеть в них хоть что-нибудь, но я прекрасно наигралась в ничего не значащий взгляд уже сполна, рассматривая его сквозь, будто его здесь никогда не было. Сердце в груди мотором что-то пыталось мне сказать, ноги, все ещё подкашиваясь, пытаясь объяснить, но я попросту не могла. И я позволила себе ничего не мочь. — Я… хочу тебе сказать кое… Я захлопнула за собой дверь, отрезая от всего, что произошло. Это нужно было зачем-то, но я абсолютно не понимала, для чего, и это было нормальным. На ужин я вновь спускаться не стала, а вернувшийся в мой номер с докладом за день Саске отчего-то ляпнул, что не видел Какаши на ужине. Была некоторая вероятность, что он пытался свести со своего лица мою жутко въедливую губную помаду ярко-алого цвета. Между делом пожаловался на соседей, что постоянно смеются — оказалось, что это не из соседнего номера, а через один, Саске остановился прямо за стенкой, а за второй, где вечно стояла такая же гробовая тишина, как в моём, был Какаши. Уже поздно вечером, когда практически все разошлись спать, я вышла к Цунадэ-саме, наигравшись вдоволь этой молчанкой. АНБУ перед входом в её номер проверили меня от и до, пропуская безоружную к ней на переговоры. Цунадэ-сама не спала, но уже переоделась в ночное и даже распустила волосы. — Из-за снега пушатся и электризуются, — буркнула мне вместо приветствия, приглашая сесть на пол напротив неё. — Вам чем-нибудь помочь? — Отдохни, в конце-то концов. Я правда старалась отдыхать, так как последние полугода моя дееспособность была под огромным вопросом. И я до этого момента даже не додумывалась, как это было тяжело, на самом-то деле, притворяться живым, пока твоя собственная оболочка бунтует против тебя, приковывая невидимым грузом к кровати каждое утро и весь оставшийся день тоже. По сравнению с этим мое состояние было похоже на то, как будто ты паришь, как будто все лекарства в миг начали работать, правильно выстраивая нейронные цепи. Мучаясь с новым приобретением, я вышла из её номера, столкнувшись на этаже в Наруто, которых по-тихому пытался пробраться к Саске, чтобы его никто не заметил. Легко хлопнув его по плечу, вернулась в свой номер, безучастно пялясь в потолок и стены по очереди. Вот пять предметов, которые я могу увидеть: стена, умывальная, лампа, котацу, кончик собственного носа. Вот четыре предмета, которые я могу потрогать: свитер на мне по размеру, простынь, покрывало, мои ноги. Вот три предмета, которые я могу услышать: стук собственного сердца, снова лай под окнами, мысли в моей голове. Вот два предмета, которые можно понюхать: мой свитер, руки, пропахшие сигаретами. Вот один предмет, который я могу попробовать на вкус: собственные губы, хранящие его тепло. Села в кровати, обуваясь. Заглушить этот бег внутри меня, я надеялась, сможет прогулка на свежем воздухе. Пока спускалась, не встретила абсолютно никого. Консьерж проводил меня сонным взглядом, снова рассматривая мои очки, которые время от времени запотевали от перепада температуры окружающей среды и теплого дыхания, что доказывало в очередной раз — я жива, если настолько теплая. Хотелось прыгнуть в сугроб, чтобы хотя бы немного охладиться. Вышла на задний двор, где во всю изгородь росли вечнозеленые растения, издалека увидела знакомую собаку, проговаривая про себя уже ставшее привычкой «собака». Но собака там была не одна: Какаши выгуливал свою свору. Я села на ограждение достаточно далеко от них, но они всё же меня заметили. Я только успела приспустить маску и зажать сигарету зубами, как все восемь собак ринулись ко мне через задний двор, чтобы поприветствовать. Паккун пытался делать вид, что он выше этого, но все же самый первый уткнулся мне в ботинки. — Ох ты ж твою мать, — я не успела прикуриться, поглаживая его по холке, — а у меня даже ничего с собой нет. Какаши у изгороди замялся. Он стоял спиной, а вокруг него роился пар, похожий на сигаретный дым. Я спрятала руки в манжеты, запоздало понимая, что собакам этот запах вряд ли нравится. Бисуке сидел смирно, рассматривал меня слишком по-человечьи, но хвост его всё же иногда подергивался. Акино развалился зачем-то в снегу, подставляя живот, но гладить я его не торопилась. — Погладь его. Он же просит. Какаши появился рядом как всегда бесшумно, будто из-под земли, но в этот раз я наконец-то смогла отследить его перемещение — скорее почувствовать. — Думаю, это значит немного другое. — И что же? — Скорее страх. Видишь, всё тело напряжено. Он как будто показывает белый флаг, а не живот, — странно было, что ему это рассказываю я. — Чего он тогда боится? Тебя? — Либо то, что у меня внутри. Собаки — лучшие сенсоры. — Думаю, — Какаши сделал к нам ещё шаг, — он бы сказал тебе всё словами. — Удобненько, наверное, что они умеют говорить. — Иногда они те ещё зануды. — Говори за себя, — отозвался Паккун, запрыгивая ко мне на колени. Я старалась не поднимать на Какаши взгляд, концентрируясь на стольких собаках за раз. Он протянул мне самый обыкновенный мячик, явно погрызанный уже кем-то из них. В погоне за резиновой игрушкой они больше напоминали обычных собак, а не стаю благородных нинкенов. Гуруко всегда ловил первым и приносил мне мяч особенно торжественно, зажав в зубах. Тишина становилась все более неловкой, и я понятия не имела, о чем нам ещё поговорить помимо собак. — Слушай, — он начал первый, подходя ко мне практически вплотную, так, что мне пришлось поднять голову со все ещё незажженной сигаретой. — Я… С третьего этажа раздался оглушительный крик. Мы среагировали моментально: он убрал обратным призовым своих нинкенов, забираясь на третий этаж прямо по стене, как я. Мы одновременно вылезли из своих номеров, спешно переглянувшись и кивнув друг другу: я — налево, он — направо, не сговариваясь при помощи слов. Это была Ино и ещё несколько девчонок с Тумана и Песка, которые зашли на третий этаж в ночи, когда все спали, чтобы попасть незамеченными в вип-сэнто для верхушек. Дверь в номер Саске была открыта, а прямо на пороге лежал чей-то труп. У меня сердце ушло далеко ниже пяток, пока я пыталась разглядеть его лицо и убедиться, что это не Саске. Потом потребовалась ещё одна секунда, чтобы убедиться, что это не Наруто, но за эти жалкие две секунды меня окатило столькими волнами страха, что было невозможно сосчитать, но ни одной из них я не позволила себя захватить, считая про себя до пяти и глубоко выдыхая. Вокруг было сколько крови, будто кто-то пустил незнакомца на форшмак. Первый делом я закрыла обзор испуганным девочками от окровавленного трупа. Какаши подоспел тут же, уводя их этажом ниже. АНБУ всех деревень уже роились тут как тут, усиливая охрану своих каге. Кто вообще мог пробраться незамеченным сквозь столько защиты, выставленной по периметру, вокруг, на границе? Был ли это кто-то из своих? Эти вопросы интересовали меня параллельно с тем, но в меньшей степени: самое страшное зрелище было даже не в разделанном трупе, а в том, что происходило в номере Саске: Наруто сидел на коленях на полу, белее снега, сжимая в руках меч-пиявку Саске, который тот прихватил на нашей внеостровной миссии по поздней осени. Опустив рукав, я присела перед ним, стараясь вытащить рукоять из его ладони. Бинты на его руке были также в крови. Саске стоял поодаль, и смотрел на меня, не моргая. Какаши снова был тут как тут, помог увести Саске подальше, помог убрать тело и успокоить всполошившийся рёкан посреди ночи своим спокойным голосом и холодным разумом. Мы вдвоем еле увели Наруто, оставляя его в номере Какаши. Кивнув ему, надеясь, что он справится, я пошла в конец коридора до Саске, который курил на общем балконе, выходящим на задний двор. — Ты можешь поговорить со мной о том, что произошло? Саске кивнул, протягивая мне сигарету. Для него это было не так травмирующе после всего, что он пережил. А вот на Наруто было страшно смотреть. — Мы уже практически спали, как услышали шум в твоем номере. Я сразу сказал, что это не ты. — Да, меня там не было. — Наруто подошел к двери, чтобы прислушаться, а… мой меч висел прямо возле неё. Тот напал на него сразу же, но я успел среагировать и закрыл Наруто собой, но не успел взять оружие — тут Наруто из-за расположения среагировал первым. — Понятно, спасибо, что рассказал. Ты как? — Видел и не такое. — А Наруто? Саске промолчал, выкуривая сигарету, тут же продолжая второй. Сжав его плечо, вернулась на этаж, где во всю медики осматривали дверной косяк, а технический персонал перестилал ковры. Белые костюмы были похожи на противочумные, маски на лицах — с респираторами. Какаши кивнул внутрь своего номера, оставляя нас с Наруто наедине, закрывая дверь и практически охраняя наш разговор от посторонних ушей и глаз. Я долго молчала, пытаясь отследить, моргает ли вообще Наруто, пока не решила спросить самое очевидное. — Это впервые? Сложно было представить, что пройдя столько миссий и войну Наруто впервые лишил кого-то жизни, но другой версии у меня попросту не было. Наруто запоздало кивнул. Говорить в таких ситуациях можно было мало что, и как назло ни единого слова не приходило ко мне на ум. Я просто прижала его голову к своему плечу и старалась глубоко дышать вместе с ним. Где-то вдалеке, за дверью, клацал меч-пиявка Саске, который напрямую зависел от способности владельца контролировать себя и свою силу, и если у Саске получалось это филигранно, и такое мудреное оружие жило в его руках вполне органично, у Наруто это не получилось вовсе. От одного удара нападавшего изуродовало так, что его даже было сложно опознать. Одного было понятно — это был кто-то из тех, кто присутствовал на собрании. Либо какой-то искусный клон. Я чудом смогла уговорить Наруто спуститься на один этаж вниз, к медикам, чтобы они оказали ему соответствующую помощь либо выдали кипяченой воды со снотворным. Ни один из присутствующих не спросил, что делал Наруто в номере Саске, но мне казалось, большинство думало, что это дело рук Саске, косясь на него, но тому было глубоко фиолетово — он мог лишь издалека следить за Наруто, пережившего настоящий шок. Я стояла рядом с Наруто, когда к нему подошла Ино, игнорирующая меня так, словно меня и не существует вовсе, перехватила его под руку и повела к медикам, параллельно нашептывая ему что-то успокаивающее. Я кивнула Саске на такой же балкон, только на втором этаже, чтобы мы вышли покурить. — Давай ты переночуешь сегодня у меня? Саске снова лишь молча кивнул. Какаши нашел нас обоих без каких-либо сложностей. — Наруто переночует у меня. Лучше вам обоим не появляться в этом номере, пока всё окончательно не уберут. Саске снова отстраненно кивнул, выбрасывая недокуренную сигарету, и зашел обратно внутрь. Я закинула локти на ограждение, пытаясь крепко затянуться раза три подряд, чтобы продолжать думать. Какаши рядом подкурился абсолютно естественно, будто делал это всегда. — Как думаешь, кто это? — Кто-то