Втяни животик

Шалтай-Болтай сидел на стене Шалтай-Болтай свалился во сне.

***

Октябрь догорал нещадно. Образы природы прошлогодней осени были подернуты пленкой в памяти, зато ярко горели события, воспоминания, лица других, слова, смех, слёзы, радость, апатия, безысходность, драки, залитый кровью квартал Учих, клацанье шог по шершавой доске. Звуки, запахи, цвета. Та осень раздувалась, дышала, была живой, осязаемой, и хранила в себе что-то непередаваемо чувственное, что мне никак не удавалось воспроизвести. Как и не получалось восстановить образы скудных деревьев в квартале. Серость неба и желтизну листьев, переходящую в чистое золото на закатах. Сколько закатов было не рассмотрено. Сколько рассветов было встречено мимо. Всё в природе совершенно, потому что оно занимает своё место. Природе не нужно его искать, она имеет его априори — всё, что существует вокруг, от дерева до лужи, зыбких песков и непроходимого болота сложено по единому принципу: раз они существуют, значит, для них есть место. И они имеют на него полное право. Хотят, в симбиотической спайке застынут с другим. Хотят, утянут за собой в обвале пару неподъемных камней. Природа громкая, очень громкая, а тот, кто считает её тихой, никогда не пытался прислушаться к ней. Она не боится быть громкой. Это нормально — быть громким, пребывая живым. Длинная темная дорога посреди леса ни разу не свильнула. Она была такой ровной, странной для этого непроходимого места, будто её вытоптали люди. А вокруг — лишь чаща да спящие птицы. Там, где пройдёт один, пройдёт и другой. За ними третий и четвертый. На ровной площади, где куда ни ступи — проложенная, ухоженная дорога, все стараются разбрестись кто куда. Желательно, как можно дальше друг от друга. Но перед лицом опасности, страха, глухого со всех сторон леса, в сумерках или даже без, там, где корни, поднявшиеся из земли, могут переломать ноги при одном неосторожном шаге, там, где полная темнота, неизвестность, что на два шага вглубь — всё собьются в стадном режиме, ступая там, где кто-то другой уже сложил свои упорство и смелость пройти насквозь. Но даже проходя один и тот же путь, видимый, осязаемый, наложенный друг на друга, вот же, прямо под ногами, можно ли быть уверенным в том, что пути действительно одинаковы? Шедшему первому было по его. Второму — уже не так, как по первому, и тоже по его. Третьему — по его, личному, собственному. Последнему не так, как предпоследнему, и совершенно не так, как первому. А очередь всё пополняется и пополняется, пока это место не исчезнет с лица земли: нескончаемый лес на границе стран Риса и Молний. В какой-то момент выверенный рабочий шаг замедлился. Мысли перестали одолевать голову, перетекая куда-то ниже. Плечи опустились, а голова непременно стремилась вбок. Каждый раз мне казалось, что просто какое-то из полушарий мозга перевешивает, и шея сама выбирает сторону наклона, чтобы проще было держать её всё также прямо. Было достаточно холодно, чтобы каждая затяжка разливалась паровой машиной вокруг меня, заслоняя обзор на прекрасный лес. Пальцы, торчащие над удлиненными манжетами, краснели, а средний палец левой руки неестественно отклонялся вверх над остальными. Мне это навеяло ассоциацию с синдромом Туретта, только в интерпретации мелкой моторики. Темнело. Тучи отливали по краям флуоресцентной розовой фольгой. Каждый раз вставая на путь, проторенный другим, стоит помнить, что между собой наши пути абсолютно неравнозначны. Не то, чтобы какая-то трактовка лучше, а какая-то хуже — у первого есть лишь вера в себя, страх заблудиться, боязнь неприступности этого места, но в то же время абсолютная свобода действий и возможность найти нечто для него ценное; у второго, казалось бы, есть все карты в руках, известность и осознание, что он в этом месте не одинок через время, видение, куда идти дальше, но в тоже время страх потерять эту нить, страх, что идущий первым сам заблудился, неуверенность в том, что это путь самый оптимальный — они просто разные. И там, где для одного непроходимое препятствие, для другого — просто поваленное ветром дерево. А если бы здесь, вдруг, чисто из человеческого любопытства, появилась вторая дорога — асфальтированная или засыпанная песком — то проходящий по первому пути и проходящий по второму неминуемо начали бы друг друга сравнивать. Мол, чей путь лучше, а чей курам на смех. Чей героичнее, а чей конформистнее. Чей длиннее, а чей короче. А если в конце они ещё и получают нечто разное, то список характеристик стремится к бесконечности. Особая из них, будто на острие жал миллиона ос — почему он, а не я. Каждый раз, восклицая об этом, виня первый попавшийся под руку пень или кучку листьев, заботливо собранных ветром на влажной сырой траве, нужно задавать себе следующее: готов ли я пройти по тому же самому пути, чтобы получить то же, что имеет другой? И главное не врать. Отрицание реальности ещё не осчастливило ни единого. В этом, пожалуй, и есть наше единственное сходство, как кучки потерянных, боящихся смерти и до визга в мозгах отрицающих факт, что никто нихрена на самом деле не знает, уж тем более, как должно быть правильно, но доколе это не превращается в поросячий визг, перетекая из головы в дырку на лице, извлекающую звуки, на уши другим людям о том, как должно быть правильно и по его — в этом есть и главное понимание, объединяющее нас в примитивную форму жизни. Примитивность есть реактивность и ригидность. Примитивность есть искренняя вера в то, что лишь наша голова есть что-то, наделяющее нас титулом «человек разумный». Раньше мне виделось, что мои мысли, разум и интеллект определяют меня. Однако теперь мне видится это не совсем так. Музыкальный репертуар стоило бы обновить. Его скудность при широком разнообразии стала тягучей до треска в ушах. Дернув наушники, свернула их в карман, и тут наступила она. Стрелки наручных часов стремились к половине шестого вечера, севшее Солнце погружало отсутствием света лес в темноту. Тишина звенела. Тишина звенела так сильно, что казалось объемной. В этой тишине голые ветки стучали друг по другу. Опавшие желтые листья массой шуршали, перекатываясь с места на место. Отдельные листья поднимались вверх, редкие, оставшиеся на деревьях, падали по мягкой наклонной, задевая моё пальто. Один из них шлепнулся мне прямо на предплечье в кармане, цепляясь за драп. Когда какие-то из органов чувств работают с перебоями, их обязанности на себя возьмут другие, пусть всего лишь жалкой имитацией. Разумеется, глазами никогда не услышать, а языком никогда не получится дышать, но всё это вместе есть лишь эволюционный процесс получения информации извне для дальнейшего сбора разрозненных сигналов в единую картинку мира. Глаза видели чётко. Слух мог охватить километров сорок по прямой — как расстояния от наших островов до Японии. Всё отрочество мы прожили там, где, выходя на выступы отвесных скал, можно было при хорошей погоде увидеть очертания Хоккайдо. Стиг любил это место — своеобразную смотровую; там же и выдавал мне финальные указания. Японии в тот день не было видно, и я бы не сказала, что мне удалось её разглядеть даже пребывая внутри. Дело не в месте. Далеко не в нём. И пусть хочется верить, что, уехав в какую-то срань, изменится всё, и жить хорошо, и жизнь хороша, но это не так. Ты же не меняешься. Я видела много демонов в своей жизни. Многих сражала, а многие надирали мне зад, всякое было. Но самая страшная битва всегда разворачивается с самим собой: с частью, которая не хочет меняться, выдумывая миллиарды способов обхода, и той, что готова бить и ломать. Мы все конформисты. Эволюцией сформированный мозг является таким лишь из-за социализации. И если труд облагораживает человека, то зря ты подняла ту палку с земли, обезьянка. Зря зря зря. Чего же тебе спокойно не сиделось и спокойно не лежалось? Ведь из-за тебя теперь миллиардам последователей приходится учиться жизнь в мире, о котором они нихрена не знают, а те, кто шагнул дальше психотика, вынуждены палок таких искать до бесконечности, чтобы домик подпирал и без того ветхую крышу. Для того, чтобы себя найти, не логично ли сначала себя потерять? Только лишь, видится мне, находить себя звучит как поебень — себя можно исключительно построить. И чтобы сделать это, проще разнести всё до фундамента, чтобы взять уже, в конце-то концов, крепкие и стойкие стройматериалы, и научиться в конце-то концов отличать дерьмовый кирпич от того, что не рассыпется при малейшем дуновении ветра или кинутым в тебя камнем. Многие стремятся дом этот поскорее завершить, хвастливо потирая ручки, приглашая внутрь или хотя бы посмотреть. Ждут одобрения, кивков и зависти со скулежом, что, вот, мансарда тут красивее, а оконные рамы какие вон ровные. А в оконных рамах нет стекол — разбились. Какой-то одутловатый мужик с улицы бросил камень — да бежать, а осколки теперь собирай по всей пристройке. Потом не мужик уже, а разносчица молока швырнула чем-то, и снова давай собирать. Но что ж это тогда за дом такой, что любой прохожий, кидая в него камень, тут же разбивает возведенный упорно и в поте лица участок? Так-то решетки можно поставить, или найти ударопрочное стекло, а строитель дома — вот же ж ирония! — он даже не знает, что такое есть. В его мире и представления такого попросту не существует. Или существует, просто он всё ещё ждет, что камни перестанут кидать. Или от чего-то надеется, что в следующий раз отремонтированные окна выдержат. Пока что они стойко выдерживают лишь отражение самого хозяина в них, и хороший вопрос в том, что видит на самом деле этот горе-строитель: самого себя, кого-то другого или своё отражение? Ведь брошенный в отражение камень погоды никакой не сделает. А если его швыряют тебе в лицо — то разговор перетекает в принципиально новое русло. Милая обезьянка, зачем ты взяла ту палку. Величие незнания непостижимо. Подкурилась. Природе было громко и искренне. Мне было тихо, и я будто чему-то у неё училась, замерев в отточенном шаге. Пальцы в ботинках не поджимались, как это было всегда. Моя земля была твёрдой. Заземление мне давало нечто другое. Иногда, бывает, думаешь ни о чём, но важно помнить, что это не то же самое, что ни о чём не думать. Думать, что говоришь и говорить то, что думаешь — разное. «Я вижу то, что ем» и «Я ем то, что вижу» «Я дышу, пока сплю» и «Я сплю, пока дышу» «что имею, то люблю» и «что люблю, то имею» Туше, гребаная обезьянка. Зачем надо было всё так усложнять? Вот, например, собаки — удивительны и безоценочны, умны и проницательны, и, что самое главное, они реально в своём уме. Пес ворчит, когда сердится, а когда доволен, виляет хвостом. С другой стороны, коты ворчат, когда довольны, и виляют хвостом, когда сердятся. Тогда что, получается, вторые не в своём уме? Даже если ворчание назвать мурлыканьем — суть от этого не изменится. Чуть левее от меня на дереве кто-то оставил опознавательный знак, что это северо-восток. Два кривоватых иероглифа были обведены таким же не очень-то ровным кругом. Однако правильность формы была в данной ситуации категорически несущественна. Осенний лес горел рыжим, бурым, болотным, каштановым. Краски новой осени записывались лишь образами вокруг. Что-то вспоминать было просто, что-то — крайне тяжело. Октябрь прошлого года был слишком живым. Новый год, мой юбилей. А какие-то обрывки оставались беспамятными — что было после того, как Итан и Джей уехали? Был ли там Наруто, Саске? Что было в ноябре, после драк с Саске? Помнилось, как после него в доме остался свёрнутый аккуратно плед, подушка. Запах кофе и какой-то его особенный — огня, росы и первого снега. Наруто пах теплом, раменом, свежескошенной травой. Сакура — свежестью больниц, землей с тренировочных полигонов, корицей, кардамоном, стиральным порошком, чтобы поддерживать стерильность одежды, Шикамару — сигаретами, мебельным лаком, ночью, пряным имбирём. У Неджи дома всегда пахло вишней, пластырями, йодом, рисом, шоколадом. Неджи был ещё тем сладкоежкой, пока никто не видит. Скромные припасы карамелек с фруктовой пастилой он хранил в самом нижнем ящике такого же скромного кухонного гарнитура, там, где обычно размещают утварь. Для успокоения собственной души, он умудрился утрамбовать это в маленькую круглую жестяную банку, заворачивая её с такой силой, что без определенных навыков раскрутить её было невозможно. Меня он рвался угостить каждый раз. Волосы Неджи из-за этого всегда пахли фруктовой пастилой. Пустые пробелы Конохи годовой давности имели выверенную периодичность и объединялись одним: ни одно событие из таких пробелов не имело эмоциональной окраски. Драки с Саске красились красным, встречи с Наруто в Ичираку — желтым, посиделки с Саске ни о чём в нашем квартале — фиолетовым, работа с Шикамару — болотным. Всё имело оттенки, полутона, что-то в монохроме, что-то в аналоговой триаде, комплиментарности или даже тетраде. А что тогда есть белый? Отсутствие цвета? А если нет, то тогда что есть отсутствие цвета? Вот есть черное, а вот есть белое, смешаешь — серое. Но серое это всё ещё не так хорошо, как в белом, однако не так плохо, как есть в черном. Что тогда вообще есть цвет, кроме набора искривленных лучей света как-то разбирающихся по категориям внутри наших глаз? Всё так складненько и ладненько, физические законы прописали, квантовую физику придумали, науки точные опредметили, всё попытались объяснить, логику развили, мыслишки записали. Здорово, конечно, однако ни в одной подобной теории не учитывается влияние нашего, человеческого восприятия, на всю эту муть. Ведь как рыбы не видят воды, люди не видят воздуха, а может и чего-то более важного, не понимая, что цвета — это не просто мерцание в глазах, нечто более иное? Обезьянка, милая, положи палочку обратно. Мы теперь не знаем, как жить эту жизнь, и как не жить её — тоже. Природа, угасающая в тучном закате, была громкой, но в то же время жутко тихой. Перед тем, как на берег обрушится цунами, величиной с двадцатиэтажный дом, всё затихает также. Вода отступает от берега. Птицы пропадают с радаров. Море перестает шуметь, а потом вода подступает откуда-то из-за горизонта, несясь строго вперед с оглушающим рёвом. Она правит береговую линию, опрокидывает столетние валуны, стирает деревни, сёла, городишки с лица Земли. Оглушающая тишина. Когда есть только ты, твоя голова и мысли в ней. И больше — на километры вокруг — никого. А может даже и дальше. Мы так отчаянно бьемся над маской мужественности, пока не осознаем, что в разных местах приемлемой версией является разное. Где-то мужественно — это плакать, не стыдясь. Где-то — выражать свой гнев и агрессию, не пряча на задворки собственного я. Где-то недозволенно смеяться, где-то — кричать. Но, по большому счёту, всё едино — не быть громким. Нельзя быть громким. Однако быть громким и означает жить. Глупо надеяться, что, подавив в себе одно, получится оставить на плаву второе. Как на монете отчеканить: не плакать, не злиться, улыбаться, не завидовать, комкать радостные секунды, натягивая на себя тридцать два белых или желтовато-натуральных, не суть — рано или поздно от этого останется лишь пластмассовый оскал. Чан с кипятком сколь угодно можно трамбовать крышкой, но пар всё равно её сорвет. Можно привыкнуть жить в кипятке, только потом забыть, каково это, когда крышку не сносит. Вот и получается, что, подавляя нежеланное в себе, под нею окажется абсолютно всё. Там же ведь не просто кипяток — бульон, где нет различия: это мужественно, а это хорошо. Это плохо, а это нормально. Это надо чувствовать, а это не надо чувствовать. В бегстве от боли, ужаса и невыносимости, подавляя своё кипящее море, омывающее сердце, может статься так, что вода отойдёт далеко за горизонт, а цунами так и не накроет. Не будет вообще ничего. Потому что ты осушил все доступные тебе океаны, лишь бы снова не чувствовать это. А дифференциации на это и не это нет места в том кипящем водоёме, размером с Галактику: не захотел чувствовать это, значит не это не будешь чувствовать тоже. Обязьянк, слушай, так зачем ты всё-таки взяла палку? Как теперь наполнить океаны обратно? А? Ну или если не палка, тогда сдалась тебе эта социализация. Послушай меня, милая обезьяна, в этом мире, который ты создала, всё не так, как ты планировала. Никто ради тебя не сделает ничего просто так. Никто не выберет тебя вместо себя. Никто на самом деле не заинтересован в тебе, лишь ловит в тебе проекции себя или отрабатывает паттерны поломанной в щепки психики на других. Обязьянк, ты хоть представляешь, как мы все одиноки? По-настоящему? В лицо подуло чем-то странноватым. Длинная дорога, ни разу не сворачивающая на километры вперед, медленно темнела. Одиночество даёт нам свободу просто стоять, вот так, посреди этой дороги, в глухом лесу, рассматривая её, убегающую на север даль. С моим зрением теперь можно было белке с трех метров в глаз кунжутом угодить, даже не активируя шаринган. Пробовать бы я не стала — что мне сделала невиноватая ни в чём белка. В лицо подуло ещё сильнее. Пепельное в сумерках под ртутными тучами, мелкое — подумалось, что пыль. Застревала в ресницах, опадая на обветренные скулы при моргании. Эта странная пыль билась о глазницы, пытаясь что-то сказать на своём неповторимом языке, и её язык правда был неповторим — ведь не существует в мире снежинок одинаковой формы. Это был первый снег. Полы пальто на сиплом ветру чуть оттягивало назад, объем волос остался где-то в двух дня пути отсюда назад и относительно человеческом душе, поэтому короткие пряди на правом глазу бились истошно в него. Даже не высовывая руки из карманов, сдула своим уже ветром всё мешающееся. И волосы, и рябивший на ресницах куцый снег, и комки слякоти с листьями на пути. Бензин в зажигалке дышал на ладан, кремень заканчивался, колесико прокручивалось со скрипом, в пачке болталась последняя сигарета. Всех сложившихся ресурсов хватило на прикур в честь первого снега — такая давняя, забытая сознательным подростковая традиция, отдающая гнилым запашком Скрытых Островов. Да то и не снег был — так, пыльная пародия. Пепельная пародия. Это правда больше походило на дряхлый, измученный пепел, обросший пылью и невидимый обычному глазу мхом. Халтурка. — Маловато будет. Фильтр с бесцветными пепельными верблюдами героически повис на нижней губе, как всегда прилипая, давая дополнительное крепление ему при ходьбе. Когда-то первый снег заглушал все звуки, погружая всё вокруг в трепетное оцепенение, но не в тот раз. Отчетливо были слышны мои шаги по землистой дороге, тяжки сигареты без рук, прокручивание кольца на большом пальце в кармане. И всё также была я, моя голова и все мысли в ней. Росчерки снега, падая мне на плечи и облепляя на ходу пальто, тут же таяли. На обочинах росли белесые шапки поверх наваленных кучами огненно-желтых листьев. Где-то вдали мягко повалилось старое иссохшее дерево. Интересно, а слышен ли звук падающего дерева в лесу, если рядом никого нет? Лови ртом первый снег по пути на плаху, если праздника нет — эта жизнь не нужна нахуй.

***

Спихнув с коленей табличный свод легенд для переработки карт, грузно бухнулась на спину. Прямая — дороги, волнистые — реки, пунктир — граница округов. Пыльная (снежная) ворона принесла в считанные часы ответ от Пятой-самы по срочно-важному картографическому вопросу, а Райкаге-сама в довесок к странному, будто выжженному, плотному свитку — маленький холщовый мешочек, привязанный к лапе вороны. Троих из общей стаи я выделила для ускоренных передачек: парочка старых техник, немного креатива — и они летали как пули, где-то конфронтуя с релятивистской механикой. Вечер снова близился к закату, снег таял, не долетая до земли, а потом и вовсе прекратился. До ближайшего населенного пункта было часа два простым шагом. Моим — минут тридцать, если не тратится на созерцание. А созерцать тут было что — да хоть каждый встречный камень. Цвета наступающего на пятки ноября мешались палитрой осени и ранней поздней осени, граничащей с ранней-ранней зимой. Тавтологически громоздко, зато отзывалось именно так. Слова вообще отзывались будто как-то инако. Желтый цвет — цвет чего? Припорошенных листьев, жухлой травы, оттенка волос Наруто, свиного наваристого бульона в Ичираку на просвет. Солнца, предплечья Итана, выгоревшего августом Джея. Наручные часы тикали. В мешочке от Облака оказались простые сахарные драже, похожие на камешки разных цветов. Розовый камешек на Солнце казался больше оранжевым, но на вкус был таким же, как и синий — никаким. Синий больше уходил в серый, а я, кинув воронам-курьерам последнюю сосиску из закромов, зажимала каждый такой камешек большим и указательным пальцами, поднимая повыше, пытаясь ими закрыть солнечный диск. Стянула на переносице ниже круглые темные очки, чтобы не мешали следить, как зеленый становится больше бордовым, а желтый — почти белым. Голубой — цвет чего? Цвет блюза, скорее всего. Потому что блюз — это когда хорошему человеку плохо. Где-то в самом конце аккуратно собранном Джеем для меня плейлисте завалялись пару песен ЗиЗи Топа и Ти-Боуна Уокера. Техасцы знали толк в блюзе, черт их возьми. Как же они чувствовали. Пара затертых до дыр композиций были единственными, что хотелось слышать в натерших уже, наверное, мозоли в ушных раковинах, наушниках. Музыка тоже громкая, как и природа, даже если она очень тихая. Она громкая из-за чувств. Эмоций. Метафор, образов, перекрестных отсылок, тягучих нот, где каждый услышит что-то своё. Не знаю, существует ли в арт-терапии музыкальное направление, но как по мне этот способ был ничуть ни слабее пересыпания песка с места на место или самовыражения через потёки гуаши на пальцах, оставляющих следы на белых листах. Искусство шло с нашей командой как-то всегда и никогда сразу. Танцы, язык тела, музыка, картины, перфомансы — у каждого что-то своё, но разве в творчестве есть границы? Мне казалось и кажется, что существует такие места, которые как ни бейся — словами не опишешь. И остается только томно покачивать головой в такт или медленно качаться из стороны в сторону, отождествляясь с тем самым blue. Ведь блюз — от слова blue.

Most nights I hardly sleep when I'm alone Now please don't go, oh no I think of you whenever I'm alone So please don't go

Музыка волшебна настолько, насколько может показаться, что это не Ти-Боун Уокер в наушниках чуть поскрипывающим голосом молит кого-то вернуться домой и больше не уходить, а кто-то действительно обращается ко мне, далеко-далеко отсюда. Так далеко, что не услышать, даже если кричать. Зато можно услышать в музыке. Но волшебство есть не только в ней самой — особенно волшебен момент, когда одна и та же пластинка воспринимается и толкуется абсолютно по-новому. На вопрос Наруто про то, куда меня привела моя «дорога приключений», я бы ответила, что приключение это всего лишь такое событие, которое изменяет в чем-то мир и тебя. Ветер — воздух, который не любит покоя. Ураган — сошедший с ума ветер. Череп — маленькая коробка, в которой заключена Вселенная. Круг — квадрат без углов и рёбер, так что правильность формы действительно несущественна. Маска — лицо одного выражения. Человек — живое существо, у которого есть разум, речь, руки, способность решать, как это всё теперь использовать. А человечество тогда — все они вместе, это как если их рассматривать как одного большого человека. И человек этот конформист. Я отчего-то начала понимать конформистов. На этом же, собственно, и строится то самое человечество, и не нужно их ни в чём обвинять. Не было бы конформизма — мир бы утопал в крови и войнах, смертных казнях и показательных расстрелах на площадях, распятиях на урок зевакам и страха потерять чувство причастности. Причастность — мнимое состояние спокойствия, что тебя всё-таки приняли хоть где-то. Так что конформистов не в чем винить и как-то судить. Да и, в целом-то, какое мне должно быть дело? Лошадь — большое, тёплое, четырёхкопытное живое существо. Статное, гордое и красивое. Собака — лающее воплощение верности и покорности. Белый — отсутствие цвета или нет? Белых камешек в кулечке от Райкаге-самы не было. Желтый — ещё цвет золота. В гостях у Шикамару и Ино я часто видела сломанную посуду, которую реставрировали с его помощью — так было принято у японцев. У нас же, на островах, битая посуда либо просто «к счастью» либо «что ты криворукий наделал». Но японцы считали, что трещины, поломки неотъемлемы в уникальной истории объекта и не заслуживают забвения и маскировки — в них было искусство. В них было тоже отчасти творчество. Если прокрутить от желтого обратно до желтого, можно наткнуться повторно на человека. У меня, вроде бы, все признаки человеческого существа: и разум, и речь, и руки, и способность решать, как это всё теперь использовать. Но ни одного четко выраженного чувства. Раньше я бы даже не поставила это всё в один ряд. Раньше мне виделось, что мои мысли, разум и интеллект определяют меня. Однако теперь мне видится это не совсем так: где-то должны быть чувства — где тогда они хранятся? Черепушка занята Вселенной. Человек занят речью, разумом, руками и иже с ними — так где тогда? По всему телу сразу? Где-то по центру, в груди — душа, что ли, или как ещё назвать? А надо ли называть вообще?

***

Чёрное кольцо на большом пальце посреди ночи истошно задребезжало. Глубоко вздохнув, накрыла его ладонью, будто это будильник, проворачивая три раза на себя — надеялась, так оно угомонится. Но нет. Сизая ночь была тихой. Островки вдалеке и горы выглядели будто приклеенными. Моря не было слышно, волны молчали. Я бы могла сидеть дальше на каком-то высоченном камне и ждать цунами, но кольцо трясло руку, тряхомудя её, будто вопя. Что-то случилось. Что-то определённо случилось. Азбука Морзе отчеканила кратко: впадина. северный остров. срочно. Ну хоть бы одну голограммку прислали, что уж мелочиться, повод-то действительно какой. Потянулась, щелкнув ключицами и костями в пальцах. Аккуратно наклонила голову влево-вправо. По инерции почесала переносицу. Ноги будто знали, волоча меня всё дальше и дальше на север, к границам всех Скрытых Стран. Это как в игре, где нужно пройти до конца какой-то замысловатый квест, только в моём случае был не квест, а целый остров. Пусть и очень большой, такой, что даже в какой-то момент забываешь, что он — из такого же теста как те, на которых я родилась и встретила отрочество. Возможно, прямо сейчас два государства, так и не посвященных в Альтернативный мир, всё ещё грызли друг другу глотки, кому этот архипелаг принадлежит. Может, потом, что-то заметив, в новостных сводках кратко передадут: «что-то громко булькнуло в Тихом Океане». Или раздуют очередную апокалиптическую теорию: «НАЙДЕНО НОВОЕ ЧУДОВИЩЕ НА ДНЕ МАРИАНСКОЙ ВПАДИНЫ МЫ СНОВА ВСЕ УМРЕМ!!!!!». Да бож, мы такие же. Сами половины не понимаем, не высекаем, просто адаптировались жить в этом и скрывать это, делая так, что они и не догадываются, сколько землетрясений произошло по нашей вине. С другой стороны, они и не знают, сколько метеоритов было отброшено подальше, чтобы не мешали нам чаи гонять. Зато потом смотрят с умным видом на свои радары, поправляя очки, и треплют, мол, аномальное изменение орбиты, надо это просчитать и вставить в свои законы, в которых — а они не могут принять — иногда всё идёт сикось-накось. Доплелась обратно до увесистого по меркам этих стран посёлка, ютившегося на берегу. Отыскала глазами ещё работающие вывески, выглядящие не как подпольное казино или барыжный уголок. — Здравствуйте. Это вот мне просто интересно, быть лысым — профессиональная черта ребят, которые всегда отпускали мне в этих краях всякую импульсивную мелочевку? Сигареты, кофе, фейерверки там. Мужичок кивнул, открывая пошире ставни. — Будьте добры американо с двойной порцией сливок. Мужичок кивнул, с неохотой берясь за заказ. В самом низу прилавка лежали витринные потрёпанные пачки, составляющих здешний сигаретный ассортимент. Стаканчик был рифленым в боках и в ночи вместо коричневого отдавал графитовым. — И пачку кэмела синего посчитайте, пожалуйста. — Кэмела? — Кэмела, — я кивнула, — с верблюдом такой. Так у меня впервые не спросили никаких документов. Я что, бля, старею, что ли? — А зажигалку у Вас случаем можно заправить? Лысая башка согласился и на это, пусть и с натянутой неохотой. Ну, не гаш мне толкает, и на том спасибо. Стукнув ладонями на манер «намастэ», кивнула, благодаря и забирая все свои пожитки. Скорее, прожиточный минимум на следующую половину дня, который склеился с предыдущим. Тогда, получается, не половина, а четверть? А какая разница? — Спасибо, всего Вам доброго. Доброй ночи. Он слушал моё пожелание вполуха и зря. Добрая ночь очень бы пригодилась всем нам. Отшлепав подальше от светящихся вывесок, прикурилась, хлебнув кофе. Поясницу даже размяла, то и сё. Коленями повращала, стопами на весу, болтающимися в ботинках на полтора размера больше. От кофе не преминуло зевнуть. Ветер дул мне за спину, высекая искры из сигареты шаткой спиралью. Спираль — есть танцующая прямая. Нацарапала одной рукой на коленке передачку Саске, всовывая вороне, которая у меня окрестилась Торпедой. Доставать кого-то своих из-под одежды очень не хотелось — руки заняты. Придав ей щелчком ускорения, растянула оставшиеся три затяжки аккурат под кофеек — так картинка выглядела какой-то более цельной. И, потянувшись на дорожку и закатав повыше рукава, сиганула на своей самой большой скорости по указанному Саске маршруту. Нужно было забрать его максимально быстро, чтобы вдвоем мы добрались к месту назначения ещё быстрее. Пересекать просто так вероломно границы нельзя. Пугать местных и сеять панику — тоже. Особенно эти страны. Не нужна им пока что была эта головная боль, только-только в Союзе приживаться начали. А вот Саске нужен был. Необходимость в нём вырисовывалась крайне острая и абсолютно не подвергающаяся сомнению. Во-первых, мой заместитель, как никак. Во-вторых — мир посмотрит ещё шире. И, я была уверена, ему бы понравилось.