из присутствующих в делегациях. — При нем не было протектора. Ни единого опознавательного признака. — Татуировки? — Не обнаружено. — За губами смотрели? — Да. Там тоже ничего не набито. Кто был его целью? — Мне кажется, — стряхнула пепел, — что я. — Почему? — Саске сказал, что слышал шум в моем номере. Логично, что после моего номера стоило искать меня в его, как у главного заместителя. — Но тебя там не было. — Не было. Потому что я играла с твоими собаками. Блять, — швырнула сигарету, подкуриваясь новой, — а детям пришлось взять весь удар на себя. — Не кори себя за это. Может, их целью был риннеган. Или шаринган. — У нас вся граница обнесена. — И что? Есть способы её пересечь. К тому же, здесь подписан пакт о мирном присутствии на территории. Его подписывали все, соглашаясь с требованиями. — Некоторые ваши договоры стоят не больше, чем бумага, на которой они записаны. Какаши промолчал. — Что Наруто делал в его номере? Нам запрещено контактировать во избежание возможности заражения. — Я знаю, что он там делал. Но не скажу. — Ладно, — Какаши пожал плечами. — Наруто в любом случае переночует у меня. — Хорошо. Хорошо, на самом деле, было полное ничего. Рёкан смог успокоиться и окончательно уснуть только к пяти утра. АНБУ усилили охрану и были теперь на каждом шагу. Сотни пар глаз следили за сотней других, выискивая в лице каждого под маской врага. Саске ворочался на полу, так и не сумев заснуть. Уступать мне своё место не собирался — сам активно настоял, чтобы я ночевала в удобной кровати. За стенкой всё также стояла гробовая тишина. С Саске мы больше не обменялись ни словом. Утром выкурили по сигарете в полной тишине, и он вышел за дверь, чтобы я могла нормально собраться. Отказавшись от его сопровождения, отправила его сразу на завтрак.День третий
Стоило зайти в кафетерий, все разговоры стихли, а взгляды как по команде обратились ко мне. В социуме играть по правилам крайне просто, если ты их выучил назубок. Но главное выучить их так, что даже когда тебя поднимут посреди ночи, они должны у тебя от зубов отскакивать, иначе быть беде — тебя могут раскусить во лжи и притворстве. В то утро я не притворялась. Пока выбирала себе костюм, пока застегивала рубашку, набрасывала жакет. Я была ведома каким-то огромным чувством, плескавшимся во мне, треть которого однозначно занимал адреналин с прошедшей ночи. Ярко-красный костюм мне шел как-то особенно, выделяя единственным ярким пятном посреди завтракающих делегаций. Они умело решили делать вид, будто ночью ничего не произошло — либо просто не поддавались панике. Я подошла к столу Листа — черному пятну, сменившему форму с темно-синего. — Вы поменяли формы? — Damn, — Шикамару отбил мне по предплечью, — даже холодок по спине пошел. — Ну, что могу сказать, — я пожала плечами, всовывая руки в карманы брюк, — папочка вернулся. Шикамару, прищелкнув пальцами, сонно вернулся к своему омлету. — А форму мы сменили еще несколько месяцев назад. Решили, что черный больше соответствует нашему духовному пути. — Не замечала. Надо же, не замечала. Я, правда, не замечала ничего вообще. Новые формы были потрясающе красивыми. Оглядев стол, не нашла Какаши; Саске с Наруто пили кофе за отдельным, сидя напротив друг друга. Решила подойти к ним. — Доброе утро. Наруто, отхлебнув кофе, коротко кивнул, предлагая мне присесть. — Можешь очки одолжить? На нервной почве у героя Войны просело зрение — мои очки в новой оправе ему невероятно шли. Саске пролил немного кофе себе на черное пальто и такую же водолазку, как у меня. Все мысли в моей голове напоминали четкие инструкции к действию, но я знала точно, что истинное творчество рождается лишь в процессе созидания, в пиках ментальной карты, но не как не должно быть прерывистым, одиночным, по одной мысли за раз, прикованным к реальности. В груди что-то тянуло, но больше не давило, дышать было легко даже сквозь маску, и, видимо, когда полный пиздец угнетал всех остальных, омывая сердца в боли и непринятии действительности, я наконец-то могла творить, дышать и чувствовать. Я могла чувствовать. Как брюки колышутся, соприкасаясь с кожей, как тепло руке от стаканчика с кофе, как красный проникает в меня — или я и есть его источник, я видела четко и остро, даже без очков, доставая таблетки из кармана и принимая их в открытую, перед всеми, попросив и Наруто воды. Тот лишь на секунду задержал взгляд на блистерах, тут же возвращая взгляд на Саске в потрясающей черной водолазке, похожей на мою под красным жакетом. Я была будто бы единственным пятном жизни — хотелось рассмеяться в голос от этого освобождения, и я никогда не думала, что я буду настолько скучать по чувствованию, что когда оно снова вернется ко мне, когда я его обрету, оно будет настолько живым и дышащим, переливающимся перламутром аккордов под красным пиджаком и черной водолазке, не думала, что оно настолько сильное, жизнеспособное, отдавалось во мне чистой водой из стакана и тремя утренними таблетками, пока я запивала их по одной, пока все на меня смотрели, пока красного на мне было столько, как никогда в жизни не было, пока тикали наручные часы у Саске на запястье, выполненные под дорогое серебро. У Наруто тоже были часы — под золото, с черным широким ремешком. Ладонь в них не дрожала, не было на ней и крови, которую мы с ним отмывали ночью. Но пока моё пиршество цвело опадающими листьями сакуры за окном, все остальные не были на него приглашены, ютились по углам и прятались под медицинскими масками, будто лишенные от этого способности говорить, улыбаться, смеяться. Жить. За всех присутствующих жила я, замечая то, что другие в упор не видели. Отойдя к стене, я рассматривала всех и одновременно никого, одинаковые формы, протекторы, цвета и оттенки, пока ко мне не подошла Цунадэ-сама. За ней нехотя в моём направлении шагала Ино, снова делая вид, что меня здесь нет. — Чего это они? У меня было миллион предложений, но я не поняла, к чему именно относится вопрос. Саске с Наруто, сидя друг напротив друга, всё ещё пили кофе и не разговаривали. Наруто постоянно поглядывал на часы, будто хотел поймать время за хвост и прокрутить его в обратном направлении, только вот он не понимал, что время далеко не линейное — оно присутствует в каждом мгновении, и тут же исчезает в нём, оставаясь всегда прошлым, которое может либо уменьшаться в горошину, либо быть таким, что его не смоешь ни одним дождём. Например, летним. Например, теплым. Например, такой грозой, что отрубит половину жилой деревни от станции энергообеспечения. Этим утром я проснулась с сердцем, липким от весны. Остальное меня не интересовало, вплоть до тех пор, пока мы не начали собрание. Итана уведомили о ночном инциденте. Я не знала, насколько именно ко мне прислушаются, но говорила я не для этого. Теперь у присутствующих высшего ранга было по оружию за спиной или в ножнах. Со мной тоже было оружие, а Саске я порекомендовала пиявкой особо не светить. — Могу предположить, что это был кто-то из нас. Старейшина из Железа, поправив длинные усы, внимательно меня слушал. — Возможно, что это был чей-то клон? — Вероятно. Оружие могло уличить его, освобождая от любого вида техник. Труп был опознан как неизвестный. По крайней мере, так мне заявили представители всех стран, — страны Бамбука, Воющего Волка и Хачо активно покивали. — Ваши предположения, коллеги, кто был целью нападавшего? — Думаю, что я, — сидя на месте, подняла руку. Представители Скрытой Луны почему-то особенно разглядывали мой строгий костюм, будто видели красный цвет впервые. — Из-за чего? — Причин слишком много. Здесь важнее не кто, а как. Как он смог пробраться сквозь столько оборонительных пунктов и пробраться в полностью охраняемый частный рёкан. — Возвращаясь к идее с клоном, — Райкаге-сама кашлянул, — в чьих интересах было подорвать установленное нами перемирие, продолжающееся вот уже больше года после Четвертой Мировой Войны? — Я солидарна с ходом Ваших мыслей, — я кивнула, — мне видится данный инцидент как попытка упразднить мирные переговоры. Мы выбрали эту территорию неспроста, удостоверившись, что никто не будет выказывать открытых обвинений или прибегать к насилию. Нас решили разбить изнутри. — Мог ли это быть кто-то извне, но обладающей силой, чтобы проникнуть к вам на этаж беспрепятственно? Это вообще возможно? — Итан на экране постукивал пальцами по столешнице, всё равно смотря куда-то вбок от меня. — Вообще, нет ничего невозможного для человека с интеллектом. Коллеги, почему бы нам не рассмотреть вариант, что это кто-то из внешних территорий? — Например? — включилась Мизукаге. — Любой другая территория. Решившая на фоне нестабильной ситуации воспользоваться случаем и внести разлад в объединение всех Скрытых Стран на фоне вступления с Конфедерацию. — В чьих это может быть интересах? — Цунадэ-сама наконец-то посмотрела меня полноценно. — Оппозиция. И нам надо быть готовым к тому, что инцидент может повториться. К тому же, внешние территории оснащены продвинутым уровнем техник. То же банальное клонирование. Это могут быть не совсем клоны, даже не теневые. — Например? — у Мизукаге заклинило пластинку. — Например, антропоморфная подмена. Распространенная техника на Островах бассейна Тихого Океана. — К чему Вы клоните? — Райкаге с какой-то радости перешел на «Вы». — Если я создам сто копий себя, не клонов, вряд ли кто-то из присутствующих сможет их отличить от оригинала. Техника базируется на многогранности человеческой личности. Ни шаринган, ни бьякуган, ни какой-либо другой зрительный геном или техника не смогут разоблачить превращение. Подобную видоизмененную технику я применяла на своей первой операции на территории Скрытых Стран от лица Страны Огня. Саске коротко кивнул — ту миссию он никогда и ни за что не забудет. Моё каждое последующее слово было рассадником тревоги, но её я не чувствовала. В моменты, когда всё катилось для других неизвестно куда, мой мир выравнивался, выпрямлялся, вставал с коленопреклоненной, широко расправлял плечи, множился и приобретал оттенки, цвета от синего до красного и обратно, минуя черный, серый, белый. — Почему мы не рассматриваем вариант, что это был кто-то из приближенных? — Райкаге в упор уставился на Саске с нескрываемым раздражением. — А какой смысл, скажите пожалуйста? — я поднялась с места. — Стал ли он нападать сам на себя? — А что если, это он убийца? Стул под Наруто оглушительно скрипнул — он тоже поднялся на ноги. Итан на экране напряг лоб. — Вы что, хотите сказать, что это я просто так решил прикрыть друга по доброте душевной? — голос Наруто звенел несгибаемой силой. Очки особенно подчеркивали его новую прическу и впалые скулы. — Кто вас знает, может и не друга. У меня под столом, доходящего к счастью до пояса даже в стоячем положении, дрогнуло колено. Не от страха или тревоги — скорее от интереса к развитию