***

Выложенные камнем дорожки утопали метрах в двух вокруг меня. Куда я — там и проблеск, куда я — туда и туман. Он был повсюду. Кроны деревьев, ветхие постройки, столбы и редкие провода — всё утопало в нём, как в сахарной вате. Густой, плотный туман окутывал всё вокруг, словно гигантская паутина, но это ни разу не было жутким или пугающим. Это было безумно красиво. Изредка мимо меня брели сонные прохожие, ни свет, ни заря, выгуливающие своих собак. В породах я разбиралась слабо, и просто, чтобы занять себя, каждый раз считала встретившегося мне питомца, про себя ознаменовывая внезапное столкновение оптимистичным «собака». Как в дорожной игре, где тот, кто насчитает больше попутных псов на обочинах, станет победителем. У одной была длинная шерсть, вытянутая мордочка, длинные лапы. Вся она была такой — будь она человеком, я бы сказала — дылдой, но вообще это была просто борзая. Вроде как русская. Ещё был песель с куцым хвостом торчком, сильными задними лапами и висячими ушками — наверное бигль. Лабрадоров и такс я идентифицировала с легкостью, а незнание остальных как-то странно вело. Почему-то хотелось узнать их всех. Или чтобы был какой-нибудь человек, который по одному описанию, фотографии или зарисовке смог бы мне называть эти породы безошибочно. Как в дорожной игре, только несколько видоизмененной. Вот что это за песель такой, худенький, даже немного костлявый, с длинными тонкими лапами, вытянутой книзу мордахой и треугольными висячими ушами? Было бы, наверное, неплохо, если кто-то смог по этому описанию назвать мне породу. Познавательное мышление не купировалось практически ничем и никогда. Пустые скамейки были покрыты моросью, по зеленой траве перекатывались жухлые листья, пропадая в тумане. Как оказывается, белый тоже может быть цветом пустоты. Потому что ты не знаешь, что тебя ждёт через два метра — всё скрыто, как облаками, спустившимися с небес на землю. Если не можешь дотянуться до них, как бы не старался, можно же просто их опустить, да? Да, Какаши. Ты оказался несказанно прав. Воспоминание о нём заставило нижнюю губу чуть поджаться, а сигарету остаться в руке, пропуская затяжку. Курить толком-то и не хотелось — хотелось, чтобы у него всё было хорошо. Чтобы он в этот ранний-сранний час спокойно спал, не удрученный политическими распрями или отголосками прошлого, осколками режущих череп изнутри. Уже выходя из зоны тумана, меня осенила интересная идея: у меня уже были некоторые вороны, специальные, пусть и немного, вытатуированные на правом плече в грозовом чёрном небе. Смогут ли верные перебежчицы из Конохи влезть туда же? Уж очень странно было бы оставлять их тут. Да и, считай, повышение какое: с ранга помойных до спутника не последнего в этих краях шиноби, если на местном. Когда они с легкостью и как по команде «всасывались» в моё оголенное плечо, мне подумалось, что никакие они не помойные. Мне думалось, что они с самого начала были чем-то большим. Как и Карасу но Тайо. Завидев Саске издалека, кивнула на широкий выступ над Японским морем, куда села перекурить и перекомплектоваться. Спихнула всё ненужное в печати, наскоро запихивая и рюкзак туда же, перебинтовала отжившие своё бинты, ремни, ленты, оборачивая практически всё своё тело на манер большой портупеи. Купленную в Стране Гор безделушку в качестве поддержки штанов любезного уличного торгаша вытащила из-под черной водолазки-лапши, похлопала по всем карманам в узких штанах, чтобы не оставлять ничего лишнего, и с душой запихнула под них кофту. Ничего не должно было болтаться и ничего не должно было мешаться. Чувствовала себя водолазом или госпожой из БДСМ-игр, обтянутой бандажами. Саске, чуть наклонив подбородок, рассматривал всё это с крайним непониманием, которое был способен выражать. — И тебе привет. Накинув пальто, оперативно прикурилась, приглашая его сесть. После пары синхронных затяжек он протянул лишь отстраненное «что?». Пока что у меня не было понимания, как быстро и вкратце описать ему, куда мы чешем, и к какому пиздецу стоит начать готовиться. Только-только собралась излагать о высоких материях, как он, жестом меня остановив, указал на мою грудь — там, где на черном узком ремешке висела увесистая безделушка — сделанная под серебро Луна, обнимаемая Солнцем. С одной части неровного круга на каждого, кто обращал бы свой взор сюда, смотрела бы половина Луны, в свою очередь тоже будто обнимающая половину солнечного диска. Солнце смотрело в анфас, Луна — в профиль, но их позиции были подобраны так, что они казались единым целым, неделимым вовек. Всё вокруг было усеяно солнечными лучами, давая этой бижутерии совсем уж неровную, ломаную форму. Но, как мы помним: правильность формы несущественна. Саске обронил тихое «красиво». — В месте извлечения Сауалу зафиксирована странная активность. Версия с активностью магмы рабочая процентов на тридцать. Срочный вызов оперативной группы сильнейших представителей бассейна Тихого Океана. Саске только коротко кивнул. Он не задавал вообще никаких вопросов. — Границы пересекать в открытую нельзя. В пространстве переместить двоих я пока не могу. Можем полететь на моих, — он кивнул себе на пояс, куда крепились свитки призыва, — плюс ускорение на Сусаноо. Четко, отточено, выверено, ни единого лишнего слова. Саске рос в такого профессионала, что это действительно завораживало. Просто махать палками и призывать страшные штуки — это даже не половина дела. Целостное дело — быстро принимать решение, отвергая неподходящие ситуации, и способность оперативно, хладнокровно оценивать риски. По всем направлениям. В быстро нацарапанном письме не было указа. Не было задачи, как моему заместителю. Там было простое «хочешь?». Такое короткое, простенькое слово, комочек уважения к другому и его желаниям, делам, личному и профессиональному пространству. А у Саске глаза блестели, будто перед ним сломался грузовик, доверху забитый помидорами, и из кузова всё это покатилось прямо ему в руки — а съесть можно было всё. Или ещё онигири сверху кто-то с неба спустил, прямо ему домой, как говорится — праздник на его улице. Саске хотел! Наконец пересечь это море, покинуть Японию, увидеть, что там, как там! Тепло или холодно? Пасмурно или солнечно? Какой там воздух? Какая там земля? Какие там леса? Реки? Небо? Выглядит ли там Солнце по-другому? А Луна? — Где именно это произошло? Я затянулась, сосредоточенно рассматривая водную даль. Пусть к самому северному острову из гряды предстоял солёный, штормящий, ветреный и бесконечно свободный. — Хотел когда-нибудь увидеть самое глубокое место на планете? Саске, затянувшись, поводил ногтем большого пальца по нижней губе. Может, вспоминал учебники из Академии или какие-то мои рассказы, коих было несказанно много. — Мы доберемся до Марианской впадины? Его хрипловатый голос звенел. Как будто у него даже дыхание на мгновение перехватило. Я кивнула, туша окурок о камень. — Сначала до Северного Острова в нашем архипелаге. Там разбили экстренный лагерь. Специалисты всё ещё съезжаются. А там уже будем смотреть на месте, как лучше поступить. Итан или Джей — кто-то ещё кроме меня обязательно будет там же. Саске поднялся на ноги вслед за мной, отточенным движением разворачивая свиток. Повозился лишь долю секунды, призывая огромную светлую птицу, тут же её реплицируя. Кивнул мне на ту, что слева. Сняв со спины молот, чтобы не ударить нечаянно такую красотень, приземлилась на неё коленями, усаживаясь поудобнее, почти как на лошадь. У Сая птицы были ортодоксально другими. Перед тем, как мы рванули с места на небывалой скорости, присущей из всех увиденных мною в Японии только Саске, он спросил единственное не совсем относящееся к делу. — А у Северного Острова есть название? — Конечно, — я кивнула. — Парамушир. Мы летели навстречу рассвету. Солнце начинало свой путь за раскинутыми по плавной дуге цепями островов, которые Саске видел впервые. Я же здесь знала каждый миллиметр. Рассмотреть на такой скорости что-то было невозможно, но то обычным людям. Мы летели туда, где начинался день, наперекор ему, ведь если лететь над землей вместе с Солнцем, то как определить, где кончается вторник, а где начинается среда? Все думают, что это происходит, наверное, где-нибудь над океаном, а он такой большой, что мало кто знает, что там действительно происходит. Вот никто и не видел никогда, как вторник становится средой. Но не мы. Под нами гряда делила бескрайние воды на Охотское море и Тихий Океан. Это было похоже на два огромных зеркала разных оттенков, в которых отражалось небо, и мы вдвоем — фиолетовый кокон и красный. Ускорение мы взяли одновременно, кратко друг другу кивнув. Половина туловища обоих Сусаноо обхватывала птиц, будто приращивая к ним сильные мускулистые ноги, развевающиеся на ветру. Мы взяли ещё выше, чтобы не быть никем замеченным, да и границы нейтральных территорий были уже позади. Создав подобие воздушной подушки, я ускорила нас ещё, резко и без предупреждения, но Саске даже и не дёрнулся, разводя поудобнее локти — в более обтекаемой форме двигаться сквозь такие потоки было всегда проще. Непробиваемая оболочка от третьей сцепки иногда играла роль стеклоочистителя — в этих местах всё также было погано-сыро, а мокрый снег лупил с хаотичной периодичностью. Меня подало чуть вперед, так, что пришлось ухватиться птице Саске за загривок, а потом и вовсе обхватить локтем. Сдёрнула манжет, выворачивая на себя предплечье: четвертая и пятая фазы Луны выпуклыми сферами тянулись из кожи вон. Видимо, ситуация там и впрямь была дрянь — Джей в манерах не расшаркивался, почувствовав моё приближение, и дёрнул на себя изо всех сил. Облепив настрадавшуюся птицу, дала ход ниже, где воздух не такой разряженный. Уходя вниз, обернулась на Саске, уверенная, что он прочтет по губам. Руку дай. Полгода назад Саске уточнял, какую. Полгода назад Саске не понимал, что происходит с моей рукой, и почему на него моя седьмая сцепка чуть ли не кидается. Не сводя с моего лица глаз, вытянул протез, расправляя ладонь. Сам нырнул ниже, чтобы, когда мы поравнялись, пока меня не утащило далеко вперед от него, успеть коснуться бока моей ладони. Нельзя было этого не замечать. Как она его закрывает. Как она тянется к нему, липнет и вожделеет. Ведь для меня эта сцепка практически была лишней, она даже на всё остальное предплечье не умещалась, поэтому и хранилась уже на боку ладошки. Была самой тоненькой, маленький такой полумесяц. Саске прижал сжатый кулак к груди, наклоняясь корпусом вперед. Жгло. Видимо, прожгло бинты, чтобы впаяться в кожу, хоть и ненастоящую. Вернуться на законное место, по центру ладони, заполняя Саске, как кусочек пазла, принадлежащий ему по праву. А мне и с шестью неплохо. Джей тащил через километры меня, я — Саске, а под нами волны не успевали подниматься, следуя за силой всемирного притяжения, сталкивались и не понимали, в какую сторону им двигаться. Море с океаном шипели белёсой пеной, в которой занимался восход, когда мы уже приближались к острову вплотную. Дальше на Восток — только открытые воды. Парамашур был заметен издалека — второй по площади из всех в округе и первый среди северных. Каких-то сто двадцать километров в длину и тридцать в ширину — и как-то же здесь жили люди. Причём нормальные. Завидев маяк, дала в абсолютно противоположную сторону — к скалам и непроходимому хребту, в которых можно было укрыться, прямо к подножию Эбеко — старому действующему вулкану. У него было несколько кратеров, уже засыпанных снегом, но зелено-малахитовая вода всё же пробивалась в полукольцевом гребне, над которым, затормозив по кругу, мы с Саске и сбавляли скорость, бесшумно опускаясь к остальным. Ни единого дерева. Прятаться на этом острове крайне бесперспективная идея. Из-под выступа частых скал поставленным шагом вышел Джей, приближаясь к нам вплотную в тот момент, когда Саске отменил призыв, а я из-за перепада всех приложенных ко мне сил, заземлилась на краю кратера, продавив массивными подошвами породы под собой. Аккуратно распрямившись, выдохнула. Саске, поправив накидку, кивнул мне краткое «порядок?». Вернула один кивок ему, второй Джею, подкуривающемуся на ходу. Тот шёл ко мне прямо, ускорив шаг, глубоко затягиваясь и не сводя взгляда из-под нахмуренных бровей. Кашлянув от соленого воздуха, стекающего морем по пищеводу, убрала волосы назад, заткнув за уши. Смахнула с бровей воду. Джей не обнял — почти врезался в меня, выкидывая сигарету и сгребая обеими руками под ребрами. Я обещала сама себе, что, когда увижу его в следующий раз, обниму точно также, если не сильнее. Он хрипло, глубоко дышал мне на ухо, сгорбившись, чтобы мне не приходилось тянутся. Он будто хотел сжаться в размерах, спрятаться, цепляясь за меня, как за единственный маяк на северном острове, омываемый с одной стороны океаном, где мы и стояли втроем. По водной глади не бегала рябь — береговая линия не просматривалась. Она отошла глубоко за горизонт. — Спасибо за подарок. Джей выдержал ровно три секунды, позволяя себе быть таким. Это могло быть страшно, это могло быть нервозно, жутко, непонятно и путанно. Его обветренные щёки горели. — Плохо дело. Отпрянув от меня на два шага, пожал руку Саске, прикурив заново. Протянул нам с Саске тоже по одной — сухой островной Лаки Страйк. Сто лет его не курила. Саске окинул взглядом ушедшую береговую линию. Масштабы поражали. Саске глубоко вздохнул. — Погода у вас дрянь. Джей кивнул. Не то, чтобы мы тут часто бывали — пару раз заскакивали из-за удобства расположения острова. Не теряя времени, двинулись за Джеем к укрытому от посторонних глаз лагерю: из двух тысяч немногочисленных жителей острова «нашими» тут было порядка пятисот. Жилая часть Парамушира была огорожена невидимым защитным барьером, отливающую синим. Синий — цвет затишья перед бурей? Саске шагал рядом со мной по правую руку, не отставая ни на шаг. Внимательно слушал Джея, осматривался по сторонам, изучал территорию, вникал в суть проблемы, пытался оперативно проникнуться духом работы специалистов внешнего мира. Джей из соображений профессиональной этики изъяснялся на японском. — Дернули из Таиланда. Сам минут семь назад приземлился. Тебя почувствовал, решил ускорить. Вижу, вы вдвоем справились. Саске молча кивнул. — Местные спят, всех оперативных уже собрали, подняли старую базу. Закоммутировали от маяка, пока не заметили. Уровень защиты восемьдесят процентов. — Степень регрессии? — Три десятых процента в секунду. Первый развед-отряд уже на месте, передал данные, сейчас дешифруют. Ждём вторую передачу с меньшего радиуса. Ближе третьего вряд ли подойдут. — Для этого здесь мы. — Твои догадки? Ткнулась кончиком языка в щеку, постукивая сигаретой по губам. — Антиматерия. — Ёбнулась? — Джей, фыркнув, затянулся. Саске внимательно переводил взгляд с него на меня и обратно, вслушиваясь и анализируя каждое слово. Впереди замаячила серая оцинковка, и послышались приглушенные голоса, перемежающиеся с потрескиванием и гулом техники напополам с фоновой защитой всех присутствующих. Саске одёрнул меня за рукав, пока мы не присоединились ко всем остальным, поворачивая ко мне ладонь. Сцепка и правда прожгла всё на своём пути, всасываясь в ненатурального цвета искусственную кожу, и выглядела как свежая татуировка, припухшая и красноватая по краям. — Поноси пока, — отмахнулась, будто я ему одолжила своё пальто или что-то такое. Ограждение отодвинули для нас двое в формах, тут же кивнув приветственно мне. Ещё пара сантиметров — и они бы скорее кланялись нам с Джеем. Тот шагал своими ножищами плечом к плечу ко мне, пихнув локтем на эти почести и хмыкнув, посмотрев на меня. Я лишь дёрнула бровями, сильнее всовывая руки в карманы расстегнутого пальто. Его полы колыхались за моей спиной, ударяясь Саске о колени. Тот вышагивал за нами, стараясь особо не светится. — Всем привет, — между добрым утром и ночью не определилась, поэтому кинула, как есть, оставляя окурок снаружи. Стоило нам ступить внутрь, за нашими спинами выросло по новой четыре энергетических барьера. Верх был открытым — скорее прозрачным, мокрый снег накрапывал на свод, сваливаясь неприметными кучами с него, скатываясь по выгнутой поверхности. Километры проводов и килограммы техники были расставлены повсюду и работали на убой. С десяток знакомых лиц старше меня махнули рукой. Помахала из вежливости, особо не помня, кто это вообще. Два сопоточника подбежали к нам лично, хлопнув по плечам. Мне, в целом, было далеко не до них — глаза выискивали рабочее место. И главного. Главный подошёл к нам сам. В универсальной форме Кираи на позднюю осень, убранными в низкий хвост назад волосами с проседью на висках и знакомой сдержанной манерной улыбкой, не знающей паники. — Нигай, рад Вас видеть. — Взаимно, профессор. Атхит Рагонг с момента последней моей лекции у него практически не изменился — посидел чуть глубже, да парой морщин обзавелся, но он был таким типом мужчин, что его года лишь красили, даже не то, как вино — скорее хороший портвейн. На спине у него топорщилась самодельная нашивка Металлики. Годы идут, а кое-что всё-таки не меняется. Даже барабанные палочки — они лежали рядом с главным рабочим пространством. Атхит часто их прокручивал и практически с ними не расставался — это помогало сосредоточиться. Итан часто шутил, что Джей вырастет и превратится в Атхита, но тот был вполне не против такой перспективы. На таких преподавателей стоило равняться. — ...Сориоду сейчас на важной миссии, мы не смогли его выдернуть. Господа, прошу прощения, если и вас отвлекли от важных дел, но ситуация беспрецедентная. — Всё нормально, — Джей закатал повыше красные рукава, разминая кисти. — Наслышан о Вашем триумфе, Нигай, — Атхит оглянулся через плечо, поворачивая за угол. Мы — следом. — Японию мы ждали слишком долго. К тому же, — он снова обернулся, тактично оглядывая Саске, — Вы теперь не Нигай, верно? — Можно Учиха. А это Саске, кстати. Атхит кивнул, снова сворачивая. — Рад познакомиться с Вами, Саске Учиха. Я доцент кафедры квантовой криогенной электроники Кираи, кандидат технических наук, преподавал коллегам микропроцессорную технику и метрологию. Саске выжал из себя на японском что-то вроде «взаимно», полагаясь на интуитивное чувствование ситуации и контекст. Переводить сейчас что-либо ему было некогда, и он это прекрасно понимал. — Вот здесь, — мы спустились к водам под вулканом, — мы уже поставили датчики и отслеживаем колебания. Принимаем от специализированной группы информацию и фиксируем сейсмическую активность. Джей, кивнув, присел к самому краю, стараясь не задевать сталагнаты. Налившиеся чёрным глаза всматривались в бездну, уходящую под скат острова. — С Шумшу вызвали пятерых коллег. Общая картина всё ещё ясна лишь на четверть. Больше Джею не нужно было. Собрав и выжав всю имеющуюся информацию, двинулся обратно, махнув нам с Саске, чтобы шли следом. Всё вокруг было облеплено мониторами и пространственными моделями. Присутствующие разбились на группы схожих способностей или стихий, вырабатывая тактики, которые можно было бы объединить в стратегию. Нам не нужно было знать многого — всё встало бы на свои места только там. На самом дне. Все расступались перед нами, пропуская вперед. Мысли роились в голове, связываясь логикой и просчетами, закушенная щека останавливала самые идейные, не давая им убежать прочь из моей головы в небытие. У подхода к главному рабочему месту, что очищали и подготавливали для нас, Джей гаркнул двум мальчонкам, специализирующихся на картах, геологии и общей теории стихии воды зычное — Выключите «Гибрид» и «Спутник»! Те дернулись, перезагружая все изображения в стандартное «по умолчанию» в формате простых отрисованных карт. Джей впопыхах и взмыленный сотнями идей даже не заметил, что я смотрела в упор и ни разу не отвела взгляд. Раньше меня бы распилило и располовинило — эти режимы карт повергали меня в панический ужас из-за детального отображения бесконечных глубин нашей планеты. Было ощущение, что что-то остановило. Будто хотело превратить наши тела с соляной столб. Мы с Джеем синхронно закрыли уши — я правое, он зажал оба ладонями. — Инфразвук? Атхит указал рукой на ближайших к нам ребят. — Звуковая бригада расшифровывает сигналы, но не может понять, что они значат. В пространственной модели впадины над нашими головами твердь невидимо сотрясалась от звуковых волн. Каждая из них тут же раскладывалась в математическом порядке — для Джея это были ноты и доли, для меня — имеющие смыслы наборы звуков. Волновые дорожки имели рваные интервалы, обилие шипящих и хриплых придыхов, как когда захлебываешься чем-то немыслимо едким. Глаза Джея на секунду округлились — он тоже это слышал больше всем телом, чем ушами, как все присутствующие. Будто назойливые всполохи внутри твоей головы, истошно вопящие на нечеловеческом языке. — Иш ай хэдок? — Изш айк хедокг, — я поправила скорее на автомате. Этот «язык» я знала лучше, Джей лишь обрывками, и то наслушавшись, как я работаю с теми, кто в моих татуировках был завязан с чем-то сложно поддающимся объяснению на простом человечьем. Я всегда отмахивалась кратко: если на Семи Кругах Ада и общаются, то именно так. Но то было мелодично, и на нашей недавней миссии в Скрытых Странах Джей даже порадовался, что снова его услышал — особливо заскучал по всякой демонической моей потусторонней швали, как он мне тогда сказал. Что-то будто тораторило, пытаясь сформулировать мысль. Обрывки «еншур», «мош», «неш», «сассафрас». — Мы не можем понять, что это значит, — искренне признался Атхит. — Вы знаете? В этот момент оно стало чуть выше и отчетливее: озс ов са ву ток туш глузш сав айик Отдельные слова звучали почти бессмысленно. Но, мне казалось, что суть услышанного нужно было делить на два. И ещё на два. — Один… я, семь, рядом, двигаться… — Джей ринулся к ближайшему столу, дергая чистый лист, чтобы всё записать. — Пусти-ка, — прогнав мелочь, плюхнулся на стул. Его сосед бегом рванул со своего места, освобождая и мне стул. Я, не сводя взгляда с мелкого почерка Джея, нащупала на столе карандаш, присоединяясь. — Смотреть. «Айик» — смотреть, — нацарапала рядом. — «Туш» это… скорее «в». — Я один двигаюсь через рядом семь смотрю? — Через семь рядом. Джей постучал карандашом по собранной нами хаотичной блок-схеме. — Я через… двигаться, смотреть… семь.. далеко… — подкурившись, бурчал всевозможные комбинации, пытаясь найти здесь смысл. — Ебаный Данте какой-то, — затянулся, — один… семь… Я обвела два слова из им нацарапанных отрывистыми кругами. Правильность их форм категорически была не существенна в тот момент. — Думаю, это не буквально. — Двигаться и смотреть? Мы не замечали, как вокруг нас столпились практически все, слушали тотальный бред и, затаив дыхание, ждали какой-то разгадки. Не думаю, что там было что гадать. И не думаю, что они бы поняли, о чём здесь. Не всегда логика и слова могут выразить то, что гораздо глубже. Всё услышанное нужно было делить на два. — «Иди и смотри». «...и я услышал одно из четырёх животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить…» А оно усиливалось, становилось выше, достигая порога людской слышимости. Озс ов са ву ток туш глузш сав айик пульсировала в висках уже у каждого. Ещё бы понимать, зачем. — Что такое «сассафрас»? — поднёс мне расшифровку руководитель выделенного звукового отряда. — Через каждые три-четыре секунды повторяется одно и тоже. Как будто многоголосье поверх основной фразы. — Сассафрас? Он кивнул. — Это «боль». Развернувшись на стуле, придвинулась ближе к экрану. Джей уже рассматривал свой на соседнем столе, водил по нему пальцем, что-то нашептывал. Скинув прямо на пол рабочее пальто, изучала примерно те же локации, что и он. Мокрые манжеты интересовали вообще в последнюю очередь: посреди Марианской впадины горело красным. — Саске, иди сюда, — махнула на себя, привлекая его поближе. Тот скинул на моё пальто свою накидку, закатал рукава, оперся ладонями на стол, наклоняясь также вплотную за моей спиной, и весь обратился в слух. Саске был просто сосредоточением внимания. — Вот это, — обвела первым попавшимся под руку стилом крупный остров, — Парамушир, мы здесь, — ткнула в нашу точку. — Севернее от него Шумшу, тут два километра всего. Раньше это было одним островом, поэтому если сейчас уйдет и там вода, они снова объединятся. Местные сразу же заметят, поэтому наши сейчас ликвидируют эту проблему. Мокрая одежда прилипала к коже, вода с волос капала на столешницу. — Здесь ещё Маканруши, Харимкотан и Онекотан, они необитаемы, предположительно вулканического происхождения. — А это? — Саске указал ещё выше. — Камчатка. Дальше туда, — обвела Берингово море, — уже Аляска. Вот здесь, — сдала на юг, — начинается Марианский желоб. Наши сейчас где-то в районе четырёх километров сканируют глубину, а нам нужно именно во впадину. — Передайте печать электростатическую! Джей задумчиво рассматривал одну точку перед собой, погружаясь в оперативные размышления, постукивая себя по подбородку указательным пальцем. Всё вокруг работало, дышало и кипело. Не спрашивало и не тратило время на второстепенную информацию. Незнакомому молодому пареньку, попросившего у нас печати, уверена, тоже было интересно, кто это рядом со мной и откуда я вообще тут из Японии, но всё потом. Саске, не отрываясь от визуального изучения карты, вслепую протянул ему необходимое. — Спасибо! И парнишка умчался прочь. — Ты понимаешь айнский? — кинув на стол помятую влажную пачку, подкурилась. Саске вытянул из кармана толстовки, которую мы покупали вместе, свою пачку, кидая её рядом. Мол, видишь. Всё общее. — Так это айнский? — он глубоко затянулся, пытаясь никотином утрамбовать килотонны новой информации и образов в голове. — Похоже на корявый японский, как будто кто-то зажевал пластинку и записывал её с горячим жареным рисом во рту. Я даже хмыкнула. — Ба, — затянулась, стряхивая пепел на землю, — это не совсем тот айнский, что в Японии. Это сахалинский диалект. — Хм? — Саске, пальцем проделывая весь путь, что я ему описывала, от Парамушира до Филиппин и обратно, вопросительно хмыкнул. — Я тебе говорила, что мы тут зажаты между двух стран. Не верил? Саске хмыкнул в ответ. Переключила рельеф на течения и корабли гражданских. — Повезло, — шикнула сквозь зубы, сжимая ими же сигарету. Руки нужно было освободить, чтобы вытащить из-под ноги потерянного на ближайшие несколько минут для этого мира Джея старую портативную клавиатуру. — М? — Саске повернулся ко мне лицом, присев на край столешницы. — Гражданских там почти нет, течения на английском прочтешь? Саске кивнул. — По Курило-Камчатскому желобу, если течение Куросио не поднасрёт, ускоримся и до Тайваня. Оттуда против пассата до впадины. — Вам принести что-нибудь? — Атхит, резво пройдя между всеми, вежливо обратился к нам. — Кофе? Саске мне покивал, чтобы по-человечьи, а не на ломанном, сказала от его лица. И судя по лицу Джея, от его персоны тоже можно было глаголить смело. — Два больших горячих американо двойных и один большой холодный, чёрный. Без сахара. — Вы уверены? Здесь действительно прохладно. Бож ты мой, я же нихрена не чувствую. Даже то, как мои плечи рефлекторно подёргиваются в одной влажной лапшичной водолазке. Судя по выражению лица Саске, кофе был препротивнейшим и отдавал, скорее всего, болотом и тиной. Великие Скрытые Острова, а вы что думали. Саске, склонив голову, сканировал все карты насквозь, приловчившись переключать режимы, и вбирая в себя через риннеган всё, что было доступно в радиусе его действия. Такими темпами он мог и Долину Гейзеров рельефно прощупать, кто его знает. Мы с Джеем полемику не разводили — слушали доводы друг друга внимательно, изредка кивая, поджимая губы и тыкая в карту или собственные каракули. Он даже сидя был практически одного роста со мной стоячей. — У меня руки, как у пятидесятилетнего алкаша с утренним тремором. У тебя нормально, что ли? Я протянула ему под нос повернутые кверху ладони. Спокойные, как Титаник на дне. — Нездоровая хуйня, — он прикурился, — без Сориоду вытянем, думаю, но всё равно хуйня. — Осталось лишь кивнуть. — Как будто артерии изнутри выкручивает, какого черта, бля! — откатился на стуле, тут же подтягиваясь обратно. — Форму не просрала у себя там в Японии на рамене? — Ещё чего, — фыркнув, продолжила конструктивные наблюдения, изредка жестикулируя. На автомате приняла что-то протянутое мне в руки, умудряясь оспаривать сомнительные идеи Джея даже из большого капюшона толстовки, которую параллельно на себя натягивала. — И что? — Джей фыркнул. Я поправила по привычке большой карман на животе, оставляя там ладони. Пальцы, судя по их негибкости, порядком окоченели. Джей, пораскинув, всё-таки согласился, кивнув. Уселась обратно на стул, подтягивая одну ногу под себя. Стакан с кофе пустел катастрофически быстро. Саске по правую руку от меня, что-то аккуратно выводящий у себя в свитках, выглядел как-то по-другому. Опустила голову на себя, осматривая живот. Чёрный — цвет чего? Зимнего морозного неба, межзвездного пространства, дна Марианской впадины, дыры посреди моей груди, части Сауалу, живущей под моей кожей и выходящей за её пределы дымом и слизью, будто смолой; лака на ногтях безымянного пальца правой руки и мизинца левой Джея и тёплой кофты Саске, которую он отдал мне, оставаясь в серой высоко запахнутой рубашке. — Спасибо. Саске никак не отреагировал. Так, пустяки. Привычное дело для человека, годом ранее пытающегося выпилиться в стенах ненавистной деревни в соседнем доме через дорогу. Ткнул карандашом в Атлантику. — Как читается? — Срединно-океанические хребты. Преодоление — есть усилие, в результате которого ум и тело справляются со всякими препятствиями, а ранее утро — фиолетовый зонт с остатками звёзд. Фиолетовый есть синий — затишья перед бурей — и красный. Джей сбоку отмер, выстукивая по клавишам с такой скоростью, будто записывал параллельно три отчета. Между делом бросил: — Топливо? — Давай, — протянула ладонь, не глядя. Забрала у него две вытянутых упаковки, похожих на обычную карамель в трубочке. Сунула одну из них Саске. — Что это? — тот осмотрел незнакомую подачу от меня с осторожностью. А вообще эта штука даже вкусная. Жаль, что я не смогла себе напомнить её вкус, бесцельно пережевывая питательную смесь, постоянно уплетаемую нами перед важными заданиями или длительными миссиями. Особенно хорошо заходила она в суровом климате. Или паршиво-промозглом, как здесь. — Орехи, — Джей оттянул зубами плотную пасту, чуть не сведя себе челюсть, — концентрированная ореховая паста, считай. Сложные углеводы, полезные жиры. Самое то для мозга и организма. Саске вертел её по-всякому, приоткрыв упаковку. Вроде даже принюхался. — А ты что думал? Колёса какие-нибудь, как у вас в странах? От которых потом крепкие джоунины побочки ловят с приходами? — когда Сакура показала мне результаты химического анализа довоенных пилюль, мне резко захотелось устроить там что-то вроде реформы в области медицины. Только куда я сунула эти идеи, или записала я их вообще, не помнила. Жаль было терять хорошую идею, но что поделать. Саске потянул массу пальцами наверх, отщипывая кусочек. Я вздохнула, пережевывая крупные орехи, попавшиеся в общей массе. — Если надо «поинтереснее» — вон у местных точно будет. На Шумшу три калеки из наших одичалых живут, как на вахте, соли долбят только так. Местные северные нюхают поголовно. Клей — дерьмо, конечно, это ближе к главному острову мет варят. Каждый второй дом ацетоном провонял. Саске приподнял брови. — Ты оглянись, — дёрнула затылком на сзади сидящих. — То рахитные, то взъебанные вусмерть. Одни болота, папоротники и гниль. Ничего живого тут практически уже нет, все валят, кто куда. На материк желательно. Охотское море круглый год во льдах, холод собачий, газ американцам сплавляют, и себе в карман миллиарды складывают, а обычным людям жрать нечего. За браконьерство сажают без разбора, а рыбы вокруг — хоть руками голыми лови, но нельзя. Джей участия в диалоге не принимал, но разделял всё целиком и полностью. — Собак бездомных всё ещё отлавливают и едят, как в средневековье каком-то. Каторга здесь раньше была, — запила эту безвкусную субстанцию ледяным кофе, — генофонд вымирает. Коренных жителей истребили практически всех, мы помесь какая-то неопределенная. Все вообще разные. Половина сифозная, четверть сторчится к тридцати пяти, потому что отправляют на самое дерьмо всегда. А там уж кто как от посттравматического дерьма избавляется. Кто в жопу долбится, чтобы чувствовать хоть что-то, кто под веществами по кругу идет добровольно, лишь бы забыться, кто пьет как не в себя, кто малолетних растлевает или в зоофилию упарывается. Некоторые выпиливаются. Способов тут много. — Паршивей островов только ебанный Петербург, — Джей прикурил. — Одинаково, — пожала плечами, доковыривая пальцем остатки пасты в упаковке. Саске был безразличен, но не моргал, внимательно слушая. — Я говорила, что здесь ничерта не гладко. Столько же дерьма, войн, смертей. Тот, отмерев, размеренно принялся ознакамливаться с новой пищевой добавкой, вытягивая орехи один за другим. — И даже люди бывают дерьмовей меня? Какая хорошая, оказывается, у нас двоих была память. Вряд ли я могла себе представить, рассиживая на подоконнике в его палате и собирая всё это в кучу, что мы с ним озвучим то же самое, только уже и правда во внешнем мире. Джей тихо рассмеялся, сжигая пустую упаковку в руке. Атхит подошёл к нам бесшумно. — Через полчаса выдвигаемся. Может, вздремнете, коллеги? Джей пробасил за троих: — Не стоит. — На нет и суда нет, — Атхит глубокомысленно кивнул. — Папироской не угостите? — Саске, не отвлекаясь, протянул свою пачку. Некоторые слова звучали вполне складно, чтобы быть похожими на дислексический японский. — Благодарствую. Отдохните. Он вызывал у нас глубокую симпатию своими манерами, спокойствием и вдумчивостью. Нетороплив, тихоходен и силён как три паровоза — он вечно добавлял в конце какие-нибудь крылатые фразочки, с которых на парах мы ловили дикие смехуёчки временами. — Курение убивает, — вот и сейчас, подмигнув нам, по-молодецки двинулся вглубь. — Как курение может убивать, если пачка сигарет в моём кармане заставляет меня жить этот день? Бывший профессор, поджав губу, ничего не это ответил. — Молодого человека с собой возьмете? Я кивнула. — Он полубог. Смысл Вашего вопроса? Атхит ухмыльнулся, ускоряя шаг. — Революции — это у вас семейное, да? От любого другого это бы прозвучало шпилькой, точечно давящей на то, о чём не следует говорить. То, что должно было сгореть в прошлом синем пламенем. Джей смотрел на мой профиль, откинувшись на стуле, хлопал потемневшими от смены сезонов ресницами и тоже не понимал, как разрешить это противоречие. Оно не разрешалось ни во времени, ни в пространстве, ни в смене отношений. Поднялся на ноги, забирая всю нашу верхнюю одежду. — Пойдём. Тут отдельные домики есть. Сами пусть с остальным разбираются. Он шёл позади нас, закрывая своим аршином плеч, скрывая закипаемую в жилах ярость. Проходя мимо всех, обдавая их физически ощутимым холодом, бросил лишь — Всегда поражало, как глубоко могут закопаться люди, имей они желание. Я его понимала. Мы нaзвaли вce ocтaльныe плaнeты coлнeчнoй cиcтeмы в честь сильных, смелых, атлетически сложенных грозных Богов, нo свою планету назвали «грязь».

***

Чайный сервиз отливал золотыми оборками в первых лучах солнца. Джей чинно водил пальцем по кромке чашки, мерно отсчитывая такт какой-то мелодии про себя. Я сидела напротив него, придерживая такую же чашку на весу, как всегда оставив один палец вбок. За окном грязный снег прикрывал пучки травы болотного цвета. На подоконнике стояла фарфоровая рыба из местных легенд: считалось, что главный остров в архипелаге — это бок огромной-преогромной рыбы, которая впала в спячку и окаменела. По форме своей остров и правда напоминал рыбу, но до него отсюда было достаточно далеко. Проще на Камчатку сразу, на Ключевскую Сопку посмотреть. — Подлить? — Да, спасибо. Джей, придерживая крышечку кофейника, налил мне ещё, контролируя объем кофеина в одни руки. — Благодарю. — Пожалуйста. И дальше молчать, аристократично рассматривая виды за окном, медленно перебрасываясь вежливыми фразами, граничащими с абсолютной заботой. Саске сидел напротив меня, на одном диване с Джеем, и порядком охуевал. Сначала, когда мы ввалились в этот дом, Джей установил таймер, где на сборы у нас было семь минут и сорок пять секунд. Здесь был даже душ — паршивая пародия на огородные лейки, припаянные к цинковой стене в рядок. Мне было порядком срать, пока я стаскивала с себя заляпанную одежду в кучу в присутсвии Саске. Я была уверена, что смотреть он попросту не будет, а значит и не увидит черной паутины, расползшейся по моему телу. Да, он не смотрел. Мы с ним — вообще не про это. Весь этот мир по ту сторону баррикады — вообще не про это. Он скорее про то, как наспех может посчастливиться оказаться под жалким душем, чтобы попросту не вонять за версту. Откуда-то сбоку протянул «лови» кидая мне шампунь. Мы стояли спиной друг к другу, но он итак блестяще кинул пас, попав мне бутылкой прямо в руки. Какой же он всё-таки сильный, это уму непостижимо. Вот этот простой жест, который каждый генин в Конохе осилит, почему-то воззвал к мысли, что как же его душили те страны. Как же его гнели стены деревни, запирая, как птицу в клетке, где нельзя, широко расправив плечи, показать свою истинную силу. К тридцати годам из него бы получилось что-то в край монструозное. Как и из Наруто, собственно. Подгонявший нас Джей первым делом меня обсушил, превращаясь в походный такой фен в человеческом обличии. Галантно усадил на отдельный диван, отдавая свою подушку и кофе свежего налил, подпихивая на блюдце без палева ещё еды. Саске примерно ни на процент не понял, почему так надо было спешить, если теперь мы сидели как на приёме у Королевы Британской, потягивая разве что не чай, а кофе. Да даже не это его повергало в больший когнитивный диссонанс — то, как мы вели себя вдвоем между собой. События ночи и утра накрывали горными лавинами, информация протекала, не успевая укладываться, и Саске открыл рот, чтобы избавиться хоть от чего-нибудь. — Почему вы… такие? Джей лишь беззлобно усмехнулся. Спрашивать меня о том, зачем мне темные округлые очки он не стал. То ли слишком хорошо знал, то ли наоборот, думал, что пропустил уже слишком много лет, чтобы знать текущую версию меня так, как бы ему хотелось. Да и ответить бы мне ему было нечего: мне бы просто не хотелось, чтобы кто-то заострял внимание на том, как я не фокусируюсь взглядом ни на чём, всматриваясь куда-то в бесконечно синий в каждом встречном, живом и неживом. — Ты имеешь в виду, что вдвоем мы разительно отличаемся от того, как мы общаемся с Шерпой, если мы втроем? Саске просто кивнул. Именно это он и не мог хотя бы приблизительно сформулировать. — Тебе разве Сориоду не трепал, что это мы с ней лучшие друзья больше, чем они? Я безучастно пожевывала какую-то фруктовую дрянь. — Говорил. — Ну вот, — Джей зубами выцепил сигарету из свежей пачки с каким-то ягодным ароматизатором и Саске протянул такую же. Саске осмотрел её с какой-то особенно кислой миной, но взял. — Мы достаточно интересный экземпляр для нашего исследовательского корпуса F. Есть направление «семейная психология», и из неё некоторые парадигмы применимы для группы лиц, находящейся в достаточно близких отношениях, аналог семейных. Где можно просмотреть параллели с сиблингами, выраженными симптомами и так далее. Семейная психология подтверждает, что в таких социальных ячейках симптоматика, выраженная особенно ярко, транслируется в самое «слабое» звено этой ячейки — в ребёнка или пожилого человека. Детская психика крайне лабильна, поэтому для такой команды, как мы, весьма применимы эти теории, потому что поведенческие паттерны такой передачи симптоматики у нас оказались весьма закономерны. — Как именно? Саске пытался уместить и это в голове тоже. Уместить и осмыслить. — Ну, — Джей снова хмыкнул, затянувшись, — получается, я самое слабое звено был. Чего мне только не перепало в симптомах. Саске проследил за его взглядом: Джей с ухмылкой рассматривал мой зевающий профиль, не участвующий в обсуждении. — Вот, — он указал на меня сигаретой, тряхнув ею пару раз для пущего эффекта, — главный алекситимик нашей команды. — Это как? — Ты… — Джей затянулся, — может сам через такое проходил. Привычное дело для нашей работы. Бывают периоды, если ты очень чувствителен ко всему, когда ты пытаешься подавить в себе какие-то эмоции, потому что просто нельзя их чувствовать. Страх, горечь, обиду, вину или наоборот радость, кураж, восторг — не к месту, нельзя, работа… скорее, — он кашлянул, — робот. Нужно бывать роботом. Саске кивнул. — Нет для нашего мозга разница плохие или хорошие эмоции. В итоге убегая от чего-то невыносимого, ты наглухо отрезаешь всё. — Всё? — Всё, — Джей кивнул. — И больше нихрена не чувствуешь. Верно, псина? — Верно, псина, — широко зевнув, затянулась, подбирая поудобнее ногу под себя. — Воот, — протянув, расплылся в довольной улыбке. — Меня сразу же на расстройство аутистического спектра давай проверять, туше, — подлил себе и Саске кофе, — а то, что эта вон, — опять кивнул на меня, — год почти не разговаривала, вообще хуй сложили, кажется. Я хмыкнула через низкий кофейный столик. На него влезала только одна джеева нога, и то с натяжкой, но он и сюда умудрился её впихнуть. — Так оно у тебя есть? — Саске фруктово-ягодные заморские сигареты не оценил, возвращаясь к своим японским. — Не подтвердилось, в общем-то. Я больше по ассоциальному да пароидальному, да и то без обострения вполне безобидный, если не лезть под руку. Я в подтверждение кивнула. — Арт-терапия своеобразная, скажем так, вообще вещь. — Какая? Я вставила с дивана напротив любимое: — «Всё приходящее, а музыка — вечна». Джей кивнул. — Тебе разве в ухо не пихали наушник, мол, серотонин с дофамином выделяется лучше и прочая шмаль? Саске, хмыкнув, ткнулся лицом в чашку. — То-то же. И чувства, — положил руку себе на грудь, — возвращаются. Раздувают изнутри. Однако, — откашлявшись от помойного табака, сел поудобнее, — я человек науки. Нейрофизиологию по этому вопросу изучал, пытался объединить тот материал, что я вам в Конохе читал с тем, что человек, по факту, просто млекопитающее с набором социальных черт. Вот эта вся байда с внутренним миром — думаю, человек определяется, особенно такие, как мы, не совсем обычные, волей, разумом и сознательными когнитивными процессами. — А искусство? — протянула со своего дивана. — Что ты имеешь в виду? — Разве оно поддается осмыслению? — Разумеется, — Джей нахмурился. — Невозможно пытаться анализировать и творить одновременно. Это два разных, несвязанных процесса. Когда ты погружен в творчество, остро чувствуешь, как выдаешь имитацию вместо него, истинного. И как здесь понять, откуда тело или руки выдают ложь? Откуда эта ложь возникает? Разве шаблоны здесь не туманят разум, а чувства твои — притворяются? Я подкурилась. — Творчество раскрывается лишь в сердцах последователей. Без них этого бы волшебства не было. Каждый трактует постановку или произведение по-своему, и разве логикой ли? Разве здесь, в этой чистой когнитивной науке, есть место настоящему искусству? Джей промолчал, снова рассматривая свой профиль. Открывать рот было колоссально лень, но кофеин, видимо, стимулировал остатки речевого центра, не ушедшего на дно. Лень. Всегда раньше это состояние я называла так, прекрасно зная разницу между неспособностью сделать что-либо из-за проходящей усталости и полным отсутствием жизни в тебе. Скопленная весной и летом Конохи жизнь из меня вновь растеклась жалкой лужей под ногами. Синий — цвет чего? Я бы сказала, это такой концентрический цвет, он посвящает все только себе. У этого цвета нет дна, он никогда не кончается, затягивая в себя. Но он не давит, как красный. Красному нужно много места, и если бы мне дали любой холст или бумагу, мне бы не хватило места ни на одном, даже если бы холст был размером с материк. Из-за этого я никогда не училась рисовать профессионально. И не только по этой причине. Была там ещё одна, но в то утро она меня не тревожила. Не тревожило вообще ничего, и по этому страху смерти можно было бесконечно скучать: легче существовать, когда на одной чаше весов страх жизни, а второй страх смерти, а равновесие как-то держится, пусть и на соплях. Мои весы ушли синему по самые уши, и есть в этом цвете какое-то угнетение. Фиолетовый — цвет смерти? — О чём задумалась, Нигай? Джей и Саске смотрели на меня в упор. Наручные часы тикали. — Корпускулярно-волновой дуализм доказал, что фотоны могут себя вести и как частица, и как волна. Всё зависит от наблюдателя. И когда он появляется, наблюдение неизбежно меняет явление. Поставил наблюдателя — и свет себя уже ведет, как частица. Убрал — как волна. Джей слушал внимательно. — А как часто ты ведешь себя с другими, точно также, как наедине с собой? Саске затянулся, почесав бровь. — Что, если эта дуальность и раскрывает понятие пресловутого внутреннего мира? Мы, по факту, большие электрические машины. Синапсы и сигналы в нашей голове работают за счёт потенциалов действия. Появился наблюдатель — и мы уже другие. Творим не так. Творчество наше ложное. И, к тому же, наблюдатель может быть не только физическим, как мы с вами сидим, например, из плоти и крови. Он может быть где-то здесь, проекцией, — постучала себя по виску. — Не он ли даёт фальшь нашему творчеству? Красный — какой цвет? Не позволяющий пройти мимо? — Сойдет за научное объяснение предмета нашего спора? Джей глубоко затянулся, чуть сощурившись. Хрипло выдохнул, прикрывая глаза. — Нигай… — затушил окурок в своей чашке, откидываясь на спинку дивана, — это было горячо, — хмыкнул, потирая лак на безымянном пальце. — У меня чуть ли не встал. И рассмеялся. Саске кашлянул. — Мне кажется, я хреновый сапиосексуал. Оставив окурок в дымящемся кофе, встала, чтобы выйти из-за стола. Те двое на диване редко посматривали друг на друга и коротко что-то обсуждали, пока я выходила наружу, направляясь обратно в спешно собранный лагерь. Где-то там точно было то, что мне стоило сделать. Джей, серьезно поджав губы, рассматривал занимающийся рассвет. Саске читал незнакомые письмена на пачке его сигарет, пытаясь найти какую-то логику или взаимосвязь. — Бывает, горы складываешь, лишь бы уменьшить вероятность боли, но эта вероятность будет всегда, как бы не прятался. Бывает, в коробку себя упакуешь или сразу в гроб, лишь бы выживать. Саске затянулся, ничего не ответив. — А хочется жить. Саске посмотрел на него краем глаза, снова не находя уместным сказать что-либо. — Из-за неё, в детстве, бывало, я забывал ничего не чувствовать, и кое-что чувствовал. Жесть, конечно, — Джей хмыкнул, — и врагу не пожелаю. Приемлемая техника нашлась за третьим поворотом. Собранные наспех порты и провода витками вились по земле. Толстый кабель уходил за береговую линию. Бездумно набрала себе новой музыки, щелкая от классики до блюза, завывного джаза и какого-то фонка. Полоса загрузки горела салатовым, застревая через каждые четыре процента. Оглянулась влево. Парочка тайцев примерно одного со мной возраста заметив, что я заметила их взгляды, натянула вымученные улыбки, похожие на вежливость. Все такие нарочито вежливые, я посмотрю. Вот только меня обманывать не надо. Я сам обманываться рад. А искусство никогда не умрёт. Дейдара бы с того света мне ободряюще кивнул, хоть он сам уже мёртв.