ситуации. — Что Вы хотите этим сказать, Райкаге-сама? Тот осекся, отмахиваясь от нас рукой. — Только представители внешнего мира являются носителя данной техники. Её невозможно скопировать, если не обладать определенными навыками, которым на данный момент обучено только два —максимум три — человека. — Кто именно? — пластинка Мизукаге дала ходу. — Саске Учиха, — я махнула в его сторону рукой, — Наруто Удзумаки, — махнула на его, — и Какаши Хатаке, — ограничилась только устным указанием, чтобы не поддаваться соблазну ещё раз пересечься с ним взглядами — нужна была сила переварить предыдущий раз, до сих пор пылающий факелом во мне возле сердца и прямо вместо него. — Все трое к событию непричастны. — А где были Вы в тот момент, когда это случилось? Почему Вас не было в номере поздно ночью? Мизукаге-сама подцепила нечто неимоверно важное, слегка наклонив голову в бок. — Совершала променад. Это запрещено? — слова нашли меня раньше, чем я их. — А относительно Саске мне нечего Вам добавить. Я давно уже озвучивала, что ручаюсь за каждое его действие. К тому же, не забывайте, кто рисковал ради сохранения ваших жизней своей собственной в момент полной неизвестности и мирового масштаба. К слову, раз уж мы подняли эту тему, мне бы хотелось ходатайствовать перед представителями всех Скрытых Стран и бассейна Тихого Океана о проведение мирового суда над инцидентом полуторагодовой давности. Насколько я знаю, сейчас Саске Учиха находится под амнистией ещё на ближайшие три с половиной года. Но мне бы хотелось закрыть этот вопрос раз и навсегда. — Что подразумевает Мировой Суд? — Райкаге грозно сложил руки на груди. — Он будет расследовать дело с точки зрения вменяемости обвиняемого в период совершения им неправомерных действий. Предварительное ходатайство я поднимал ещё на прошлой нашей встрече, — Итан включился в разговор легко и непринужденно. — Что значит «вменяемость в период совершения неправомерных действий»? — Мы считаем порядок проведения судом Вами несколько некоррелируемым со статусом вступления в Конфедерацию. Нарушено несколько очень важных правил, — я продолжила за Итана. — Каких же? — Если бы его признали невменяемым на момент совершения указанных выше действий, его бы поместили в психиатрическую клинику. А если бы сочли, что он вменяем, его казнили бы. — Итан говорил это слишком легко и просто. У меня же на каждом слове ком в горле рост в геометрической прогрессии. Я знала прекрасно, что психика Саске во внешнем мире сочтется крайне нестабильной, с ярко выраженным ПТСР и рядом личностных расстройств, но заставлять его проходить через то же, что и я, мне хотелось в самую последнюю очередь. Мне хватало зоопарка в своей голове, что уж говорить про его тараканов исковерканной и сломанной психики, катализируемых расстройством адаптации из-за узнавания самой страшной правды в его жизни. Тут бы у самого здорового голова бы провернулась несколько раз против своей оси. Я приложила руку к кобуре на бедре, доставая своё единственное оружие, которое забрала из оружейной. Лица присутствующих казались бледными, полуживыми, отчего-то вмиг струсившими, будто потерявшие опору. Но шоу должно было продолжаться. — На островах, например, это означало, что ему пустили бы пулю в затылок. Пока все вжимались в свои кресла и стулья, лавки и охранные точки, бледнели, синели и теряли дыхание, я чувствовала, что наконец улыбаюсь под маской, размахивая в воздухе огромной пушкой, способной разорвать в мясо даже Райкаге. Я знала прекрасно, что этим жестом могу перечеркнуть всё, но, черт возьми, жизнь, как и любовь, это здесь и сейчас, и никогда больше. — А насчет техники — давайте-ка я вам кое-что покажу, а Вы попробуете найти настоящего. Спустя секунду, сотни меня заполняли зал, не клоны, а я, как копии какого-либо из преломлений, я была настоящей социальной шизофренией воплоти, показывая, что если бы на самом деле у человека было столько граней, то это был бы уже не человек, а настоящий бриллиант — я же была похожа на простой природный алмаз, никем не притворяющийся, в каждом своем проявлении копируя себя целиком, за исключением пары деталей, которых не найдешь, если не знаешь настоящую меня. — Ну как? Кто из нас копия? — сотни меня какофонией голосов огромили зал, создавая целого человека-оркестра, который слышно, даже когда он шепчет или просто дышит. Красного вокруг было столько, что рябило в глазах, и я была где-то среди них — всех как на подбор настоящих, живых. Нас было сто семнадцать — сто семнадцать человек в красном, без какой-либо возможности найти первоисточник. Целый оркестр имени меня, сумевшей наконец улыбнуться во весь рот, наблюдая за хорошо скрытыми тревожными переглядками. Дав им время подумать, синхронно кашлянула, оглушая зал. Одна моя копия выбилась из ритма, за что получила толчок от другой, тут же начиная шептать первой проклятия, и все оставшиеся начали свои одновременные диалоги, абсолютно несвязанные с другими. Одна из них была особенно громкой в своей речи. — Заткнись и встань в строй! Тут же прогремел выстрел, добивая окончательно присутствующих. Пары пистолетов я уже недосчиталась у себя, но именно этот пистолет был в руке у Какаши, всадившего хладнокровно пулю в лоб тут же пропавшей копии. — Какого черта! — Цунадэ-сама не выдержала, кулаками ударяя в столб. — Вы оба — что вы творите?! — Не волнуйтесь, Цунадэ-сама, это ненастоящая, — Какаши пожал плечами, вытаскивая из пистолета обойму по наитию, чтобы никто другой не смог воспользоваться. — Настоящая во-о-о-н там, — он указал дулом ровно на меня настоящую. Я тихо сглотнула, пытаясь перебороть плескающуюся у сердца дрожь. — Настоящая никогда бы так не сказала. Верно. И в строй бы не встала. А ещё она не пользуется духами со сладкими запахами — он был добавил вслух, но не стал — это можно было прочитать исключительно в его бездонных черных глазах. Остальным, ненастоящим, нужна была какая-никакая дисциплина. Нужен был страх. Настоящая же чувствовала всё — абсолютно всё сразу — только лишь за его исключением — никакого страха. Но я не чувствовала кого-либо, я не знала, чем именно поглощен Саске, что роится в голове у Наруто, черт возьми, я даже не знала, чувствовала ли я тревогу, как и все остальные — из всего мира я теперь чувствовала только его присутствие, слышала его дыхание и биение сердца, могла с точностью до миллиметра сказать, где он и чем предположительно он занят. Это стало дамокловым мечом той же ночью. Когда весь рекан спал или пытался сохранять спокойствие, ряды АНБУ охраняли его, кто-то недвижимо сидел в голых кустах и тающих сугробах, кто-то открыто патрулировал этажи, а мне опять не спалось, потому что я чувствовала. Оставив красный брючный костюм, я переоделась в закрытую форму, накинув теплую мантию поверх, закатывая рукава повыше, как для призыва. На улицу уже вышла не я одна, а в сопровождении своего Бейнхаллоу, превратившегося в волка-охранника. Он вынюхивал каждый сантиметр, нарезал вокруг меня круги и иногда поскуливал, прямо как домашний пес, если чуял незнакомца в радиусе двадцати метров вокруг меня. Мы встретились посередине заднего двора — Какаши точно также патрулировал его, только вместе со своими нинкенами в полной экипировке. На Бейнхаллоу они никак не среагировали — только лишь как будто молча приветствовали сородича, пусть и волка, в этом непростом занятии. — Привет. — Привет. Мы поприветствовали друг друга вслух. Я остро чуяла синий кэмел, будто встретилась сама с собой. Ещё я чувствовала его, будто каждая клетка соприкасалась с моей, рассказывая мне целую историю. Я чувствовала панику, исходящую от рёкана в фоновом режиме, будто весь мир жил в ней, а я так и не смогла понять, где именно я в этом мире и в нем ли я. Но, я точно знала, нам обоим не надо было поднимать старые темы — для того, чтобы сказать «я люблю тебя» нужно прежде всего научиться говорить «я». А что мы знаем о себе в таком еще возрасте? Для какого-то рубеж тридцати — это конец жизни, но есть те, кто не знает, кем станет, когда вырастет, и это абсолютно нормально. Нормально жить здесь и сейчас, нормально знать о себе то, что это существует, что оно у нас есть, но, возможно, его никто не понимает и никогда не поймет. В сердцах каждого встречного не хватает очень важной детали, которую может заполнить только лишь другой человек, но как в этом поиске дома не потерять себя? Как остаться верным себе, если ты ничего о себе не знаешь и даже не догадываешься, какой ты на самом деле? На самом деле ты безнадежно одинок. Вот и вся история. И одиночество на деле — хорошая штука, особенно до той поры, пока есть кому сказать, что «одиночество — это хорошая штука». В ту ночь я не выбирала сектор «ныть» на барабане — я смотрела, как мой волк, унюхавший что-то в кустах, ринулся проверять. Нинкены Какаши бросились за ним, окружая показавшееся им место по кругу. — Волк сильнее собаки. — Да, — Какаши кивнул, разворачиваясь вместе со мной. Руки в карманы мы закладывали всё также одновременно и всё также одинаково, но теперь будто учились заново говорить без упоминания о том, что было — как с чистого листа, в котором не было даже того поцелуя в оружейной, будто он остался в прошлой попытке, которая провалилась с треском, но и в этой, новой, я не видела ничего примечательного, потому что волк сильнее собаки. — Но не целой стаи. Абсолютно нормально вдруг, посреди начинающей теплеть и укорачиваться ночи, в окружении разношерстной своры, остановиться и обнаружить, что ты счастлив сам с собой. Мне хотелось промыть свой мозг проточной водой тающего снега, ведь если все равно куда идти, то совсем уж неважно туда попадать, и в обратную сторону — если всё равно, куда попадать, то всё равно, куда именно идти. Никто не должен верить в тебя за тебя, потому что это исключительно одиночная ответственность — верить в себя, самая главная работа на фоне всех остальных работ во всей жизни. И даже если мне будут кричать с этой планеты, чтобы я перестала дышать, может быть так и надо. Может быть, с другой вселенной жизнь нашла моя душа, а может и не находила вовсе, ведь всё, что «сейчас» синонимично «никогда». И если любовь — это здесь и сейчас, то и никогда вовсе. — Если когда-нибудь меня спросят, — Какаши шел рядом, до этого молча отмеряя шаг, — насколько ты была сильной личностью, — новая стая из нинкенов и моего волка шествовала впереди, будто расчищая над дорогу, — я скажу, что от тебя отскакивали даже пули. — Бейнхаллоу остановился принюхаться к выемке земли в глубоком сугробе. — Я сам проверял. В рёкане пытались мирно поспать дикари, сломанные обществом, когда я предложила кое-что действительно интересно. — Может, нам стоит сделать совместную технику?День четвертый