***

Три отряженных батискафа погружались на дно. Отплывать было удобнее с береговой линии Шумшу. Местные возились с последними приготовлениями, Атхит тихо переговаривался с Джеем, уточняя, как нам будет удобнее. — До Тайваня вы своим ходом, оттуда погружаетесь и выходите уже на дно. К обеду уложитесь, если лясы не точить. Учтите, что там слепая для нас зона. Будьте готовы ко всему. Джей сморщил нос. Саске ловил обрывки знакомых звуков, пытаясь вывести общий смысл услышанного. Промозглый ветер сдувал технику и зевак, волны окатывали чуть ли не с ног до головы, если вовремя не выставить блок. Все вокруг роились продрогшими, уставшими воробьями, с посиневшими губами и осунувшимися плечами. Красные глаза от усталости и недосыпа тут были у каждого первого. Сигареты еле-еле можно было курить, кутаясь в рабочей форме. — Не хочу показаться грубой, но я всё это в рот ебала. Джей тихо прихрюкнул. Помощник Атхита, низкорослый коренастый мужик с отпечатком истинной гетерастии на лице, скривив рот, решил поделиться своим никому не нужным мнением. — Ругaтьcя мaтoм нeкpacивo. Я попыталась затянуться в этом кромешном погодном пиздеце. — Я и тaк нeкpacивaя, тaк чтo идите нaхуй. Атхит, лишь деликатно улыбнувшись, хлопнул коллегу по плечу. — Пётр, давеча Вы забыли про Вашего земляка Александра Владимировича, командующего войсками на Ближнем Востоке, что за рабочее совещание в среднем по статистике до 56 раз обращался к коллегам как «долбаёб?», классическое «пошёл нахуй» — 11 раз, «чудо ёбанное» — до 52 раз за одно совещание! А ещё легендарное «деятель ебаный, пошёл вон туда, прямо нахуй» и «что ты смотришь своим ебанным ебальником?»! В целом, этой своей речью Атхит раскрыл всю нашу с Джеем к нему симпатию, считай, что со школьных парт. — Также напомню, что интеллигент — это не тот, кто чурается брани, а тот, кто может с высокопарных оборотов за миг спустится на язык рабочих простолюдин. Тобиш благой мат. Или в высокопарных оборотах наречь человека, пардон, какашкой, Пётр. — Просил же не называть меня так, — некий Пётр огрызнулся, прикуривая дешевую папиросу. — Итан я. — М, — я затянулась как-то особенно торжественно, — Вы русский? Тот, горделиво расправив плечи, приподнял голову, обращаясь с вызовом. — А что? — Обожаю русских. Правда. Джей хмыкнул, убирая промокшие волосы назад широкой ладонью. По молодости я им с Итаном все уши протрещала этой темой, кажется. — Колокольные звоны Рахманинова. Море Римского-Корсакова. Пётр-Итан, придерживая папиросу двумя пальцами, даже курил как-то по-особенному. — Обрусевший еврей, скорее. Бабку с дедом военная служба на Камчатку привела. При рождении Итаном накликали, но здесь пришлось взять мирское «Пётр». — Как Апостол? — я ухмыльнулась. Пётр, будто оттаяв, ухмыльнулся в ответ, но промолчал. Я кинула холостое ситуативное: — Хэллоуин всё также в этих краях не празднуете? Тот качнул головой. — Назовите его каким-нибудь «тыквенным спасом» и дело с концами. Пётр-Итан ухмыльнулся. — А тебя звать как? Из двух своих имен я выбрала крайнее: — Иллин. — Айлин, значит. У нас тут так только мужиков называют. — Айлин? На двадцать шестом году жизни я наконец узнала хоть что-то о своём втором имени. Петру-Итану в пору был нимб за такое просвещение. — Это значит «Луна». Луноликий. Отец всегда меня так называл в детстве. — Католики обычно берут как второе или третье имя. А ты чьих? — В плане? — Принадлежишь кому? Осознаваемая мною логика дискуссии вмиг потеряла опору. Вопрос никак не утрамбовывался и не понимался, не осмысливался и к нему не прилагалось никакого ответа. — Не думаю, что человек — это вещь. Атхит, отнимая от сердца, отдал нам початую пачку сигарет. — На дорожку. Мы с Джеем благодарно кивнули. — Сентиментален что-то я стал, коллеги. Вы в родные пенаты не планируете с визитом? Буду рад ваш опыт направить в продуктивное русло. Сейчас ваш корпус новые направления и курсы разрабатывает. Джей, ничего не ответив, отошёл к Саске, изучающему, не моргая, чуть поодаль открытый океан. Оставалась пара минут до зеленого света для нас от тех, что уже были там вдали. — А у вас нет там курса «кaк пepecтaть гoвopить гaдocти людям, кoтopыx ты ценишь, пoтoму чтo ты эмoциoнaльнo тpaвмиpoвaнный мудaк»? Атхит, скупо улыбнувшись, покачал головой. — Ваш коллега всё ещё пишет музыку? Я кивнула. — Не смею больше Вас задерживать. Попутного ветра. Джей красным пятном аляписто возвышался над нами обоими, то было как зиждется свет в непроглядной черной тьме. Каждый обдумывал что-то своё, таращась расфокусировано на воду. Даже в такой рассветный час здесь всё ещё было темно — тучи никогда не давали этим местам нормально прогреться. Так и жили, выискивая теплоту или её заменитель, бездумно бросаясь и разбиваясь о скалы, лишь бы согреться. Полные значимости встречали те дни, в которые мы появлялись на свет, но он же ведь не так важен. Важен тот день, в который свет появился внутри нас. — Последний сингл совсем не зашёл. Не волнуйся, мама, твоя дочь солдат, и её друзья — тоже. Выкованные бронзой и солёным ветром, но иногда нам кажется, что мы лишь притворяемся по-своему милыми молодыми людьми, а на самом деле мы безысходно ищем жертв для утоления внутреннего голода. Так мы, например, обсуждаем отвлеченные темы — творчество и музыка — пока мир постепенно кренится, сходя с ума от непонимания великого и страха перед неосмысливаемой силой. — Искусство будет в жопе до тех пор, пока будет ориентироваться на последователей. — Джей, промолчав на мою реплику, лишь затянулся, выдыхая дым через нос. Челюсть его была крепко сжата. — У Иисуса их всего было двенадцать. Настоящий друг зарежет тебя спереди. Соль и сахар выглядят одинаково. Так что думай, кому доверять.

***

— У тебя мелодичные часы. Джей плелся позади нас. Саске за последнюю часть суток увидел новых мест больше, чем за всю жизнь, кажется, но держался молодцом. Скупо и сосредоточенно вглядывался в незнакомые флору, горы, реки, пытался отличить воздух от того, что был уже знаком. Высокий купол неба вблизи Восточно-Китайского моря был темен, а по бокам горел больше червленым. Мы шли по мокрой траве, достающей мне иногда по колено — парням по лодыжки — преодолев часом ранее знатную пятую часть Океана по дуге. Нам нужно было обогнуть густонаселенный Тайвань и присоединиться к части уже высаженных здесь и местных коллег, разбивших пристанище на крошечных островах Окинава. Сколько бы не мчались — всё равно вернулись в Японию. — М? — оглянулась через плечо на Джея. Тот потирал свою синюю рыбку, вытатуированную на внутренней стороне запястья левой руки, сливаясь с тонкой паутинкой вен, даже по цвету. — Часы, — он кивнул на моё предплечье, торчащее из глубокого кармана. — Тикают так. Мой более поэтичный язык продолжил был, что как вулканы поют. Уже давно было утро, предрассветные часы остались выше на севере, а темно было всё ещё так, будто от силы часов пять-шесть утра. Обычно в этих краях пик приходился на полдень, а в пять-шесть часов вечера уже могла стоять кромешная ночь. Местным приходилось подстраиваться под заданный режим с рождения, поднимаясь ни свет, ни заря. Но сейчас было не так. — Нам вон тот дом нужен, — Джей догнал нас с Саске одним своим полноценным шагом, просовывая руку между нашими плечами. — Никак не могут в него попасть. Обойдя нас, приткнулся со стороны Саске, почти преподавательским тоном объясняя ему, что знал сам. — У местных выблядков там что-то вроде склада оружия. Выглядит снаружи как ветхий дом, но это иллюзия, если корабли обычных здесь проходить будут. С момента, как вся ебала началась, не могут открыть. Образно. Одна из зафиксированных аномалий. — Ещё? Джей кивнул массивным сводом челюсти на небо. — В это время здесь уже светло. Температура воды на 0,1 градус вблизи подскочила. Пока все последствия подчищаются и ликвидируются вполне незаметно для гражданских. Саске со знанием дела кивнул. Джей снова отошел на шаг, плетясь позади. Двое местных на беглой смеси тайского и японского, отчего у Саске возмущенно поджалась нижняя губа, ввели в курс дела и показали, что где находится. Нам здесь выделили небольшую лачугу, где можно было переждать и отдохнуть с первой части дороги. Пока Джей, выступающий в роли главного сборщика информации, слушал их чуть поодаль, я дала чуть влево и на возвышенность сразу, чтобы оценить обстановку. Саске шёл рядом. Рифленая подошва то и дело застревала в мокрой, длиной траве, ветром уложенной как пробор вправо, прижимаясь к земле. Заявленный дом стоял в небольшой низине, практически не отражая света. Спустившись, мы с Саске, не сговариваясь, решили обойти его по часовой стрелке. Я закурила. Саске озвучил весьма очевидное, что первым делом пришло и мне в голову, когда я только услышала про этот дом. — Почему стёкла не бьют? Грубую силу ещё никто не отменял. Не выходит через дверь — пиздуй через окна, это же очевидно. Если бы не одно но. — Потому что их нет. Остановившись, указала на абсолютно пустую раму. Они были посажены здесь на каждую стену через метр друг от друга. Стёкол не было. Саске в размышлении прикусил губу. Мы обошли ещё раз, останавливаясь переварить имеющуюся информацию, подождать спускающегося к нам Джея и перекурить. Саске, затягиваясь, отстраненно протянул, скорее обращаясь к самому себе. — И как нам попасть в дом. Я, расфокусировано рассматривая траву перед собой, не могла подобрать ей цвет. Это был не лесной зеленый, не горчичный, не цитрусовый, не мятный. Такого оттенка, как у неё, не вспоминалось. — А стоит ли туда попадать? С подошедшим Джеем мы лишь раз переглянулись, и то, мне казалось, он больше смотрит на мои перекрашенные волосы. Подошёл статуей, могучим Давидом прислоняя руки к южной стене. Ругнулся по привычке, а каменная кладка взбурлила, поползла пузырями, становясь ни жидкой, ни твёрдой — чем-то погранично тягучим, пуская нас троих внутрь. Солнечный свет сюда не проникал. Сухой воздух стерильным комом стоял в носу. Всунув руки в карманы, шатко-валко зашагали с ним к стеклянной коробке, выполняющей функции лифта. Саске позади семенил, отливая под УФ-лампами зеленым светом. Джей пропустил его вторым, снова прикрывая собой — может, чтобы Саске было комфортнее. Может, по старой привычке. Отрицать того, что беглым взглядом тот похож на молодого Итана было бы инфантильно. Тот, в отличие от нас разглядывающий всё по сторонам, подкинул мне в спину своё наблюдение о местности. — Реки стоят. Реки и правда стояли. На самом дне укрытия, больше похожего на круглый колодец, основной генератор материи пошёл по пизде. Из-за него же все входы и выходы были заблокированы. — Это как ты, только механический, очень маленький и жрать не просит, — скупо объяснил Джей Саске, тыкая пальцем в прозрачный шар на электромагнитной подушке. Тот в рабочем состоянии должен был больше напоминать плазменную лампу, тогда же он хаотично потрескивал, выпуская лиловые полосы, не доходящие до границ. Стоило Джею ткнул в него пальцем, полоса, наконец, тут же к нему примагнитилась. — А разговоров-то было. Совсем отупели, выблядочные. Я стояла к нему спиной, рассматривая уходящие ввысь полки с огнестрелом. Делов тут было как кот наплакал, а раздули, как обычно, из мухи слона. — Дай Саске. — А? Длинные колонны оружия не имели начала и не имели конца. Мне даже голову пришлось задрать. — Пусть попробует. Ну или в данном контексте «поиграется». Это как когда просишь игрушку для своего младшего брата, ведь тот может робеть и стесняться при виде взрослых забав. Джей, к сожалению или к счастью, понял меня без слов, подзывая того ближе. Мне, если честно, было интересно, правда ли прижилась сцепка или просто в этом хаосе и полнейшем аффекте всё виделось по-другому. Что-то за моей спиной щелкнуло, прокрутилось, как волчок, раскрутилось и, наконец, стихло. Пол под ногами чуть повибрировал, стены прошлись низкоамплитудной волной и тоже замолчали, обретая обратно сконструированные формы. — Вот и всё, — ободряющее заключил Джей, задевая Саске по плечу. Когда он превращался в преподавателя, все вокруг для него становились его учениками. А учеников своих он хвалил перманентно, потому что сам себе такой почести позволить не мог, какого бы достижения он не добивался. Оглядевшись, заприметила ярусом выше оружейные сумки и крепкие пояса с кобурой. Они отдавали пылью и кожей, но на форму сели идеально. Джей молча сложил всё, что ему приглянулось, в широко распахнутую мною сумку, брошенную на пол. Снаружи — квадрат, больше прямоугольник, внутри — неидеально ровный круг. Этот «дом»-склад был нескладным. Возможно, не только правильность формы несущественна, но и сама форма — тоже. — О, Шерп, смотри. Я оглянулась, придерживая коробки с разрывными патронами. Джей держал в руке выкаленный под черное клинок. — На твой похож. — Я по двуручному, — пожав плечами, уложила находку к остальным. — Так и этот двуручный, — обхватив рукоять, провернул им в воздухе, примеряясь. Так дело же не в этом. Все неподъемные молоты и секиры я всё ещё использую одной рукой. Джей это знал лучше всех. Болтлив стал. Или сентиментален. — Ладно, — отставив попытки что-либо от меня добиться, хотел уже положить на место, но тут заметил заинтересованный взгляд Саске. — Хочешь попробовать? — и вложил ему в протянутую ладонь черную ребристую рукоять с древними руками. Саске отточенным движением разрезал воздух с запаздывающим от скорости его движения звуком. — Это пиявка, — кинула снова ярусом выше. — Часть нанесенного урона передается владельцу в виде грубой непереработанной энергии, — расшифровал заучка-Джей. — Но это оружие не… — почесал бровь, — не может быть «злее», чем тот, кто его использует. — Сила оружия зависит от силы владельца? — Саске переложил рукоять в другую руку. Джей кивнул. — Тут скорее самое главное — эту грубую энергию превратить в что-то более толковое. Ограничений, по факту, нет. Ещё есть шанс на безмолвие. Саске нахмурился. — А, короче, — Джей скинул прямо на пол то, что держал, пальцем начиная вырисовывать на пыльном полу понятную схему. — Если на вашем, — он схематично нарисовал человечка, — вот тут потоки чакры, верно? — Саске кивнул. — Есть вероятность, что при нанесении удара сюда, — Джей обвел пыльным пальцем участок, — сюда или сюда они будут заблокированы. Так как это… хм, — он кашлянул, — созидающие каналы, то оппонент на какое-то время будет дезориентирован и не сможет ничего создать. Вероятность около 35 процентов у этой партии, — он кивнул на черный клинок в руках Саске, — в Европе запрещены. — Почему? — Хуй их разберешь, — Джей поднялся на ноги, стряхивая пыль с колен. — Небезопасно. Всё зависит от силы владельца, говорю же. Тут тонкое искусство. Не просто так молотом махать, — беззлобно шикнув в мою сторону, снова потерпел крах в попытке привлечь к себе моё внимание. — Окстись, зубоскал, — спрыгнув сверху, стряхнула с себя прилипшую из-за статики пыль. Точнее, не с себя, а с толстовки Саске, всё ещё согревающую тело, которое ничего не чувствовало.

***

Статься было, со своими дурными, взбалмошными характерами, они должны были не сойтись, но в реальности всё было наоборот. Их резкость, молчаливость и угрюмость находили общий язык там, где другие бы не подступились. Переговаривались они тихо и скупо, иногда будто обрывками фраз, но понимали, что имеют в виду. Саске сидел ко мне полубоком, вычерчивая себе в заметки новую информацию. Почти что учебные. Он впитывал знания, как губка, тут же переваривая её в рабочего характера форму. В нём было так много жизни. Она наливалась в его губах, потрескавшихся на ветру и от соли трёх морей. Широкий разлёт лопаток перекатывался под рубашкой, когда он тянулся что-то обвести на бумаге подле Джея, уточняя тот или иной вопрос. Тот сидел ко мне лицом, на соседнем с Саске стуле, и зазубренными до тошноты знаниями, кои пытался переформулировать в более усваиваемую форму, делился с Саске. Иногда он глубоко заходился кашлем заядлого курильщика, и, мне казалось, кашляни он чуть глубже, из него бы полетели учебники и литература, в которые он сбегал, лишь бы не давать себе жить. Руки Саске висели в воздухе аристократично поставлено, гибкие пальцы бесшумно перебирали бумагу, под светлой кожей перетекали суставы, сбитые старыми шрамами в некоторых местах. Мне бы хотелось дать ему рояль. Вот просто поставить перед ним, ведь они так хорошо сочетались. Какую бы музыку он сыграл? Баха, который не мог найти своё место, путешествуя в поисках пространства, где его наконец поймут? Поймут его гений, не пытаясь научить, как правильно, а внемля тому, что он пишет. Этому миру понадобилось почти сто лет после его смерти, чтобы осознать, кто же был перед ними. Или Римского-Корсакова? Влюбленного в море, не представляющий жизни без него, и вдруг оказавшись с ним в отлуке — по показаниям здоровья ему нельзя было выходить в море, о котором о грезил, буквально болел им. И море нашлось в его музыке, все места, которые он хотел опплыть — там же. Или Рахманинова? Которому, как и Чайковскому, так сложно было жить на этой земле. Вокруг лишь нервы, психастении, и нужно учиться жить, как бы ни было сложно. Он был настолько чуток, настолько тонок, что он мог быть только закрыт в себя — как ракушка, или яйцо с непробиваемой скорлупой, и только небольшое количество людей знали, какой он близкий, теплый, добрый и душевный. Но он, как улитка в ракушку, запирался в себе, зато нёс за собой великое знание, раскрываемое в его музыке. Моцарта? Гения от рождения, формально ставшего первого кэтбоем. Который, бывало, во время своих концертов, терял к ним всякий интерес, запрыгивая на стол и начиная мяукать. Его слух был тонок настолько, что громкие звуки вызывали у него физическую боль. Или, наоборот Бетховена? Спущенный на землю, чтобы выстроить великую драматургию музыки. Перевернувший её, ставший кульминацией, чью музыку слушая проносишь через себя огонь Прометея. Чувствовать, как в ранних произведениях он пытается пробить пелену глухоты, начиная патетично нотами, пропитанными могучим отчаянием чувства беспомощности, лишь бы разорвать глухоту. Музыка, полная глубокой духовной угнетенности, часто говорящей о самоубийстве. Брамса, страдающего тяжелой дистимией? Берлиоза, неоднократно предпринимавшего суицидальные попытки? Вагнера, мучавшегося бессонницей, раскладывающего во время сочинения музыки на стулья яркие куски шелковой ткани разных цветов, которую часто ощупывал? Музыка, в которой он будто уходит под воду, давая чистое тройное созвучие? Шумана, страдающего маниакально-депрессивным психозом? Его затяжные депрессии так разительно отличаются от рахманиновских, или Шопена, запутавшегося в любовных отношениях и страдающего от тяжелой болезни. Его тихая музыка, абсолютно не приспособленная под большие концертные залы, нежелание и страх выступать перед публикой, рассеянность, отказ от приглашения на обед, нечаянная, ненарочитая резкость. Даже не склонные к экзальтации соглашались, что его музыку нельзя описать никакими словами. Не охватить чувствами. Она словно и не принадлежит человеку вовсе — спущенная с небес, одухотворенно-возвышенная, слушая которую теряешь всякую способность к анализу. Так что же: громогласный двухметровый Рахманинов, превращающий рояль в целый оркестр, занимающий собой всё пространство, или аскетичный, поэтичный Шопен, при росте 175 весивший не больше 45 килограммов, высекающий звук из фортепиано так слабо, что терялся на фоне оркестра, занимающий так мало места? М? — Саске, передай карандаш. Саске легко поддел его двумя пальцами, передавая Джею. Мы ждали хоть какой-то информации, травя время табаком и незатейливыми занятиями в одном из местных домишек с низкой крышей. В высокие окна штрихами бился дождь. Небо было пасмурным и бесконечно тяжелым. Я села поодаль от них в старое изъеденное молью кресло. Подобрав ногу под себя, хлебала кофе, отложив, наконец, очки. Здесь моя бы рефлексия выглядела бы к месту — погляди со стороны, сижу и думаю, что же нам теперь делать. Но слово рефлексия мне казалось некорректным. Все мои перцептивные функции просто были направлены внутрь себя, вот и всё. Найденный в куче канцелярии твердый планшет с парой чистых листов и простая шариковая ручка лежали на согнутом бедре. Новый плейлист приглушенным блюзом перекатывался от одного уха к другому, сменяясь время от времени старым альтернативным роком и ню-металом. Честер Беннингтон рассказывал мне наполненную скупой горечью историю о личной неудаче человека, отдающую тупой болью безысходности. Синяя паста ложилась на пожелтевшие листы в один и тот же повторяющийся образ до тех пор, пока ручка перестала оставлять за собой следы — остатки пасты были спущены на тот формат рисунка, когда ты не задумываешься, что именно делаешь. Оно как-то… Само. — Коллеги, принести чего-нибудь? В дверном проёме замаячила фигура местного ассистента лет семнадцати отроду. — Будьте добры кофе, пожалуйста. — С сахаром или без? — Без, если Вас не затруднит. Качнув растрепанной смольной головой, мальчишка удалился восвояси. Джей оглянулся на меня, цокая. — Что ещё за ужимки? Уверенный в себе человек не будет спрашивать. Он заявляет, разве не? — А с каких пор уверенный в себе человек вообще задумывается о том, как ему попросить кофе? За столом вновь замолчали, не находя ответа. Стянув наушники, отошла к окну покурить. Парни изредка переглядывались, что-то выписывая каждый на своей макулатуре. До слуха докатилось низкое басовитое, совсем рядом. — Уже два приёма пропустил. И тренировку. Как жаль, что практически никто не говорит о том, что расстройство пищевого поведения одолевает и непробиваемых снаружи мужчин, медленно подходящих к рубежу в тридцать лет. Он был всегда во всём лучшим, или пытался им быть, но так не понял, что ему и этого принадлежит право жить. И не понять здесь, что дерьмовее: дерьмовые родители или вообще их отсутствие. — А как именно ты занимаешься? — Бассейн три раза в неделю. Десять километров минимум. Каждое утро силовые, вечером кардио. Бег от двадцати. Итак себя распустил, — Джей хлопнул себя по животу, — ещё и беготня эта блядская. И тут тоже нихера не выходит, — шлепнул по столу ладонью поверх своих записей. — Отупел, ожирел, хоть в отставку подавай. Саске молча поджал губу, опуская взгляд в свои свитки. Как реагировать на такие социальные моменты он не очень понимал. Что вообще можно сказать или сделать, когда человек искренен и горячо уверен в своём феерическом профессионально-личностном провале. Саске раньше бы и внимания не предал. Сложная какая-то, путанная и непонятная наука выходила. Тишина повисла минуты на три. За окном выглянуло солнце, просушивая траву и окно передо мной. — Джей, ты… от себя отъебись, пожалуйста. Выйди на улицу там, покури, посмотри на солнце, выпей кофейка. Саске за моей спиной застрочил активнее. Я, приоткрыв створку, просунула туда окурок, оставляя небольшую щель. Ещё чуть позже за моей спиной открылась и закрылась дверь. Золотистый — цвет чего? Или это не золотистый, тогда какой? Цветов вдруг стало не хватать. Забрав со стола почти нетронутый стакан, выплелась на улицу. К черному кольцу на большом пальце за эту бесконечную ночь-утро добавилось ещё парочку простых, чтобы просто было чем занимать руки и пальцы для прокручивания. Джей оглянулся на меня, сидя на бесхозных бетонных блоках у самой земли. Прищурившись, рассмотрел два стакана у меня в руке — больше ведра — с кофе. Ему и мне. Моток наушников, торчащих из кармана кофты Саске на мне. Обернувшись обратно, подвинулся, освобождая мне место. Мы молчаливо тянули кофе, рассматривая солнце, бьющееся в агонии, окруженное тяжелыми тучами. Дождь закончился, ветер завывал на крыльце нашего временного укрытия. — Что там у тебя? — пихнул локтем в бок, рядом с пучков наушников. Отдала ему левый, себе вставила правый. — Ранний Бетховен? Я промолчала. Он тоже замолчал на две композиции. — И как? — повернул ко мне голову. — Помогает? Молча затушила окурок себе о подошву ботинка, откладывая его к остальным. — Тебе не нужно доказывать свою значимость, чтобы мы тебя любили. Все мы только что-то можем, но не должны. Мне очень жаль, что это случилось, что у вас сейчас с ним всё именно так. Но помни, что его мнение и всё дерьмо, что он тебе, возможно, наговорил и сделал — это его реальность, а не твоя, и ты не несешь за неё никакой ответственности. Ты заслуживаешь… — я затянулась, — хотя это слово крайне некорректно, поэтому я скажу «полагается», да, тебе полагается любовь, которую ты отдаёшь. И я хочу извиниться. За то, что так или иначе вмешивалась в это всё. Возможно, если бы не я, тебе бы не пришлось через это всё проходить. Если бы не моё вмешательство. Негоже, что здоровый двадцатисемилетний мужик справляется со всем в одиночку. Ты можешь плакать без предупреждения и оправдания, и это абсолютно нормально. Ты можешь ничего не говорить или наоборот фонтанировать матами — и это тоже будет абсолютно нормально. Ты есть ты, и никто другой, и ты есть замечательный человек. Смелый и сильный, преданный и понимающий, искренний и, что самое главное — человечный. Ты можешь показывать хоть пятьдесят восемь своих версий одновременно — неважно, я вас никак не разделяю и не ранжирую, для меня это все есть ты, целостный и замечательный, безоценочный и не описываемый никакими терминами или условностями. Ты не становишься хуже, если отменяешь сегодня свои дела или тренировки из-за того, что плохо себя чувствуешь. Но это так не работает, что если ты дерьмово относишься ко всем, есть какие-то исключения. Вроде меня. Если ты дерьмово относишься к ним — значит, дерьмово относишься к себе. Если ты отрицаешь чью-то возможность обосраться и не выполнить что-то отлично — значит, это же самое ты запрещаешь себе. Не слушай тех, кто говорит, что, мол вы не должны быть несчастны, потому что у кого-то есть кое-что похуже. Это то же самое, что и сказать — «вы не должны быть счастливы, потому что есть кто-то, кто намного счастливей тебя». Утонул ли кто-то в десяти футах воды или пятидесяти всё ещё значит, что они утонули. Я затянулась. — Любое твоё неидеальное действие лучше идеального бездействия. Затянулась ещё раз. — Ты не несёшь ответственности за мнение и представление других людей о себе. Ветер причесывал траву, упорядочивая длинные колосья. — Блять. Черный проводок наушников болтался между нашими плечами. За ранним приглушенным Бетховеном раздалось два сухих шмыга. — Почему я не родился твоим ребёнком? Ответа у меня не было, да и вопрос был скорее риторическим, но он не отменял моей всепоглощающей вины: никогда нельзя лезть туда, где ты некомпетентен. Например, в человеческие отношения. И не будь так, мы бы не сидели сейчас на отмораживающем жопу бетоне вдвоем, а Джею не приходилось бы думать, как перестать быть последним мудаком в глазах своей бывшей невесты, и с какого вообще конца начать, чтобы собрать себя по частям и начать нормально жить. Легонько пихнул меня коленом в колено. Казалось, ненавидеть себя ещё больше уже нельзя, но я отчаянно старалась. «Не живи» крутилось репитом на голове. Но и, тут же «не спи» и «будь всегда начеку». Я была ничем не лучше медузы с человеческими костями, которая даже не может найти в себе сил решить все свои проблемы махом, ноя где-то у сердца. Человеческая жалость мне была бы противна. Под задравшейся штанине что-то черным потекло по ноге — татуировка на левой икре расплывалась в контурах. Одернув штанину, заправила её в высокий носок. Поднялась на ноги, приглашая Джея в дом за собой. Тот снова сел за стол, перекладывая походные записи с места на место. Саске стоял у окна, краем глаза рассматривая мои бумаги. Я бы пронеслась мимо него в уборную, как и планировала, но Саске спросил тихое: — Почему киты стоят? Синей пастой на пожелтевших листах снова и снова были выведены скорее бессознательным вертикальной ориентации в пространстве кашалоты. Они собрались стайкой, повиснув у самой поверхности. — Потому что они спят. Спать им можно было лишь минут по пятнадцать — иначе бы задохнулись. Так, просыпаясь, они выплывали к поверхности, и снова расплывались по своим делам. По одиночке им приходилось бы худо — их запросто могла сцапать касатка или ещё какой морской хищник, вот они были всегда начеку. Вот же жизнь — даже поспать нормально никак нельзя. — Почему стоя? Саске как-то особенно тяжело на меня смотрел из-под отросшей челки. Носогубные складки поджимались. — Им нужно всплывать, чтобы вздохнуть. Перевернув от лишних глаз бумаги, отошла в уборную. Синей пастой на пожелтевших листах снова и снова были выведены скорее бессознательным вертикальной ориентации в пространстве кашалоты. Они собрались стайкой, повиснув у самой поверхности. У конца листа, у самого дна, прямо на нём, опутанного водорослями, росло какое-то несуществующее зверьё. Оно было неровно круглым, состояло из одних только глаз. Вместо пары ушей было лишь одно — карикатурно увеличенное, с двумя разными серьгами, парой рогов на округлой голове, самый большой глаз посередине был испещрен лопнувшими кровеносными сосудами, а со всех его боков текло черным и липким. Рта у него не было. В уборной круглое зеркальце висело на уровне моих глаз. Сняла тёмные очки, протирая сухие, как пустыня, глаза. Мы не спали уже черт знает сколько все вместе взятые. Зачерпнула одной рукой отдающую ржавчиной ледяную воду, растирая по лицу и шее. А потом от всего сердце съездила себе по лицу так, что кровоточащая десна излилась металлом прямо в рот. На долбаной ямочке на щеке поплыл кровоподтек под кожей. Наспех заклеила каким-то сомнительным бинтом с пластырем, валяющимся рядом с круглой металлической раковиной. Отражение в запотевшем зеркале корчило гримасу полного безразличия. Впавшие носогубные складки поддерживали мешки под глазами, покрасневшие, высохшие белки глаз были прикрыты ровно наполовину нависшими веками. Потому что побитая собака никому не нужна. Никому не нужна с ворохом проблем, постоянной депрессией. Нервными срывами. Проблемами со здоровьем. Мои проблемы — это только мои проблемы. Никто с энтузиазмом не броситься никого спасать, и звать на помощь бесполезно. Большинству людей всё равно, еще большая часть рады, в какой ты пизде. Сунула в рот два пальца, растирая между ними кровь. Совсем мало, но, вроде бы, напоминающее о том, что если идёт кровь — значит, можно убить.