Огнестрельное оружие в Скрытых Страна не видели с того момента, как к власти пришел Первый Хокаге — именно он запретил провоз пороха и всячески порицал использование огнестрельного оружия. Младший брат его полностью поддерживал. Мой младший брат собирал и разбирал пистолет по частям на скорость, который умудрился стащить у одной из моей копии со вчерашнего собрания. — Что? Саске поднял взгляд на кровать, где я не спала уже минут пятнадцать, сонно наблюдая за его замысловатым занятием в углу на полу. За стенкой приглушенно были слышны разговоры Наруто и Какаши, предмет обсуждения, правда, членораздельно через стенку к нам не доходил. — Ничего. Я перевернулась на другой бок, залезая под одеяло с головой. Саске молча пыхтел ещё минут пять. — Это для твоей защиты, — бросил перед тем, как выйти в уборную в конце коридора, нацепив маску по самые глаза — в его случае глаз — ассиметричная челка всё ещё прикрывала риннеган, который он не собирался выставлять на всеобщее обозрение ни под каким предлогом. Нам пришло письмо, когда мы все были на завтраке. Я сидела за столом вместе с Листом, кивала Шикамару и изредка отвечала Неджи. Ино ни разу на меня не посмотрела, ковыряясь в каше, игнорируя не только моё существование, но и всех остальных присутствующих. Киба предложил мне свою порцию, пряча под курткой ещё еду для Акамару на день. Наруто всё ещё ходил в моих очках и новой бирюзовой толстовке, похожей на подарок из внешнего мира от Саске. Посыльный, передав лично мне в руки, поклонился, отправляясь раздавать копию всем каге и их заместителям. В письме было написано кратко: «мы против того, чтобы Страна Огня занимала лидирующую позицию в переговорах и общем Союзе. Четвертая Мировая Война шиноби началась из-за её представителя». Это вряд ли была я, это вряд ли был Саске или Наруто — Какаши сидел за столом возле Пятой, читал спокойно, но складка между бровями норовила появиться на его лице, пока он вчитывался в суть оппозиционного сообщения. И понять бы ещё, насколько с ним солидарны представители других стран, собранных тут, как под куполом без возможности выйти из игры. У игры не было правил — по крайне мере, нам никто не говорил. Как играть в то, что не знаешь и что делать, если ничего непонятно? Отставив свою тарелку, направилась к Гааре. Тот вышел из-за стола, чтобы мы могли поговорить наедине. — Вы понимаете? — Знаете, Шерпа-сан, ещё позавчера меня больше всего интересовало, что на нас движется засуха сильнейшая за последние пятьдесят лет. — С юга? — С востока. — Мы можем Вам как-нибудь помочь? — Пока не вижу исходов. Но я сообщу в любом случае. — Ладно. — Так это что получается, — Гаара скрестил руки на груди, — наш народ восстает против будущего Шестого Хокаге? Пазл сложился в голове с оглушающим щелчком. Эти страны зачем-то и почему-то отбирали у меня самое дорогое, ставили могильные кресты на всём, к чему у меня есть доступ и коверкали реальность так, что уже сложно было отличить, что было искажено мною, а что мне подсовывает мирный безучастный народ, святой и неприкасаемый. Он топтал меня — нас — он плевался в лицо и не думал, что истины на самом деле нигде нет, и никогда не надо идти за тем, кто думает, что её нашел. Истину нужно искать самому, собственную, личную, и жить в согласии с ней. Тут же было проще найти козла отпущения и вывалить всё это на одного-пару человек. — Коллеги, — собрание я начала стоя, снова в красном ослепляющем костюме и стаканом кофе в руке. Коллеги все как один были слегка пришибленные и не совсем понимали, как продолжать переговоры — ситуация не то, чтобы накалялась с каждым днем — она летела с отвесного обрыва, вспыхивала и искрилась с каждым часом. Дышать в этом замкнутом пространстве под маской было нечем, лица каждого плавились, теряли интеллигентный вид и становились больше похожими на стадо перепуганных баранов, которых любой голодный пес мог загнать в тот или иной угол, зажимая там. Я же стояла стеной, башней, возвышающейся над всем остальным в горизонтальной плоскости, четко понимая, что с рождения — раб, и как только родился, и всю свою жизнь — и всё тут. Не такой уж и отличный от других, что сбились в кучу и давят друг друга, хотя места на Земле ещё — вон сколько! Но ведома ли такой куче воля? А разве мне — тоже? Я за всю свою жизнь так и не познала слов «я люблю тебя», только лишь произнести смогла вслух единожды, и максимум, что мне досталось — это понять ту пустоту и мгновение тишины, нарушив которую должны произноситься эти слова. И в этой тишине как правило темно — там есть тени, но есть люди, как и растения, которым не нужен свет, чтобы расти — они растут в тени, потому что она нужна им. Тень, но не свет. И находясь здесь в окружении сотни людей, я чувствовала себя как никогда далеко от общества, в точке Немо — самой удаленной от человечества, вдали Тихого Океана, где ближайший человек размахивал бы мне с Международной Космической Станции, протирая иллюминатор, чтобы быть более четким, чем те, что околачивают сушу в тысячах километров от меня, а подо мной — еще четыре тысячи километра вглубь, чтобы достигнуть дна. — Вчера я демонстрировала Вам технику, благодаря которой можно создавать точные копии материи, и отличить от первоначальной невозможно даже благодаря сильнейшим из имеющихся зрительных геномов. Но вот незадача, — я вытащила из кобуры пистолет, укладывая его прямо на стол, — не могу досчитаться. Я понимаю, что ситуация сейчас крайне шаткая, и доверять просто так мы друг другу не можем, но давайте всё-таки сложим оружие и выработаем стратегию, при которой проверка может давать стопроцентный результат. По зал прошелся шепот. — А как мы можем доверять тебе? — Райкаге привстал. — Ты тоже можешь быть копией. — Не думаю, — демонстративно вынула все патроны, укладывая рядом на стол, — вчера я прошла проверку. К тому же, стала бы я нападать сама на себя? Что если это не оппозиция, но кто-то из внешнего мира? — Так и знала, что ты притащишь за собой хвост, — Мизукаге закинула ногу на ногу. — Почему хвост? Почему мы не рассматриваем ситуацию, при которой к нам была направлена боевая единица, чтобы разрушить коалицию изнутри подобными разговорами? — Этого не было, если бы мы не сунулись в Союз. — А заявление оппозиции? На мой взгляд, оно существовало бы вне зависимости от моего присутствия здесь? — Почему тогда ты и Учиха не находились на территории Страны Огня вот уже больше полугода? — Потому что мы были призваны как сильнейшие представители региона для нивелирования угроз извне? С каждым вопросом на меня будто надевали удавку, или швыряли в стену огромный пылающий шар, пытающийся её проломить, чтобы та опала к ногам тлеющими комками сырой породы. — Послушайте, — я вышла из-за своего защитного экрана, чтобы свободно расхаживать за спинами других. — Мечта о беспрепятственном и безоблачном вступлении в Союз метафорично мертва. Сейчас повсюду нищета, склоки, катастрофы, убийцы. И всё бы ничего, если мы имели умных подготовленных людей, однако, увы, как показывает практика, население в большинстве своем туповато, — я остановилась за спиной Наруто, продолжая идти по кругу дальше заложив руки за спиной. — Мы были в Китае — стране, где началась эпидемия неизвестного вируса. А ещё я была в Токио, где меня осудили за то, что я ношу очки — потому что они делают представительниц женского пола некрасивыми. Верно? Райкаге, к которому я обратилась, промолчал. — Не замечали, что как будто каждый из руководящего звена своеобразный Доктор Джекилл и Мистер Хайд? У второго, к слову, даже магистерской степени не было, что уж тут говорить. — Что ты предлагаешь? — Предлагаю покинуть помещение всем, кроме лидеров делегаций и продолжить обсуждение в малом составе. Остались только я, пять Каге и по одному приближенному к ним. На экране остался только Итан, поддерживающий презумпцию невиновности и обязанный фиксировать каждое наше слово в протокол. Без Джея он был сам себе заместителем. — Ну? — Райкаге водрузил кулаки на стол, — и как нам проверить, кто из нас настоящий? Цучикаге взобрался на стул, чтобы поравняться с нами — все поднялись со своих мест, будто сговорившись. Рядом со мной был только экран — ни Саске, ни Наруто. Какаши был с противоположной стороны, напротив, и нас разделяла только ночь, проведенная за разработкой совместной техники, где никто из нас обоих не смел поднять тему, отвлеченную от работы. Иногда он протяжно вздыхал, будто слова подходили осязаемые языком, но каждый такой раз он их останавливал, не давая разбиться моменту вдребезги. Наше перемирие не было оговорено, в нем не было инструкций, и единственное, что нас объединяло — незнание и чувство ополчения против нас всех остальных. Мы успели лишь обменяться взглядами перед тем, как Цучикаге со своего пьедестала практически завопил. — Это всё из-за него! И наставил на него оружие. — Запрещено! — представитель Страны Железа двинулся к нему, но Райкаге теперь наставил уже на него своё оружие. Я, не раздумывая, навела пушку на Цучикаге — рука двигалась сама по себе от одного лишь зрелища, что на Какаши наставлено оружие. Моя недостача показалась тут же: она была у Мизукаге. Вторая хранилась у Саске, но ему я доверяла. И как же не хватало его здесь — я была абсолютно одна, в своем претенциозном красном костюме и странной улыбкой под маской. Больше, больше боли! Мне казалось, что только лишь когда вокруг смерть, только тогда я смогу быть собою доволен — вот такая у меня была позиция, странная, не совсем переговороспособная. К остальному живому миру я была абсолютно нейтральна. Когда я моргнула в следующий раз, каждый уже наставлял оружие на каждого, замыкая цепь. — Это уже чересчур, — Пятая-сама первая опустила руки с оружием, оглядываясь на остальных, но, услышав шелест, снова подняла. — Мне вмешаться? — Итан перешел на свой любимый язык — драконий — обращаясь ко мне. — Не стоит, — еле вспомнив диалект, ответила ему, не сводя взгляда и оружия в обоих руках с каждого присутствующего: Мизукаге и Цучикаге были у меня на мушке. Ситуация катилась в такой неудобоваримый пиздец, что странно и страшно было представлять, чем она разрешиться. Райкаге, вдруг, расхохотался. Остальные улыбками, а следом таким же хохотом, подхватили, всё ещё переглядываясь. Мне было весело, как никогда, потому что я чувствовала — чувствовала смех солнечным сплетением, чувствовала, как колышется моя рубашка, манжеты пиджака, чувствовала его прямо напротив себя — и больше никого из присутствующих. — Ну так что? — хохот прекратился точно также внезапно, как и начался. Проблему мы так и не решили, а когда все присутствующие перешли на уже незнакомый мне диалект японского, я вмиг оказалась отрезанной от мира, будто лишенной инстинктуального аппарата животного, не оснащенной инструментарием для борьбы или нападения. Самые важные решения человек всегда принимает сам, в одиночку, стоя перед лицом альтернативы, и риск ошибиться есть всегда, цена при этом — небезопасность. У меня не было определенности в тот момент, когда я спускала курок, направляя дуло себе в ногу — чтобы доказать, чтобы прекратить это бессмысленное стояние. По красной штанине потекла такого же цвета кровь, и все, наконец, будто очнулись. Я чувствовала боль — остро, на пике, я наконец её чувствовала, и пока в ушах стоял крик Мизукаге, я улыбалась под маской так сильно, что у меня свело челюсть. Никому из присутствующих было не понять меня, но сама себя я понимала — это было будто единственным точным предсказанием, какое вообще может сделать человек — «я обязательно умру». Не сегодня, не завтра, просто когда-нибудь. Вот и всё. Цучикаге, схватившись за грудь, упал со своего стула, и вот это уже было страшно. Нормальный, среднестатистический человек вынужден искать умиротворение вне себя — деньгах, детях, жене или муже, друзьях, обществе — и на этом всём уже возводить своё счастье. Поэтому оно и рушится, если что-то из этого потерять или в этом обмануться. Центр тяжести каждого нормального находится вне его, но только как понять, кто тут больной, если нормальный ищет удовольствия во всем окружающем, подобно больному, надеющемуся на эффект плацебо от белых пилюль — надеющемуся найти в лекарствах здоровье, которое находится далеко не в них. — Врача! Быстро! Я слышала будто не оттуда, все ещё оглушенная собственным выстрелом, но видела, как Цучикаге становится плохо, и он будто на глазах иссыхается, всё ещё держась за сердце. В его возрасте такие инциденты не так уж легко пережить. На теле его — как на смертном одре — сердце дни кончало. Я видела Пятую-саму прямо перед собой, как она закатывала мою штанину и заживляла рану — пуля прошла насквозь и в пол — я видела ещё одну светлую голову перед собой — Ино, которая, опустив взгляд в пол, пребывала в небывалой и не к месту прострации. И голос — её голос — о том, что нужен врач. Он убивал. — Ино, послушай, — я одернула её за плечо, заставляя впервые посмотреть мне прямо в глаза. — Ты тоже врач. А перед Страной Железа было крайне стыдно.День пятый
День начался ещё ночью, когда я вышла на улицу. Я попросила себе номер на первом этаже, чтобы каждый раз не подниматься на третий, когда меня мучает неспанье. Саске теперь был в моем номере абсолютно один — я даже уговорила его занять мою кровать. Пребывать в одном номере с Саске не представлялось мне вообще возможным — либо я просто бежала с третьего этажа, чтобы быть подальше от того, что за стенкой. На заднем дворе в углу стоял фонтанчик с питьевой водой, и я вовремя вспомнила, что со всеми этими событиями пропустила вечерний прием. Я не оглядывалась по сторонам, когда напевала сочиненную на днях песенку, помогающую запомнить порядок приема таблеток. — Ты принимаешь лекарства? Я почувствовала его приближение ещё со второго этажа. Я чувствовала, как он медленно шёл, как шелестел пачкой синего кэмела в кармане, как тихо спускался по ступенькам, обитых в темно-красное. — Что-то случилось? — Принимаю, — зажав нейролептик зубами, отчеканила как на экзамене. — Это из-за… — он не смог договорить, отчего-то опуская взгляд в землю, будто на его ботинках был суфлер с подсказками, что говорить дальше. — Нет, — покачала головой из стороны в сторону, будто проверяя, улеглись ли мои вечерние таблетки. — Я с самого начала была с прибабахом. Я молча развернулась, усаживаясь на скамейку сверху так, чтобы ногами упираться в то место, где обычные люди сидят. Щёлкнув зажигалкой в руках, прикурилась. — Как там Цучикаге? — Всё в порядке, — Какаши не стал садиться, продолжая стоять и искать подсказки на земле и на своих ботинках. — А как та лабуда про то, что ты виноват в 4МВШ? — Я живу с этой лабудой каждый день, — он наконец поднял на меня взгляд, полный недосыпа и недоумением, что делать дальше. Если бы передо мной возникла сотня его, из них я выбрала бы именно его — настоящего, реального, сжимающего пачку в кармане от того, что не может подобрать слов, которым можно вести наш отвлеченный диалог. Да я бы и сама хотела знать, что говорить, чтобы пустота вокруг нас была более живой и наполненной хоть каким-то смыслом. С другой стороны, у этой тишины в пустоте апрельской ночи тоже был смысл — какой-то особенный, сокровенный, поделенный на два: между мной и Какаши. Лёд в преддверии весны всегда тает, превращаясь в воду. Вода и лед чередуются, словно бегут друг за другом по кругу. — Присядешь? — я наконец решила заговорить, отодвигаясь чуть подальше на скамейке, чтобы ни под каким предлогом мы бы не смогли друг к другу прикоснуться — в прикосновении, как и в метафоре, слишком много всего, из чего может загореться целый костер, до небес, до других галактик, и я всё ещё ждала, что меня заберут обратно в другую Вселенную, где есть мне место, где есть подтверждение моей реальности не только мыслями и чувствами, а чем-то ещё, очень важным, неизмеримым. Какаши, шагнув на скамейку, сел сверху, как и я. Что в сценарии идет дальше — я не имела ни малейшего представления. Как будто заново учишься говорить с живым человеком, примеряя слова по очереди под маской или даже без неё. Я протянула ему пачку, не глядя, потому что не знала, что ещё сказать. Он молча вытащил сигарету, подкурился сбоку и тоже молчал. Молчала и ночь, огнями рёкана оставаясь полосками на наших до ужаса похожих формах. — В Марианской Впадине темно? — он начал первым, затянувшись, будто это помогло нащупать ему блеклую ниточку разговора. — Очень. Своих собственных рук не видно. Он молча кивнул. — Ты продолжаешь курить? — Продолжаю, — даже после того, как отдал мне пачку, делающую меня ближе, чем я была. — А что? — Ничего, — я пожала плечами. — Мне бы… я бы хотела… а, ладно, — я отмахнулась, понимая, что японского мне недостаточно, чтобы выразиться. Даже зная практически все языки мира иногда сказать нечего — не получается, как бы ты не тужился выжать звуки из себя, сидящими внутри раскаленными углями неподъемной тяжести слов. — Что? Говори уж, — он смягчил интонацию хмыком в конце. — На этом собрании… не кури без меня. Хорошо? — я не хотела говорить что-то подобное, что как-то нас привяжет друг другу или сделает зависимыми, как от никотина, но оно само сорвалось с языка — не успевшее стать навеки не сказанным. — Я вообще без тебя не курю, — я могла бы спросить «почему». — Без те… Нас снова перебили — на этот раз его стая, вернувшаяся с докладом. Паккуну особенно не нравилась новая пагубная привычка хозяина. — Попробуем нашу технику снова? — Давай, — смена темы разговоры облегчила мне жизнь. Я спрыгнула со скамейки, обрабатывая руки антисептиком — чтобы свора не кривила носы, хотя ядреная смесь в самом антисептике фонила метров на тридцать от меня. Суть техники была крайне проста: часть призыва передавалась мне. Я пыталась проапгрейдить целую стаю, прогоняя их через себя, так, что нам не пришлось делать для меня отдельную подпись призыва на кровь. Таким образом, восемь милых нинкенов превращались в восемь огромных черных псов, похожих на волков, с перевернутыми крестами на лбах, которые даже светились в темноте. Девятым шел мой Бейнхаллоу, возглавляющий парад. Глаза у всех окрашивались в красный, а шерсть грубела, унюхать что-либо они могли в радиусе пяти километров, и видели в темноте ещё лучше, чем при дневном свете. Но моему волку всё равно каждый день раз за разом приходилось бы проживать стойкое чувство одиночество в стае, где никто не является таким, как ты — подкидышем, брошенным в Западное одиночество в окружении Востока. Далеко-далеко, там, где были глухие заснеженные леса, кто-то одиноков завыл на Луну. — Ещё раз попробуем? — Какаши поправил маску, спрыгивая с ветки дерева, где наблюдал сверху за превращениями. — Кстати, я не спрашивал, но как нога? Это было единственное настолько личное, что теперь могли себе позволить мы с ним и наши текущие версии, отбросившие всё выстроенное к нулю, где часовая стрелка обречена вечно возвращаться к началу, чтобы двигаться дальше по кругу — практически как и собачье время, которое не движется по прямой, всё дальше и дальше вперед, но совершается по кругу, не бежит безрассудно вперед, чтобы вернуться к началу — и так изо дня в день, по тому же самому пути. — Я в порядке. Закатав рукава, повторила призыв и обратное развеивание, абсолютно уже забыв, как днем ранее прострелила сама себе ногу, чтобы отстоять свою позицию и выйти в споре своеобразным победителем. Это совсем на немного показалось мне странным — всё равно что человек бросается под машину, потому что хочет отстоять свою позицию, в которой водители всегда уступают пешеходам. Но никто не поймет такого заявления, будут лишь глумиться на растяпу, который не смотрел по сторонам и прозевал вспышку слева. Или справа. Мой номер на первом этаже всё ещё не был готов, а мне так хотелось запереться в нем и пытаться играть, перебирая клавишами, звуком в наушниках перекрывать оглушающий мир и слушать, как я пытаюсь сделать с собой хоть что-нибудь, лишь бы не сейчас, не с ним, не с собой, не с кем-либо. Лишь бы не здесь. В некогда моем номере на третьем этаже горел свет, и в окне тенями сновали по нему две знакомые фигуры. — Прости, что я избегал с тобой общения, — Наруто переминался на пороге, не сумев подобрать слов более емких и красиво звучащих. Маска мешала говорить, поэтому он стянул её, нарушив правила, заталкивая в карман. Он не боялся чем-то заболеть — даже если и так, то причиной тому будет Саске, а от него любая зараза стоит того, чтобы общаться напрямую, без масок — от недосказанностей и двусмысленности он давно устал. К тому же, когда вы столько месяцев порознь, ценность момента встречи устремляется к небесам, где каждое слово должно быть сразу в цель — нет нужды тратить драгоценное время на вес всего золота мира на пустой треп и отсутствие каких-либо действий: через несколько дней они снова будут далеко друг от друга, поэтому сейчас было важным обнять, сказать о том, что на сердце, но никак не тратиться на молчание, которое, однако, иногда наполнено большим смыслом, чем разговор ни о чем. У них забрали целых семьдесят часов, и больше Наруто не мог себе позволить, выходя из соседнего номера в мой, где не спал Саске. — Ты в порядке? — Саске тоже мог строить из себя невесть что, напыщенно смотреть или игнорировать всё происходящее вокруг, но время бежало вперед так неумолимо быстро, что он всё никак не мог его замедлить, а некоторые моменты — например, как просто стоит Наруто, опираясь плечом на дверной косяк — ему бы хотелось остановить, сжать пространство так, чтобы это длилось бесконечно, а он бы мог бесконечно на него смотреть, с этой его новой стрижкой, на то, как дрожит свет в оправе очков, которые он снимает и укладывает на тумбочку, как он дышит в подаренной ему толстовке, так глубоко и спокойно, что бирюзовая ткань натягивается на груди, следом