***

Саске, прижавшись ко мне вплотную почти всем телом, неустанно смотрел в иллюминатор. За толстым двояковогнутым стеклом стоя спали киты. Он посмотрел на меня всего раз, дёрнув бровью. Я понимающе кивнула, как «я знаю». А после этого наступила кромешная темнота. Мы погружались на самое дно. Днее просто некуда уже. Места здесь было катастрофически мало, Джей, полусогнувшись-полусгорбившись, уместился позади нас. Батискаф погружался ниже и ниже, усиленный со всех сторон, помещенный в плотный водяной пузырь. Внешние камеры щелкали во всех нужных диапазонах каждую встречную песчинку, зачем-то. Нам было как-то всё равно. Бесконечная тьма наступила слишком скоро, особенно с учетом скорости нашего погружения. На глубине четырёх километров впереди заблестели маячки уже исследованных мест, подготовленных до нас. Глаза Саске отражались в иллюминаторе, как две светодиодные лампочки, в свете которых можно было разглядеть странного рода рыб, длинных, непропорциональных, флуоресцентных, с выпученными на бок глазами, толстой чешуей, и чем глубже — тем страннее и нелогичнее. Мне на рубеже в седьмой километр в пору было думаться, что есть те страхи, которые правда принадлежат нам, и те, которые что-то гипертрофированно раздуло, усиливая уже имеющееся зерно. Джей подглядывал на моё выражение лица с обеспокоенной периодичностью, но оно не менялось: тупо всматривалось вперед и вниз, думая, что я бы тоже боялась глубины, как огня, если бы сто сотен лет проторчала в самом глубоком месте на планете из всех существующих. Так, видимо, и получилось, что мой детский ПТСР-шный страх слился, сложился, спаялся с его, раздувая его, как воздушный шар размером с Вселенную. На рубеже к восьмому километру, мне в пору было думаться, что я будто смотрю на свой страх со стороны. Наблюдаю, но не участвую, а раз так, значит, могу его как-то переосмыслить. Супертехнологичная версия батискафа подвисла на месте, освещая прожекторами нам дальнейший путь. Джей, еле как изловчившись, положил руку Саске на плечо, встречаясь с ним взглядами в отражении. Тихо о чем-то шепнулись между собой, кивнули, а в следующий миг Саске, окружив себя защитной оболочкой с моей же собственной сцепки, исчез, появляясь по ту сторону. Нас с ним разделяло толстое стекло, дающее миллион искажений. Джей довольно потёр рученьки — его идеи доработали технику Саске в кратчайшие сроки на кратчайшие расстояния. Следом потянуло меня, и вот уже мы втроём всматривались в бездну под нашими ногами. Двигаться было неимоверно просто, либо от недостатка сна всё уже было едино — что острова, что странные дома, что впадина. Слева мерцал фиолетово-оранжевой столп, и чем ниже мы опускались, тем он сильнее ширился, становился толще, светился и привлекал к себе нечто, называемое тут рыбами. Вода рядом со мной пошла пузырями — Джей протянул что-то на своем противном о противности этого зрелища. На негативные оценки он никогда не скупился. Сдав синхронно вбок, оплыли магматические застывшие возвышенности. Воздушный пузырь вокруг меня преломлял то, что развергалось под нашими ногами: это было похоже на взрыв, но лишь визуально. Вода вибрировала в заданном ритме, расшифрованном нами ещё на Парамушире, а звуков здесь, разумеется, не было — мы с Джеем считывали телом. Саске быстро сориентировался что к чему, вспоминая старые тёрки с деревней Звука. Как и летом, снова меняя формы на чистые, окольцевали вдвоем коллапс. Тело растекалось черным, стремилось липким ко дну, а созидание отращивало цепкие щупальца. Джей сбоку слепил, сливаясь в одну светящуюся полосу. Показалась большая-большая сизая ладонь, хлопком накрывающая очаг, со дна поднялись породы и песок, а потом всё стихло. Джей вернул свою правую руку в изначальную форму, а следом прикрыл её левой, так, чтобы все четырнадцать сцепок слились. И мы погрузились в полнейшую тьму. Бывает, говорят, беспроглядная, но это было не это. Сложно представить ничего, совсем ничего — так вот это было оно. Моё физическое тело в иной форме будто парило, опускаясь рваной тряпкой на самое дно по инерции. Всё вокруг замерло в толще воды, было упокоено размеренным и будто не существующим. Мне казалось, будто всё уменьшается — либо я уменьшаюсь. Но если уменьшаться всё дальше и дальше, можно же и вовсе исчезнуть? Можно сгореть, как свечка. А у свечи, которая потухнет, как может выглядеть пламя? Насколько мне помнилось, я такого никогда не видела. Липкое в ногах, наконец, почувствовало под собой дно. Само по себе раздулось, обретая какую-то логичную форму, будто ты уже всё знаешь. В кромешной тьме, ровно передо мной, буквально в миллиметрах, медленно открылся гигантский глаз. Он не моргал. Мой не моргал тоже. По версии Джея, это были самые странные гляделки, свидетелем которых ему приходилось быть на работе: два глаза, огромный и поменьше, отливающих в темноте белым и лопнувшими кровеносными сосудами, а вокруг — тьма кромешная. Было бесконечно тихо, пока мой страх всматривался в меня, отчего-то понимая меня без человеческих слов. Но человеческого там уже было вряд ли хоть что-нибудь — всё давно переросло в образы и значения. Океан шептал мне в удлиненное ухо. Он говорил «смотри». Я смотрела сотнями открывшихся вразнобой глаз под самым большим. Или не я. Вряд ли эти конструкции вообще могут быть подвержены человеческому анализу. Я не определяюсь своими страхами. За каждым страхом стоит нарушенное чувство безопасности. За каждым страхом стоит предчувствие смерти, когда она так близко, что кажется реальной. А если с ней ты ноздря в ноздрю каждый день своей жизни, то это всё равно не есть реальность. Это — не определяет реальность. Моё восприятие — её не определяет. Мои страхи — тем более. Я чуть больше, чем они, пусть даже все вместе взятые. Блять, да хоть вообще все вместе взятые, помноженные на сотни!! А оно взвыло без звуков, будто его скручивало и выжимало — Саске, подлучив самый удачный из представившихся момент, оказался тут же, рядом. В человечьем обличье, такой несказанно маленький на фоне нас двоих, живой и распаленный, отливающий фиолетовой броней и струями чистого света, смотрел в этот глаз почти с издевкой, хмыкая и торжествуя. Подбородок дал вверх. Маленький человек. Большой человек. Настоящий человек. Реальный. Сверкнул риннеган, и будто само дно вздыбилось, перекорчевываясь само в себя. Опав формой, разлилась черным озером в толще воды, чтобы не мешать Саске. Джей окольцовывал нас обоих, согревая воду — так было проще всплывать. Дополнительными потоками разбавлял давление и расчищал дорогу, опутывая вдобавок Саске. Будто заматывал его в пузырчатую упаковку, в которой перевозят хрусталь или стекло, оберегая от сколов и трещин. Осторожно, хрупко. Всё мешалось в непроглядываемую бездну, и я закрыла глаза. Или не я, или какая-то форма — несущественно. Всё это было несущественно, пока мы с гулким рёвом поднимались наверх, будто танцуя — две длинных струистых полосы без конца и края, сворачивающиеся в бесконечные ленты, и пятно Саске, защищенное на три: самим собой, доблестным Джеем и моим коконом. За пеленой начало светлеть — мы поднимались к поверхности, можно было пересобраться в что-то более человечное, далеко не идеальное. Воздушный пузырь из-за неаккуратного прохождения между слоями воды лопнул, вымачивая меня насквозь. Океан будто выплюнул нас на берег, наконец-то вздохнув: мокрых, рвано дышащих и по-рабочему ошалелых. Шлепнулись тремя вымокшими насквозь грудами на крупный серый песок. Я, раскинув ноги-руки, смотрела на небо. Обычное высокое небо, только всё цвет не могла подобрать. По правую руку дышал Саске, восстанавливая дыхание и цветовосприятие. Глаз с риннеганом жмурился из-за перенагрузки, волосы облепили поалевшие щёки. Слов пока не было никаких. Туловища хотели отлежаться вот здесь черно-красным пятном на песке, вполне довольным результатом. — Ссать хочу, щас ёбнусь. Саске фыркнул. Я, прикрыв глаза, тоже. — Ну хули! — Джей рассмеялся. — Я рук вообще не чувствую, мне под себя что ли? Повернула голову влево, собирая на волосы гальку с песком. — Подержать? Тот, цокнув, закатил глаза, болезненно сморщив нос. Далеко-далеко показался гужевое судно, отплывающее в Тай. Так что с ликвидацией чего-то аномального мы успели с запасом. Сбоку белым было нанесено «Warrior». Джей сбоку пробасил на распев: — В-о-и-н! Закашлялся, выплевывая остатки воды. Дышать всё ещё было затруднительно. Двигаться из нас никто не хотел. — Воительница. — М? — В английском же неважно, какой корабль, хоть самый тяжелый и зверски вооруженный линкор — это всегда «She». Так что «Воительница». — А, — Джей попытался закурить, — точно. Чайки истошно вопили, выписывая над нами круги. Саске сбоку завозился — смотал с себя промокшие бинты, превратившиеся в размокшую кашу. Джей, наконец сообразивший, как прикурить, кашлянул, настраиваясь на нужную октаву, и бодро завыл Битлов. — My Bo-o-o-onnie-e lies over the o-o-ocea-a-an! — я хмыкнула.— Чё? Подпевай давай. — Не дождавшись от меня никакого ответа, продолжил со всей душой: — My Bo-o-o-nnie lies o-o-over the se-e-e-e-e-e-e-e-a! My Bo-o-o-onnie-e lies over the o-o-ocea-a-an!

Oh, bring back my Bonnie to me.

***

Last night as I lay on my pillow Last night as I lay on my bed Last night as I lay on my pillow I dreamt that my Bonnie was dead.

***

Саске крепко спал. Длинная дорога, даже дороги, новые места, ощущения, люди, языки, задания, задачи, знания, техники, виды вымотали даже его крепкий организм и не самый крепкий разум. От перепада между промозглым холодным и сырым ветреным климатом у него заложило нос, так что он тихо посапывал на всё временное укрытии, то спускаясь правой ноздрёй в бемолях, то поднимаясь в диезах. Полуторная жесткая кровать напополам была рассечена лунным светом из-за неприкрытой плотной шторины. Джей опредметил себе просторный диван, я же была первой в очереди на дежурство. Отогревшись и придя себя после всего пережитого, переговорили с местными о целесообразности остаться нам тут на один-два дня — вдруг что случится. Атхит с островов телеграфировал краткое: «да». Любезно ждал нас на месте нашей с ним разлуки в том же составе ближе к вечеру следующего дня. Домик нам выделили более приличный, но всё ещё затасканный. Половицы скрипели, крыша больше походила на тюк сена, старая мебель отдавала японским минимализмом, а смешение и влияние культур Китая с Таиландом в этих краях порождало парадоксы на каждом квадратном метре убежища: низкий стол, чтобы есть сидя на полу и чугунные трубы батарей; или окна с решетками обычного европейского размера и тканные пыльные пано с рисовыми колосьями. Днём Саске, наскоро пообедав, смотрел на нас двоих долго и пронзительно. Мы с Джеем за молодым не поспевали, а когда попросили нам дать ещё время почаевничать, натяжно вздохнул, но остался сидеть возле нас, ожидая, когда мы, наконец, освободимся. Он и правда этого заслужил. Не каждый профессионал или даже наш ровесник будет держаться оловянным солдатом в таких спартанских условиях. Джей, прикурив свою вонючую фруктовую цигарку, размеренно отмахнул рукой, давай добро. — Задавай. Из Саске, будь он менее хладнокровен, полилось бы. Но это же Саске. — На каком языке была зашифрована фраза? — Это несуществующий язык. На нём общается, предположительно, некоторое количество моих представителей, здесь, — я указала на бедро, — здесь, — на предплечье, — здесь, здесь, здесь, здесь и ещё, расположенные в разных местах. — Когда у тебя появились эти татуировки? До помещения? — Некоторые до, некоторые после. Но язык возник после. — Значит, этот язык — это язык вашего… Сауалу? — Вероятнее всего, — Джей затянулся. — Ладно, — Саске кивнул, — что значит «иди и смотри»? — Думаю, это двойное послание. Библию когда-нибудь в руках держал? Саске посмотрел на меня предвзято, как «действительно, блять». — Не суть, — еле выщелкала из остатков кремня искру в зажигалке. — Почему именно впадина? Джей оглянулся по сторонам, выискивая взглядом подходящую контурную карту. Стянул карандаш, заложенный за ухо, быстро начал чиркать по бумаге, будто играл сам с собой в крестики-нолики. Повернул карту на Саске. — Есть несколько локаций, где находятся подобные этому энергетические сгустки. В основном в удалённых, малонаселенных или нежилых участках. Впадина, — он обвёл крестик абсолютно ровным кружком, — рядом с островом Пасхи, вот здесь в нейтральных водах, здесь, здесь и здесь. Из известных нам. — Сгустки? — Правильность формы на подобных уровнях первородной энергии несущественна, — Джей изящно стряхнул пепел прямо на пол, — это просто опиздеть сколько энергии, и неважно, какую форму она приобретает. Для нашего понимания — это некоторые существа, потому что у них есть связанные с нами черты. — Какие? — Мыслительные процессы, речь, коммуникативные навыки. — Просто их никто не понимает. Они будто вечно говорят сами с собой. Джей, согласившись со мной, кивнул. — Вся энергия была извлечена и помещена в вас, так? — Деленная на три. Верно, — Джей перевернул карту, выписывая снова идеально ровный круг на желтоватом фоне. Разделил круг на абсолютно ровные три части. — Сильное, слабое взаимодействие, гравитация, электромагнетизм — понимаешь терминологию? — В вашем это Инь и Ян, считай. Саске, закусив нижнюю губу, кивнул, всматриваясь внимательно в чирканья Джея по бумаге. — Извлечь-то извлекли, а откуда оно там вообще появилось? Джей, откинувшись в кресле, легко закинул свои длиннющие ноги на столешницу, где я сидела. Под таким углом он казался сложенным пополам кипарисом. Саске нахмурился. — А откуда вообще появились хвостатые? — То-то же, — Джей постучал себя по виску, одобрительно кивая спонтанно появившемуся кохаю. — Но в этом и заключается их главное отличие. Хвостатые всё же принимают другие формы и состоят из энергий инакой природы. То, что было здесь, — снова перевернул карту, тыкая в желоб, — это чистая материя. Её пришлось расщепить так, чтобы… — он кашлянул, — чтобы… м… — Сосуды? — предложила версию со своей столешницы. — Допустим, да, сосуды, могли поглотить это полностью, синхронизироваться. Для этого куски, соответственно, не являются совсем целостными. — В плане? — Саске скрестил ноги ещё выше, сидя на полу. Бледные пятки торчали поверх выреза чёрных гетр. Джей повернул снова на чистую сторону, прорисовывая что-то похожее на пирамиду. — Каждая часть, помещенная в Нигай и Сориоду сама по себе не совсем целая. Иначе бы они не «магнитились», — Джей показал кавычки в воздухе, — как ёбнутые на первых парах друг к другу. Работают природные силы притяжения. Саске кивнул. — Но и две их части… — подкурился, отмахнувшись от дыма. Затянулся. Задумался. Прижал ладони друг к другу, — ...если вот так соединить — тоже не целое. Визуализировал это и на своей схеме-пирамидке. — Поэтому ты… — Саске, замявшись, вопросительно кивнул на его голые предплечья, усеянные с двух сторон фазами лун и солнца. — Поэтому я, — Джей, прищелкнув пальцами, снова что-то вывел на бумаге. — Поднимаемся дальше, — прочертил стрелку вверх, — само по себе это всё, — обвёл в круг, — нецелое. Нецелостное. Понимаешь? Саске медленно моргал, всматриваясь, чуть вытянув шею. Чёлка, прикрывающая фиолетовый глаз, дёргалась от взмахов длинных ресниц. — А мы тогда… что? — поднял ладонь, указывая на центр. Прикрытая свежими бинтами сцепка тихо-мирно спала. — Вас двое, верно. — Но вас трое? — Нас трое. — Но нас двое? — Всё так. Я, сидя на своей столешнице, помяла шейные позвонки. Перебрала ногтями по дереву. Подкурилась японщиной из высохшей пачки Саске. — Разделить можно только то, что изначально было целым. Саске чуть опустил голову, поняв меня между строк. Джей постарался не хмыкнуть. Покурила в тишине, несколько раз покашлявшись от остатков соли в груди. — Только вот… дело здесь не в них, — Джей обвел указательным пальцем с аккуратным маникюром пирамиду. Снова перевернул карту. — А в местах. По каким-то причинам именно здесь фиксируются эти сгустки. Есть вероятность, что не все исследованы, но какая-то часть обезопасена. В ближайшие годы подобных этому инцидентов там не ожидается. — Из-за чего? Джей потыкал в меня пальцем. — Отвечает знаток на столешнице. — Я там была. Пыталась сделать эти точки максимально неприступными. Те, что известны и изучены Конфедерацией. — Почему? — Чтобы никому из современников не пришлось сталкиваться с той же пиздобратией, что и нам троим. Развоплощение таких высоких форм энергии и помещение в представителей нашего вида чревато, знаешь ли, Саске, — Джей патетично забросил ногу на ногу. — Так что эта псина несколько месяцев шароёбилась по миру, пока её не скрутили. Стига помнишь, да? — Саске кивнул. — Ото ж он весь оскотоёбился, такое зрелище было. Изпизделся на всё наше тихоокеанское представительство. Старый пидорский импотент, тьфу. Саске косо оглянулся на меня. Я лишь развела руками, зажимая сигаретку в зубах, подтверждая все характеристики Стига, приписанные ему Джеем. Словарный запас Саске, кажется, пополнялся не только в направлении иностранных языков и диалектов. Мой местами тоже. Особенно после слова «оскотоёбился». Джей замолчал, горько затягиваясь трижды подряд. — Ума не приложу, что было, если бы мы не взъерошились и не хуйнули здесь переворот. Во истину. — Значит, — вернувшись в изначальное русло, продолжил, — если дело в местах, то такая свистопляска может продолжаться веками. Высосали энергию, а она снова накопилась. Снова отсосали, снова формирование спустя какое-то время. — Потому что сами формирования не целые? — Верно, — кивнула Саске в полубок. — Этим наш вид на них и похож. Поэтому после успешной синхронизации, если она состоится, мы органично сливаемся. Материя есть материя. — Материя есть материя, — Джей поддакнул. — Все из одного теста слеплены. — Что значит «похож»? — Целыми могут быть только собаки, например. Мы, люди, всегда меняемся. Подстраиваемся. Выживаем. Джей снова кивнул, сворачивая карту в трубу. Я продолжила. — Человеческое тело адаптируется ко всему. Самогенерируется, учится заживлять раны, жить с ними. Всё оно может снести. — Но не всегда без последствий, — Джей, поднявшись на ноги, отошёл открыть створки окна нараспашку. Солёный ветер проветривал любое помещение особенно тщательно. В накуренном коконе он никогда не любил сидеть. Саске молча переваривал информацию, рассматривая пустое кресло перед собой. — Если оно не целое, значит, где-то есть то, что делает его целым? — Отчасти да. Есть протон — есть электрон. Есть материя — есть антиматерия. Вот, например, — Джей плюхнулся обратно, оттягивая ворот рубашки, — Шерпа — электрон. Итан — протон. Я — нейтрон, выходит. Теперь этот принцип масштабируем. — Если есть это во впадине, значит, где-то есть часть, делающая это целостным? — Кротовые норы, Чёрные дыры — слышал? Саске коротко кивнул. — Есть теории множественных вселенных, с помощью которых и достигается Великое Равновесие всего существующего. Ты же вот, откинул это всё в другое измерение? — Через пространственно-временное гендзюцу просто вернул обратно, откуда оно лезло. — Верно, — Джей изобразил, как похлопывает его по голове. Я на столешнице полуфыркнула-полухрюкнула. — Мы, в отличие от вас, работаем, по факту, в ниншуу и сендзюцу. Но вы с Наруто вдвоем шагнули далеко вперёд в этом вопросе. Не облажайтесь. — Заебато быть предком чела, который первым обратил ниншуу в оружие. Саске выдержал глубокомысленно паузу, косясь на меня. — Индра. — Вот мы поэтому кстати себе позывной такой взяли. Типа, заебись же, со смыслом. Глубоко ебать-переебать, да? — Джей фыркнул. — Вообще, мне кажется, у старших Хагоромо и этого… близнеца его, как там?.. — Хамура, — Саске, стянув одну ногу с бедра, уселся почти как я, отставив её вбок. — Ага, Хамура. Вот у них двоих просто был какой-то затяжной Эдипов комплекс о своей мамке Кагуе, вот они всё гештальты пытались свои закрыть, а нам теперь дерьмо жрать. В молчании мы выкурили по сигаретке. Саске, сидя на полу, изучал затёртый ковер. — А ну съебатора отсюда наладь! — Джей со звонким хлопком зарядил по подлокотнику, прогоняя случайное ползучее насекомое. Напряженная спина Саске дала сгиба. — Так мы получается… — чёрт возьми, блять, Саске, он начал плести бахрому ковра в ровные косички, как часто это делала я, особенно в детстве, — братья. — Да ёбанный насрал, Саске, — жаль, что у меня под рукой не было бумажки, чтобы записывать все эти крылатые выражения друга. Приходилось просто запоминать, слушая краем уха. — Вы реинкарнация чакр, таких же сгустков, считай, но не братьев. Ослабь вожжи самобичевания, братан, — Джей затянулся, — инцестом тут и не пахнет. Совсем головушкой потёк? Саске лишь поджал губу. — Да ты тут хоть медведоебыришком будь, в этой комнате всем насрать. Все тут заёбагрешные. После этого перформанса можно было искупать Джея в овациях. — А теперь представь, насколько пиздец пугают люди, которые сами по себе… самодостаточные? — он протянул Саске свою пачку, вновь затягиваясь фруктово-цветочной дрянью. — Которые способны на… научились жить с этим ощущением. Знанием, что мы не можем быть такой… горой. Что мы меняемся. Что нам вечно будто куска не хватает. Я таких уважаю, конечно, пиздец, но побаиваюсь. Саске потёр ногтем большого пальца бровь под волосами, затянувшись. — Люди, которые не впадают в зависимости от других. Которые примиряются жить с тем, чтобы… чувствовать себя ненужными. Джей уставился в потолок, пропевая по слогам — Не-при-нуж-ден-ными. На потолке в углу висела темная пыльная паутина, по всему периметру желтели разводы от протекающей крыши, стыки были неровными, побелка была нахлестана как руками из жопы. — Свободными. Его тихий басок стоял в каждом уголке большой общей комнаты. В раковине с грязной посудой протекал кран, задавая мелодичный ритм стуком по тарелкам. — А что им с этой свободой делать? Джей повёл плечами, опуская на меня взгляд. Тёмные круглые очки за время нашей беседы сползли снова на переносице, открывая глаза чуть больше, чем на половину. Джей ничего не ответил, снова откидываясь в кресле и рассматривая потолок. У Саске ещё оставалась пара вопросов. — С твоими глазами. Что? — А что с ними? — Джей потыкал себе в веко. — Голубые, как половина моей далеко не аристократичной души. Я почесала лоб. Саске выглядел как кот, травмированный пробуждением. Джей хохотнул. — Да «Калу» это. С нашего как «чёрный» переводится. Саске вильнул подбородком, как «и…?» — В нашей команде три зарегистрированный, но не исследованных до конца зрительных генома, — Джей отставил ладонь, загибая пальцы на счёт, — Калу, Рату и Куранокайган. — Шаринган, — безэмоционально поправил Саске. — Шаринган на вашем, да. И вот же ирония, их проявление наглухо не соответствует носителям. Вот смотри, — он ткнул себя в грудь, — человек науки, технических предметов и законов. А Калу… блядь такая, — Джей затянулся, пытаясь подобрать слова, — …образы вижу. Как будто двоякомысленные послания, которые потом расшифровывать заебешься. Вот, бывает, смотришь на человека, а вокруг него роится чёрт пойми что. Бывает бабочки там, срущие радугой, а бывает нежить такая. Могильная ебатория какая-нибудь потусторонняя, не очень приятно, знаешь ли, — передёрнул плечами, поправляя лямку майки. — Вот и поди свищи, что это значит. Во-вторых, чел, который всему миру улыбается, лидер от природы, страны за собой ведёт — его Рату как вампир. Высасывает всё живое. Глаза красным наливаются, жуть вообще. Саске даже своё незамысловатое занятие отложил, вслушиваясь в каждое слово. — А эта, — махнул на меня рукой, всё ещё статуей восседающей на столешнице, — чел, который вообще нахуй просто категорически не в ладах со своими собственными чувствами — на тебе, шаринган. От проявления сильных эмоций. Свод челюсти Саске напрягся. — Пробуждается всё по-разному. Рату по достижении семи лет. Шаринган от острой, тяжелой психической травмы, верно? — Саске кивнул. — А вот Калу с рождения. Видимый из-под волос глаз Саске чуть округлился. — Ц, — Джей, зевнув и потянувшись, расстегнул до конца рубашку, оттягивая ворот лососевой майки вниз. Ниже ключиц, от левой до правой зияла привычная чёрная полоса, слева к прямой крепилась вторая, уходящая вниз немного в стороне от ареолы на мускулистой груди. Потянул шов майки наоборот наверх, чтобы Саске рассмотрел всё целиком. Опустил её, не запахивая рубашку. — Я в семье обычных работяг родился. Рыбаки-христианины. А тут представь, такая ебала с глазами. В деревушке сразу переполох. Так меня этот дерьмохеропиздократ и нашёл. — Стиг? — Стиг, — Джей кивнул. — Семью сразу истребили, чтобы меня к себе забрать без следов и следствий. Никто даже паники не поднял, какой там — время не то, дохли все как мухи. Или бежали на другие острова. Калу редкий шо пиздец, и по имеющейся тогда информации числился в разделе «классифицированные особо опасные зрительные геномы неизвестного происхождения», подраздел «инородная сила» со сноской «смертельно при прямом контакте». Нихуя не смертельно, как ты понимаешь. Саске выжал из себя кивок. — Та шайка, что руководила до нас, любила всякое такое называть поэтично. За Калу байки закрепились, ещё с древности, что у демонов такие. Вот мне эту метку и вырезали, считай, не помню как, правда. Мелкий был и спал под веществами какими-то. Ишь ты, блять, уёбок, хотел меня на опыты пустить, а потом оружием сделать. Но главный корпус Кираи вовремя всё это пронюхал, забрали, в частные дома отдали пожить пока не подрасту для учёбы. А дерьмо это на груди я татуировками перекрыл. Ёбырям нравится, так что не жалуюсь. Потёрла поверх дужки очков переносицу. Я, надеюсь, не стоит больше вообще объяснять, почему он стал моим первым в жизни другом? — Да мы с Шерпой считай из помойки вылезли через учёбу. Это Итан у нас с серебряной ложкой во рту. Но это не перекрывает того дерьма, через которое ему пришлось пройти. Джей замолчал. Брови хмурились — так он искал тему для перевода. — У нас вроде как правила в команде: никто на другого не использует свой геном. Только на других. Жаль правда, что мы достаточно поздно его ввели, — благополучно нашёл. Саске молча курил, стеклянным глазом всматриваясь в мандалу на ковре. — И о шарингане, кстати, — Джей вальяжно поднялся с кресла, отправляясь мыть посуду, — если чел не в ладах с эмоциями — это не значит, что он не чувствует. Наоборот. Слишком сильно. Хлопнув меня на ходу по плечу, загремел посудой, напевая что-то собственного сочинения о человеке с инсомнией, который «пытается в борьбу». — Крутая рубашка. — А? Оглянулся через плечо, намыливая мою чашку из-под кофе. — Рубашка. Что за цвет? Джей опустил голову, приподняв предплечья, разглядывая фасон. — Темно-зеленый, наверное, не ебу. — Не, — качнула головой, — не он. Нужно было больше цветов. Или их названий.

***

fighting in the night you’re fully undressed in the light of the day you know you’re trying all enough but you’re fully undressed in the light of the day

***

Джей, домыв посуду, закрутил кран. Причём так, что тот вообще перестал протекать. Вытер руки о шторину рядом с собой, на ходу начал расстегивать пуговицы, стягивая с себя огромного размера рубашку. Ему она была в пору по плечам. — На. Мои пальцы были измазаны в оружейном масле. Заимствованными пушками, казалось, никто не пользовался веками, так они были запущены. — Твоя. Не дожидаясь, пока я оботру руки, накинул мне на плечи, уходя отсыпаться. Солнце садилось непозволительно рано. За окном темно-синее небо отправляло всех спать. // Саске перевернулся на бок, вытягивая руки над покрывалом. Ночь была не самой теплой, сырой и странно молчаливой. Перевернулся на бок, выдавая очередной диез правой ноздрёй. Джей, поскрипывая голыми ступнями по каждой третьей половице, потянулся в дверном проёме в полный рост, руками доставая чуть ли не до потолка. — Шо ты тут? Хотя, наверное, это не половицы. Не знаю, как именно нужно считать старый паркет, уложенный в коммунистической традиции елью на неровном полу. Зевнув, зашёл внутрь огромной ванной. В изначальной планировке, скорее всего, это была такая же общая комната, потом сюда провели отдельный водопровод, приспособили душ, выложив маленький квадрат кафелем на уходящем вниз перекошенном полу. Натянули на стену под окном с решеткой длинные трубы горячей воды, чудом припаяли сюда унитаз, а вот раковину сделали огромной, повесив над ней убогое гнутое заляпанное зеркало без рамы. — А ты шо? Ничего не ответив, прошёл за моей спиной, на каком-то понятийном уровне обдавая теплом. Ступни и ладони у него практически всегда были горячими, как парное молоко. Лососевая майка висела на бок, из-под лямки торчала круглая серебряная сережка, продетая через сосок. Всё ещё позевывая сбоку от меня, поругался с унитазом, благополучно поссал, светя голым задом и мудя, подпел воде из сливного бачка. Шествие его пробуждения закончилось рядом со мной. Я, склонив голову, сидела как раз рядом с раковиной напротив зеркала, перешивая пуговицы на подаренной мне рубашке. Джей краем глаза оглядел мой затылок. Вымыл руки, проверил щетину на щеках с подбородком на ухоженность, попытался пригладить водой взъерошенные отросшие волосы. Им оставалось отрасти пару сантиметров до плеч. Потом вышел и снова зашёл, прикрывая за собой дверь. Сон Саске тревожить в его представлении было грехопадением. Как и сон любого другого, пусть даже Иуды. Для Джея чужой сон был чудом сатурналии и самым священным времяпрепровождением. Подняла голову, разглядывая его в зеркале за своей спиной. В руках у него был обычный нож. Свеженаточенный, с полосами от точильного инструмента на лезвии. Уткнулась обратно в пуговицы. Иголка постоянно застревала в плотной ткани вокруг петель. Посильнее прижала подбородок к груди, открывая полосу кожи на шее, скрытой высоким воротником. Джей орудовал мастерски, подравнивая мне стрижку сзади. За пару месяцев всё быльем поросло, бритый затылок неаккуратно ощетинился. Его выражение лица в зеркале было несвойственно ему спокойным. Даже брови не хмурил. Лишь изредка моргал тёмными ресницами, чтобы не пропустить волосок или сделать неровный срез. Молчание казалось глубоким. Молчанию можно было дать синий цвет. — О чём думаешь, Шерп? — В откровениях каннибалы писали, что мясо татуированных горькое и невкусное. Так что в случае второго пришествия я в безопасности. Джей тихонько посмеялся. Этот его смех я бы назвала «ночным». — О, чудный новый мир нейроотличных! Я хмыкнула. — Эт самое, — он шмыгнул носом, — я рисунки твои из того дома забрал. На подоконнике лежат. На кухне. — Спасибо. Прикрыла глаза. Мозолистые пальцы ловко бегали по шейным позвонкам, с мастерством парикмахера равняя волосы. — Ты ими обычно не разбрасываешься. Забыла? Кивнула, получая от него легкий хлопок по плечу. Благо, он вовремя среагировал, отнимая лезвие от моей шеи. Потом совсем притих, размеренно дыша мне над ухом. Руками легонько обхватил голову, чтобы я её приподняла, и он мог посмотреть картинку целиком. Ткнул обратно вниз. Отошёл, стягивая с горячей трубы полотенце, смахнул насыпавшееся с моих плеч, головы. Пальцами разгладил остальное, финально укладывая мне ладонь целиком на макушку. С его габаритами он мог и череп мне так проломить, не почувствовав, но клал он её всегда так нежно и воздушно, что никак не писалось с его наружным вайбом. Хоть убейся, никак. Молча поглядели друг на друга в зеркале. — Так почему киты стоят? Впору было хмыкнуть и протянуть, что у них там что, вопросов других не завезли в их угрюмый несоциализированный мирок на двоих. — Как колонны, — сам же и ответил, зачем-то поправляя мне челку. Прислонилась обновленным затылком ему на живот, снова прикрывая глаза. Красные белки в отражении зеркала выглядели инородно. — Мне кажется, это пилястры больше. — Которые для красоты? — Джей дунул мне в лицо зачем-то. Как оказалось, туда тоже насыпались волоски в процессе спонтанной стрижки. — Да. Колонны реально держат, их используют для прочности. Я пилястры такие — я развела руки в стороны, отворачивая ладони от себя, — типа «держу, держу!». А держать им и нечего. — Попахивает древнегреческой шоблой. С атлантами. Этот твой… как его… — запрокинул голову, пытаясь вспомнить, — Титан, да? — «...и провалился в изломанный мир — осколок собственной души. Поэтому мир, каким мы его знаем, напоминает горстку выживших в кораблекрушении, про которое все давно забыли. Забыли все, кроме одного, который винит себя. Целую вечность он безустанно ищет способ всё исправить, собрать воедино свою расколотую душу...» — Так он же по твоей легенде созданный изначальный мир и разъебал, да? Четыре фундаментальные силы разосрались между собой, и он всё пытается их примирить? — Типа того. Джей нахмурил бровь. Поправил серёжку, торчащую из-под майки. — Держал-держал. И уронил. Бедолага. — Ага, — я кивнула. — Он у меня в Японии был первым. Джей хмыкнул. — И как он? Произвёл фурор? — Думаю, да. Особенно, когда начал своей елдой огромной землю раскалывать. Чудо-парикмахер за моей спиной тихо рассмеялся. Вибрация его живота отдавала мне в затылок. Ванная вновь погрузилась в скупое молчание. — Уран — Бог титанов. Прародитель. — Из мифологии который? — Да. «Первый стал править миром». Джей кивнул, поджав нижнюю губу. Поднял взгляд выше неоправленного зеркала, всматриваясь ни во что. — Супруг Геи. Богини Земли. Промолчав с должное, будто подбирая важный пазл, озвучил между строк: — Небо и земля выходит. Разве им суждено не ужиться? Я, промолчав с должное в ответ, бросила очевидное: — Противоположности притягиваются, вроде как. Джей ничего не ответил, снова замолкая. — Он как колонна, выходит. Титан твой. Я кивнула. — Но киты — как пилястр. Кивнула снова, вслушиваясь с закрытыми глазами в бархат его низкого тихого голоса. — А что тогда делать, если мир не падает? Медленно разлепила правый глаз. Его волосы в приглушенном свете отливали скорее синим, свисая вокруг лица, обращенного ко мне. — Что делать, если его не надо постоянно держать? Его глаза почему-то были округлены так, будто он поймал самый крышесносный инсайт в своей жизни. Ответа у меня не было. На такое вообще есть ответ? … В смысле? … Хрипло сглотнув, заправил волосы за правое ухо, поправляя штангу в порозовевшем хряще. Мне клятвенно казалось, что это штанга Итана. Джей таких никогда не носил. Выдохнул всей грудью, будто прокатывая меня на волне своим туловищем. Выдал с полной серьезностью дела: — Давай драников ебанём? Отложила рубашку рядом с раковиной, вставая с неровной квадратной табуретки. Джей, без слов считав согласие, потянулся к трубе, снимая с неё высохшие трусы. На светлой резинке был напечатан какой-то новомодный бренд. — Нравятся? Хочешь тоже отдам? Он произнёс это со всей своей угрюмой серьезностью, стоя в приглушенном свете ванной с приспущенными штанами, на которых было что-то вроде репродукции Врубеля во всю их величину. — Не, — качнула головой, вымывая руки по локти, пока он возился у меня за спиной. Напоследок он ещё предлагал мне оценить его новую интимную стрижку, в том числе наощупь, но я ограничилась только визуальной оценкой и поддерживающим комментарием. Стрижка и вправду была интересной. Старый перекошенный дом из бревен ровно по центру кухни содержал в себе подпол — прикрытая крышкой, обитой линолеумом, дырка, уходящая на полтора метра вниз. Джей, стоя в ней, откинулся на локти, закуривая прямо там. Поиски картофеля посреди ночи его утомили. Я была чем-то вроде фонаря, согнувшегося у края дыры и подсказывающая, какую стоит брать. Перепачкавшись в земле, пыли и паутине, на похуй запихнули обратно крышку, придавливая ногами. Та как-то странно хрустнула и почти что взвизгнула — видимо, с силой мы немного переборщили. На мои высокие длинные носки с авокадо намоталась дряхлая паутина, которую я растащила по всей кухне, обтеревшись ступнями по полу, волоча их по очереди за собой. Джею не составило никакого труда смолоть подмороженный картофель чуть ли не в пюре одной рукой, разогревая барахлящую конфорку второй ладонью. Почти что плотник, сантехник, повар, охранник-вышибала и угрюмый домовой с соломенными волосами, кряхтящий по ночам на кухне, в одном флаконе. Тела, годами привыкшие друг к другу, ни разу не стукнулись, не помешали в маленьком пятачке возле плиты даже практически в полной темноте. В одно окно нам светила Луна, а во втором её свет отражался от моря, постукивая к нам в раму как бы мимоходом. В общей комнате изредка что-то шуршало, и мы откидывали голову как по команде, прислушиваясь, всё ли в порядке со сном Саске, и не разбудили ли мы его. Но тот спал крепко, замотавшись во все одеяла и пледы, что мы на него сгрузили. Вообще чудо, что он согласился и отрубился достаточно быстро, в незнакомом месте, с незнакомым для него считай человеком. Либо Джей ему просто слишком напоминал Наруто, чтобы иметь право считать его чужим. Однако в тот же момент Джей задел большим пальцем раскаленное масло в сковороде, пока поправлял драничек, и выдал благим шепотом «ебаная манда блять», что в их с Наруто сравнении становилось ребром. На плоской широкой тарелке с закругленными краями картофельные лепёхи расположились рядов в десять, возвышаясь высокой съедобной насыпью. Мы ели молча, время от времени оттирая пальцы от масла об найденное чистое вафельное полотенце, передавая друг другу по очереди плашку с соусом. Мы нашли её в пыльных антресолях, дернув из какого-то декоративного сервиза, но орнамент я рассмотреть не успела — Джей ступал по кухне тихо, но семимильными шагами, будто чтобы не растерять запал и выжать из себя остатки сил для совершения базовых бытовых действий. В целом, я очень его понимала. Тратить силы на разговоры никто из нас не хотел в том числе. Капнув себе соусом на штаны, даже не ругнулся, незаинтересованно смахивая пятно всё тем же куском ткани, будучи некогда белоснежной. Теперь она напоминала выцветшее желтое полотно, потеряв прежний лоск. Не хватало какого-то пазла, но я не силилась его искать, молча затачивая один драник за другим, сидя с Джеем за одним столом посреди ночи с подвернутой под себя ногой, слушая, как тот душевно проглатывает, дышит, чешет щеку чистым запястьем. Мы даже не переглядывались. Каждый всматривался исключительно в себя. — Я Наруто хотел дать международный ранг, — хлебнув чая из огромной кружки, наконец начал полушёпотом. — Как и ты, собственно. Кивнула, подливая себе тоже кипятка. — Начали за здравие, закончили за упокой, блять, — отставив кружку, закурил прямо над драниками. — Этот долбаеб пошутил что-то типа «это всё потому, что он»... ну, Наруто в смысле, что Наруто напоминает мне его. Итана в смысле. Поняла короче. Выражая понятие, снова кивнула. — И началось в колхозе утро с переклички петухов, ебать, — стряхнув пепел, снова замолчал минуты на полторы. Цокнул. Затянулся. — Это… когда, знаешь, снихуя начинается ссора, а потом уже кажется, что вы ссоритесь уже обо всём дерьме, что было. Будто все версии вас собрались в одном помещении и орут друг на друга за всё подряд, что не попадя. Тебя ещё приплели. Я ткнула в себя пальцем, как «а меня-то с какой радости?». — Ой да ты блять, — Джей дерганно потушил окурок прямо о стол, — ну ты мне вот объясни, как такое забыть? Открыли старую шарманку, что можно было найти другой выход, с тобой всё это перетереть, что-то по-другому сделать, но я вот, хоть убей, хоть обосрись, я до сих пор не вижу других выходов! Шумно выдохнув, попустился, вытряхивая себе ещё сигарету из пачки. Снова начал тише. — И так ебано осознавать, знаешь, что уже нихуя не будет, как раньше. Мы проебали непозволительно долгие пласты жизней друг друга, чтобы быть друзьями, как прежде. Но ты всё ещё сидишь здесь и слушаешь. Я активно покивала с набитым ртом. — Вот ты мне скажи, ебаная Мать Тереза, тебе насколько похуй на себя? Я тебя в спину хуйнул, считай. Я пожала плечами, выгибая рот в классическом «хуй его знает». — Ц-ц, — тонкий сигаретный фильтр в его пальцах выглядел палочкой от чупа-чупса, — порознь не можем, но и вместе ещё хуже. Нездоровая эта хуйня, и мы это понимаем, к сожалению. Я не хочу терять себя. Я не хочу быть зависимым. Я не хочу становится полоумным, но в его присутствии по-другому не получается. Бля! — он, вдруг хрюкнув, затянулся, — я когда впервые увидел, как он суп жрет с нами в столовке, вообще первый раз узнал, что хуй можно использовать не только для того, чтобы ссать. Я закатилась фырканьем, пытаясь удержать драники с чаем за щеками. Мне в прошлом всегда было интересно, куда он так рванул с обеда на втором курсе, что мне потом пришлось его искать до вечера по всему кампусу. Посерьезнев, откинулся на стуле. Его черты в полутьме складывались в идеальный угол параллелепипеда, от прямой мускулистой руки, присоединяющейся правильным скатом мышц к гибкому сильному туловищу. — Да и… пора бы уже всем понять, что обзавестись человеком, который всегда готов быть рядом, недостаточно, чтобы заполнить дыру в груди. Фантастически верно. Майка всё ещё висела на нём косо, не прикрывая проколотый сосок. В этом был весь Джей. — Вот поэтому я ненавижу это сраное массмедиа, где все такие «опа!» — он щелкнул пальцами, — и всё разрешилось. Не бывает так. Бывает ещё хуже. Пока все травмы из себя не отпроецируете, а потом и по второму кругу можно ещё пойти. Он говорил моими словами через свой рот. — Так что хуйня это всё. Ромео и Джульетта вот эти всякие. Просто нахуй. Он затянулся особенно сильно. — Вот поэтому я и за науку. В… творчестве, — на полном серьёзе сказал музыкант, — есть что-то хаотичное. Тревожное. Беспокойное. Но мне кажется, я сам пытаюсь себе жизнь упростить, и пытаться переварить всё лишь башкой. И те… моменты, знаешь, — он стряхнул пепел снова на пол, — Шерп. Я подняла на его обращение взгляд, кивая, прекращая рассматривать его потрясающую серёжку на груди. Зрительный контакт я всё равно не держала, как бы он не старался. Да и в темноте всё равно не разглядеть, а я сидела против света. Он освещал лишь его в этой прокуренной оседающей от старости кухне. — Любовь. — Он отчеканил по буквам. — Может статься, наука просто не развилась ещё до той стадии, где есть ответы на её вопросы? Потянулась к его пачке, вытягивая сигарету за фильтр с какими-то цветочками. Затянулась с ним в унисон. — Это всего лишь эндорфин, дофамин, окситоцин, серотонин. Джей фыркнул. — Сама-то в это веришь? Ничего не ответив, запила фруктовую сигарету зеленым чаем. Джей его даже нахваливать принялся получасом ранее. Распинался о японской айве в составе и имбире. — А с этим у тебя что? — нахмурившись, почесал лоб. — С Хатаке. Болезнь? Я не знаю? Конец? Хаос? Какая-то из стадий принятия этой болезни? Что? Тонна мыслей вращалась на языке, перескакивая от «без понятия» до «ну, был отменный трах», всё перевешивало в сторону какого-то сального комментария, чтобы максимально обесценить и выставить это как что-то ненужное, поверхностное, временное, мимолётом, рудиментом моего расхристанного в ноль либидо или что-то ещё более гадкое, но я даже не смогла открыть рот, чтобы произнести это. Язык не поворачивался обесчестить это, оплести в похоть или навесить какой-то грязный ярлык, как это было всегда. Сжав обратно зубы, смогла лишь махнуть рукой под пространственное «даа…». Джей больше ничего спрашивать не стал. В загашнике у него была ещё одна тема. — Сорока на хвосте принесла, что кто-то распиздонил про тебя и Акацуки в Конохе. — Сороку часом не Саске зовут? Джей усердно хмыкнул. — Имеешь хоть малейшее понятие, кому это надо было? Я тебя знаю, ты хуепуталам всяким такие вещи не рассказываешь. Кто знал, кроме Саске? Наруто? Кивнула. — Нара? Хьюга? — Только Шикамару. — Ещё кто-то? И ещё кто-то, да. — Не, — покачала головой. — Больше никто. Джей погрузился в глубокие размышления, безучастно пожевывая подстывшие драники. Оставалось ещё несколько неаккуратно сброшенных друг на друга стопкой рядов. — Хидана встретила. — Это такой чел с косой, матерится ещё, прям как я? — Ага. — Где? — Его во время охоты за Хвостатыми Шикамару у себя в Оленьем лесу скрутил. Голову только оставил, в яму кинул. Всё печатями взрывными перетянул. — А он не мог? — К нему только Шикамару ходит за допросами. Смысл? Джей, поджав губы, замолчал на здравые полминуты. — Ну да, — резюмировал, снова принимаясь за драники. — Проект пиздатый, в целом. Жаль, что не поработаю с этими ребятами больше. — Ты из-за него решил уйти? — Я… — Джей, вздохнув, дожевал еле как, снова подкуриваясь. Опустив взгляд в полотенце у себя в руках, попытался что-то выжать из себя. — Помню, что орал, мол вообще могу съебаться, если мы не можем ужиться в одном помещении. Чем ближе отношения, тем хуже работа. А у нас… вообще всё хуже, когда мы пытаемся. Хоть что-нибудь пытаемся. Мои наручные часы исправно тикали. Кран снова подтекал. — Я выбрал себя. Я впервые жизни, мне кажется, выбрал себя. Понимаешь? — скинул на стол полотенце, вытягивая ноги под столом, поднимая обратно взгляд на меня. — Пусть ебано, пусть… неважно как. Я не хочу терять себя в этом всём. Я… будто слабее становлюсь рядом с ним. И он тоже. Это ебаная зависимость, и я не хочу быть торчком. Я хочу быть свободным. Он взъерошил волосы, убирая их за уши. Ткнулся локтями в столешницу, грузно перенося вес на неё. — Как ты. Пусть я и освободилась, что виделось мне возможным, но что с того? Что делать с этой свободой, не имеющей никакого применения? Джею мне ответить ничего не нашлось. Плашка с соусом опустела, и можно было наконец рассмотреть, что там изображено. — Что там? Джей наконец решил спросить, долго рассматривая, как я её рассматриваю, вращая в ладони. Повернула внутренним рисунком на него. — «Пророк Иона и кит». — Это который три дня и три ночи в ките, сожравшего его, провёл? — Он самый. — Не, ну а что, — Джей пожал плечами. — Звучит хайпово. Чела отправляют хрен пойми куда, чтобы восстановить там порядок, а никто даже примерно не знает, какой хаос там творится. Я бы тоже на его месте не хотел туда переться. — Так он и не особо хотел. — Да это понятно, — Джей отмахнулся. — Он же из-за этого дал дёру на корабль, чтобы его увезли подальше? Я кивнула. — А там уже поднялся шторм. Пророк знал, что это из-за него, и попросил, чтобы его скинули в море. — Разве кит может сожрать человека, и чтобы он потом ещё живым остался? — Разве нет? — Какой тогда? Голубой? — Джей опять хыкнул на слове «голубой». В его защиту, он никогда не находил ничего смешного в словах «многочлен», «пюпитр», да и вообще мало что находил смешным. — Кашалот. Сонливость граничила с бесконечной тяжестью. Слова давались через каждые два раза. Пальцы то автоматически держались за сигаретный фильтр, то вдруг, как по щелчку, из них будто вытягивали всю жизнь, и удержание сигареты становилось непосильной задачей. Ладони хотели упасть на столешницу, обратиться лицевой стороной наверх, как в молитвах, и тело ослабиться на табуретке, сгиная кол, что приходилось постоянно держать в спине для её ровности. Челка веером прядей прикрывала брови и глаза наполовину сверху. Наполовину снизу старались синяки-завсегдатаи. — Когда у тебя отношения с кем-то, кто тебе действительно важен, то это в любом случае оставит тебя открытым для душевных ран, Джей. Но помни, что ты можешь не нравится весь, что в тебе могут быть детали, которые бесят и раздражают, но тебя всё равно будут любить. В левом ухе будто всё ещё стояла солёная вода, потрескивая и пульсируя от сердцебиения или высоких звуков. Джей затушил окурок снова о стол, отодвигая в сторону изъеденную на три четвертых тарелку. Потянулся на локте повыше, сгибаясь на столешнице, так, чтобы подвинуться ближе ко мне, сидящей почти напротив. Поднял руку, замирая. Так он всегда делал, когда хотел проявить какой-либо тактильный контакт, но не хотел спрашивать вслух, чтобы выглядеть жалким. Чуть выждав, двинулся дальше, склоняя свою голову ещё ближе, а протянутой рукой обхватывая меня за стриженный им же затылок, легонько притягивая к себе. Практически ткнулся своим лбом в мой. При таком наклоне глаза людей напротив мне всегда напоминали мух, и это было немного кринжово, поэтому я просто закрыла их, вслушиваясь вслепую, что он собирается сказать с такой полной серьезностью и полный значимости содеянного. — Ты не колонна, Нигай. И ты никакой не пилястр тоже. Кашлянул смолой в груди, сжимая пальцы посильнее, захватывая ладонью даже шею. — Ты грёбанная стена. Часы тикали. Кран подтекал. — Помнишь, как у… — он вздохнул, силясь вспомнить когда-то прочитанное, — «может, и ей надо было пасть ниц при виде столь блистательного шествия?». Однако никаких правил на этот счет она не помнила. — «И вообще, к чему устраивать шествия, если все будут падать ниц? Никто тогда ничего не увидит. И она осталась стоять.» Стоять, если все будут сидеть, и сидеть, если все будут стоять. Однако, возможно, всё это — лишь ещё один кирпич в стене, которую время от времени нужно собирать заново, закрывая на реконструкции. Однако жаль, что я сам себя собрать не могу, не говоря уже о какой-то стене, на которой, вероятнее всего, я теперь просто сижу, сверху, на самом краю, по привычке подогнув под себя ногу. Ведь когда стараешься так сильно, и заходишь так далеко — это неважно. В конечном итоге, ты потеряешь и это, упав. И ничего уже не будет иметь значения. Или уже не имеет. — Ты как? Джей, отодвинувшись, постарался поймать мой взгляд, задавая вопрос. Без толку — его лицо, как и многих других, смазывалось, оставаясь слепым пятном — дыркой спереди на голове, заблюренное, в белом и розовом шумах. — Я в порядке.