проваливаясь в тень. — Ты один? Саске на миг растерялся, не зная, что ответить. Если бы тут, прямо в моем номере, была я, он бы не был один. Но Саске не один априори, и это вопрос отозвался в его голове, чуть гудящей от недосыпа и всего того, что ей пришлось обработать меньше, чем за неделю. Информационный перегруз для Саске стал чем-то вроде нормы, но так бы хотелось просто уснуть в его руках и больше ни о чем не думать — мысли в его голове упорядоченным строем подпирали черепную коробку, заставляя быть спокойным даже тогда, когда на пороге лежит мертвое тело неизвестного происхождения. За время миссий вне Конохи он видел слишком много лиц, и отчего-то надеялся, что это он должен был видеть — он часто шпионил рядом с логовами оппозиции, и многое успел понять. — Нет. Он давно уже не был один. Наруто хмыкнул, понимая всю глубину его ответа. В номере же больше никого не было. — Красивая серьга, — Наруто прошел внутрь, усаживаясь на футон. Саске всё ещё рассматривал в окне меня, фоном не отключая своё долженствование на сопровождающей миссии. Скучно ему стало ещё минут пятнадцать назад, тогда он отвернулся — и пропустил, как Какаши присоединился ко мне, удачно скрываясь за навесом. Так что для Саске это скорее выглядело как моя одиночная ночная тренировка. — В Таиланде сделал. — И как там? — Тепло. Пальмы, море, виллы с бассейнами. У Джея такая. Целый дом, представляешь? — Саске сел рядом, поправляя бинты на руке. — Мне надо тебе кое-то показать. Когда он размотал бинты, протягивая к Наруто раскрытую ладонь, тот даже не охнул. — Красиво, — единственное, что он сказал. Даже если бы это означало, что Наруто проиграл в этом странном противостоянии, но теперь они не соревновались — точнее, соревновались, но вдвоем против всего остального мира, и эта борьба Наруто нравилась. — Я со следующего месяца тоже ухожу в длительные миссии вне деревни. Саске молча кивнул. — А Шерпа-чан вернется? — Она ждет свой номер снизу, решила там пожить, — Саске лишь на секунду странно укололо это высказывание, озвученное собственным голосом. Как будто его избегали, но он всё никак не мог понять, по какой причине. Он хотел было даже у Джея спросить, что это именно такое, но не стал — слишком далеко за чертой гордости. С Наруто всё это время, каждое утро, они, не сговариваясь, вместе пили кофе за отдельным столом, молчали, и Наруто ни разу не поднимал тему с убийством, но Саске, как и всегда, не нужны были слова, чтобы всё понимать: в голове на репите повторялась эта сцена, которая крутилась у Наруто в голове, хоть тот и молчал. Лицом к лицу в такой ситуации Наруто оказался гораздо более стойким, чем многие могли подумать, но чужое мнение почему-то переставало Наруто интересовать, разве что только Саске и ещё пары-тройки человек. Наруто не был правильным и никогда себя таковым не считал, но теперь он решил перед самим собой перестать даже казаться тем, кем он не является, делая то, что действительно хочет он. У него был отличный пример, который под окнами тренировался в окружении целой стаи черный борзых, со светящимися крестами на лбах, обязательно перевернутыми. Пошуршав футоном, который он принес с собой, растянул его на половину номера, обозначив свою позицию, и Наруто абсолютно не должен был объяснять её кому-то, а тот, кто не поймет — это будут уже его проблемы, а не Наруто. — Ещё раз? — Думаю, на сегодня достаточно. Не хочешь выпить чаю? — Мой номер всё ещё не готов, — я спрыгнула с дерева, подкуриваясь. — Можем у меня. Наруто наверняка не спит. — Втроем? Какаши вздохнул, будто бы его это «втроем» пришпилило к земле, сделало всё неправильным, не таким, как он хотел, не таким, каким бы он хотел провести хотя бы полчаса наедине со мной под одной крышей без посторонних глаз. Мы вернулись в фойе, всё же стараясь не встречаться взглядами. На ресепшене мне пообещали через полчаса предоставить номер после тщательной уборки и перестановки по моему усмотрению. В номере Какаши было пусто. Второго футона не было, а на низком котацу догорала толстая белая свеча. Поджав губу, села сразу к котацу, сняв маску. Какаши всё ещё оставался в своей, и, я надеялась, не будет снова пытаться при мне её снять, потому что в прошлый раз это закончилось чуть ли не истерией. Какаши молча заварил нам чай, разливая в чашки без ручек. — Наруто у Саске. — Это вопрос? — чай был не зеленым, и это не могло не радовать. — Нет, — Какаши качнул головой, пододвигаясь ближе. Я же отодвинулась подальше, так, что уперлась спиной в стену, за которой и были ребята. Время опять замыкалось, выдавая цикличность ситуаций: рёкан, одна стена, четверо людей. Хотя, скорее, мне это больше чувствовалось как акция «3+1», где четвертый обособленно смотрит поверх каемки чашки в стену, вытягивая уставшие ноги. В бедре пульсировало сердце от избыточной нагрузки, и мне вдруг вспомнился мой случайный знакомый Людвиг — интересно было, где он, как он, танцует или на миссии, в болезни или в здравии — мне было бы интересно всё, что касалось его. Какаши кашлянул. Я молча смотрела, не пытаясь его остановить, как он отставляет чашку, приближается ко мне, будто спрашивая разрешения, укладывает голову мне на бедро и молчит, вдыхая снег и ранний апрель. — Чувствую себя Терезой. Какаши обронил скупое «угу», выдыхая от знания, что он может себе это позволить — я его никуда не прогоняла. Лишь заметив мой взгляд, решил спросить. — Что? — Ты меня понял? — «Тереза кричала: «Я же не мертвая! Я всё чувствую!» — «Мы тоже всё чувствуем» — смеялись трупы». Я смогла лишь поджать губы, отпивая ещё чая. — Я брал у тебя Кундера почитать. Помнишь? — Помню. Я помнила всё. Даже слишком хорошо. — Благодаря тебе я начал читать больше классики и философских трудов. — А серию «Ича-Ича»? — С полгода в руках не держал. Какаши аккуратно перевернулся, устремляя взгляд в стену напротив. Мне казалось, он боялся шелохнуться, чтобы момент перестал быть реальным. Но ни единое чувство на свете, даже те, которые я не чувствовала с полгода и что роилось во мне снова — сумбурное, как цунами, странное, всеобъемлющее — не стоило дороже гордости самой к себе. Я не знала, как нам продолжить, потому что начали мы с не с того конца с самого начала, снова замыкая круг где-то на знакомой точке: ночь, рекан, он на моих ногах — бедрах, за которые бы снежный светлокурый, тонкий, как ива, Людвиг отдал бы полцарства в придачу. С момента нашей встречи в той кофейне они стали ещё пухлее, ещё мягче, ещё удобнее, чтобы прислонить к ним тяжелую голову от не менее тяжелых дум. Какаши вздохнул, проверяя момент на реальность, а я не двигалась — будто на тебе лежит кот, а любое движение, даже самое незначительное, может прогнать его, и тот снова убежит далеко-далеко, и как не зови — не откликнется. За окном снова завыл одинокий пёс. — Собака, — я среагировала первой, исключительно на автомате. — Собака. Но её же не видно, — его голос звучал мягким войлоком, в который хотелось спрятаться, зарыться с головой, полностью окунуться и задохнуться прямо там же. — Но это не значит, что её нет. Все мои вновь заживающие шрамы единогласно поддерживали меня. Список запретных для нас тем на обсуждение был устрашающе велик, и если бы мы начали говорить о нас, то это стало бы концом в ту ночь. В ту ночь вообще было непонятно, а существует ли это самое мы, а если не ясно, насколько оно реально, то и не очень говорить здесь. Мы по отдельности не знали, как проверить это на реальность, а мне все ещё не хватало какой-то важной детали, чтобы почувствовать себя более реальной, чем есть на самом деле, и я никак не могла её найти, прокручивая в голове каждое ощущение извне: тяжесть его головы, шорох пепельных волос, его форма, отдающая собачьей шерстью, снегом и песком, тонкий одеколон, не зеленый чай в тяванах на двоих, его — нетронутый, мой подернут лишь наполовину. Я не знала, что это за деталь, пока за стеной снова Наруто и Саске говорили о любви без слов, касаясь чуть обветренными пальцами голых спин и разгоряченной груди друг друга. — Я, пожалуй, пойду. Спасибо за чай. Я встала слишком резко, всё ещё ведомая поиском важного пазла, который поставит в моей голове всё обратно либо поможет хотя бы всё текущее разложить по полочкам — его было слишком много. Цучикаге, оружия, где каждый целится в каждого, заявления оппозиции, странный смертоносный вирус, засуха в Стране Ветра, попытка расколоть выстроенной мною на соплях Союз. Я не знала, что ещё отдать этому миру, чтобы он перестал меня истончать, делая калькой человека с выдранном из груди куском важной реальности. Какаши тихо прикрыл за мной дверь, пожелав спокойной ночи. Мой номер был наконец-то готов, но я решила прогуляться по первому этажу, забредая в зал для званых собраний. На небольшом выступе стояло пианино под светлое дерево, отгороженное балдахином от посторонних глаз. Всё оно было каким-то пыльным, будто им не пользовались несколько лет. На пыли поверх вывела пальцем какой-то затейливый знак, тихо подняла крышку, извлекая оглушительную в ночной тишине ноту. Тут же его закрыла обратно, чтобы никого не разбудить.День шестой
— Вам уже лучше? — проходя мимо делегации Земли, остановилась перед Цучикаге отдельно. — Хоть завтра в миссию, — тот буркнул очень оптимистично, — руки у Вашей…. золотые в общем, — кивнул на Ино, которая наконец-то, спустя столько дней, не отвела взгляд, когда я посмотрела в её сторону. А потом началось нечто странное: она сама смотрела на меня, чаще, чем можно было насчитать за все прошедшие дни. Мне было некомфортно: на меня исподтишка смотрели все — Какаши, Цунадэ-сама, Саске, Наруто, Ино, Неджи, Райкаге — только лишь Шикамару зевал в стену, устав за первый же час собрания. Красная челка Казекаге отвлекала моё внимание на себя: в фоновом шуме Гаара был самый спокойным, как и всегда. Всеобщая паника лишь росла. Все о чем-то шептались, собирались в коалиции, тревожно переглядывались в поисках подвоха. Меня же это всё утомляло до чертиков: так, мне приходилось быть оплотом спокойствия и тишины, в то время как каждый присутствующий о чем-то пытался рассказать своему соседу через стеклянную перегородку. — И что мы будем делать в сложившейся ситуации? Саске на вопрос Мизукаге отчего-то беззвучно хмыкнул, поправляя лацканы пиджака. — Если Вам кажется, что лучше уже не будет — возможно, Вы правы. На зажившей ноге цвела гематома и остались следы прикосновения Цунадэ-самы. В шайке детей мне вдруг пришлось стать взрослым, которому приходится сохранять спокойствие и отодвинуть в далекую даль свои личные разногласия с внутренним «я» и бдеть на каждый шаг каждого из толпы. Внутри меня что-то истошно билось, колотилось о сердце и хотело выйти на свободу, только я до сих пор так и не могла понять, что именно это — с другой стороны, я чувствовала, и это было прекрасно. Пусть даже где-то тоскливо тянуло — время играло против меня в том числе. На перерыве ко мне подошел Саске, дергая за красный жакет. Кивком указал в курилку и вышел туда первым. Зайдя следом, я ожидала какого-то диалога, но его не случилось. Мы вообще вдруг с Саске начали молчать, говорить только обрывками фраз и будто переставали понимать друг друга, либо он нашел голову, которая может его понять также хорошо, как я, но оставил её в теплом и солнечном Таиланде. Мой телефон, подаренный в Рождество, молчал — от Джея последней весточкой было лишь бумажное письмо, переданное Саске, в котором он описывал свой дом, пальмы, и ещё начеркал пару строк о морях, омывающих его закуток в сотнях километров от меня. Связь здесь всё ещё была дерьмовая — коммутационные вышки возводились теперь со скрипом, без него работа чаще простаивала, поэтому я просто таскала телефон в рюкзаке в надежде, что он никогда не зазвонит. — Всё в порядке? — я начала и закончила первая. Саске отмахнулся, выходя за дверь раньше, чем я успела докурить. Вечером ситуация повторилась — он просто молча указал мне на курилку, пока остальные ужинали, долго молчал, разглядывая воздух перед собой, но на второй сигарете, собравшись с мыслями, заговорил. — Я хотел спросить…. На этом разговор закончился. — Если не знаешь, как сформулировать, попробуй позаимствовать что-нибудь у Шекспира. — Например? — «When the light of sense goes out, but with a flash that has revealed the invisible word». — Но есть вспышки, которые ничего не освещают. — Как хокку? — Ты читаешь хокку? — Бывает, — Саске пожал плечами, стряхивая пепел. — Ясно. Мы вновь замолчали, каждый проворачивая по пуговице на своих жакетах — вроде, личная привычка, а оказалась одинаковой. — Такое ощущение, что мой фотоаппарат забыли зарядить пленкой. Саске лишь молча кивнул, понимая это хитросплетение метафор и отсылок. — The bigger they are, the harder they fall, — отозвался сквозь неизмеримую тишину между нами. И я его отлично поняла. Вернувшись к ужину, мы вновь встретились с посыльным, который в этот раз принес одну-единственную коробку, передав её Какаши — внутри была чья-то отрезанная рука. Аппетит пропал у всех присутствующих разом, только лишь Какаши сохранил невозмутимое лицо и отставил коробку на пол, выказывая заинтересованность в ужине, к которому до этого не притронулся. Цунадэ-сама подошла к столу, пытаясь выяснить, что именно случилось. — М-да, — закусив ноготь указательного пальца, выдала с чувством, рассматривая коробку и пытаясь найти хоть какие-то опознавательные признаки. — Всё не так просто. На этих словах я буквально взорвалась. — В теории струн всё не так просто, а это — просто отвратительно. Люди вокруг были полны душевной мерзости, но меня это не волновало. — Поддерживаю, — Ино заявила это громко, так, что я услышала её впервые за столько времени четко, явно, со стаканом кофе в руке — на запах точно таким же, каким я её угощала постоянно в Конохе, заходя к ней в магазинчик и провожая до дома во времена наших с ней пеших прогулок. Теперь они казались такими далекими, и всё, что происходило тогда было как будто не существующим. Из наших взглядов можно было формировать треугольник: Какаши смотрел на меня, я на него, а Ино долго меняла направление, смотря то на меня, то на него. Это бесконечно выматывало. Не дождавшись остальных с ужина, я ушла обратно в свой номер, пытаясь поработать на благо этих стран, что уже сидели в печенке. Стоило отбить полуночи, я свернула все свои записи, снова отправляясь в тот зал с пианино. Сдула с клавиш пыль, не касаясь их пробежалась по октавам, пока не встретилось с Ино — ей тоже не спалось. Наедине искать спасение в ком-либо было невозможным, поэтому нам пришлось посмотреть друг на друга — мне говорить было уже нечего, все свои мысли и объяснения я оставила в письме, которое отослала ей в прошлом году на день рождения. — Привет, — она начала первой. — Привет. Дальше слова не складывались, оставаясь неозвученными где-то внутри меня. — Пройдемся? — ей не хватало в обеих руках по стаканчику с кофе — обычно так я заходила к ней без какого-либо повода. Молча кивнув, оставила пианино, присоединяясь к её прогулке по спящему рёкану. Мы молча дошли до выхода, вышли на улицу, где я нормально могла подкуриться. Ино стояла рядом, пока я сидела на балке, пытаясь выжать крохи бензина из своей зажигалки. Сунув руки в карманы новой формы, перекатилась с пяток на носки несколько раз туда-обратно. — Саске с Наруто теперь зависает, да? — В плане? — я ожидала абсолютно не такого начала разговора после стольких дней в тишине с Ино. — Каждое утро сидят кофе пьют. Ничего странного не замечаешь? — Маскулинность, — триггером вырвалось из меня, — если бы вместо чашек кофе у них было по рюмке саке — всё казалось бы несколько инаким? Ино промолчала. — Какая хрупкая, выходит, маскулинность. Тоньше апрельского льда на лужах. — Да, — Ино хмыкнула, — я тут просто подумала, что если…. вдруг… допустим, они когда-нибудь будут вместе…. Я смогла лишь в изумлении выгнуть бровь. — Ну как пара, я имею в виду. Просто… для меня это всё равно не будет ничего значить. — Ну, — я снова подкурилась, — мы свечку не держали, так что знать наверняка не можем. — Угу, — Ино запрыгнула на балку, рассевшись рядом со мной. — Просто… я буду даже рада, и вот я подумала, что какая тогда разница, лесбиянка ты или нет. Я вновь ничего не нашла, что сказать. — Но ты в том письме мне всё рассказала, и я… Ты, значит, пансексуал? — Вроде того. — А у тебя были девушки? — в лоб и искренне, как и всегда. — Были. И парни были. А что? — Я просто подумала, что тогда какая разница? Ну были и были. Даже если… подумаешь, ты что-то испытывала ко мне — какая теперь разница? — Но… — Да-да, дай мне договорить, — она уложила мне ладонь на плечо, слегка сжав. — Мне очень сложно о таком размышлять, и я постоянно бежала от этих мыслей, но больше не хочу. Ты всё дала мне ясно понять, и мне стоит перед тобой извиниться, что я бросила в тебя в сложный период твоей жизни. — А как же… — Да обожди же ты! — Ино фыркнула, но по-доброму. — Про Акацуки, разумеется, я знаю, но у меня было время обдумать этот момент: ты же не виновата — просто исполняла указания руководства. А иногда наши мнение и позиция могут не совпадать с теми, кто нами руководит, поэтому я не держу на тебя никакого зла — скорее, злюсь на тебя, что поверила каким-то там слухам, а не тебе. — А кто их пустил, кстати? — Это Горо. — Твою же мать. — Ага, — Ино подобрала ногу под себя, чтобы повернуться ко мне хотя бы полубоком. — Видимо, он расстроился, что ты его отшила. — Но моя ориентация-то тут причем. — Забей, — Ино отмахнулась, — это его проблемы, а не твои. — Ясно, — я в тишине докурила. Не зря мне не понравился этот индивид — как любовь с первого взгляда, только наоборот. — А где ты была всё это время? Чем занималась? — Ино ввинчивала вопросы более органично, чем я. — Много где была. Книгу вот начала писать. — О чем? — Не знаю, — я пожала плечами, — я придерживаюсь той логики, что книга — это сборник ответов на вопросы, которые ты сам себе ещё не задал. — Логично, — после паузы на обдумывание выдала Ино. — А там есть что-нибудь про любовь? — Несколько разделов. — Даже так, — Ино хмыкнула, — а сама ты… приметила кого себе? — Как знать, — я снова пожала плечами. — Может, кто из прошлого? — В прошлом у меня с партнерами была одна и та же проблема — не сходились на интеллектуальном уровне. — Ну, — Ино хмыкнула, — после секса можно и радио послушать. И она наконец рассмеялась — высоко, чисто, искренне, и я даже не стала искать предлог, чтобы к ней не присоединиться. Так мы наконец смеялись вдвоем, пока спящий рёкан нас не слышал, пребывая в своей тотальной глухоте. В кустах зашелестело — кто-то из АНБУ, видимо, тоже слышал наш разговор. Но в этой ночной темноте без Луны, в тучах и без единой звезды, я пребывала в полной уверенности, что в ней не может таиться ничего ужаснее, чем я сама. — Слушай, — Ино начала откуда-то с середины, — как думаешь, стакан наполовину пуст или наполовину полон? — Думаю, — для эпатажа я затянулась, — стакан восполняем. Тьма обнимала нас за плечи и рассказывала ночь, сложенную в струнный квартет. — Луны сегодня не видно, — Ино невзначай придвинулась ещё ближе, — задумывалась когда-нибудь над эволюционным страхом темноты? — Частенько. — Ты только представь! — Ино всплеснула руками. — Наши предки ничего не видели в темноте, а вот хищники видели. И в те периоды, когда Луны не было, они забирались повыше, чтобы не быть атакованными хищниками. — То есть по этой теории у нас и есть страх темноты, даже когда нет лунного света? — Выходит, что так. — Но мы же не животные. Ино промолчала, рассматривая мою пачку с желтым верблюдом и огромной надписью «импотенция». — Я тут вообще читала, что импотенция, — она кивнула на мою пачку, — это от всяких думалок в голове, что мужчина просто внушает себе и всё. У животных нет импотенции. — Чего? — мне стало практически смешно. — Повторюсь, мы не животные. — Ой не знаю, — Ино пожала плечами, — я думаю, что у настоящих мужчин её попросту нет. И всё тут. — Настоящих? А что, бывают игрушечные? Мужчину за розовой юбкой не спрячешь. В таком случае и дружба — непроизвольный рефлекс, который нельзя контролировать. — Это другое, — парировала Ино. — А в чем тогда разница? Скупо рассмеявшись, она ничего не ответила. — Ты вообще как? — Я в порядке. — Просто всего столько происходит… У всех уже нервы сдают. Лишь только потому, что я нормально выношу всё, что происходит, не значит, что мне не тяжело — но вслух говорить я ничего не стала. — Ты такая сильная. Я бы так не смогла. Я тоже не могу.День седьмой