***

— Благодарю всех присутствующих за оперативное реагирование. На данный момент критическая ситуация в Марианской Впадине ликвидирована, все береговые службы и зоны с аналогичной активностью работают в усиленном режиме двадцать четыре часа без перерывов. Был привлечен дополнительный штат сотрудников, на данный момент больше никаких эксцессов не было зарегистрировано. Также хочу уведомить, что наш руководитель на данный момент находится в разрешении острого конфликта на границе Северной и Южной Кореи, поэтому от его лица в силу обстоятельств будут отвечать его заместители и я, Ваш покорный слуга. Атхит театрально поклонился, отбрасывая низкий хвост волос назад. Так вот почему Джей дёрнул из Кореи в Таиланд. Только толку — всё равно вернулся к своим же баранам. — Объявляю о начале сто тридцать четвертого собрания стран бассейна Тихого Океана. Позвольте сверится со списками. Выспавшийся за троих Саске снова и ухом не вёл в сложившейся обстановке. Сразу после нашего возвращения было организовано спешное заседание вживую. Австралия, Бруней, Вьетнам, Восточный Тимор, Камбоджа, Индонезия, Китай, Маршалловы Острова, Малайзия, Макао, Федеративные Штаты Микронезии, Науру, Сингапур, Соломоновы Острова, Таиланд, Фиджи, Россия, Тонга, Тувалу — даже Французская Полинезия — менее, чем за сутки, на нашем Северном Острове собрались все в представительстве от одного до четырёх человек. Саске в жизни не видел такого разнообразия азиатской нации, смешанной с корнями по всему свету, хотя некоторых даже узнавал с удаленных собраний — профессиональная привычка запоминать лица. Хотя скорее следствие из деформации всегда выводить людей на зрительный контакт. Круглый огромный стол позволял всем присутствующим видеть друг друга, одалживать технику или сигареты. Кто-то даже делился привезенными фруктами. Вот по таким собраниям можно было скучать. Мы могли разосраться и передаться, а могли пить кофе, одалживая друг другу по кругу. Кто-то курил, кто-то красился, кто-то не успевал есть и записывать. Продуктивности от отсутствия присущих всем тиранических условий на собраниях было в разы больше. Саске теперь приходилось это наблюдать собственными глазами: первым делом, когда он уселся на почётно выделенное ему место рядом со мной, представитель Филиппин протянул ему привезенный с собой рамбутан — просто так, угостить нового коллегу. Саске хладнокровно взял, кивнул в знак благодарности, а потом сидел половину собрания очищал длинные манжеты, продетые вокруг большого пальца, от волосистых мягких шипов. Зато семечку благоразумно есть не стал. — Коллеги, давайте отдельно поприветствуем представителей Японии, впервые очно оказавшуюся на подобном собрании. Конечно, ситуация внештатная, и не при таких бы обстоятельствах нам хотелось встретить этот торжественный момент. К тому же, как мне сообщили, из-за такой спешки к нам присоединились неофициальные представители, тем не менее, — Атхит прочистил горло, распадаясь в сдержанной торжественности, — рад Вам представить! Учиха Саске, герой Четвёртой Мировой Шиноби, потомок величайшего клана на территории Скрытых Стран Японского Архипелага, заместитель амбассадора Мирового Союза на заявленной территории, человек, способствующий тому, что мы, наконец, удостоились чести увидеть Японию с нами за одним столом. Джей хлопал торжественно и от всей души. — Бессменный заместитель ныне руководителя нашего корпуса, ге… — Давайте вот без этого, — Джей потряс ладонью, призывая прекратить перечисление его регалий. — Шуриком. — Хозяин-барин, — Атхит пожал плечами, поворачивая голову ко мне. — Рад сообщить, что к нам присоединилась наша коллега, ныне проживающая на территории Японии, присоединённой ей же к Союзу, также сменившая фамилию, если кто ещё не был уведомлен — Иллин Учиха. — Шерпа. — М? Обветренные руки никак не хотели впитывать банановый крем. Слабость рук подводила даже здесь. Зато слух превосходно стриггерился на моё второе имя. Пожалуй, оно было единственным, что пробивало плёнку приглушенных звуков вокруг, будто все присутствующие беседовали и шептались из вежливости где-то в соседней комнате, далеко-далеко от меня, огражденные невидимой стеной, шаткой и гнущейся по всем направлениям, как полиэтилен. — Ах, да, — Атхит кашлянул, — Шерпа Учиха, ранее Нигай, всем вам знакомый ге… — Давайте ближе к делу, — отмахнулась по образу и подобию Джея. Сидеть на стуле было невозможным, вслушиваться в цикличные навязчивые мысли в своей голове — тем более. Пальцы, удерживающие щёку, плыли по лицу, сминая кожу, как воск. Сухие глаза следили, как перекатывается по плечам и спине наполовину седой хвост бывшего преподавателя, а Джей под ухом как всегда был резок, но исключительно по существу. Коллективно было принято решение усилить наблюдение на предмет проявления любого вида аномалий, природных катаклизмов, уведомить Американский дивизион, Дальний Океанический, Среднеазиатский и Арктический даже, чтобы наверняка. Гренландия отозвалась первой ещё во время собрания, оттелеграфировав об организации дополнительных мер в связи с неизвестностью ситуации в глобальном плане. Сингапурцы с тайцами то и дело одалживали у меня крем для рук — зима на поганых островах наступала всегда нелогично и без предупреждения. Скорее, тут всё было одной сплошной беспросветной зимой с разными степенями снежности и осадков, изредка перебиваясь солнечными днями и чем-то вроде лета. Это как мне виделась моя жизнь: бесконечный период апатии и самоанализа с перерывами на плоские шутки. Безумно хотелось прилечь. Или попросить кофеина в таблетках, или сразу же в ампулках и внутримышечно. Под дугами тёмных очков глаза, однако, не прикрывались. Смотрели истинно прямо и не сворачивали ни при каких обстоятельствах. Даже когда в нашу сторону полетел увесистого характера, выкованный из самых твёрдых металлов, молот. Он летел как-то сюрреалистично, но мог с далеко не переменным успехом пробить голову человеку на такой скорости. И мне в том числе. Зевнув внутрь себя, качнулась вправо на исключительном автомате, желая, чтобы мы уже все разошлись, в конце-то концов, и можно было просто лечь. За небольшими щелями окон, распиханных по общему залу у потолка, задувало. Снег был больше круглым и похожим на град, чем на пушистые комья из детских сказок. В сказках о тех местах, где есть солнечный свет в процентном соотношении за год больше, чем его отсутствие. Джей косился на нас с крайне профессионально завуалированным непониманием, схмурив брови. Высоченный русский влегкую отправил молот обратно, на своём наречии призывая достичь консенсус мирным путём, а не как обычно, а здоровая рука Саске покоилась на столе, наискось прикрывая мой торс. Деревянная столешница под его ладонью чуть подёргивалась фиолетовым. Я на автомате, как маятник, дала ход обратно, усаживаясь ровно, поправляя дужку очков возле уха. Ситуация была штатной за одним незначительным исключением. Джей, проработавший со мной слишком много, чтобы потерять бирку «друг» — как медаль «за выслугу лет» — впервые в своей жизни увидел, как я уворачиваюсь, пусть даже на автомате. Он видел и видел часто, как замирает туловище по его левую руку, почему-то и не бьющее, и не убегающее, принимающее всё как должное, по воздаянию и «зато в лицо». Поэтому он в себе и взрастил привычку пихать сразу с левого локтя, самовольно размыкая этот проклятый замкнутый круг замеревшего тела, для которого были открыты ещё целых два пути, но оно их никогда не выбирало, оказываясь с опасностью один на один, лицом к лицу. С возрастом оно ещё выбирало путь «бей», но путь «беги» так и оставался позорной дорожкой, ступив на которую можно было показать свою уязвимость. Бегство — есть выбор слабых. Бегство — есть выбор неспособных проявить свою силу в ответ. Замершие в мгновении смотрят с ухмылкой прямо в бездну, а бьющие — с распаленным оскалом внутренней ярости и агрессии, в кое-то веки не направленной на самого себя. Джею всегда было риторически интересно, кто насрал так в голову тела по левую руку, что оно думает именно так. И что пересралось в этой самой голове в тот момент, когда тело под ней, в кое-то веки, подало признаки уворачивания, а не слепой готовности принять любое дерьмо на него, на голову, и на себя в том числе. Будь у него хлопушка под рукой — дёрнул бы её не задумываясь. Это даже если не праздник, а какая-то специфическая мини-победа, и если бы Джей мог написать Итану, обязательно написал, сжимая в руке забытый в Тае телефон под столом, печатая быстро и скупо, как он обычно делал, расставляя все знаки препинания и выражаясь крайне грамотно, но снова за одним исключением: всегда, когда он печатал слово «победа», допускал одну и ту же опечатку, меняя местами «б» и «е». «Поебда, Итан, сукин ты сын! У нас поебда.» В его логическом мире стены не гнулись, стояли всегда насмерть и не сдвигались с места ни при каких обстоятельствах. В его мире логики стену нельзя было подвинуть, а сколько не разбирай по кирпичам, всё равно отстроится сама по себе заново, как гидра. В его математических просчётах формы выглядели не так, как видели все. Круг он видел квадратом со скругленным углами в равной степени каждого сектора, а круглый стол, за которым сидели все собравшиеся, был скорее овальным, но никто этого не замечал. Он и сам не замечал, до поры до времени. «Насранное» в его голове иногда оказывалось добротной перевариваемой субстанцией, годной к употреблению даже в сыром виде. Так что воистину, поебда, Итан. Но телефона не было, а момент давным давно сошёл на нет. Глаза устали коситься. — Что? На вопрос как ответить не знал, брякая в своей манере, о том, что не так лежит или стоит. — Очки пиздатые. — Спасибо. — В солнцезащитных очках в помещении ходят только долбаебы. Скрестил пальцы под столом, внимательно вслушиваясь в ответ. В записях по собранию синим лайнером поверх линованной бумаги горели важные моменты, но никакой из них не мог сравниться по важности с этим. Джею вообще нравились планеры, маркеры, шариковые ручки, списки дел и всё, что давало видимость того, что он контролирует свою жизнь. — Завали пасть, Каштанка. Слюной подавишься. Ха! Правда поебда. — Саске, уведоми пятерых каге. Передай также, что на них ответственность за решение передачи информации другим странам в их ведомстве. Отдельно в Страну Железа — формулировка нейтральная, уведомительная, в целях обеспечения безопасности. Можешь вставить рекомендацию по мобилизации, но на их усмотрение. Отдельно продублируй протокол собрания Темари и Шикамару. Официальным представителям вышли максимально подробную информацию. Интеллигент хренов! Горделиво расправил и без того занимающие большую часть этой стороны стола плечи. Растянулся, как Чеширский Кот, в лыбе, и дальше стенографировать собрание. Оторвал небольшой кусочек бумаги, аккуратно вывел собачью морду, кинул в капюшон. В ответ получил краткое, написанное ниже «ты». Последний раз на его памяти такие переписи немногочисленного населения их команды были почти лет десять назад, на старших курсах. Вывел аккуратно по слогам на родном языке любимое. О чём думаешь, Нигай? Ты можешь изменить громкость голоса в своей голове? Отнял от лица бумажку, перечитывая. Уставился опять вбок. По губам прочитал «попробуй». Бля. Не могу. Я могу заставить его кричать, не делая громче??!!! Какого? Шепот такой же, как и самый громкий крик? Да. Логично, мы мыслим образами. У образов нет звука. Что тогда у них есть? Думаю, цвета. А что? Место на бумажке закончилось. Пришлось рвать новую. Ты бы мог описать меня цветом? Синий. Он бы дописал «ты даришь мне умиротворение и покой. Я чувствую себя, как дома». Но пришлось подняться на ноги, высказываясь с экспертной точки зрения. Сел обратно, выправив полы рабочей мантии. Без рубашки его торс выставлялся на всеобщее обозрение чуть ли не похабно призывно, доставляя особенное удовольствие. Достал новый клочок. Эй, ошибка гипоталамуса, ты почему так медленно пишешь? Давай быстрей. Это моя максимальная скорость, спасибо за бесполезную информацию, enfoiré. Закатал рукава, почти дёргаясь с места. Ну нихрена ж себе «ублюдок». Чуть ли не надув губу, попытался просунуть припасённую линейку под высокий воротник. Рука в мантии дала отточенного маха, доставая из широких штанин пушку, целясь прямо в лицо. — Нигай, блять, — беззвучно рассмеялся, признавая поражение. Отмахнул дуло в сторону от себя, как в старые добрые времена. Чуть ли не прослезился на старости лет. До конца собрания раз шесть придумывал, как бы доебаться, но один раз отрезать можно только лишь после семи мер, поэтому с седьмого раза, признав это наилучшей идеей, потянулся дёрнуть очки, чтобы нацепить на себя. Даже руку к лицу не успел донести — дуло было снова рядом с его, целясь, однако, почему-то в бровь. — Тебе повторять надо? Твой одинокий нейрон способен обрабатывать только минимум информации? — Человеческий минимум — эталон минимализма, Нигай, — довольно осклабившись, раскинулся на стуле, забрасывая руки за голову. — К тому же, повторение — мать учения. — За редким исключением. — Это каким же, Шерп? — то ли не выспался, то ли перезаебался, то ли уже словил то состояние, когда находишь увеселительным каждый звук и жест. Признак перевозбуждения нервной системы, не иначе. Лицо с крепко сидящими очками (хрен сорвешь) поворачивалось к нему медленно, будто ленилось даже дышать лишний раз, разлепляло обветренные губы по очереди, будто смакуя каждую букву гортанно членило сладкозвучное слово, патокой льющееся через край бледной кожи и острого кончика языка, распадаясь в певучее — Су-е-цид. Джей фыркнул, поправляя лопатки поудобнее на стуле. Это было так хорошо, что и парировать было нечем. Решил выбрать другую тактику. — Например? Рука в мантии дала медленного отточенного маха вполоборота, так, чтобы не видел никто из присутствующих, кроме автора вопроса. Артистичной куклой приставила увесистую пушку к виску, наклоняясь к ней ближе, придерживая всё это время курок. Всё, чтобы произнести гулкое — Пуф. имитируя выстрел и улыбнуться, так, что обветренная кожа в уголках губ дала треска. Без глаз, жаль, не убедиться в правдивости улыбки, но всё едино. Напоследок фыркнув, придвинул к себе записи, чтобы продолжить излагать свои гениальные мысли. Туловище на соседнем стуле, убрав обратно ствол, так и не написало ни строчки за собрание, делегируя всё Саске. Ничего необычного, только лишь острое зрение Джея истинно видело, как предохранитель у пистолета был снят. А вот когда он дважды оказывался у его лица, чтобы заткнуть, был на месте.

***

Расходились все сонные, но вполне воодушевленные. Часть двинула к океану отплыть, часть осталась здесь для усиления штата, часть отчалила к южным островам до гражданских аэропортов, мимикрируя под обычных людей — так можно было узнать ещё больше информации. Автомобильное полотно, как и прочая развитая сеть перемещений между островами, вскрывалось редко и только для подобных случаев. Погода успокоилась окончательно, отчего-то вышло солнце, прекращая потуги полуснега-полудождя, освещая косыми лучами горные цепочки и острые скалы, омываемые морем. Воздух на возвышенности был особенно солёным, холодным и свежим. Саске, отойдя к самому верху, отправлял письма с докладами. Джей, прислонившись рядом к стене штаба, курил. — Отосплюсь, хоть дела закончу. А то на половине всё бросить пришлось. Выдавив в ответ ему скупое «угу», сунула руки поглубже в карманы. Дарённая рубашка отливала на солнце больше изумрудно-темным, чем болотно-зелёным. Джей вывернул руку, чтобы посмотреть на мои наручные часы. — И где там машина моя, — цокнув, затянулся. — Обещали через десять минут подогнать. Уже пятнадцать прошло. — Ты по воздуху? — Через аэропорт, как обычный человек, — кашлянул, устало прикрыв глаза. — Да поспать хочу. Может пожрать что дадут ещё. А ты не… — Коллеги, вот вы где! — Атхит распахнул дверь с таким рвением, что чуть не снёс нас, стоящих у стены. — Как скоро Вы вернётесь? — он обратился к Джею как лет десять назад на лекции, общаясь исключительно на «Вы» и «коллеги». В плане ролевой модели для преподавателя он был одним из моих фаворитов. — Мне нужно пару суток закончить дела в Таиланде, потом, разумеется, я в полном доступе. — А Вы? — Я пока не планирую менять локацию в связи со сложившимися обстоятельствами. Степень тревоги мы не снизили, так что буду в зоне доступа. В Японию пока что не буду возвращаться. — Премного благодарен, — Атхит сдержанно кивнул. — Слушайте, Нигай, если вдруг у Вас найдется свободное время, не хотели бы присоединиться к учениям старших курсов? — Классическое «выживание в лесу»? — Джей рассмеялся. — Оно самое! — Атхит потер ладони, — руки-то помнят? — А то, — кивнула, прикуривая ему со своей зажигалки. — Благодарствую, — Атхит затянулся, — пока нет оснований для отмены данного учения, но вот передача опыта от такого бойца молодому поколению дорогого стоит. У Вас с юности были задатки преподавателя. — Она и сейчас вон в Японии, — Джей кивнул в мою сторону, — хлебом не корми. — Так тем более, коллега. Сами развеетесь, да и чего время терять на пустое ожидание. Так хоть с пользой и себе, и им. Кстати! — он вдруг всплеснул руками. — В декабре встреча выпускников, не забыли? — Не забыли, но у меня есть дела поважнее, — стряхнув пепел, попыталась сохранить нейтралитет. — Какие? — Любые. Снизу мальчишка на побегушках размахивал руками, привлекая внимание к себе и белому Рендж Роверу, который он подогнал для начальства. — Вот это я понимаю, — Джей довольно дёрнулся к самому обрыву, чтобы рассмотреть поданную карету ближе. — Сворачивайтесь, пошли! — махнул Саске, повышая голос. Тот сворачивал своих птиц и передатчиков обратно, фасуя по карманам свитки. Махнул Джею ладонью, сжимающую сигарету, что сейчас придёт, и на последние три затяжки растянул просмотр видов под его ногами: бесконечная вода, вернувшаяся в свои берега, шум волн и гогот сотен чаек, почему-то улетающих от этого места прочь. — Всего Вам доброго, — кивнув бывшему преподавателю, присоединилась к процессии, спускающейся к дороге. Выделенная трасса была защищена от взгляда обычных так, что на месте хорошей автомобильной дороги, соединяющей цепочку островов, как стяжка, они ничего не видели. Русские вечно шутили на этот счёт, что и с обычными дорогами у них в стране ситуация точно такая же: вроде бы они должны быть, но их никто не видит. Мне в них была бесконечна близка глубокая национальная меланхолия, пессимистичный реализм и необычайной высоты интеллект. Мои монгольские корни наполовину были бурятскими, так что иногда я позволяла себе приписывать сопричастие и к этой великой нации, а Джей делал это почти с отвращением: очевидность его корней его удручала. — Мне руки бы не помешали. — Говори прямо, Толипхар. — Дел до жопы. Поедешь со мной? Саске шёл позади нас, напоминая секьюрити двух важных шишек. Моё продолжительное молчание Джея нервировало порядком. Недосып особенно тяготил его и без того вечнохмурое лицо. Садиться за руль он любил лишь в приподнятом расположении духа. Или трезвым. Один раз мы с Итаном здорово получили по шапке, потому что вывалились с военного аэродрома накуренные, и ему пришлось вести два вгашенных тела в своей только что купленной машине, которые, к превеликому свинству, еще слушали на всей громкости Limp Bizkit и пытались танцевать верхними частями тел. Око за око, зуб за зуб. — Давай я поведу. До Итурупа даже на нашей технике надо было ехать прилично. А ближе аэропортов не сконструировали — природные условия и расположение не позволяли даже нам и нашим технологиям. От греха подальше, как говорится. Саске рассматривал заморского коня скептически. Джей вращал вокруг указательного пальца брелок с ключами зажигания. — Ты права когда успела получить? — Никогда. Джей так усердно цокал, что даже голову запрокинул, скорее взывая к небу. Оно на удивление было чистым. Швырнул с максимальным пренебрежением мне в протянутую руку ключи, обходя машину с другой стороны, чтобы сесть на пассажирское. Саске, смекнув, юркнул в заднюю дверь, усаживаясь за его спиной. Боже, неужели вы не понимаете, что ничего не работает. С обрыва в горную реку нагишом прыгай — ничего. Ногу в мясо долби — ничего. Окурок об себя туши — всё едино. Я как будто под тяжелым, неподъемным стеклянным куполом, который никак не могу пробить, что с этой стороны, что той. Всё вокруг — как один сплошной муляж, и нужно хоть что-то, доказывающее его причастность ко мне. Что я причастна к нему. Да и автомобиль этот — нам ли не срать, нам хоть танк, хоть ракета, всё равно не заметим разницы, и это одна большая маскировка для «не наших», чтобы не привлекать внимания гражданских. Всё это — одна большая постанова, театр, или чёрно-белое кино, только я всё понять не могу, к кому обратиться с просьбой садануть хлопушкой, чтобы представление, наконец, закончилось. Поправив зеркало заднего вида, обвела круг руля. Какой-то идиот надел на него меховую накладку с высоким ворсом, точно такую же накинув на кресло водителя. На приборной панели стояла какая-то яйцевидная игрушка на липучке, шатаясь от каждого движения. Сдёрнула противную вонючку, выкидывая в окно, помня, как Джей их ненавидит. Мне они тоже не особо нравились. Салон выглядел крайне нелепо, гротескно и отчасти гламурно. Джей расхохотался с соседнего кресла, перекидывая локоть через опущенное стекло наружу. — Цирк Дю Солей! И то верно, что цирк. Не театр, кино, постановка, а именно цирк. Тот самый, который уехал, а клоунов потерял. Все постепенно разъезжались, освобождая трассу. Джей рылся в бардачке на предмет снеков. Обнаружилась пачка гречневых хлебцев и сушеная ламинария. Преподнес эти дары мне, покуривающей в окно, с безмолвным «буш?». Потом повернулся к Саске, притихшему сзади, озвучивая уже вслух: — Буш? Саске, чутка пришибленно моргнув, тоже отказался. — А мне вот руки всё-таки нужны, — Джей высунул свою длиннющую ногу в окно. — Не хочешь на пару-тройку дней в Таиланд? Тоже опыта наберешься, а потом уже по своим делам, — он как-то лихо извернулся, просовывая голову между подголовниками передних кресел. Саске пожал плечами. — Я тебе местный колорит покажу... да тишкина-етишка, — фыркнув упавшему хлебцу вдогонку, продолжил, — о, — пихнул меня локтем, — травести-шоу видел когда-нибудь? Саске покачал головой. В зеркале заднего вида он выглядел крайне перенасыщенным новой информацией. — Надо показать тебе как-нибудь, Саске, — поддержала идею боевого товарища, — хочешь? То ли кивнул, то ли плечами пожал, то ли ещё что. — Вот и славно. Пристегнись, псина, — похлопала ладонью по красной кнопке сбоку. Джей в ответ широченно и звучно зевнул. Оглянулся на Саске. — Ты давай там тоже. У неё пунктик на этом. Чё там у тебя сзади? Саске просто скосил взгляд, чуть сморщившись, перечисляя всевозможные варианты того, с чем ему ещё предстоит столкнуться и познакомиться за сегодняшний день. Вытянул из-за спины доску. — Доска. С колесами. Он не пытался даже придумать этому смысл. — Гля, борд! — Джей дёрнул его из рук Саске, пытаясь показать мне. В относительно небольшом пространстве салона, здоровенный черный шершавый скейтборд был вообще не к месту. — По твоей части, Шерп! — на жесткое тихое «убери» отдал его Саске обратно. — Знали же. Помнит ещё челядь барские заскоки. На «заткнись» не было никакой энергии. Саске прибрал обратно доску, совестливо пристёгиваясь. Джей решил задолбать ещё на несколько недель вперёд, высовываясь из окна всем корпусом, чтобы попрощаться с Атхитом и его помощниками. С заднего сидения раздалось тихое, но утвердительное: — Вопрос. — Слушаю внематочно, — Джей снова пересогнулся на кресле, чтобы общаться с ним лицом к лицу. Саске поднял ладонь, указывая ему указательным пальцем настоящей руки на её центр. — И хули? — Насколько мне известно, это контролирующие уровни. — Да ой, — отмахнулся, вытягивая у себя из-за уха припасенную сигарету. — Сами уже в состоянии. — Халатное отношение. Вот вы — две неведомые херни. И я ещё вдобавок. Почему все так спокойны? Джей фыркнул. — Саске, — вздохнув, уселся нормально, подкуриваясь, — быть опасным и не уметь контролировать свою силу — это разные вещи. Я решила его поддержать кивком. — Ай ты! — Джей ринулся ко мне почти что с щенячьим восторгом, зачем-то всовывая пальцы мне в волосы, ероша и без того хаотичную стрижку. — Вскрыть бы тебе головёшку да посмотреть, как там и что работает! Я б с твоей! — он взмахнул руками, не уточняя, с кем именно «с твоей», — а ты как генератор. ЦЕРН, что ли? — Зачем разрушать, если можно созидать? Джей протянул басовитое «скуучно». Я парировала незаинтересованно: — Это у тебя воображения, как у муравьишки в штанишках. Перед нами копошилась последняя машина. Зеленый свет всё никак не загорался. Джей тактично свинтил с последней колкости, переключаясь на яйцевидную хрень на приборной панели. — Анальная пробка что ли? — щелкнул её, на что яйцо задребезжало из стороны в сторону. Саске воздержался от комментария. Я без фокуса всматривалась в оттенки острова вокруг через лобовое стекло. — Твоё восприятие — не есть реальность. — А то я не знаю, Шерп, что всё зависит от восприятия. Не учи батю ебаться. И смотри, — пихнул меня локтем, поворачивая резиновое яйцо в мою сторону. — Ему глаза, рот и нос кто-то пририсовал. Ну или они тут изначально были, — лизнув подушечку большого пальца, попытался оттереть. — Не, слушай, — наконец отстав от яйца, выкинул окурок, закрывая окно. — Это Шалтай-Болтай. Чем он там болел? — Прозопагнозия. Лицевая агнозия. Возникает при поражении правой нижне-затылочной области часто с распространением очага на прилегающие отделы височной и теменной долей. — Ебаный учебник по неврологии. Я смогла лишь посмотреть на него с выражением «кто бы бля говорил, библиотека на ножках». — Он не различал лиц или не видел? — Саске встрял внезапно. — Не мог узнавать, — звуки, произносимые Джеем становились всё тягучее и длиннее, будто он читал нам сказки. Так он обычно вёл себя в состоянии относительного покоя, привыкая к людям. — Ну типа… — Представь, что для тебя все люди — на одно лицо. Саске быстро обмозговал, кивая. Джей решил убедиться, что кохай получил удовлетворительное объяснение. — Представил? Саске снова кивнул. Я тоже вставила свои пять копеек во взращивание его новых знаний. — Молодец. А мне вот и представлять не нужно. — ЗЕЛЕНЫЙ!! От вибрации его радостного вопля даже Шалтая-Болтая повело. Я снова похлопала по красной кнопке, в которой не хватало его ремня. Джей взъерепенился классическим «ну нахуя». Пытаясь придать своей исповеди про то, что всё вокруг какая-то одна сплошная игра или постановка, сформулировала относительно ёмко: — У тебя организм мозг отторгать начал? Джей похлопал ресницами раза три. — Ты же сам учил, что нужно быть внимательным на дороге. Твои слова, набор аминокислот в маечке? Саске стоило бы взять у него пару уроков как с помощью мимики выказывать такой бульон эмоций, что никаких проклятий на надо. — И пристегни ремень. Прямое скоростное шоссе дрожало. Первым комментарием на мою езду было громогласное — басом — с пассажирского кресла: «пиздец блять». Шины издавали воистину страшные звуки, будто колеса сейчас оторвутся, а на немногочисленных поворотах издавали такой протяжный визг, что можно было будить спящие на островах вулканы. Шум стоял, как на взлётно-посадочной полосе. Сквозь этот шум с трудом доносилось примятое «ебаный в рот!», Шалтай-Болтай на панели трясся в конвульсиях. И всё ещё — ничего. А ведь должно было быть! Адреналин, кортизол, гулкое биение сердца, эндорфин, в конце-то концов! Ничего нет! Ровное шоссе подходило к концу, мне пришлось резко затормозить. В зеркале заднего вида помятый Саске смотрел на меня, будто в ожидании пояснений. Джей вытянул мину мешка картошки, оставившего водителю Убера одну, максимум две звезды. Впереди начиналась витиеватая, узкая горная дорога в одну полосу. Саске резюмировал поездку кратким «мда». Почесав бровь, вышла наружу, оценивая крутость следующего дорожного участка. Джей вышел следом, громко хлопнув дверью, вразвалку направляясь ко мне с сигаретой наперевес. — Дальше ты веди. — А ты? — он давно перестал придавать такому значение и чему-то удивляться. Постучав костяшками по стеклу сзади, натянула повыше манжет и потуже капюшон. Макушка Саске показалась в стекольном проеме так, будто это его личный автомобиль. Жестом попросила его передать мне борд. Поднимал стекло обратно он с лицом обжившего салон чинуши. Докурив, встала на доску, не дожидаясь товарищей по несчастью. Ноги-руки прекрасно помнили, баланс получалось держать хорошо, с ведущей ногой париться не стала — я всегда катала с левой, но тут было неудобно прижиматься к обочине — обзор на повороты так бы закрывался. Снег окончательно растаял, снова превращая острова в комки грязи и сырой травы. Лицо пришлось прикрыть, чтобы его не сдуло солёным ветром. Спустя где-то минут двадцать, когда мы поравнялись с ребятами, Саске снова опустил стекло, высовывая голову. Джей, заметив его, притормозил. Я в тот момент решила присесть боком, чтобы удобнее было держать вес и прикуриваться. Саске, собственно, ничего не нужно было. Он просто хотел рассмотреть и это тоже вблизи. Подъезжая к аэропорту, напоследок покрутила из трюков, что помнила, чисто ради того, чтобы удостовериться: и поездка на скейте по сырой горной дороге в одну полосу, где есть вероятность нарваться на встречку, тоже ничего не дала. Только щёки и руки обветрила. Момент прощания пришелся на ранний вечер, солнце начинало садиться катастрофически рано, а лётную погоду было чудом поймать, особенно в местном аэропорту. Джей подошёл ко мне вплотную, выжидающе пытаясь посмотреть сверху-вниз, но по привычке ссутулился, не в состоянии тягаться как в состязании «стенка на стенку». Первым с ответом нашёлся Саске. — Я поеду с тобой. Джей стукнул ему в кулак, стопроцентно планируя, какой потрешовее местный колорит сразу же показать, чтобы деловая поездка произвела фурор. По теории вероятности, выбор есть всегда, и я могла поехать с ними. А могла и остаться здесь. — Слушайте, — затянувшись до самого фильтра, решила подбросить своеобразную монетку, — что за песель такой, худой, даже немного костлявый, с длинными тонкими лапами, вытянутой книзу мордахой и треугольными висячими ушами? Саске покачал головой — в собаках он не разбирался. Джей более-менее в этом вопросе был сведущ, но по моему описанию ничего похожего не смог озвучить. Лишь пожал плечами, даже не спрашивая, зачем мне. Мимо нас прошли какие-то из коллег, складывая руки в «намасте», кивая и вежливо улыбаясь. Джей со своей улыбкой-каннибалкой постарался что-то выжать в ответ, сам уже выжатый как центнер лимонов. — Вам пора, — кивнула вслед удаляющимся коллегам. Им было примерно в одну сторону. Саске, круто развернувшись, дал газу за ними, всунув руки в карманы. Джей попытался снова растрепать мне чёлку, занося руку, как для смачного волейбольного паса. Автоматически увернувшись, подпихнула его локтем, чтобы дул за кохаем. Догнав его в два громадных шага, Джей обернулся напоследок — то ли на меня посмотреть, то ли на то, как здорово сидит на мне его рубашка, торчащая из-под пальто. — С недрочабрем, Шерп. Обратную дорогу решила не растягивать на всякий социальный вздор. Учения для средних и старших курсов проходили ровно посередине архипелага на необитаемом острове. Туда и надо было.

***

Почисти зубы, это буквально вон там. Металлическая раковина гремела оглушающе каждый раз, стоило в неё капнуть крану. В стуке была определенная техника, ритм, возможно даже задумка. Можно было поднять руку и дотронуться до раковины: в выделенном боксе для семпая всё расположено было до ужаса компактно и удобно для пользования. Кровать с матрасом два на два метра казалась бесконечной. В ней можно было раскинуться звездой, откинув руки-ноги, и пытаться встать. Опустить на пол хотя бы одну ступню было бы победой. Пока что удавалось лишь первое — лежать на спине, разрываясь от невозможности сделать что-либо. На груди будто валялся невидимый Чеширский Кот, тучный, тяжелый, отнюдь не теплый, не пушистый и не урчащий, успокаивая, тем более. Он вдавливал в матрас, высасывая из голых рук какую-либо силу, а поднять ладонь над кроватью получалось максимум миллиметра на три. После она падала обратно, застывая в той же позе, что и при падении. Менять её тоже не было никаких сил. Правое плечо давило в уголок подушки, которая лежала ахти как, но поправлять её или забираться на кровати повыше тоже не выходило. Левая рука всё ещё пыталась дотянуться до раковины, чтобы опереться хотя бы на неё, чтобы встать. На четвертой попытке Чеширский Кот будто привёл с собой товарищей, устраиваясь на моём туловище целиком. Не справясь с поставленной задачей, повернула голову в другую сторону. Справа на кровати скорее валялось вываленное из печати цифровое пианино. Мне казалось, оно поможет. Но пальцы падали на клавиши, издавая противный, тяжелый, расстроенный звук, никак не похожий на связные аккорды и ноты. Невыносимо грязный диссонанс. Поднимись и сходи в душ. Еле как дотянулась мизинцем правой руки до него, пытаясь вскарабкаться пальцами повыше. Сделай хоть что-то. Гудящий будильник отсчитал семь. Надо было идти знакомиться с курсантами.

***

Помимо меня из старших здесь были парень и девушка, отвечающие за процесс учений, полевые тренировки и исполняющие вдобавок роль каких-то массовиков-затейников и вожатых. В наше время после дневных тренировок и ночных учений по шпионажу, мы крайне интеллигентно и культурно жрали, пардон, водку, и беседовали о литературе. Так было и у молодняка, пока эти учения не стали объединять с попытками установления дружеских связей между кафедрами: теперь на такие заброшки съезжались представители враждующих направлений, незнакомые друг другу лица и практически ни одной полноценной команды — личный навык почему-то начали ставить выше командной работы. Кайдена на вас нет, идиоты. Издалека по формам определила инженерное крыло, «искусствоведов» — к ним мы относили тех, чьи базовые техники были связаны с чем-то похожим на обычные скульптуры, живопись, музыку, работу с голосом — были среди прочих чистые рукопашники, политологи, «управленцы», паранормальные географы и геологи. Собрали целый винегрет озирающихся, зябко кутающихся в учебные плащи пацанят и девчат пятнадцати-семнадцати лет на вид. Кто-то пытался разглядеть меня, стоявшую поодаль с крайне безразличной миной в наушниках. Либо пытался притянуть к себе мою чашку с зеленым чаем, чтобы погреться. Меня в тот момент интересовал лишь один вопрос: бля, нахер я сюда пришёл. Ностальгией я не убивалась, умилением или гордостью за подрастающее поколение тем более. Что-то очень приторно-помпезное просачивались из речей кураторов ко мне наушники, на что приходилось делать погромче. Снег за ночь выпал скудным сантиметром в шапке, лишь примяв отцветшую траву. От постановочно-торжественных, лживых и ненастоящих речей с церемониями потянуло бы блевать, но даже зеленый чай не помогал. Когда дошла очередь до меня, я махнула молодняку рукой со своей локации у дерева, особенно пытаясь не вслушиваться. Часом позже приехали ещё трое — пара моложе меня, один старше лет на пять-шесть. С моим статусом почетного гостя можно было шататься между полигонами, не вовлекаясь в происходящее. Главный куратор — вроде бы её звали Лейла — с вьючным планшетом подошла ко мне, улыбаясь крайне неприятно. Так и зубы могут вывалиться от усердия. Высокий заунывный голосок попросил меня ближе к концу дня принять пару зачётов. Никакой из заявленных мне не нравился — абсолютно бесполезная хрень, которая им никак не пригодиться. Прикинув, что мне менее неприятно — бюрократия или помощь мелким в обучении — выбрала второе. Кому-то, возможно, это даже могло помочь в чём-либо. Когда я расстегивала пуговицы на рабочем плаще, вытащенным из печатей с утепленной формой, самый молодой куратор непроизвольно отшатнулся, скрываясь за своими записями. Пара младших учеников робко уставились исподтишка. А когда подтянула манжеты, чтобы они не намокли в теории, кто-то вообще охнул, прячась за партнера по разминочному спаррингу. Это реально напоминало цирк, только я ещё даже ничего делать не начала. Или длительное пребывание в стагнации собственным миром и годовое проживание в Японии, где никто меня толком не знал, каким-то чудом испарили из моей головы наработанную славу, заслуги и боевой опыт. Успокоив моего вроде как ассистента кратким «не суети в компот», решила начать с малого. Через полчаса, разбитые по парам и троицам, все сдавали мне разбор-сбор огнестрела. Потом они сдавали обратные шифры — это когда для передачи вербально информации используется просвечивающаяся поверхность, на которой надо писать задом наперед прописными буквами. Левшей заставляла писать правой, правшей — левой. Помогает мозгам. В двойках учили парные приёмы, а по трое ходили по воде. Обед, ужин и ночлег им предстояло организовывать самим, так что пришлось рассказывать, что нельзя жрать, а что льзя. Триллионы лайфхаков лились скудно, но информативно, на автомате и невовлеченно. Нагрузив их, я спокойно разваливалась в уголке для преподавателей, засыпая прямо там, закинув руки за голову. Лезть ко мне никто не решался. Кобуру с заряженной пушкой я не выпускала из рук, даже когда уходила за горы поссать. Ближе к ночи нас ждал увлекательный подъем по крайне опасной местности. Идти впереди кураторы любезно попросили меня. Правда выглядело это, что пугать ежа задницей — местность ту я знала вдоль и поперек ещё с пятого курса. С нами из старших пошли лишь те, что изначально тут были. Те трое прибывших были скорее «дежурными». Или медиками. Парня, как оказалось, звали Лиам. Лейла и Лиам, удобно. Мне было ни горячо, ни холодно с этой информации. Они тарахтели у меня под ухом непозволительно долго, несмотря на музыку в наушниках их было слышно. Громче я просто не могла сделать — ответственность за кучку молодых, волочащихся сзади, перевешивала идею ебануть с особливо острого обрыва. Всё стало ещё хуже, когда Лейла взялась за меня. Чем ей не угодила подружка-Лиам я не въехала. Щебетали они крайне органично. Были какие-то вопросы про прошлые войны, про награждения, про Итана, про какие-то океаны, кафедру генетики — мне казалось, это никогда не закончится. Новую тему она выбрала вообще какую-то тухлую. Мне даже не хотелось, чтобы она начинала. — Господи, не начинай. — Что? — она так удивилась моему голосу, что сама начала говорить ещё выше. — Не начинай, — сигаретный дым тянул в её сторону, но мне так впадлу было её обходить, — не заканчивай. Просто никогда не затыкайся. Ускорив шаг, призвала за собой молодняк. Им тоже не очень нравился их образцово-показательный куратор. Кто-то бякал в толпе «понаберут отличников». Кто-то обронил что-то про половую связь с верхушкой. Вот тут я даже хмыкнула мальца — по мне тоже много собрать можно стереотипов. И люди лишь рады, на самом деле, потыкать другого в лужу, которую сами нассали у него, как мелкие щенки-ссыкунишки, неспособные высказать в лицо. Ну нахуй так делать. Лицемерный есть лице- и -мерный, то есть примеряющий лица, так? Получается фальшь. Относительно спора, что первичнее, курица или яйцо, я истину не сведую, но в дилемме, что появилось раньше, я или моя способность к тонкой сатире с сарказмом, перетекающей в плоские грубые шутки, однозначно выберу второе. Потому что даже в том, что брело по лесу на учениях, нашлось юморесок и скетчей на одиночный стендап. Оно получается всегда рефлекторно и скорее въелось привычкой, составляя мой шпиль, вокруг которого выстраивается всё остальное, как в пирамидке. Так, когда второй куратор, Лиам, попросил всё же поделиться с молодыми навыками выживания в диком лесу, приближенном к максимально банальным человечьим, я, пожав плечами, начала с логичного. — Несмотря на сезон, первое, о чём вы должны помнить, это защита от ядовитых насекомых. И змей. Кому противно — комаров и жуков. Для этого нужно носить герметичную форму и выглядеть примерно, как я, — возвышаясь над всеми, стоя на бревне, обвела себя ладонью. — Но это вам не просто так, тут надо иметь чувство моды, — загнула палец, — чувство вкуса, чувство стиля. Допустим, кейс: надо разбить лагерь прямо здесь, — махнула рукой в овраг, — действия? Встрепенувшиеся студенты начали лаконично докладывать, что бы они сделали. Дисциплины у них было, хоть отбавляй. Дезориентированные кураторы замыкали процессию, нехотя спускаясь за всеми в черт-ногу-сломит локацию, не указанную в четко прописанном плане учения. — Есть тут кто из креаторов? — пара человек подняли руки. — Что делать, если для создания материи не хватает элементов? — Расщеплять имеющиеся элементы и комбинировать в соответствии с заданием. — Как в заданных условиях развести сухое пламя, устойчивое к жидкости, без помощи стихийной команды? Пацанёнок поджал подбородок. — Айда, — махнув рукой, повела их за собой дальше, выискивая нужные для демонстрации породы. — Всегда ищите пригорки вот такой руды, — засунув ладонь целиком в грязь, вытащила нужный камень. — У него характерный рисунок, смотрите, — обвела пальцем, — как будто бы… — сравнение никак не шло, до поры до времени. — Как будто бы кал. Студенты соответствующих специальностей на совесть всё законспектировали. Казалось, я могу нести какую угодно хуйню, а они будут заглядывать мне в рот и всё записывать. На мой взгляд, именно хуйню я и несла. Но остановиться уже было затруднительно. Разобравшись со специальными кострами, причем такими, чтобы их ещё не было видно ни с воздуха, ни с земли из какой угодно точки, мы принялись за освоение территории: перечень ресурсов, охранные зоны, ловушки, фиксирующие поля, убежища. Летом можно было спать спокойно на земле, но зимой из-за снега была вероятность быть замеченным. К тому же, в таком состоянии тяжело поддерживать скрытые техники. Местная флора располагала разнообразием подручных стройматериалов. — Для убежища нам понадобиться всего лишь три элемента: лиана, — я снова загнула палец, — дерево. — Когда я начинала предложение, мне казалось, что элементов должно быть три. — Каков объем мелкого холодного оружия? — все, как по команде, достали для демонстрации ножи с кинжалами с набедренных ремней. Двоих разорила на ножи, стоявших ближе всех ко мне, продолжая череду житейских лайфхаков напополам с собираемой ртом дичью. — Вот этим вот вообще ничего не сделаешь, поэтому лучше делать эфесы. Из ножей, — оторвав рукояти у обоих, спаяла ладонью, остужая и прокручивая в воздухе. — Вот этим можно защищаться спереди, сзади, — потыкала воздух в разные стороны, шепотом добавляя уже сама с себя, «ч бля бред какой-то». Закончить первый тренировочный день было решено сухпайком и непродолжительным ночлегом — рано утром нужно было пробираться до полигона с полосой препятствий. Студенты мольбами смогли меня развести на ещё одно упражнение, поэтому я решила заставить их делать что-то максимально странное — тест на доверие, особенно среди тех, кто был тут с частью команды. Техниками и приемами пользоваться было запрещено, поэтому, падая, если тебя не ловит товарищ в паре, можно было навернуться прямо в грязь со снегом, отбив поясницу о холодную землю. Кто-то откровенно пугался, кто-то не мог себя заставить повернуться спиной к другому, кому-то было плевать — он спокойно падал в хватку боевого товарища, смеясь. Нас дрессировали этим «тестом» весь четвертый курс. Подошла к парню, у которого совсем не получалось собраться. Решила показывать примером, что берешь, поворачиваешься, падаешь. Парню это внушило уверенности, и зря — мне просто было глубоко насрать, поймают или нет. Мне было перламутрово фиолетово, упаду или что вообще. Так что не всё то золото, что блестит. Вторые сутки старшекурсники всё пытались прибиться к старшим, чтобы понтануться перед младшими, как это всегда бывает. За мной вились, будто ко мне канатом привязанные, вообще все. То пытались поговорить, то отдельно оценить качество выполняемой техники, то, вроде как, даже яйчишки подкатить. Такой объем внимания был неприемлем, мне крайне не хотелось с кем-либо вообще вступать в контакт, нарушая банальное собственное личное пространство, поэтому я вставляла наушники покрепче и шаталась где подальше. Вокруг было много удобных для этого скал, пней, с которых можно ещё было наблюдать за соблюдением техники безопасности, и охранять молодых в случае чего. Единственное, что смогло меня хоть как-то привлечь — нашивка третьего курса на форме одной из студенток. Выглядела она правда самой мелкой, чудом оказавшейся на учениях со старшекурсниками. В перерывах между тренировками и заданиями, она усаживалась под деревом, натягивая наглухо капюшон и бесконечно рисовала. Не стоит уточнять, что с ней можно было ощутить некоторое родство по понятным причинам. Из большого бокового кармана у неё свисала стопка карточек Пантона с цветами. — Не одолжишь? Она, хмуро меня осмотрев, протянула всю пачку, будто лишь бы я ушла отсюда туда, откуда пришла. Не смея больше её отвлекать от перерыва, запрыгнула куда повыше и тише, ботинками упираясь в камни. Задница холода земли не чувствовала. Карточки с цветами были пронумерованы в соответствии с кодами, а внизу у каждого ещё была отдельная надпись, выполненная гелиевой черной ручкой — видимо, она сама их подписывала, давая названия на нашем родном. Эта самодельная картотека открывала для меня неизведанное. Цвет шарлах, не такой, как красный, но и не оранжевый, яркий, но не кислотный. Цвет влюбленного жирафа — не коричневый, но и не желтый, светлый, ненасыщенный, как и вердепешевый — не совсем зеленый, и даже далеко не оливковый. Цвет сюрприз Дафина напоминал мне Итана — не желтый, а именно такой, как и цвет блошиного брюшка — что-то в нём было такое, скрытное, не красное, а именно такое. Смарагдовый рассматривала долго — изумрудный, но не зеленый, однако цвет подаренной мне рубашки всё ещё не подходил ни к чему. Прюнелевый был цветом моих отбитых коноховских ворон — странный оттенок черного, ниже в комментарии было указано «цвет спелой тутовой ягоды». Карточка «зеленый мох» была где-то в середине — именно такого цвета мне не хватало, чтобы описать рубашку. Гештальт был благополучно закрыт. Изучение второй половины цветовой картотеки прервал Лиам, посмевший вторгнуться на закрытую территорию. Что он говорил в начале не услышала. Вытащила наушник, поднимая на него голову. — По мне заметно, что у меня там воспроизводится справочная информация? — Простите, — Лиам скупо рассмеялся, — я просто хотел с тобой поговорить. — Когда я в наушниках, лучше этого не делать. — Но ты постоянно в них. Он даже попытался присесть. Но остановился так резко, будто я его ошпарила, не прикасаясь. — Погляди-ка, ты начал понимать. Дважды объяснять не пришлось. До конца дня меня никто не побеспокоил. Вечером среди островков обычных костров все ужинали, сбившись в группки. Самые старшие всё ещё не отлипали от кураторов, а те активно пытались зазвать меня, как самого старшего по званию. Еле как отбившись снова ото всех, пошла искать дерево посимпатичнее — оно оказалось занятым всё той же третьекурсницей. Она снова рисовала. И совсем ничерта не ела. Моя огромная плашка с ужином не влезала в меня ни под каким направлением: даже жевать было ленно, еда норовила выпасть изо рта, и это было уж слишком жалким для моего воинственного образа приглашенного гостя, прямо настоящей рок-звезды. Джей всегда таскал с собой протеиновые батончики и ореховые рожки, так как этот формат пищи был приемлемым и не требовал усилий. Он настолько привык их таскать с собой для меня и такого же разъебанного вусмерть Итана, что привычка сохранилась до сих пор. Уверена, он вообще забыл, откуда она у него взялась. — Спасибо, — ткнула аккуратно её в плечо палитрой, возвращая. Та сунула себе её в карман, не поднимая головы и не отрываясь от дела. — Присяду? — та в ответ лишь пожала плечами, но немного отодвинулась, освобождая ствол для опоры на спину. Руки были обмотаны бинтами обычными, колени — эластичными, ступни обвязаны точно также. В капюшон мог поместиться наш с Саске квартал, если сильно постараться, два ногтя были выкрашены в черный, на остальных кутикула разгрызана почти в мясо. Пальцы так неестественно-странно держали карандаш, что на это можно было залипать часами. Кусок мяса не жевался, а разглядывать другого человека было не в моём стиле. Расставив ноги в своей привычке ещё шире, протянула ей свой барский ужин. — Εcли этo cъeдoбнo, a ты голодна — cъeшь этo. Εcли этo cъeдoбнo, и ты хoчeшь cъecть этo — cъeшь этo. Εcли этo cъeдoбнo, a ты ужe нaeлacь, убeди взять этo ту дeвушку, — я указала рукой на пятикурсницу, сидящую тоже вдали ото всех, не притронувшуюся к завтраку, обеду и ужину, настолько мне подсказывала память, — она выглядит тaк, cлoвo ужасно хочет съесть это. Мы молча просидели ещё минут пять. Я, вслушиваясь в штрихи карандаша, и она, что-то вырисовывая идеальными формами на бумаге. — Ты же с кафедры образно-когнитивных наук? Та молча кивнула. — А меня вот не приняли туда в своё время. Пришлось поступать на международные. Шорох карандаша прекратился. — Как не приняли? Вы же лучший выпускник и создатель авторской техники с применением этого? — она постучала карандашом по рисункам. — Ну вот так, — пожала плечами, прикурившись, — дурацкая причина незачисления. — Какая? Я молча снова протянула свой ужин. Как шантаж. Но даже когда та, сдавшись, принялась за еду, всё равно не ответила. — Я Ингрид. — Шерпа. — Да Вас все знают. — Знаю. Это всё равно, что было беседовать со своей копией в два раза младше. — Вы у нас в методичках есть. — Да ладно? — Ага, — из-под капюшона показался огромный пучок волос, собранных наверх. Уши были проколоты неравномерно, в хряще на правом висело черное кольцо, как у меня. — Тем более не понимаю, как Вас к нам не зачислили. — Несоответствие академическим стандартам, скажу так. — Рисуете? Лепите? Пишете? — Всего немного. Ингрид выдержала паузу, обмозговывая. — Странно. — Отнюдь. Все всегда стараются вписать других в рамки по образу и подобию. Но отчего-то забывают, что скрученное неправильное дерево бесконечно растет, а ровное идет на доски. На половине ужина, решила кое-что уточнить. — Почему тебя отправили со старшекурсниками? — Уровень моей команды слишком низок для меня. Мне скучно. Фыркнув, подкурилась заново. — Считаешь себя самой сильной? Та, замявшись, молча жевала, изредка поглядывая на меня. — Мне кажется, не всем дано быть сильными. Если бы все на свете были Атлантами – миру пришёл бы конец. Я выпалила прямо в лоб: — В корпусе F наблюдаешься? Ингрид, поджав губу, коротко кивнула. Почесав бровь, я промолчала. Так и разделались с ужином — я сигаретами, она местной кашей с мясом и папоротником. Её утверждение, что не всем дано быть сильными, крутилось в голове на повторе: ведь и правда так. Должна ещё существовать такая погань, как я, иначе не будет баланса. Сбрасывать бомбы в голову с высоким пучком не хотелось — захотелось достать ещё одну. Раз с ужином мы как-то разобрались. — Меланхолия — удел тех, кто наделён интеллектом. — Я тоже так думаю. — А кому-нибудь говоришь? — Нет, — она качнула головой, бесконтактно вымывая посуду после еды, — раньше пыталась. Потом поняла, что бесполезно. — Не слушают? — Не понимают. — Запрещая другим не понимать тебя, ты запрещать самой себе что-либо не знать, Ингрид. Может, это банальный страх ошибиться? Страх быть покинутым и остаться один на один с опасным миром, который собирается тебя уничтожить. Ингрид выдержала паузу. Потом, вздохнув, подтянула колени к себе, чеканя как монеты: — Вам легко говорить. — С чего б? — Вы сильная. Одна из самых сильных в выпуске. Вообще в этом веке. Вы герой, уникальный боец. Владеете неповторимыми навыками. Кираи с отличием закончили, на кафедре числитесь почетным выпускником. Про Вас весь центр помнит и говорит. Когда-нибудь люди поймут, что ни одно достижение не способно склеить то, что безнадежно разъебано на куски, что ни пазл — собирай не пересобирайся, а никак не выходит. В пачке осталось три сигареты. Идти за новой пачкой к брошенному где-то рюкзаку было невозможным. Искренняя бравада Ингрид с примесью восхищения вызывала лишь отторжение и глубинное оскорбление. У меня даже не было сил что-то из себя выжимать. Лгать — тем более. Не лгать так вообще поразительно просто. Ебёт ли это других или нет меня парой месяцев назад окончательно перестало ебать. — Три главных правила нашего корпуса? — «Даже если больно — терпи», — Ингрид загнула палец, — «даже если страшно — борись», — снова загнула, — «возьми себя в руки — ты справишься. Ты сильный». — Верно, — не думала, что это будет чеканить с таким рвением подрастающее поколение, сменившее древних пней — нас. — Знаешь, кто это выгравировал у главного входа? — Разные слухи ходят. — Это мы. Ничего интересного, пьяные были, молодые. С войны только вернулись. Понимаешь, к чему веду? Ингрид качнула головой. Я затянулась. Лицо её, как и лица всех остальных, были абсолютно одинаковые — за серым шумом, помехами и полным отсутствием интереса с моей стороны. — Всю жизнь — ты сильный, ты сильный, ты сильный. А я нихуя не сильная. Меня такой вырастили, выковали, выбили. Я понятия не имею, как можно не сражаться за право жить, думать, делать. Не ждать удара в спину. Ингрид слушала внимательно, уложив щеку на колени. Слов было много, странных, необычных, но половина не вышла, потому что было лень шевелить ртом. Половина была слишком громкой, чтобы озвучить, например, про то, что я нахрен уже не помню, что такое жить просто, не ожидая того, что стена падет. В конечном итоге она всё равно уже пала. — А вообще, знаешь, Ингрид. Пересмотрите все степень собственной важности. Многое из того, что беспокоит тебя, в действительности волнует только тебя и никого более. Мы посидели рядом, как воробьи на жерди, ещё минут десять, пока все расходились по новым компаниям, переговаривались и готовились к следующему дню. Ингрид кашлянула, чтобы как-то торжественно мне заявить: — Я хочу быть такой же, как Вы. Бесцветные верблюды на фильтре смотрели на меня безразлично. — А кто тогда будет такой, как ты?

***

На третьи сутки какой-то шутник решил устроить перестрелку. В полноценном формате её развернуть не удалось — пистолет тут же оказался в моей руке, притянутой через весь полигон. Шутником оказался Лиам. Странный малый. После, он горделиво мне заявил, что «стрелял, потому что хотел напугать». Я даже отвечать ничего не стала, уверенная, что мой взгляд был более чем красноречивым. Успокоившихся студентов снова повела в черт-ногу-сломит места — там было удобно тренировать ландшафтное перестроение. В горах предположительно никого не было, а местная фауна старалась держаться от нас подальше. Небольшое стадо одиноких коров кочевало ближе к береговой линии. На этом острове никто вообще ничему не удивлялся — раньше здесь ставили эксперименты и использовали его как захоронение. Кто-то из толпы всю дорогу пытался дразнить своего товарища в боевых приёмах. Реагировать на это было невзъебенно лень, но всё ещё пришлось осадить. — Я погляжу ты смелый такой? — Задира-пятикурсник даже побледнел. — А ты вон с коровой выйти раз на раз в поле, она тебя быстро на рога посадит. — По правилам Кираи животных трогать было нельзя. Пацан притих. Потом нам попался дедуля с деменцией — жил он тут в далеком детстве, а как делириум ударил, решил вернуться сюда. Никакие уговоры и призывы к здравому смыслу не помогли администрации увести его отсюда. Да и дедок здесь держал небольшое хозяйство в горах, ничем не интересовался и бродил без исподнего, пугая временами студентов на учениях, подобных этому. Его я встречала раза два, а вот имени не помнила. Вроде бы Иоанн. Или Иаков. Что-то из этой оперы. Посторонних он не любил, набрасываясь разгонять палкой, которой гонял обычно скот. Конструктивный диалог, чтобы без инцидентов пройти дальше мимо его убежища, не получилось провести в полной мере. Решила пойти с другой стороны. — Дедуль, а Вы чем тут занимаетесь? — Никакой я тебе не дед, мне всего лишь восемьдесят восемь. Кто-то из толпы пытался не заржать. — Так чем занимаетесь? — А ты из красных? — Нет, я гражданский. Бля, это бесконечно утомляло. — Я баранов пасу. — Хорошо, — добившись от него хоть что-то путное, кивнула, — послушайте, коллега. Ко мне тогда какие претензии? Хмыкающие мины в толпе сменились на оскорбленно-обиженно-опущенные. Зато ещё пары фраз хватило, чтобы спокойно продолжить идти дальше. От определенной точки отдала приказ переходить на деревья и исследовать местность так, чтобы я никого не заметила. Двенадцать студентов провалились спустя секунду, получая отпечаток краски на форме, как от пейнтбольного шарика. Я использовала новые для меня оттенки, которые почерпнула из картотеки Ингрид. Выглядели они интересно. К вечеру все снова пытались затянуть меня в компанию старших, в итоге прилипли, как банный лист, разбив главный лагерь возле меня с моим деревом, стакана кофе и пачки сигарет. Как будто церковь возводили рядом со священным местом. А потом они ещё начали говорить — сплетничали, молодые вообще из кожи вон лезли, лишь бы притереться к верхушке, старшие велись на лесть и больше напоминали стукачей. Сквозь музыку в наушниках было сложно услышать, кто с кем спал и зачем, но у них получалось пробиться — громче сделать было просто невыносимо. В какой-то момент они перешли практически на личности, обсуждая и осуждая кого-то за половую жизнь, а потом вообще опустились так, что я даже наушник вытащила. В общем и целом, я вроде как пыталась писать дальше свою книженцию, пока кто-то обсуждал, что секс с коллегами это низко и грязно, и вообще «у неё было семь мужчин, а всё никак не успокоится». Лиам противно хихикал. Какого-то парня очень аккуратно и культурно облили с ног до головы из-за того, что он женился на полной девушке, в два раза шире него. Это был пик человеческой пассивной агрессии, и я никогда не считала себя моралфагом или борцом за правду со справедливостью, но я лучше бы искупалась голой в общественном туалете, чем слушала это. Из меня выпало какое-то обессиленное «бля» под затяжку. Студенты обернулись. Никто из нас не святой — все мы немного лошади — но как по мне лучше обосрать человека в лицо, выставляя себя последним ублюдком, но сохранив себе хоть каплю уважения хотя бы к самому себе. Вот поэтому я не начальник, поэтому не капитан и преподаватель из меня местечковый, но мне абсолютно насрать. За трое суток присутствия здесь никто не матерился, а кто пытался — получал выговор, старшие рассказывали какую-то пургу о просвещенности, осуждая за всё подряд. Каждый второй ненавидел и презирал тут каждого первого, но в лицо улыбался, всех любил и уважал, очерняя втихую кого угодно за что угодно: лишний член в жопе или влагалище, или лишний кусок мяса во рту. И члены, наверное, я старалась не вслушиваться. И это выглядело так жалко, что даже было немного жаль, что это вообще существует. Я была живым учебником о том, каким быть не надо по их мнению. — Знаете, вот меня очень бесят святые люди, которые никогда не матерятся, всех любят, всех уважают, такие вот прям Матери Терезы. — Ты о чём? — Лейла, округлив глаза, как мопс, пыталась перевести всё в шутку. — Мы тебя чем-то задели? — Нет, — качнув головой, потушила окурок о дерево. — Мне максимально похуй. Нахуй пиздеть, что вы всех любите, а за спиной закатывать цирк? Здорово, конечно, что все прям такие святоши, хуя не видели, не лизали и не сосали, типа «ой, я такой просвещенный с самого утра, уже люблю этот мир, такой продуктивный, классный и забивной». Да кому вы пиздите? Лиам открыл рот без звука и закрыл без звука. — С одной стороны такие правильные и душные скудоёбистые анальники, а на самом деле — вот такие люди самые опасные и аморальные. Не могли бы вы, если вас не затруднит, съебаться отсюда нахуй в другое место и не мешать? — Это было просто упражнение на эмоциональный интеллект, я понимаю, что, возможно, тебе это не очень интересно… Пиздец. — Ты прав, Лиам, мне это абсолютно нахуй не упало. — Но это очень важно, мы учимся оценивать… Блять. — Лейла, душа моя, что вы учитесь оценивать? Планету, на которой вы живете? Или что? — В перспективе конечно, мы… — она продолжила нести такую ахинею, что я даже не запомнила. Меня скорее поражало, как они продолжали то ли оправдываться, то ли доказать мне, что это всё имеет какой-то смысл, и это я чего-то не понимаю. Не знаю, что я знаю, и что я понимаю тем более, но в моих вселенных так быть не должно. В них хоть на секундочку есть честь и уважение, воспринимаемое социализированными обезьянами за грубость и хамство. Потом она выпалила вообще что-то запредельное: — а ты что или кого любишь? Ебать. — Я? Я ничего не люблю. Я не люблю мужчин, я не люблю женщин, я не люблю детей. Если говорить в вашей методе — этой планете я поставила бы ноль. Ноль, зеро, понимаешь? — я сложила из указательного и большого пальца неровный круг. Правильность его формы интересовала в последнюю очередь. — Всё? Теперь можете не мешать мне работать? Студенты и так уже дали дёру. Старшие всё ещё не сдавались, пытаясь втянуть меня в социальный контакт. — Ты занимаешься разработкой чего-то инновационного? Бля, я в жизни не думала, что отцепиться от людей так сложно. — Нет. Я пишу книгу. Вот это я зря сказала, наверное. Все кураторы сели по сурьи, внимая продолжению. В моей вселенной его не планировалось. Какая-то общая, звериная тоска вылилась на меня и расплылась в шелесте ранней ночи. Исключительно из мало-мальского уважения к Лейле решила ответить на её вопрос о главном герое. Вопросы от парней были не такими цепляющими. — Героиня, а не герой. — А какой у него архетип? — В плане? — Начальник? Плохиш? Лучшая подруга? Марти Сью? Потерянная душа? — Вы не так поняли, это скорее психолог… — Мне вот лично не нравится читать про сверхсильных женских персонажей, которые всех выносят и такие, «сильные», — она пощелкала пальцами в воздухе, — всем нравятся, умные, гениальные. — Каждый читатель, так или иначе, примеряет образ прочитанного на себя, пропуская это через призму собственного восприятия. Именно на читателя перекладывается основная работа по трактату прочитанного. Иногда им приходится стараться понять написанное. Для каждого одна и та же прочитанная история уникальна, потому что он выступает своего рода соавтором из-за переноса информации в своё сознание. — Я не про это, — она всплеснула руками. Я вообще не хотела продолжать, но действительно не понимала предмет обсуждения. Я бы даже сказала, пребывала в крайнем недоумении, почему мы на полном серьёзе это обсуждаем, будь то вопрос государственной важности. — Это распространяется только на женские персонажи? — Что именно? — Данная предвзятость. Лейла рассмеялась. — Я снова не это имела ввиду. Причём здесь предвзятость? — Если бы я сказала герой, а не героиня, Ваше мнение отличалось от ранее озвученного? Были ли критерии, по которым Вы отделяли бы симпатичного персонажа от… — Я просто хочу сказать, — снова меня перебив, продолжила, — что этот образ идеализирован. Гораздо правдоподобнее читать про женский образ, приближенный к жизни. Я многое понимала и понимаю в этой жизни, но вот этого искренне не поняла. — Какой? — Мне гораздо приятнее читать про чувственного персонажа, где-то слабого, чуткого. — Разве это не «потерянная душа»? — Почему? — Я, кажется, понимаю Вас. Ваша оценка сформирована скорее на поп- и массовых клише относительно деления между мужскими и женскими персонажами. Персонажам мужского пола приписываются «сильные» качества: стойкость, мужество, хладнокровие, безэмоциональность, сила. Женские персонажи в потенциально хорошей истории должны быть раскрыты с позиции ниже, слабыми в общих чертах, где-то подавляющие свой интеллект, хитрыми, обаятельными, — я даже не заметила, когда перешла на «Вы». Список как-то прервался у меня в голове. — Ну и так далее. Лиам утвердительно кивнул, хотя его мнение меня интересовало в последнюю очередь. — Это выглядит дико, не находите? В историях могут быть и эмоциональные мужчины, и сильные, несгибаемые женщины, женщины, которые ведут себя за рамками сраных архетипов и точно такие же мужчины. Суть подобных историй, мне кажется, абсолютно в другом — провести героя через определенные события к логическому завершению, а то, как реагируют на него — зависит от эмоционального и когнитивного интеллекта читателя. Вот и всё. И тут скорее вопрос в том, почему Вас так отторгает данный образ. Героиня сильная не потому, что пытается быть мужчиной, а потому что хочет надирать задницу медведю голыми руками, поэтому тренируется и работает. Такие героини сводят всех с ума не потому, что шлюхи, а потому что не стесняются своей сексуальности и вообще в рот ебали чье-то мнение. Умные они не потому, что им надо соревноваться с кем-то — они родились такими. Представляете, есть очень, оочень умные женщины? Вы только представьте. Слова иссякли, раз я перешла где-то снова на мат. Продолжать не было ни сил, ни смысла. Моё непонимание всё ещё оседало где-то рядом со мной под деревом. — Описанный типаж излишне идеализирован. И мне он противен. Девушки не должны быть такими. Почесав бровь, покопалась в кармане, выуживая мешочек от Райкаге. Доесть цветные камешки времени не было, и я вообще про них забыла, если честно. На дне мешочка как раз валялось несколько. — А разве с такими тогда просто сложнее соревноваться? — В плане? — Помимо того, что мы примеряем на себя персонажа, мы можем воспринимать его как угрозу своему собственному «Я». В том случае, когда у нас размыты границы, и мы не чувствуем, где заканчиваемся мы, а где начинается другой персонаж. К тому же, как показывает практика, те черты, которые нам категорически не нравятся в других есть уйма подавляемых нами сторон. Лейла нахмурилась, скрещивая руки на груди. — Логично, что персонажа, более слабого в нашем представлении, легче победить. Однако человек с сильным «Я» не будет сливаться с ним. Он просто будет наблюдателем со стороны. — Бред. — Ты пятнадцатью минутами ранее обсуждала половину своего женского окружения, пытаясь выставить себя в лучшем свете. Вот это меня и бесит — если есть, что сказать, говори в лицо. Лучше считаться грубым и невежливым, чем срать за спиной. Вокруг нас уже давно никого не было. Разговор был не очень интересным, и темы слишком не вовлекающие. — Лейла, ты веришь в эффект плацебо? — Отчасти. Это же чистые когниции. Кивнув, протянула ей пару сахарных японских конфеток. Лейла не сразу поняла, что это ей, но приняла, благодарно кивнув. Наш разговор перестал интересовать присутствующих минут пять назад. Махнула на себя ладонью, чтобы никто не услышал, кроме неё. Та, подтянувшись ко мне, конфетки всё ещё не съела. Мне почему-то казалась, что она вообще не будет их есть. Как и что-либо сладкое. — Представь, что это таблеточки от мизогинии, — шепнув ей на ухо, ткнулась дальше в свой психологический толмут на коленях. — Ты ешь. Глюкоза полезна для мозга, — в подтверждение, закинула в себя остатки конфеток Райкаге, всё ещё пребывавшие для меня безвкусными. — Кстати, почему многие студентки так скудно питаются? Наши тела должны быть готовы к нагрузкам и иметь хорошую массу. Лейла вмиг ссутулилась, ковыряя в руке сахарные конфеты. Не поднимая головы, что-то пробубнила. Я не расслышала, да мне и не надо было. Это утомляло, хотя дальше уже просто некуда было. — Бля, наслушаются люди всяких псевдоумных долбаебов с их охуенными советами и экспертным мнением в этой области, и потом доводят себя до РПП и дистрофии, думая, что этого все ещё недостаточно, чтобы общество тебя приняло. Похудеть это не охуеть как легко и это зависит не только от желания. — Уверена? — Не быть мудозвоном — вот это охуеть как легко, но многие почему-то не справляются. Старшему по званию перечить можно было, да еще как, но она почему-то этого не делала. — Я самый обычный человек, как и все здесь, с поправкой на некоторые особенности альтернативного мира. Но у меня всё также обветренные руки, сухая и жирная кожа, есть волосы на руках и ногах, в других местах в том числе, если не удалять, есть «кольца Венеры» на шее от возраста, складки кожи и жировой ткани в подмышечных впадинах, сколько не тренируйся, прослойка защитной жировой ткани внизу живота, сыпь на бедрах, шрамы и не только от ранений, двойной подбородок, если сильно сжать, так что не надо заглядывать мне в рот и принимать всё, что я говорю, за истину, как и все остальные. Так что не затягивай, Лейла. Поднявшись с земли, аккуратно положила руку ей на плечо, удаляясь поссать. В своё время по ночам на этом или подобном островах находила одиночное дерево, на котором можно было оттачивать удары — к утру от ствола дерева обычно оставалась маленькая тонкая прослойка по центру, всё остальное сносили удары в мелкие щепки. Я даже нашла такое дерево и даже остановилась перед ним, пытаясь занести руку для методичной тренировки. В ней была и медитация, и контроль, и ловкость, сила же сводилась к минимуму. Ценнее всего была точность. Лес снова был тихим, почти зловещим, Он был очень похож на тот, что на границе, где я встретила первым в этом году снег. Природа вновь была громкой, потому что вокруг было тихо, а ствол дерева ждал тренировки, но не мог дождаться. «В неспанье ужасно то, что остаёшься в собственном обществе дольше, чем тебе это надо. Страшно надоедаешь себе – и отсюда тяга к смерти: задушить этого постылого собеседника, — затуманить, погасить. Страшно жаждешь погашения собственного я. Неужели я так-таки никогда не кончусь». В скупых зарослях промелькнуло что-то белое. Мне могло показаться, но я вполне была уверена, что там что-то было. Прямо рядом с моим деревом, хотя их было тут очень много. Что-то показавшееся не издавало шума и больше было фиолетовым, чем белым, в ранней ночи. Если бы я верила сама себе, сказала, что это была собака. Бесшумная, промелькнувшая на миг, большая белая собака. Может, лабрадор, которых я так хорошо знаю. Но больше всего она была похожа на Шибу, нинкена Какаши. Так что это точно была не она. И тем более не собака. И не белая, скорее всего. И её не было вообще, вероятно. Это было похоже на очень плохое дежавю, правда я не понимала, какое именно. Должно было быть снова знание, что может быть страшно, но знаний, как и чувств, снова не было. В общем-то бывает. Пережив всё пережитое, если и выбирать галлюцинации, то пёсели не такой уж и плохой выбор. Тренировка не удалась. Дерево осталось нетронутым. Вернувшись, подобрала свой рюкзак с остатками кофе. Все уже практически разошлись. Наконец-то никто не лип, не спрашивал. Стояла такая блаженная, тонкая тишина, что можно было не прикрывать уши вакуумными затычками. Тишину хотелось слушать. В тишине было спокойствие природы, да и, к тому же, отсутствие какого-либо «И воздам вам всем по грехам вашим» «Ибо приидет Сын Человеческий во славе Отца Своего с Ангелами Своими и тогда воздаст каждому по делам его»