Бывают дни, когда ты словно проглотил один сплошной комок нервов, расплескавшийся в грудине. Бывают дни, когда ты не можешь встать с кровати, чтобы сделать примитивные действия — написать Саске или принять свои утренние таблетки. Ты не видишь смысла практически ни в чем, да что говорить — ни в чем абсолютно. Ты представляешь себя старым и дряхлым, восседающим на веранде, рядом стоит плетенный из ротанга стул, и ты вдруг понимаешь, что он абсолютно пустой. — Доброе утро. Ты отвечаешь случайному прохожему на автомате, заламываешь руки в глубоких карманах, которые не то хотят врезаться в стену до окровавленных костяшек, не то сделать что-то, где требуется мелкая моторика — написать шедевр абстракции или сочинить что-то гениальное — но всё никак не идет, потому что пробка в груди нераспутываемая, а от взгляда каждого встречного становится ещё тревожнее, ещё страннее, ещё горячее в груди. — Доброе. Эти путы хочется взять и выдрать из груди, как душу, чтобы снова ничего не чувствовать, ни плохое, ни хорошее, но назад вернуть не получается — единожды всё равно, что никогда — и если жить прошлым, то значит — убивать настоящее. — Доброе утро, Шерпа-сан. Неджи прошел мимо, задев мой жакет длинными волосами, убранными назад. Я устала даже отвечать, что уж говорить о самовольном говорении, когда на базовые рабочие процессы не хватает поднятых рук, который норовят опасть вдоль тела безвольными тряпками, и ты делаешь всё через «не могу» — всю свою жизнь, смотришь на других с завистью и сожалением, что, с одной стороны, им недоступно твоё знание, с другой же — они от этого освобождены и крепко спят по ночам, а днем бодрствуют, незнакомые с тем, через что тебе приходиться проходить каждый день, который стал слишком похож на предыдущий, и их не отличишь, если поставишь рядом, даже в зеркале они будут отражать лишь единственное — пустоту, как самую правильную форму из всех имеющихся. Я бы хотела выплеснуть то плескавшееся во мне то утро, но выпила свои таблетки, загоняя их поглубже огромным красным яблоком. Мне бы хотелось запереть свою душу в оружейной, где бы её никто не нашел, но мне пришлось тащиться на собрание, где нас ждало исключительно плохое, деструктивное. Так и было до тех пор, пока Райкаге не предложил нам провести всем вместе вечер в том зале для званых обедов и ужинов. Выпить саке, поговорить в неформальной обстановке, отвлечься от того дерьма, что нам приходилось переварить тоннами, не прожевывая. Страна Огня поддержала его предложение единогласно. На меня обрушилась тонна вопросов: всем в этот финальный день нужно было от меня что-то, каждый дергал меня по поводу и без, и я уже всеми силами ждала этот совместный ужин, где можно будет спрятаться там же, где и пианино, выдохнуть и расслабиться хоть на чуть-чуть. Когда ко мне подошел Шикамару с вопросами, я снова не выдержала — Если тебе нужны какие-то ответы, почитай Карла Маркса. Голова пульсировала нещадно, отдавая эхом и гудением даже на самое простое действие. Вдобавок к комку в груди хотелось оторвать ещё и голову, и я не могла придумать ни единого способа, как облегчить себе проживание этого треклятого дня, который был похож на все остальные как две капли воды. Что-то менялось, что-то исчезало, что-то приходило и уходило — неизменной оставалась лишь я, бьющаяся, как в клетке, и никак не находящая этому всему выход — экологичный, а не такой, от которого снесет подчистую весь рёкан. Я вновь надела черный костюм с белой рубашкой, подворачивая манжеты. До вечернего неофициального собрания оставалось полчаса-час, и как бы мне не хотелось там присутствовать, должность и положение обязывали. Для полноты картины мне оставалось лишь разрисовать свое лицо маской клоуна, которому приходиться оставаться оптимистом и смотреть всем нашим общим невзгодам в лицо с улыбкой, такой, чтобы беды сами собой улетучивались, стоило мне на них посмотреть. В номер постучали — уточнить, что я буду на ужин. Буркнув в ответ что-то про собу, вышла из номера, запирая на ключ. Пребывание здесь мне осточертело — я пробралась мимо хостеса в тот самый зал, где в темном углу стояло роскошное, хоть и бесхозное, пианино. Поправив пиджак, решила сесть на крутящийся стул, отрегулировав его под себя. В голове не было ни единой ноты, и я даже не знала, зачем именно я села за клавиши, что именно я хочу сказать и сказать ли — или просто прокричать во все горло в той форме, в которой ко мне бы могли прислушаться. Я нажала на первый аккорд, тихо, проверяя настройку — оно было расстроенно совсем на немного, и это слегка фальшивый звук был только на руку. Оставался только один аспект: что именно хочет вырваться из меня, освободиться, насколько сильным оно хочет быть и хочет ли быть вообще. Может, оно попросту не хочет существовать, и я пытаюсь выжать из себя какую-то фальшь — если бы Людвиг был здесь, он бы обязательно почувствовал и рассказал мне. В своей чудной вежливой манере, растягивая гласные и через слово вставляя какой-нибудь архаизм. Я решила не думать — прикрыть глаза, постараться прислушаться к плескающему внутри пожару, звону колоколов, как на похоронной службе, к всеобъемлющим, громким звукам, которые заполняли меня от головы до пят. Я прислушивалась к тому, что истошно орет внутри меня, бьется, ищет лазейку, через которую можно рассказать всё и так много из того, что я чувствую — оно обрушилось на меня, сбив с ног, пытаясь рассказать моими руками то, что в словах я никогда себе не позволю сделать — слишком громко, слишком сильно, слишком правдиво. Я начала Рахманинова, и я почувствовала его целиком. Месяцами из-под моих рук выходили лишь автоматические звуки, за которыми было ни гроша, но теперь я чувствовала и передавала это нотам: как меня бросила подруга, которую так сложно было мне заиметь, как жители деревни, которую я вытащила из дерьма бросались в меня этим самым дерьмом, говорили в спину самое обидное, самое несправедливое, выливали под ноги помои и гнали из места, который я имела дерзость назвать домом; я рассказывала о том, как меня предало собственное «я», бросаясь словами — огненными пиками — прямо на которые грудью пришлось насадиться насквозь Какаши, его глаза, в который горело всё, что мы с трудом пытались построить; я рассказывала о боли — ревела о боли — как та тварь на дне Марианской Впадины, которая завывала так, что кровь стыла в жилах; я рассказывала — кричала — о том, что всё вокруг несправедливо, что я не должна была через всё это проходить, что это нечестно — я была целым оркестром, мои руки бегали по клавишам в попытках догнать ускользающую мысль о том, что все это мне пришлось пережить абсолютно одной — вытянуть на лямке бремя, которое сотня людей иной раз не сможет осилить. Я рассказывала о каждодневной войне, что я веду с самой собой, чтобы просто оставаться живым. С финальным аккордом я остановилась — замерла — выдыхая будто после стокилометрового марафона. В горле саднило, и я никак не могла понять отчего — как будто я выкурила целую пачку за раз или кричала вместо того, чтобы просто играть. Мне срочно надо было покурить, и я вышла из темени, вдруг понимая, что эту исповедь в моем исполнении слышали все: они как раз собрались на ужин. Сотни пар глаз снова смотрели на меня, но уже по-другому, пытаясь осмыслить только что услышанное в произведении Рахманинова, который гремел жизнью, бил из неё ключом, хоть и на своем языке. Я, наконец-то, высказалась. Когда я проходила мимо, Райкаге-сама утер огромной ручищей лицо от набежавшей скупой слезы.***
Ужин гремел во всю, когда я вернулась с затянувшегося перекура. Кто-то пил саке, кто-то — уже не первую бутылку, кто-то ужинал, кто-то смеялся, наконец позволяя себе расслабиться. Помощники кухни приносили и уносили длинные подставки с едой и закусками, обновляли алкоголь, и мне за отдельным столом поставили двойной виски со льдом, который я себе никак не могла заказать. Я аккуратно присела, подальше ото всех — так, наискось была видна только делегация Огня и Облака, но нигде не было подсказки о том, от кого это. Пить я никак не могла, но аромат оценила, и даже попробовала сделать совсем маленький глоток — это был потрясающий, дорогущий скотч, который мне мог вот так передать только один человек: Какаши следил за каждым моим действием издалека, выжидая мою реакцию. Стянув полностью маску, я лишь улыбнулась, снова возвращая себе лицо человека, которого ничего не колышет — оно немного смеялось, немного играло в маскарад, истинное же осталось за пыльным никому не нужным слегка расстроенным пианино. Какаши опустил взгляд. Наруто с Саске пересели за отдельный столик ближе ко мне, устраивая на полу ноги таким образом, что те слегка касались. Они оба оделись потрясающе красиво, и складывалось ощущение, что это Саске приложил свою руку к его наряду. Райкаге-сама прокашлялся, наблюдая за ними в упор. Не прошло и пяти минут — Райкаге решил поднять тост, наплевав на субординацию и правила: выпить он предлагал за дружбу — нормальную, крепкую (особенно мужскую) дружбу. — Виват! — Наруто держал своё саке выше всех, смотрел на Райкаге прямо и не боясь, говорил громче всех. Я хмыкнула в свой еле початый вискарь, снова пересекаясь взглядом с Какаши. Мы играли в переглядки и гляделки без какой-либо логики, смысла и системности. Иногда я просто так смотрела на него, одновременно далекого и близкого, иногда он разглядывал мои новые позы сидения на полу за столом с кучей острого и кислого. Иногда мы смотрели друг на друга одновременно — абсолютно спокойно, не отводя взгляд. Мы играли в переглядки и гляделки до тех пор, пока я не встала из-за стола, чтобы выйти покурить. На улице, стоило мне свернуть за угол, я отчетливо чувствовала его шаги за мной — прямо в ту же веранду, где я пряталась, чтобы покурить в одиночестве и без посторонних глаз. Он молча встал рядом, также, как и я, перекидывая локти на ограждение беседки, молча закурил и молчал вместе со мной, вслушиваясь в доносящиеся до нас из большого зала смех и громкие разговоры. Нам, кажется, надо было что-то друг другу сказать, но я снова не имела понятия что — что-то на прощание, что-то такое финальное, потому что я уходила самая первая ранним утром по своим делам, надо было сказать что-то не относящееся к нам, что-то отстраненное, неважное, зыбкое, универсальное. Докурив, я отвернулась, чтобы уйти, потому что сказать мне было нечего. — Ты забрала моё сердце и ушла, — раздалось в спину. Так, за все время здесь, Какаши впервые заговорил на ту самую тему, которую мы оба избегали всевозможными способами. Да, я ушла — но скорее была вынуждена уйти, и, если разбираться по фактам, можно упустить крайне важное, и я не хотела размениваться на всякие пустяки. Я точно знала лишь одно. — Значит, место в твоем сердце заставляет меня чувствовать себя более реальной. Пазл сложился — недостающая деталь была найдена в самом конце. Мы разошлись также, как и вышли — тихо и без разговоров, но той ночью можно было спокойно спать, наконец обретя ту самую вещь, которая расставляет всё на свои места. Утром, ни с кем не попрощавшись, я покинула место собрания и Страну Железа. — Вот такое было собрание. Как Вам, Юджин? — Достаточно насыщенное. — О да! — я рассмеялась. — После него я и решила перекраситься: видите, теперь я наполовину черная, наполовину пепельная. — Выглядит интересно. Вы что-то вкладывали в такой выбор окрашивание? — Пока не знаю, но здесь точно что-то про дуальность, — я пожала плечами, подкурившись, — давайте оставим это на следующий раз? — Давайте. Как Вам удобно. — Отлично! Я даже показала ей большой палец, пытаясь удержать его от тремора. — Помните, мы с Вами поднимали тему. — Насчет чего? — Насчет вранья. — Да, помню. — Вы готовы ответить? — На что именно, Юджин? — О чём единственном Вы будете врать? Я снова рассмеялась, укладывая окурок в переполненную пепельницу. С собрания прошла уже неделя, и можно было заявить с осознанием, уже с пониманием значимости и абсолютно искренне: — Что я в порядке.