Евангелие от Матфея: 16: 27-27

— Кто здесь Иисуса нацепил? Рядом с моим шатром у походного умывальника с раковиной, прямо на зеркале, висела картонная фреска, будто из календаря. Сверху был налеплен ещё один кусок бумаги — с надписями в двух интерпретациях. Это выглядело так, будто создатель этого не мог определиться с формулировкой, оставляя на выбор читателю две. Никто на мой вопрос не отозвался. Совы-студенты у костра пожали плечами, желая мне доброй ночи. Прямо в плаще и ботинках улеглась на спальный утепленный мешок, отворачиваясь к входу спиной. Тишина лагеря, тишина природы и тишина головы были похожи на море. Сон сковал почти сразу, бросая в темень без сновидений. По ощущениям он продлился пару суток, но с рассветом шум за тонким тентом из шепота перерос в восклицания и боевую тревогу. Рефлексы, отработанные годами, сработали на неё нехотя и с вопиющим опозданием. Каждое пробуждение травмировало и без этого. Одной тревогой больше, одной тревогой меньшей — самой страшной всё равно оставалась та, когда ты знаешь, проснешься ты ли самой собой следующим утром, или кто-то займет твоё место. Алиса, прыгая в кроличью нору, тоже переживала, что не знала, кем она проснулась сегодня — «я знаю, кем я была сегодня утром, когда проснулась, но с тех пор я уже несколько раз менялась». Стянув капюшон, вышла наружу. Лагерь спешно собирался, один из старших со всех ног направлялся ко мне. Его лицо было белым, отдавая под глазами зеленцой синяков внезапного пробуждения. Все вокруг выглядели так, будто коллективно им травмировались, именно сегодня. Кто-то шептал, кто-то охал, а Лиам, к которому меня вёл временный напарник, пялился в экран стеклянными глазами, прикрыв рот ладонями. Лейла перелистывала сенсор. Её пальцы дрожали, но она держалась отменно. Стоило мне подойти, молча повернула планшет ко мне. — Мы прекращаем учения и возвращаемся сейчас же. Тревога уровня А. На экране была сводка новостей с фотографиями моего родного острова. Парень за моей спиной дал слабину в коленях, почти равняясь по росту со мной. «Рабочий поселок Восток на севере острова полностью разрушен землетрясением магнитудой 7.6 баллов. Семнадцать блочных пятиэтажных домов на три тысячи человек ушли под землю» На фотографиях было месиво. Прочитав сводку до конца, перелистнула. «Город-порт Хонто частично разрушен землетрясением магнитудой 6.8 балла на юге острова. Отход береговой линии составил 3 метра. Зафиксирована волна цунами у побережья Румои высотой 6 метра, на западном побережье острова Хоккайдо — 4 метра. Угрозы для материковой части не прогнозируется» Мой родной остров разъебало с севера и с юга, оставляя центр неприкасаемым. — Там есть ваши родственники? — Нет, — вернула планшет Лейле обратно, быстро подкуриваясь. — Я родилась в центре острове. В низине. Там практически нет сейсмической активности. Когда природа замолкает, нужно ждать примерно такого. Даже мобилизация всего бассейна не помогла это остановить. Возможно, немного ослабить. Мне казалось, мы на пороге какого-то глобального пиздеца, но не могла понять, какого именно. Ещё мне казалось, что самое страшное в моей карьере и жизни уже произошло — сказанное мною, сделанное мною — так что с остальным разобраться не составит проблем. Было бы ещё желание хоть на что-нибудь.

***

Атхит мерил комнату широким тревожным шагом, заложив руки за спину. Всё вокруг было серым — и стены, и пол, и небо за окном. Снег падал слипшимися неправильной формы хлопьями. — Я отойду покурить. Атхит молча кивнул, отходя от двери, чтобы я нормально смогла выйти. В комнате три на три метра курить крайне не хотелось. Вентиляции там не было. Это было больше похоже на камеру, чем на комнату ожидания прибывших. Джей налетел на меня, стоило прикуриться. Обнял широченно, стряхнул со своих волос налетевший снег. Саске, шедший сзади, коротко мне кивнул. Джей какими-то своими жестами указал ему ждать нас в помещении. Стоило нам остаться наедине, глубоко-глубоко вздохнул. — Пиздец. — Как Саске? Близкие мне люди резко стали в иерархии выше и важнее всего мира, даже переживающего один катаклизм за другим. Чили трясло, вулканы в Индонезии извергались, в Исландии ледники с причудливыми названиями соответствующих вулканов нагоняли пепел с туманом на Европу. Города в низинах каждый час сообщали об оползнях с разных точек Земли. Атхит зачитывал мне каждое подобное сообщение, пока мы ждали прибывших с Таиланда. У меня в голове теперь будто был один длинный и насыщенный апокалиптический сериал. — Один раз мне врезал, — Джей рассмеялся. Заметив мою выгнутую бровь, добавил. — Да я подошёл к нему со спины, когда он ел. Сам виноват. Хмыкнув, протянула ему приветственную сигарету. После разлуки было так принято — кто-то кого-то угощает. Саске по незнанию умудрился откуда-то тоже перенять эту привычку. — А в общем? Всё успели? — Да. Мегамозг Саске. Только это всё равно, что с чихуа-хуа жить. Буду давать ему себя обнюхивать в следующий раз. — Вы же вроде неплохо ладили? — Так мы ладим. Тут скорее вопрос в его зоне комфорта и доверии к людям. Всё норм, Шерп, — он потрепал меня по плечу. — Как учителя он даже вроде вполне меня рассматривает. Я же охуенный, — разгладив брови пальцами, расправил плечи. На нём была дутая красная куртка, укороченная до талии, узкие светлые джинсы и белая толстовка Итана. Штанга Итана и кофта Итана — я бы не удивилась, если нижнее бельё на нём было тоже его. — Как его рука? — Не знаю, — Джей пожал плечами, стряхивая с волос снег. — Не жаловался. Потушив сигареты в маленьких шапках сугробов, вернулись в помещение. Вентиляция над скамьей ожидания гудела и тарахтела, сама скамья была обложена бумагами и докладами Атхита. Саске читал увлеченно — часть бумаг была на английском. — Не дадите нормально уехать, — буркнул Джей, пожимая руку учителю. — Как вообще такое можно было допустить? — Никто не знал, — Атхит отчеканил это так, что тратить время на поиски правых и виноватых вообще не хотелось. Здесь все всё понимали. — Нам нужны специалисты для ликвидации последствий на главном острове. Дел очень много, помогут любые руки. Вы сможете? Джей только-только открыл рот. — Нет. — Но Итан сейчас… — Нет. Я не поеду туда. Атхит прищурился. — Почему? — Одного моего согласия должно быть достаточно. Атхит, поджав губу, замолчал, прикидывая в уме что к чему. Джей показал мне большой палец за категоричное разрешение ситуации. Руководство по урегулированию ситуации на мировом уровне было доверено нашему региону. Джей читал доклады быстро, по диагонали, пулей успевая переключаться между разными языками. Бубнил под нос, цокал и изредка матерился. — У меня такое чувство, что мы сейчас в середине большого дерьма. Его чуйке я доверяла. — Вы же знаете, что это значит? — Атхит был выше меня ненамного, но всё равно сутулился, когда я обращалась к нему тихо. О, он понимал. — Я лучше займусь этим вопросам. Три острова — трое суток. Надо проверить остальные зоны, схожие с Впадиной. Без меня, к тому же, там теперь сложно подступиться. — Кроме Пасхи, — кинул Джей поверх бумаг, отдавая самые важные Саске в руки. Тот уже прижимал к груди перебинтованным предплечьем внушительную кипу. — Знаю коллеги, знаю, — Атхит аккуратно протер раскрасневшийся глаз кончиком пальца. — Однако я спешу напомнить, что мы входим в состав руководящей группы. Я, вы вдвоем, Итан в своей зоне, наши коллеги из Филиппин и представитель объединенных сил Индонезии. — Возьмите на себя руководство миссии по устранению последствий и профилактике новых катаклизмов всех островов. Касаемо Японии, можете запросить поддержку у Шикамару Нара, координатора Альянса. Третий Казекаге также входит в представительство. Я закрою весь сектор по исследованию аномалий в указанных зонах. Без Сориоду только неизвестно, что именно у нас выйдет. — Да, — Джей так амплитудно кивнул, что чуть не снёс лавку под собой. — Саске, ты хочешь присоединиться? Джей спешно перевёл ему всё, вводя в курс дела. Саске будто бы не слушал вовсе — смотрел на меня своим черным взглядом из-под челки, сжимая бумаги у груди. Ладонь с моим полумесяцем отстукивала пальцем знакомый ритм по документам. — Да. — Вот и славненько, — Джей собрал в кучу ненужные нам бумаги, возвращая их, как знамя, владельцу. — Коммуникация вся на мне. За Саске ручаемся мы. Докладывайте обо всём, даже самом мизерном. Боевой дух в комнате испустился через вентиляцию, даже не появляясь здесь. В тех местах я не бывала с известных времён, и было непонятно, даст ли мне присутствие там хоть что-то. Жизнь вдруг стала мне подбрасывать ситуации, смоделированные по образу тех, что уже случались, будто давая возможность переиграть их. Закрыть сраные гештальты. Переосмыслить их. Я была не против. Джей решил всё-таки попробовать поднять боевой дух. Коряво, конечно, но как умел. — Ну вот, снова трое, — развёл руками, указывая на меня и Саске. — Ты прямо как полярная звезда, Нигай. — С чего так? — Атхит даже сдержанно улыбнулся. — Полярная звезда — это на самом деле три звёзды. Аа, ав и В. Ну типа, Полярная А и Полярная Ab образуют двойную звезду, вокруг которой вращается третья В. Ой короче, — он махнул рукой, — у неё спрашивайте, она мне эту байду про космос вечно рассказывала. Атхит повернулся ко мне в ожидании продолжения. — По фактам, — мне добавить нечего было. Разве что кроме того, что вокруг неё как будто вращается весь мир, а она держит небосвод. Пусть только и в Северном полушарии. Перед самой отправкой, пока Джей складывал мне в рюкзак бумаги, он решил продолжить рассуждение. Из-за моей спины раздавалось тихое бурканье мыслей вслух, я курила, рассматривая океан, лямка рюкзака то натягивалась, то ослабевала — Джей укладывал всё на совесть, покрывая сверху защитными печатями. — Слушай, у православных тоже всего по трое. Отец, Сын и Святой Дух. — У маори есть триединство солнца, луны и земли. — Точняк, — Джей кивнул, — троичная сила творения — Брахма в Индии, три составляющих мир элемента в Древнем Египте. — Тройственные изображения богов в кельтской мифологии. Ещё троичные и трехголовые персонажи греко-римской мифологии. — Во-во. — Ещё начало, середина и конец, прошлое, настоящее и будущее, три лунные фазы — левая, центральная и правая стороны. — Детство, зрелость и старость? — Думаю да. — Помнишь, на самых первых курсах дисциплина была «единство души, разума и тела». О, о! Ещё! — он щелкнул пальцами. — Отец, мать и дитя. — Рождение, жизнь и смерть. — Ну или так. Может, из-за того, что мы живём в видимом трёхмерном пространстве? Напоследок окинув взглядом, чтобы мы ничего не забыли, выдал нам с Саске по сигарете. Мы раскуривали ароматизированный таиландский табак в кружке, больше похожим на эллипс. Все молчали. Саске добавил в нашу дискуссию ещё один пример: — Ад, рай и чистилище. — Точно, — Джей кивнул. На том и замолчали. Путь предстоял не близкий — к точке в тридцати километров от острова Пасхи. — Но всадников Апокалипсиса четыре, — Джей рассматривал воду, на ресницы налип рыхлый снег. — Может, их тоже было трое сначала? А потом кто-то такой, ну, «давайте их будет четыре». — Но пришествие второе. Они предшествуют второму пришествию. Он посмотрел на меня с молчаливой тяжелой миной «и чё?». Может, он имел в виду что-то другое — смотреть на лица других всё ещё было бессмысленно. Они были похожи на мутные разводы монохромного бензина в грязной луже.

***

Саске тихо шелестел бумагами, изучая информацию о местности. Ряд вопросов для понимания задавал напрямую Джею, вроде «почему остров называется остров Пасхи?». — Потому что когда голландцы приплыли сюда, была Пасха. Стены каюты, обитые коричневым деревом, были покрыты конденсатом. Местный представитель из наших ломано говорил на английском, но этого было достаточно. Огромная карта на столе была испещрена отметками о новых происшествиях. Красным Джей выделял критические, синим важные, а чёрным те, что не выходили за рамки нормы. Саске был бледным и задавал вопросы часто, будто пытаясь отвлечься. Джей навскидку предположил, что это либо недосып, либо морская болезнь, либо острый невроз. Саске из своего угла прошипел, что никакой морской болезни у него нет. Это правда выглядело глупо. — Два из трёх. — Думаешь? — Осеннее обострение сейчас как раз. — Мейби, — Джей скомкал секретные бумаги, сжигая в ладони. Саске из угла в не очень корректной формулировке напомнил, что он вообще-то здесь. Маленькое окошко рядом с моей головой было приплюснутым сверху и снизу, будто само это небольшое судно сжимало когда-то в прошлом. — Шутку придумал, — Джея в такие моменты обычно не остановить, — фигура эллипс — форма, известная в узких кругах. Он рассмеялся высоко, почти как чайка, а у Саске было такое выражение лица, что он сейчас реально блеванёт. Я решила порассказывать ему ещё про историю этого места. В своем собственном прочтении. — Этот остров — огромный урок всему человечеству. Его население выстроило колонию с нуля, достигло серьезных высот с точки зрения человеческого наследия, а потом уничтожила сама себя. — Как именно? — Там люди жрали друг друга, Саске. — Ебануться, — Джей аж пепельницу со стола снёс. — Поподробнее. Пара синих глаз и один чёрный плюс половина фиолетового просматривались отчетливо. Они будто ждали рассказ от сказочника, только если бы я была сказочником, то максимум Кэрроллом, страдающего от мигреней. Правда, его ещё в педофилии обвиняли, так что им быть я точно не хотела. — Приплыли как-то раз на этот остров люди, начали его заселять. Всё шло хорошо, в честь своих вождей они возвели статуи, которые охарактеризовывали для них божественные фигуры. Эти фигуры неустанно, и днём, и ночью, в зной и холод, охраняли остров в их поверьях. — Какие статуи? — Да ты видел, наверное, — Джей попытался передать их выражение лиц. Саске, скривившись, всё же кивнул. — Продолжай. — В какой-то момент вера достигла своего апогея. Строительству этих статуй посвящалось всё время, ресурсы, силы. Все работали на каменоломне, таскали эти головы по всему острову. А потом весь лес оказался вырубленным. Там не было ни единого дерева. Причём, знаете, остров маленький и хорошо проглядывается с небольшого подъема. Поэтому человек, который срубал последнее дерево, чтобы перетаскивать головы своих богов, знал, что он делает. Но всё-таки это сделал. Вера превратилась в манию, одержимость. Начался голод, обвалы почвы. Они съели всех птиц, рыб. Они сами себя закрыли в ловушке на этом острове. Но виноватым каждое племя видело соседнее — все соревновались друг с другом, у кого каменная голова выше, виднее, у кого вера как бы «больше». И, естественно, виноваты были боги, которые их подвели. На каменоломне начали производить оружие. И с этого начался их локальный апокалипсис. Они свергали статуи, скидывали их с пьедесталов, от голода одурели все. Начались гражданские войны, каннибализм. Они протестовали против веры, которую сами создали, религии, которая раньше давала им возможность жить в мире. Такое ощущение, что люди из-за голода теряют человечность, превращаясь в животных, и всё то, выстроенное ими — искусство, вера, боги — тут же забывается, и остаются лишь примитивные инстинкты. — Кто тогда сказал бред о том, что у людей нет инстинктов? — Джей нахмурился так сильно, что его брови слились в одну линию с двумя пиками по бокам. — Какие? — Стадный, например. Самосохранения. Пищевой, власти, сексуальный, даже бога, — Джей загибал пальцы на каждый, протягивая ко мне в качестве доказательства сжатый кулак. — Когда начнем гадить под себя, потому что у нас инстинкты? Или зов природы? — Ты цепляешься, — Джей фыркнул. — Не всё должно иметь смысл. — Не соглашусь. Каждое слово имеет смысл. Но в итоге он зависит от того, кто слово трактует. — Тогда тем более. Если мы опять пришли к субъективности мышления, в чем смысл спора? — В том-то и смысл, что смысла в чём-либо глобально — нет. — Ты, бля, противоречишь сама себе. — Нет. — Да. — Нет. — Да. Я могла играть в этот теннис бесконечно, но не было никаких сил. Саске переводил взгляд с меня на Джея, как на подающих, решая положить этому конец рифмой к ответу Джея «да» словом «пизда». Потом добавил: — Так и что там с островом? Джей чуть не рассмеялся, повышая кохая ранга на два в своих глазах, давая мне закончить. — Они решили устроить игры. От каждого племени выбирался представитель, который должен был спуститься с острова, проплыть опасный участок, добраться до гнезда птиц, забрать оттуда яйцо и принести обратно. Тот, кто справлялся с испытанием, становился временной главой — его называли «Человек-Птица» — и распределял ресурсы. Так им удалось пережить это, восстановив относительный баланс. Саске молча обдумывал историю другой нации, Джей делил по линейке зоны с красными отметками на квадраты, чтобы мы смогли распределить по ним людей. — Прикольно, что Платон говорил, «человек — есть животное на двух ногах, лишенное перьев». А у человека-птицы перья были. Может, поэтому он справился. Ни Джей, ни Саске не поняли, что именно здесь отвечало за «прикольно». Сверху раздалось на корявом английском «прибыли». Нужно было зайти глубоко в океан, чтобы достичь до самой точки, но уже за полтора километра от неё всё ещё жили и теплились энергетические барьеры, оставленные мною здесь годами ранее. Мы с Джеем решили не париться и идти по воде. Вспоминать о том, как я висела здесь же высоко в воздухе не хотелось. Мне не хотелось взлетать в этот раз. Мне вообще ничего не хотелось. Саске рядом не отставал. Джей снова курил свои цветастые сигареты, рассматривал воду под ногами, цокал, когда что-то капало на белейшие кроссовки. Потом остановился, окликнув меня. — Смотри, Шерп, я Иисус. Он всегда выходил на примирение в наших с ним беспочвенных ссорах с помощью тупых странных шуток. Саске цокнул. Мы пошли дальше как ни в чем не бывало. — Мне кажется, там дело было в воде, а не в нём. — Высокая плотность? Соленая вода? Джей кивнул. — Просто не понимаю, с чего все в это верят. А потом эти ещё, — Джей кашлянул, — Будда, Аллах, Кришна. То слоны многорукие, то ещё дичь какая. — Тебя отталкивает обилие имён? — Вообще весь этот конструкт. — Ну, вы с Саске зовете меня Шерп. Кто-то — Нигай, — дальше должны были быть два имени, которые называют меня Иллин. Ни то, ни другое, были здесь неуместными. — Кто-то ещё как-то. — Ты намекаешь, что каждый на свой вкус зовет? А так Бог один и един? — Не ебу, Джей. Меня волнует здесь только факт того, что все его изображения очень грустные. Ты иконы вообще видел? Серая, вселенская тоска, как это должно воодушевлять людей? А вот Будда, с какого ракурса на него не посмотришь, он никогда не смотрит тебе прямо в глаза. Джей шел молча минуты две, потом шлепнул меня по плечу. — Ебать с днём дня. Я раньше вообще не замечал. Периметр был чист. Никто из нас троих не обнаружил ничего выдающегося. В квадрат местности было вписано три энергетических круга. Они уже обветшали, стали похожими на сито, а самый маленький был наощупь как липкая пленка. По сравнению с моим прошлым визитом, это место было серым — не было сине-зеленых волн, глубокого ультрамаринового. По сравнению с моим прошлым визитом, здесь я находилась законно и имела все основания прикрыть лавочку — пусть и на время. Джей предложил стеклянные тройные перегородки, между делом объясняя Саске, что стекло на самом деле жидкое, просто растекается так медленно, что мы не замечаем. Обратно до катера Джей предложил прокатить, потому что шла я, видите ли, слишком медленно. Обменявшись поочередно средними пальцами, добрались в тишине. Сопровождающий довез нас до самого острова Пасхи, где нам предлагали ночлег. Из немногочисленного населения, нашими тут была почти сотня с недавних пор. Саске приметил статуи издалека, не сводя с них взгляда. Стоило нам выйти на берег, Джей умчал в пункт передачи, оставляя на нас тактическое обдумывание дальнейших шагов. Мне не думалось, Саске тоже — мы просто молча стояли и смотрели на громадные каменные головы, прямо у их пьедесталов. Я закурила. — У них на самом деле раньше глаза были. — Выпали? — Наверно, — я пожала плечами. — Огромные, молчаливые статуи, которые не смыкали глаз, охраняя этот мир. Представляешь? Саске кивнул. — А их обвинили во всём, что люди сделали сами. Нашли крайних именно в них. На земле возле моего ботинка лежала сбитый кусочек ракушки, отвечающий раньше за глазницу. Головы валялись, и это было так кощунственно применять здесь это слово, но иное не подбиралось — они именно валялись, сброшенные от злости, гнева, человеческой ненависти. Даже спустя столько лет их никто не поднял. А они, блять, стояли и смотрели веками, не смыкая глаз, оберегая этот ебанный остров. — Может, поднять их? На место поставить? — Саске сказал это так тихо, будто не хотел говорить. Он вообще не мог оторвать взгляда от пустых глазниц огромных голов Моаи. — Не думаю. В этом тоже есть какой-то смысл. Теперь их боги совсем другие. — Человек-птица? Сказку-историю, на самом деле, я рассказала не до конца. — После того, как они пережили кризис, на них обрушились болезни. Европейцы привезли сюда целый букет. Многие умирали от сифилиса. Потом они начали увозить местных жителей в рабство. В общем, европейцы выкосили здесь всё до конца. Аутентичная цивилизация вымерла. Саске опустил голову, переводя взгляд на меня. Вытащил у меня из пальцев сигарету, затянулся, вернул. — Разве мог человек-птица противостоять болезням и современному оружию? Они хотели улететь отсюда, как эта птица, но сами себя погребли здесь заживо. Продолжении дискуссии внезапно возникло почти ночью, пока у нас освободилось время хотя бы поесть. Саске ковырялся в тарелке, Джей умял три пиалы с боулами, не отвлекаясь от работы, я потягивала какую-то зеленую жижу — пережевывать твердую еду отняло бы непозволительно количество несуществующего ресурса. Джей, фыркнув, отбросил ручку на стол. Потом спихнул с него все бумаги на пол. Обошёл три круга по комнате, выкуривая сигареты без остановки, потом стянул с полки какие-то пыльные пазлы. Останавливаться нам приходилось в первых попавшихся халупах. Вытряхнул всё на стол, даже на картинку смотреть на стал, просто начал собирать, чтобы как-то отвлечься и упорядочить беспокойный ум. Я смотрела куда-то сквозь и наискось, но он подумал, что осуждающе и на него. — Ну хули? Давай тоже собирай. Хоть время убьем. Хах, да я даже себя собрать не могу. — Кого убьем? — Бля, создай сборник афоризмов про суицид уже, я его куплю у тебя за любые деньги. Саске в углу кашлянул. Его всегда тянуло ближе к окнам, но подальше от меня и ближе к Джею. — Если популяция ограничена этим островом, то что насчёт кровосмешения? — А как же ваш японский закон о чистоте крови? И что у вас на территории сильные кланы женят родственников, чтобы продолжить род без просачивания информации за его пределы? Саске нахмурился. — Потом удивляетесь, что у вас поколения чахлые. Вспомни, вон, где Мадара, и где вы сейчас. С точки зрения генетики вы никак не укрепляетесь, вам бы закон какой новый про усиление национального фонда. — Конечно!! — Джей так махнул рукой, что перевернул к чертям стол со своими пазлами. — Надо поднять обсуждение законопроекта о поддержании национального генофонда. Поднял с пола ручку с черной пастой, оставляя на руке крестик. Он всегда так делал, чтобы не забыть. Иногда эти кресты стояли у него между большим и указательным пальцем неделями, смывались, стирались, но он рисовал поверх новые. Когда так долго знаешь человека, изучаешь его со всех сторон, это похоже на цикл лекций, и так странно, что эти знания некому передать. Зато это могло стать неплохим материалом моей самоназванной книги в разделе про Эго, Суперэго и Оно. Но главным там всё равно было Наблюдающее Эго. Ночью эти двое умудрились вместиться на один диван. Саске во сне заехал ему с локтя, скидывая на пол. Я писала свои заметки в свете лампы, наблюдая за этим почти со смехом. Телефон Джея зазвонил лишь раз — руки помнили, как и чем пользоваться, а владелец сказал «отвечать любому, хоть Будде, хоть его бывшей невесте». На проводе был всего лишь Сигерд — нынешний директор Кираи. — Это Нигай. — По голосу догадался, здравствуй. Ты-то как раз мне нужна. — Чем обязаны? Джей храпнул, а Саске шлепнул его во сне подушкой прямо по лицу. Мне пришлось выйти на улицу, чтобы сохранять трезвость ума. — Шестой и седьмой курс тоже мобилизованы, но я не знаю, как лучше поступить с Японией. — Со мной сейчас её представитель. Не думаю, что стоит их тащить за границу. — Ладно, — у Сигерда была образцовая дикция, немного тянущие «а» и проблемы с приказным тоном. На фоне в трубке очень тихо играл Чайковский. — Вальс-скерцо? — Что? А, да. Вальс-скерцо. Закурив, присела рядом с поваленным камнем, отвернутым от меня лицом. — Преподавательский штат перегружен. Может, у тебя получится выкроить время? Пара экзаменов, чистая формальность. — Совсем рук нет? — Совсем. Не звать же мне сама-знаешь-кого. — Он вовлечен? — Он лет пять уже работает над внутренними мировыми реформами образования. На поле боя не хочет выходить. До меня как-то слишком резко дошло: — Вы же с Кайденом были хорошими друзьями? — Возьми свет! — Сигерд коротко рассмеялся. — Про ваш роман мало кто знал, но, как видишь, я в числе посвященных. Так что не обессудь. — Атхит нажаловался, что я отказалась ехать на главный остров для ликвидации последствий? — Отож. Хотя бы тут помоги. На той стороне провода тоже курили. Насколько я помнила, оба брата не курили. Что младший, что старший. Только если совсем беда. — Я посмотрю по обстоятельствам. Доброй ночи. Сбросив вызов, заблокировала экран, сжимая телефон в ладони. Он был огромным — как раз под руку Джея — в черном скользком чехле и с маленькой наклейкой анимешного яблока в углу. Итана было так много даже без его присутствия — они с ним вросли друг в друга, симбиотически въелись так, что не разберешь, где начинается один и заканчивается второй. Или наоборот. Молчаливые статуи, обреченные вечно стоять и смотреть, провожали нас утром туманом. Всю дорогу ко второму острову Джей почти верещал от восторга — он любил это место, хоть и бывал там единожды. На этом острове не было людей абсолютно — он был заселен лишь маленькими поросятками. Остров вечно штормило возле срединного океанического хребта, а местные слагали про него мистические легенды, что-то вроде «остров, который то появляется, то исчезает». А тут ещё и поросятки к тому же. Ч бред какой-то. Они с Саске вообще практически не отлипали друг от друга, взращивая такую синхронность принятия решений, логических доводов и кооперации, что за этим оставалось лишь наблюдать издалека. На втором острове тоже было тихо — опечатав там всё от и до, мы даже выкроили время нормально переночевать — и вот на утро, когда я вышла на улицу с ведром сладкого кофе, они занимались таким, что я смогу описать это только у психиатра на куклах. Вкратце, они тренировались. Саске создавал поразительной силы аналоги магнитных подушек на моей сцепке, притягивал к себе органику и неорганику, пусть пока что только по отдельности, выращивал из пустоты ещё слабые и почти невидимые струи энергии, но это был потрясающий прогресс. Гениями земля полнится. Когда Итан был в Конохе, он в более скромном формате, но схожем тянулся к нему за знаниями. Всё подмечал, приглядывал, пробовал и переосмысливал. Сейчас он разогнался так, что даже Джей уставал. Оставив его одного развлекаться с новыми игрушками силы на берегу, отошел ко мне, усаживаясь рядом покурить. Не дождавшись, пока я протяну ему кофе, попытался забрать сам. Ночь вновь была бессонна и пуста, поэтому сил оттяпать ему руку не было — даже как-то осуждающе посмотреть. — Это мой. — Ну и ладно, больно хотелось, — в противовес сказанному, он улыбнулся и даже не крипово. — Гля, чё творит. — Ага. Мы издалека минут десять залипали на его одиночную тренировку. Кое-что всё-таки меня одолевало. — Почему он со мной не тренируется? Не учится? Я же через дорогу жила. Джей невнятно что-то промурлыкал на басовито-утверждающем. Повернула на него голову — я ждала ответа. — А, ты серьезно? — до этого он сидел развалившись. Теперь же весь подсобрался, как и всегда, когда он начинал серьезный разговор. — Ты не понимаешь? Я качнула головой. — Он слишком сильно спроецировал в тебя своего старшего брата. Это и хорошо, и плохо. Если бы у него не было возможности прожить ряд ситуационных моделей с позитивным подкреплением, мы бы не имели то, что имеем. Я кивнула. До чего же очевидно и логично. — Но он всё ещё воспринимает твою фигуру, как соперника. Ему нужно быть сильнее, выше, быстрее старшего брата, иначе тот его не заметит. Поэтому он с тобой не тренируется — он скорее соревнуется. Он боится сравнения и ситуаций, где он слабее. Да и соревнований он этих не перенесёт. Для него это смерти подобно, мне кажется. Вот оно, Саске. Ты же сам мне говорил, что я часть плана. И, бля, замерев в этом месте, я увидела картину целиком. Я увидела много, так много, что попыталась структурировать в голове. Я помнила, как через чужие глаза видела будто своими квартал в кровищи, маленьких детей без голов и грудничков с растерзанным сердцем. А Саске смотрел на это на повторе слишком много раз. Саске вляпался в такую манипулятивную паутину, что, пребывая в ней, даже я не видела. Я всегда говорила, что не иду ни в какое сравнение с Итачи, но тем утром я ясно увидела, чем мы отличаемся. Мы похожи безумно, на самом-то деле, но есть у нас краеугольное отличие. Он решил, что взвалит на себя всё это, готовый умереть за свою веру, пронося её сквозь года и литры крови своих, выступая эдаким кругом-спасателем деревни, только вот у него была слабость: за всей своей высокой моралью и жертвой, он оставил люфт очищения в лице младшего брата. Он взвалил на него ответственности, которой тот не хотел: убей меня, стань сильнее меня, разрушь проклятье ненависти, освободи мир бла-бла-бла. За благородной целью и жертвенной миссией стоит манипуляция всей жизни младшего брата — он ждал, что тот его спасёт. Да, он был готов умереть за свою веру, но так переврать, завраться и самопровозгласить себя мессией, схалтурив в самом конце — почему я раньше этого не видела? Если бы это была любовь всеобъемлющая, он бы позаботился о том, чтобы ничего за собой не оставлять. Он бы удостоверился, что все связи разорваны, что никто больше от него не зависит, что он действительно одинок. по-настоящему одинок, лишь бы никто из дорогих ему людей не страдал. Но он утащил за собой целую человеческую жизнь, эгоистично и извращенно жертвенно. Щепки психики Саске держались всё ещё на крайне нестабильных соплях, и лишь комплексная работа по всем направлениям позволяла ему держаться на плаву, высекать на берегу новые приемы из пальцев и даже изредка хмыкать. Вот, что мы получаем в итоге. Мы получаем то, что заслужили. — Ты чё там? — Джей протянул мне сигарету, стараясь привлечь внимание. — Я сейчас несколько лет своей жизни переосмыслила. Джей беззлобно хмыкнул трижды. Вот почему Джей, вот почему Итан. Вот почему из всей команды, которая бросила силы и связи на разрешение его бед с жизнью он избегал в этих вопросах лишь меня. Выходит, что два из трёх. Саске подошел к нам спустя минут пятнадцать, усаживаясь ко мне по правую руку. — А с этим островом что? — Что с ним? — Легенда какая-нибудь, история. — С чего вдруг тебе интересно? Шорох его ресниц оглушал, пока тот закатывал глаза. — Здесь должна быть какая-то большая история. Я пытаюсь найти взаимосвязь. Первопричины. Мне нужна любая информация. Что с этим островом? Легенды? — Ну, — Джей замялся, — тут скорее что-то метафоричное. Я… я даже приблизительно этот бред описать не смогу, давай ты, — он подпихнул меня в колено. — Некоторые превращаются в поросенка, и с ними не хотят знаться, потому что если они немного подрастут, то из них выйдет неприятный ребенок, а вот как поросенок он очень мил. Можно повспоминать в своем окружении детей, из которых бы вышли отличные поросята. Саске очень медленно моргнул одним глазом. Джей ему, кстати, потом прозвище боевое придумал — «пурпурная одноглазка». Я попыталась переформулировать. — Свиньи должны получаться только из поросят, а люди — из детей. Но из детей не всегда получаются полноценные люди, или наоборот, полноценные свиньи. А вот из поросят — только свиньи. — Потому что они — целостные? — Гляди-ка! — Джей хотел пихнуть его в плечо кулаком, но окстился. Фоновый уровень злости Саске перманентно находился на отметке «критично», чудом балансируя на грани. — А твой младший брат на одной волне абсурда с тобой, Шерп. Пачка у меня в руке, скрытой карманом, издала тихий скрип целлофана. Саске, поджав подбородок, промолчал. Помело-Джей на две трети осознал, что ляпнул. К третьему острову добрались быстро и в гробовой тишине. Здесь было холодно, снежно, вьюжно и скалисто. Острые пики камней торчали вдоль береговой линии и уходили на километр вглубь океана. Рядом была Канада, но Джей даже и на этот счет промолчал — каждый раз возле стран Севера он опять поднимал шарманку про бороду и длинный хаер, как у викингов. Формы пришлось сменить на более теплые и непродуваемые, Саске промолчал даже когда боевые штаны сели плотно и без всей этой его японской мошны. Остров по форме напоминал лошадь. Или очень крупного пони. Итан называл его обычно «остров-лошадка». От него — на четыре километра севернее, и с каждым сантиметром из них Джей напрягал кулаки в карманах всё сильнее и сильнее. Он шёл позади — по его дыханию я ориентировалась, ведя нас вперед по недостроенным мною барьерам. Шорох снега под двумя парами ботинок стихли неожиданно — когда я обернулась, Джей уже не шёл. Он стоял, пытаясь дышать, как после пробежки по экватору или двух пачек сигарет с цветочными добавками залпом. Оперся ладонями о колени, подышал, оглянулся на нас Саске, отмахнулся и пошёл дальше. Между панической атакой и реакцией на это место я выбрать не смогла — вокруг и правда было жутковато. Темнело, холодело и хрипело. Как будто ледники проплывали в метре от нас. А потом огромная глыба льда реально проплыла мимо нас: она отбрасывала тень такой высоты, что закрывала наши три вместе взятые не только в человеческой форме. Я никогда не видела айсберги так близко. Саске, пока мы с Джеем не видели, под шумок его потрогал — интересно, что уж тут. Джей опустил на меня голову, устав держать её задранной на лёд. Тень от него скользила по его лицу полосами. — У православных чистилища нет. — Что? — Мы говорили тогда. Помнишь? — Ну да, — я кивнула. — Вот у православных чистилища нет. Только Ад и Рай. Меня этот вопрос не особо беспокоил. А вот шнуровка на ботинке ослабла. Либо я с ней волочилась уже так очень давно, не замечая. Наклонилась перезавязаться, пока один боевой товарищ трогал втихую лёд, а второй думал не о задании. Всё-таки дискуссионная вежливость взяла верх. — Почему? — Не знаю, — Джей искренне качнул головой. — Пропили? Он протянул мне ладонь, чтобы помочь подняться. В переполненной голове не было никаких мыслей, и особенно способности продолжить этот диалог. Подняв правую ладонь без перчатки к его огромной левой, я почти взяла её, но в ушах раздался такой звон, будто все колокола вселенных выдали ультразвук, оседая в височные доли. Обе руки рефлекторно дернулись закрыть ушные раковины. Надо было надеть шапку, которую мне активно совал Джей в рюкзак. Правая сторона головы была одним сплошным шумом, левая будто потеряла свою изначальную форму. Черные пальцы ничем не помогали. Да и шум был не из моей головы. — Блять, там кит, смотри!! Джей прошёл вперед, дав ускорения льдине, чтобы не загораживала обзор. Впереди, в том же направлении, что и небольшой айсберг, плыл огромный кит. Он издавал эти странные звуки, отличающийся ото всех, что я слышала раньше от китов — в Северном море насмотрелась на них вдоволь. Этот звук был уникальным, не похожим ни на что остальное, и минорно-высоким, почти трагичным. Кит плыл один дальше, будто сматываясь отсюда. Такую частоту вряд ли воспринимали его сородичи — вот он и плыл один. Я бы дала ему звание «самый одинокий кит на планете». Хотя, скорее даже «самое одинокое существо на планете». Ведь его даже свои не понимают. А к другим в стадо он попасть никак не может. Бастион одиночества называется так лишь потому, что Супермен возвращался в него насладиться одиночеством. А если вся жизнь существа состоит из сплошного одиночества, может ли это являться поводом для наслаждения? Ведь одинокие часто не любят свою жизнь. Или любят, но им не нравится её любить. — Пойдёмте дальше. Джей даже сфотографировать его успел. Зрелище впереди было не самым приятным. Посреди гладкого бледно-синего льда зиял раскол, только заполнен он весь был абсолютно черной, вязкой слизью. Джей пробасил по слогам вполне культурное «доб-рый ве-чер». — Уже материализоваться начало. — Ага. С левого от нас бока торчало несколько уродливых щупалец, бесцельно хватающихся за воздух. Ближе к центру булькало и урчало, как в желудке у огромного тролля. Незавершенное, оно выглядело уродливым младенцем самой уродливой расы неживого. Легко обойдя липкие лужи и пузыри, которые то и дело лопались, снова назревая, втроем подошли к разлому. Синхронно глянули внутрь одним глазком каждый. — Ну нахуй, я туда не полезу. — Я тоже. Саске промолчал и отошёл разглядывать всё вокруг — неживое и чёрное вело себя непозволительно живым. Мы с Джеем закурили прямо у трещины, уходящей по нашим расчетам вглубь на несколько километров. Он стряхнул пепел прямо туда, наблюдая, что с ним происходит. Потом скинул с указательного пальца маленький огненный шарик. Материя пропадала тут же без оглядки. — Ебаная черная дыра. Мне добавить было нечего. — Аннигиляторная бомба? — Бля, а давай, — Джей кивнул. — Пойду по периметру приберу тут всё, ты займись пока, — он закатал рукава. Руки его уже светились по самые локти. Преисполненный какого-то усталого раздражения, он сиганул сразу метров на сто влево, разбираясь почти голыми руками и попутно изредка матерясь. Отойдя от края, выбрала более-менее спокойное место без лунок, из которых не торчали неправильной формы щупальца и лёд не трясся от невидимых шипящих энергетических сгустков. Пальцы на морозе, вероятно, замерзали, мелкая моторика страдала и мешала производить точечные манипуляции с заготовками Джея. — Саске, ты не мог бы мне помочь? Саске появился рядом в ту же секунду. — Мне нужна тепловая защита над этим, — обвела рукой черный кусочек ткани, на котором разложила всё необходимое для сборки. — Градусов двадцать пять. Она отливала оранжевым — цветом мякоти кинкана, домом Наруто и гладью озера под огарями в часы заката. Рядом всё же пробилась лунка, и из неё черная щупальца, совсем ещё маленькая, пыталась пробраться к моей установке. Шлепнув её голой ладонью, шикнула на неё вдобавок, чтобы не мешала. Под коленями крайне опасно гудело, и надо было сворачиваться чем быстрее, тем лучше. Бомба была таковой лишь в кавычках, хотя работала по схожему принципу — это был абсолютно черный, гладкий шар, меняющий форму от эллипса через овал снова к округлой, висел в воздухе между ладонями, отталкивался, если скрещивать руки на выталкивание и притягивался, стоило поменять скрещивание запястий на противоположное. Саске, аккуратно зажав её в пасти Сусаноо, кинул прямо внутрь по рекомендациям Джея. Движение и рост вокруг полностью остановилось, замирая каменной статуей. Снова опечатали округу, завершая некогда незаконченное мною дело. Теперь доступ к этим локациям был закрыт абсолютно всем, кроме нас троих и Саске. Возможно, Наруто. Жаль только, что не на совсем. Однако пару веков защите предстояло простоять. Когда мы рассматривали свою работу издалека, покуривая прямо на медленно дрейфующем айсберге, удаляясь ближе к материку, снова вернулась гробовая тишина. Деньки выдались не из легких, да и говорить было не о чем, кроме одного. Я потрепала Джея по плечу. Тот отозвался лишь кратким «м?». Я не помнила, когда он последний раз нормально спал, не отвечая на каждое экстренное сообщение, собирая информацию в единый регистр катаклизмов, успевая мотаться по трём островам, помогая залатывать мне старые дыры, которые в прошлом мне трогать было нельзя. Если бы я могла прочувствовать момент, я бы предложила всем по бокалу шампанского — в конечном счёте я оставалась права. Оставлять эти места без присмотра было нельзя, и на них нужно было ставить заглушки с барьерами. Жаль только, что до остальных это дошло лишь спустя так много лет. Зато теперь право на это всё я абсолютно имела. Джей повторил еле слышное «м?». — Два из трёх. Саске провожал взглядом кита-одиночку, наконец-то покидающего это место — до этого он кружил больше по кругу, застряв внутри невидимых для людей подводных границ.

***

Ситуация ухудшалась с каждым днем. Джей раз шесть проклял недрочабрь за одну минуту, и эта прогрессия росла с каждой новой пачкой писем и сообщений, что ему приходилось сортировать. Потом он отдавал мне самое критичное, снова помечая бумагу красным, ждал от меня направлений мысли, и по моим редким фразам собирал вручную пазл на карте. Одну стену во временном убежище мы адаптировали под интерактивную карту мира. Саске типом мышления больше напоминал меня, занимал стратегический сектор, хотя по должности был тактическим заместителем, отвечал за связь с Японией и фактически выступал теперь там моим представителем — пишуще-говорящей головой. Редко начинал разговор, обычно кратким «там всё хорошо», «меры предосторожности приняты», «сообщений нет», «Каге и их заместители уведомлены». Сам выходил за кофе, не чурался переступать лежащего на полу звездой Джея, из угла он переехал чуть ли не в центр, и это было слитым комком жизни, от которой можно было подпитываться. Снова эта жизнь в нём, снова быстрые изящные пальцы. Иногда в полутьме задрапированных окон его глаза почти вспыхивали — он злился, недоумевал, гневался, но читал дальше, а красное пламя под челкой утихало, сублимируясь в интеллектуальный продукт. Как раз, без фокуса пялясь в его сторону, я попыталась выжать из своих глаз что-то подобное. Раньше активация шарингана была будто автоматической, естественной, не вынужденной и не выдавливаемой. Теперь под линзами темных очков было зелено. Карий пигмент помахал рукой вместе со многим. К полуденному часу к нам снова влетела милая помощница, отвечающая за не цифровую связь. Стопка писем в её изящной руке с причудливым магнитным маникюром выглядела скупо. Джей, всё ещё развалившись на полу, протянул «от кого?». — Итан, Сигерд, Атхит… Вы знаете, кто такая Сакура? Харуно. На первом имени Джей почти не дернулся, а Саске почти не дернулся на последнем. Я спешно протянула к ней руку. — Давай сюда всё. Поблагодарив её, отвернулась в кресле к окну, поднимая жалюзи с одной стороны. Смахнула переполненную пепельницу с подоконника, доставая пустую пачку с пола, чтобы стряхивать пепел с неё. Пройти путь до урны, чтобы выкинуть свои пустые пачки казался слишком длинным. Я складировала их в стопку у окна — пока что их было четыре. Итан в красках описал, в какой он жопе, но всё под контролем. Военный конфликт ослаб из-за повышенной тревоги. Если бы мы вообще забили мировую тревогу, то там точно было не до конфликтов, но ему в ответном письме я об этом писать не стала. Ещё рассказал, что проделывает примерно тоже самое, что и мы, только на материковой и полуостровной части, обзавелся очень умным и взрослым помощником, обещал ни в какой контакт, кроме дружеского, с ним не вступать. Эту часть письма я вообще не поняла, но, скорее всего, эта часть была адресована Джею, а может и нет, меня это направление не интересовало, а заканчивалось письмо поздравлением с одиннадцатым месяцем. Даже в полном пиздеце эти двое умудрялись помнить про недрочабрь: когда я развернула письма от Сигерда и Атхита, чтобы изучить их одновременно для более полной картины, Джей на полу начал напевать песню про онанизм. Самое стремное, что я её знала. А вот Саске не очень понял, услышав первую строчку про «онанизм, онанизм, онанизм, любит каждый организм». — Чё? Саске, унижающе его рассмотрев, вернулся к делам. Посыл моего взгляда как всегда не был определен, поэтому Джей вернулся к старому «подпевай». — Я занята. Концентрация на письмах была окончательно разрушена, поэтому, вздохнув, пришлось подпеть «если ты любишь онанизм, значит у тебя крепкий организм». Довольный Джей начал речитатив, а Саске узвездючил ему тяжелой папкой со стола, целясь прямо в голову. В фоновом шуме руины кальки сбоку долго раздавались почти быдлятские «у тебя проблемы?», «слышь ты», «раз на раз давай выйдем!!». Я курила, повиснув притупленным каналом восприятия над письмами, вчитываясь в аккуратные подчерки некогда руководителей и преподавателей, ныне коллег. Вкратце, оба письма описывали схожую ситуацию: Кираи принимает беженцев, на территории кампуса перестройка с учетом требуемого объема койко-мест, усилились поставки еды и теплой одежды, дошкольников-сирот селят в детдом на территории, подростков селят в наших общежитиях и зачисляют на подготовительные курсы. Между строк для меня будто подсвечивалось другое: многие дети наконец покинули это зловонное, гадкое место, были вырваны из лап деструктивных семей и теперь узнают лучшую жизнь. Правда перед этим им пришлось увидеть вживую ад. Все средства хороши — разве нет? Не дочитав письмо от Атхита, развернула конверт от Сакуры. Её почерк кое-где вело, не было забористых докладов или длинных рассуждений: письмо от Сакуры начиналось патетично: «Здравствуй, Шерпа. Я знаю, что это читаешь ты.» И потом Сакура в нескольких предложениях описала странное: она с группой добровольцев-медиков отправилась в Китай — в начале третьего ночи в их корпус пришло сообщение о регистрации неизвестного вируса. Поначалу списывали на сезон, а потом люди начали умирать. Кашель, температура, потеря вкуса, обоняния. Далее Сакура рассказала, как по двадцать часов в сутки в противочумном костюме принимает сотни и даже тысячи человек в критическом состоянии. Умерло четыре тысячи триста двадцать два человека, Шерпа. Читай между строк — их сослали в красную зону. В самый центр распространения неизвестного вируса. — Пиздец. Она умудрилась найти «плюс»: семьям умерших она оказывает первую консультативную помощь по утрате и гореванию. Практика в полях, что уж. Полосы от маски не сходят, дышать нечем, чувствую только запах антисептика. Людей выкашивает, а мы ничем не можем помочь. Прототипируем аппарат вентиляции легких с усилением от гендзюцу. Сигареты закончились. Скинула пустую пачку под подоконник к остальным. Не повышая голоса, попросила сигарету у Саске. Не замечала вообще, чем они вдвоем занимались позади, но пачка на подоконнике с последней сигаретой оказалась в ту же секунду снова. На обработку информации нужно было чуть больше, чем одна сигарета. На пачке синего Винстона Саске бликовала птица — айдентика бренда. Я открыла шторы полностью. Птица была непропорциональной на мой взгляд, зато летала, наверное, отлично — крылья у неё были, что надо. Молча глазами «прожевала» остатки письма Атхита, потеряв любую способность к концентрации. Там было что-то про старое дело, про то, что ситуация гораздо глобальнее, чем предполагалось. Что на конец этого года назначен финальный суд, а до тех пор «нам нужны показания от вас обоих. Также, я считаю, вы оба сможете его допросить на предмет того, что сейчас происходит. Сейчас любая информация ценна. Думаю, он что-то знает. Но не говорит». — Я за сигаретами. — Возьми кофе! — Не хочу. Джей пытался кинуть мне вслед толмут бумаг, но Саске сбил направление сюрикеном, царапая ему руку. Что-то мне подсказывало, они сработаются. Даже начали, причём давно. Снег под ногами напоминал каловые массы, лип к ботинкам и таял. Мокрые деревья выглядели заебавшимися ранней зимой, ожидая декабрьского упокоения. Табачные ларьки везде были практически одинаковыми, будто их штамповали на заводе, расставляя по всему миру. Даже продавцы в них были похожими, навевая ассоциации с Днём Сурка. Прелестно, что он выпадал именно на мой день рождения. — Здравствуйте, будьте добры пачку Кэмела синего. — Кэмела? — Да, с верблюдом такой. Мужичок долго копался в своих запасах. Я успела почти задремать, оперевшись локтем на подставку снаружи. На мой взгляд, верблюд на этих пачках сразу привлекал внимание, выделял марку из сотни схожих других и давал ей особенную узнаваемость. Сунув в окошко денег без сдачи, ждала уже чуть ли не с протянутой рукой. Мужичок, пробивая покупку, ворчал. Сначала на дерьмовый кассовый аппарат, потом на верблюда, которого нет. Желания с ним вежливо прощаться не было никакого — все получают лишь то, что заслужили. Дерьмовость вокруг в каждом шаге могла успокоиться только от свежей пачки, серой подкладки и желтого верблюда спереди. Выкинув в урну лишнее, подкурилась, стоя почти по щиколотки в тающем снеге. Пальцы, сжимающие пачку, были красными от мороза, а на ней и правда не было верблюда. Вместо него, выполненная в точно таком же стиле и цвете, была большая горилла, опирающаяся на кулаки спереди. Я перевернула пачку — под красочным «мучительная смерть» тоже была обезьяна. И снизу, рядом с ценой. Мой ёбанный верблюд просто пропал, а спереди, под самой крупной обезьяной, синим было выведено: Which camel are you? Я не помнила, как добралась до укрытия обратно, не закрывая дверей сразу мчась к подоконнику с пустыми пачками. Аккуратная башня из них развалилась от порыва ветра, а из кучи пустых пачек с пола на меня смотрели: желтая пантера, желтый медведь, желто-полосатая зебра, лошадь, и ни одного верблюда. Which camel are you? Which camel are you? Which camel are you? Which camel are you? талдычило с каждой пачки. Схватив письмо Атхита с подоконника, кинула развалившемуся Джею на живот. На предплечье, которым он прикрывал лицо от света в комнате, зияла свежая царапина. Прочёл он его по диагонали, как читал всегда, секунд за десять. Каменные черты его лица застыли жуткой статуей, вселяющей страх, поднял на меня взгляд. — Финальное слушание должно было состояться в конце декабря. Я не успел подготовиться морально. Я кивнула. — Ничего, если я ему череп проломлю? Я кивнула вновь.

***

Твёрдое может быть хрупким, но имеет форму. Жидкое заберется только туда, куда ему хватит способностей, но займёт форму. Газ займёт собой всё. У газа нет границ и нет понимания, где заканчивается он, и где начинается другое. Не то, чтобы газу нужно много места — он заполнит любое, до последней невидимой щели. Вмятина в разделяющем стекле напоминала по форме кулак Джея. Огнеупорное, пуленепробиваемое, сюрреалистично-прозрачное, отдающее фиолетовым в мерцании люминесцентных ламп на потолке. Одна из них начала мигать, пока я ждала, усевшись в кресло дознавателя. Оказаться по ту сторону стены вновь не придавало никаких чувств. Джей выдержал здесь не больше пяти минут, паровой машиной выметаясь сразу на улицу, чтобы перекурить и остыть. Полезной для нас информации было выведено ноль, но это было очевидно с самого начала. Уровень абсурда здесь нужно поднимать до абсолюта, метафоры до бесконечной путаницы, а провокации до гиперболизации, искажении логики, смены порядка и ввода случайной величины. Его привели через заднюю дверь, отгороженную стеклом. Места здесь было катастрофически мало. Полностью некогда в белом, сбитым тюремным заключением от накрахмаленного воротничка до сального желтого. Чистыми до блеска руками и убраны назад волосами — у него всегда была одержимость чистотой и порядком. Мутные серые глаза бликовали под чертовой мигающей лампой, увеличившей частоту мерцания. Он сел деловито, скованными руками отодвинув стул. Возложил локти на стол, единый со мной, сложил пальцы в замок. Гаденько улыбнулся, как и годами до этого. — Здравствуй. Рад тебя видеть. — Ой да захлопни свою ебанную пасть. Даже на финишной прямой, где в конце маячила смертная казнь, Стиг умудрялся быть живее всех живых. Я хлебнула кофе, придерживая регрессивно чашку ладонью, накрывая жидкость сверху. После «экспериментов» именно так он подсыпал нам первые транквилизаторы, нейролептики, ноотропы, стимуляторы, нормотимики, барбитураты. Я даже мысленно похвалила Джея, протянувшего здесь пять минут без смертельного исхода для сидящего напротив. Обменявшись любезностями, мы вышли на закономерный вопрос — знает ли он что-нибудь о том, почему мир начал приобретать форму шара и катиться к хуям. Его исследования червоточин, опечатанных нами неделями ранее, были самыми исчерпывающими из ныне живущих. — Как в Японии дела? Устало почесала кулаком веко, не имея никакого желания и сил вступать в это минное поле. Долгие годы у меня был к нему лишь один вопрос. — Зачем? А теперь ещё один: — Что ты знаешь о том, что сейчас происходит? И не говори мне, что ничего не знаешь. Ты даже в камере умудряешься манипулировать всем, чем движется. — Благодарю за комплимент, — он склонил голову в нарочитой благодарности, ещё сильнее расплываясь в улыбке. Стиг выглядел наполовину умалишенным, наполовину познавшим стоиков. Он не переставал улыбаться, переходя в оскал, когда выжал из себя, выплюнул, через скрежетание зубов и три минуты моего безразличного молчания, проклятием кристальной истинности: — Ты во всём виновата. — Благодарю за комплимент, — мышцы лица попытались вытянуться в копию его улыбки. Я даже не думала, что игнорирование нарциссов с синдромом бога насколько действенно. Он опустил голову, попробовав применить извинительный тон к «прошу прощения за несдержанность». Я промолчала. Ещё минуту он сопел — дышал — но моему слуху остроты было не занимать как никогда. Мигающая лампа задавала прикольный по такту ритм, которому я бесшумно постукивала ботинком, еле достающим до пола. — Какой именно твой гениальный план пошёл по одному месту? Мировое господство? Централизация сил АМ на нашей территории? Эмоциональное и физическое насилие над несовершеннолетними солдатами? Он запоздало усмехнулся, запрокидывая голову. Было прискорбно осознавать, что в его глазах жизни на армию, огня на взвод, в исхудавшем теле силы и мощи на годы вперед. Его бы жизнь да в мои, в мою и моё. Но она испарилась, как летучий газ, а твёрдое потеряла форму, пытаясь заново её обрести. — Не делай вид, что не понимаешь меня. Не лги, что не видишь истинное положение дел. Я не ненавижу людей — наоборот — я очень даже их люблю, только они не умеют. Наверное, со стороны я выглядела обычно как-то так. Это удручало. — Ты застрял в Эдиповом комплексе? Кто тебя в детстве недолюбил? Мамочка? Папочка? — Не тебе говорить про это. Не забывай, что это мои люди по моему указу увезли тебя оттуда. — И что ты хочешь? Медаль? Стиг промолчал. — Во имя чего ты борешься? — забив на правила, я закурила. — Интересный вопрос. Ты знаешь, что есть «борьба от» и «борьба ради». Оглянись вокруг, Нигай. Пикеты, митинги, все эти плакаты, орало, бунты и стачки. Всё зациклено лишь на том, чтобы от чего-то освободиться. От власти, от угнетения, от зависимостей, от чувства тревоги, неизвестности. Всё уверено в том, что когда адорант падёт, оно заживёт лучшей жизнью. Ведь до этого всё лишь угнетает, устанавливает правила, карает, очерчивает законы, диктует, как кому жить. Но ты не задумывалась, что пока есть эта всеми ненавистная фигура, тоталитарно-властная, фигура закона, Бога, высшей силы — всё и держится воедино? А если вытащить этот шпиль, что будет? Что будет с человеком, если убрать этот страх, держащий его как клейстер? А отдельных людей — в общество, склеивая постоянным чувством угнетения властвующими? Я промолчала, пытаясь не перебивать. Тему я нашла точечно, как микрохирург. — Вот вы сами, — он кивнул на меня, — бунтуете за права сексуальных меньшинств, и боитесь каминг-аута, потому что карающая машина задавит. Настаиваете на моратории на смертную казнь, а для меня хотите применить эту меру. Боритесь и боритесь за мнимую свободу, когда никто не свободен на самом деле, — он дотянулся пальцами до виска, легонько стукнув его подушечками, — карательная машина здесь. Фигура власти, фигура Бога, шпиль, на котором держится нынешнее интеллигентное общество. — А ты готов умереть ради своей цели? Стиг нахмурился. — «Борьба ради». Ты готов ради неё умереть? — Как твой Итачи? Меня между делом потянуло зевнуть. Не будь этой назойливой рожи через стекло, я бы уснула прямо там. — А он, знаешь ли, не смог. Переложил реализацию на своего младшего брата. Стиг хмыкнул. — Как ты заговорила. Раньше возводила чуть ли не в ранг святых. — Место закона должно быть открытым. Иначе его засрут такие, как ты. И я, в отличие от тебя, несу ответственность за свои слова и своё мнение. Мне знакомо развитие. Мне больше интересно, почему ты так боишься быть нецелостным? Трещины, сколы, неизвестность, страх, невозможность всё контролировать — это и делает людей людьми. Он наклонил голову ниже, приблизив к стеклу своё омерзительное лицо. — Мы абсолютно не противоречим друг другу. Ты понимаешь меня. Мне, блять, бесконечно жаль, что это так. — Ты знаешь не понаслышке, как людям в аутистическом спектре хреново живется в обществе. Лишь за то, что у них нет этого шпиля, диктующей фигуры и закона в голове, их считают социальными инвалидами. И если вытащить из голов каждого эту опору… Люди с ума от такого сходят, Нигай. Навязанное представление общества рушится, закона больше нет. Мораль топчется, аннигилируется, остаются базовые инстинкты, я даже не буду говорить про каннибализм, войны, массовые убийства, голод, болезни. Мир падает, если его нечем держать. Тот мир, который все знают. Обществу для сохранения его целостности нужно отчитываться перед этой фигурой, иначе оно себя съест заживо. Так что я борюсь ради. — Но готов ли ты умереть во имя своей борьбы? Вопрос снова остался проигнорированным. Я закурила вновь. — Знаешь, Стиг, есть ряд людей, которым не нужно подписываться под своими высказываниями. Шекспир, Сенека, например. А ты — на другом конце этого ряда. Замыкающий. Стиг рассмеялся. После долгого молчания начал медленно, будто не здесь. Отстраненно, и мне казалось — с самим собой. — Как… как там было у Шекспира? «И спустит псов войны…» — «С Гекатою из преисподней выйдя, на всю страну монаршьим криком грянет «пощады нет» — и спустит псов войны, чтоб злодеянье вся земля узнала по смраду тел, просящих погребенья». — Оглянись вокруг, Нигай. Всем так неистово нужна свобода, но что с ней делать — никто не знает. Посмотри на Европу. Сравни с Ближним Востоком. А вот эта новая культура отмены — как тебе? Толерантность превращается в толерастию, белые стыдятся того, что они белые, потому что черных больше угнетали, чем их. Натуралы боятся себя назвать натуралами, потому что гомозащитники испепелят, так как все ориентации натуральны, а гетеросексуалам так говорить неэтично. Все оскорбляются от всего, транс-персоны, бьющие себя в искусственную женскую грудь, попадая в женскую тюрьму насилуют женщин. Мужчин мешают в навозной кучей только за то, что они мужчины, сепаратистский феминизм, выдающий себя за сопротивление патриархату и поддержание отношений между девочками и женщинами — такое же дихотомическое деление общества, как и при патриархате. Все всем недовольны, и чем больше ты делаешь, тем больше нужно сделать ещё. Системы пытаются приблизиться к своему идеальному конечному решению, разрешая парадоксы один за другим, но его нет. Именно из-за того, что все мы — нецелостны. И для того, чтобы не развалиться окончательно, в голову должным быть ввернут этот шпиль. Фигура, власть, страх, бог. Стиг приблизился к стеклу вплотную настолько, что кончик его носа почти расплющился по перегородке. — Оглянись вокруг, Нигай. Бог умер. На фильтрах не японского Кэмела не было верблюдов тоже. — Как там поживает Иошихиро? — Кто? Стиг, откинувшись на стуле, рассмеялся. — Ну такой, знаешь. Из Страны Тигра. «Местный деревенский дурачок», как его называют. Нейроны в моей голове даже не собирались выдавать ассоциации или воспоминания. Лица там не было ни единого. Даже в воспоминаниях они были смазанными комками на голове спереди. — Не помнишь? Вот он тебя узнал с первого взгляда. «Чернявый злой мальчишка» — это Саске, скорее всего, да? От этой ветви диалога пованивало особенно мерзко. — Твоя первая миссия в Японии. Он напал на вас, когда вы покидали страну после предложения о вступлении в Союз. Местный деревенский дурачок, саданувший меня так, что Саске потом пришлось нести меня на спине до Конохи. Местный деревенский дурачок, оравший до хрипа, что я шлюха из Индры. Вот откуда он знал: разгадка была до посинения простой — люди Стига напоминали мировую паутину, пожирающие планету заживо. — Он по лету смог сбежать из заключения. Слухи некоторые пустил, если ты понимаешь, о чём я. Из верблюдов я тогда была скорее всего полосатой зеброй. — Ты думала, сможешь там нормально прижиться? Ты якшалась с самой опасной преступной группировкой этих мест, и думала, что тебе сойдет с рук? Где твой хваленый интеллект? Где твой чертов гениальный IQ, когда дело касается социума? Но не волнуйся. Он донёс это только Стране Огня. Потом его, увы, смертельно ранили. Здорово будет на следующем собрании сидеть в помещении с теми, кто тебя ненавидит, но не может ничего тебе сделать? Долгие годы у меня был к нему лишь один вопрос. Он не менялся из раза в раз, до этого момента. — Почему? Одно большое «почему» не подлежащее расшифровке даже с моими ораторскими способностями. Я должна была чувствовать хоть что-то, но пустота была слишком большой, чтобы пробиться через неё. — Ты запорола мой план. Вся жизнь — коту под хвост, и из-за кого, — он поморщился, тыча пальцем в стекло. — Кто ты вообще? Я, право, не знаю, будто утром в соседнем от Саске с Джея комнате ты проснулся одним, а теперь сидишь перед бывшим руководителем абсолютно другим. Когда всегда даёшь себе хорошие советы, но следуешь им нечасто. Бывает, ругаешь себя беспощадно, что глаза наполняются слезами. А иногда даже пытаешься отшлепать себя по щекам за то, что схитрила, играя в одиночку партию командной игры. За то, что привык притворяться двумя разными кем-то сразу. — Ты говоришь о том, что борешься ради, а сам сидишь тут, как маленькое ссыкло, пытаясь заткнуть каждую свою трещину, чтобы не протекало. Тебе невыносимо быть рабом, поэтому ты пытаешься быть господином, только господин без раба — никто. И что делать на этом месте, — я ткнула пальцем стекло в ответ на каждое последующее слово, — ты нихуя не знаешь. Ты боишься, боишься до усрачки, говоришь красиво, но ты озлобленное, напыщенное и напуганное дерьмо. А я говорю дерьмо, и веду себя дерьмово — так что мы разные. Тревога и панический страх сжирает тебя, когда ты видишь эту долбанную нецелостность, а я её не боюсь больше. Каждый скол и каждый пиздец, что мне пришлось пережить, в том числе из-за тебя — составляет меня, и даже каждая моя маска, каждое моё проявление, каждое моё противоречие — это всё ещё я, и я не могу быть кем-то другим. И если я буду стрелять — я буду стрелять в лицо, потому что я нецелостна и не боюсь своей открытой злости и страха за собственную жизнь. Во мне найдется чести признаться в своей вине, кроме той, что ты пытаешься мне навязать. И я смогу умереть во имя своей цели, потому что я борюсь ради, а ты — пиздлявое гавнистое хуйло — от. Как бы ты не пытался убеждать себя и своих казачков с засранными псевдофилософией башками. Я поднялась со стула спокойно и с тошнотворно-прискорбным знанием того, что он бесконечно прав. Лучшим доказательством он являлся сам, того не осознавая — тот самый Бог умер в нём, показав личину мини-копии человечества, потерявшего этот шпиль. — Я не Нигай. Я Учиха. Всего плохого. Задвинув стул, в три шага добралась до выходной железной двери, отстучав кулаком, чтобы меня выпустили. Нерасторопный охранник шел открыть, а я знала, что Стиг смотрит мне в спину, выдумывая, чем закончить, ведь последнее слово должно было быть за ним. — Хорошо, Учиха, — он театрально кашлянул, — что ты чувствуешь, стреляя в людей? Пусть на моем месте закона иногда свищет ветер, а иногда бесконечно стекает черное стекло, пусть иногда там селится что-то ненавистное, заставляя хамить и драться голыми руками, безрассудно, с излишком, громко и раздражающе, я могу заполнить его и хорошим. И пусть этот бич когда-то станет мне уроком и услужит медвежью службу, но это всё ещё буду я. — Для начала прекрати наделять их непереступаемыми инстинктами. Когда мы начнем срать и ссать под себя, потому что «инстинкты»? — Ты считаешь себя лучше других? Что от голода ты не расчленишь лучшего друга или не начнешь убивать всё подряд в порыве безумства? Кто ты из людей? Which camel are you? — Если ты пытаешься указать на сходство с животным миром, то я тогда скорее лошадь. Ломовая, блять, лошадь, а я допускаю лишь хорошее отношение к лошадям, — я обернулась. — Всего плохого ещё раз. Видишь? Я не боюсь говорить дерьмо в лицо. Диадность «winner-loser» пыталась вывалить на меня имена победителя и проигравшего. Диадность «found-lost» пыталась вывалить на меня, что он выиграл, ведь всё найденное было снова потеряно. Их обе я перечеркнула без повторных черточек — обычным крестом — выходя на улицу покурить. Джея нигде не было, а Стиг выиграл, но абсолютно по другой причине: единственное, что я могла тогда ответить на вопрос о чувствах при стрельбе в человека, это отдача оружия.

***

Весь экран заняла фотография спящего Саске. Умиротворенного, мирного, с расслабленным лицом. Ожерелье брата торчало из-под черного свитшота, подаренного мной. Джей спустя пару секунд добавил подпись «наелся и спит». Поправив ноутбук на скрещенных ногах, напечатала логичный вопрос. Он тебя не узвездючит за такое? J: Да не. Но не уверен. J: Дал ему отоспаться за всё время. Вроде крепкий, столько часовых и природных зон перенёс. Не цапаетесь? J: Да не. Даже с ремонтом мне немного помог. Такими темпами вообще никогда дом не обустрою. Ты когда на новоселье? А когда планируешь закончить? J: Я сообщу. Ты где? Жду автобус до кампуса. J: Прям на остановке что ли сидишь? Да. Как бомж. Жопой на рюкзаке. Снег тут почище хотя бы. J: Передавай привет Сигерду. В наушниках играл Чайковский, в соседней от переписки с Джеем вкладке прогружался сайт института цвета Пантон, локальная сеть работала в этой местности с перебоями, и приходилось выбирать: либо музыка, либо цвета. После допросов Стига хотелось отвлечься, помимо принятия дезинфекционного душа и промывания всей пищеварительной системы. Сигерд радушно ждал меня в Кираи, Атхит — в родных пенатах, а я была не прочь помочь разобраться им с заселением, разгрузкой преподавательского состава и визита в корпус F. Фарма от Сакуры таяла на глазах, а осеннее обострение маячило бесконечной зимой, короткими днями, мерзлотой и глубокими сугробами, напоминающих могильные насыпи. Новоиспеченный тандем Джей-Саске работал так слаженно и эффективно, что даже поехал вместе дальше — Джей предложил неделю-другую поработать из его дома, который он недавно купил. Распрощавшись с ними обоими, я двинула на юг к самому мелкому острову. Автобус опаздывал, что с идеально отлаженными системами Кираи было редкостью. В спину дышала покинутая Япония. По плечу кто-то потрепал. Один наушник всё-таки пришлось вытащить, но это ничем не помогло. Чье-то лицо было многогранной копией на копию лиц всех остальных. Длинные ноги в высоких сапогах мало чем помогли. — Боже мой, сколько лет, сколько зим! Хотелось побольше информации. — Линдо, помнишь меня? Команда на первом курсе! Так становилось чуть яснее. Она была высокой, стройной, перекрасилась в черный, собрав длинные волосы в высокий хвост. Она изящно держала зонт, плавила пространство вокруг своей женственностью, скрестив ноги и развернув корпус. Она была очень красивой, и мне захотелось сделать ей комплимент. — Привет. Потрясающе выглядишь. На этом взаимодействия для меня было выше крыши, дел было уйма, а «Щелкунчик» в наушниках сменился на прерывающуюся из-за плохой скорости Вариацию на тему рококо. Диалог продолжился, правда без меня, и наушник снова пришлось вытащить. Я помнила о Линдо многое, как мы катались на одном велосипеде, отбив себе задницы на кочках. Как тырили из подвала сладкие консервы, шили вещи. Не было никакого негатива, но и ностальгии тоже, и я, потянувшись, абсолютно не находила никакого смысла в диалоге из вежливости с обеих сторон со старым знакомым только из-за того, что того требует ситуация и институт социального взаимодействия. — Ты на встречу выпускников? — Нет. — Ты в каком департаменте сейчас? — Международном. — А я только из Европы, там столько всего происходит, вот, смотри, — она достала из кармана телефон, пытаясь продемонстрировать мне галерею. — Как вообще у тебя дела? Что нового? — Нет. — Что нет? Если бы все люди говорили правду, это изменило многое. Лучше всего начать с себя. — Нет, мы не будем этого делать. — Чего? — Делать вид, что нам интересны жизни друг друга. Вот мне честно наплевать, где ты работаешь, сколько детей из тебя вышло, в каких организациях ты состоишь. Так что я пас. — Ну… хорошо, — она убрала телефон в карман. — Может, выпьем кофе как-нибудь на территории? Всё равно рядом работать сейчас. — Нет, спасибо. Долбанный автобус наконец-то подъехал. Закинув на себя рюкзак, двинулась к раздвигающейся двери. — Извини-ка, дорогуша… — Неа, пока. Вставив наушник, села на подсвеченное красным место, одиночное и шире остальных — такие отметки всегда предоставляли руководителям и верхушке. Все остальные места были забиты — многие стояли, Линдо пришлось втиснуться ближе к хвосту. По случаю возвращения для упрощения идентификации я надела персональную нашивку на форму, которую хотелось сжечь: она поминала английским международным всем знающим вокруг остоебенившее мне «герой». И шестнадцать звёзд за каждую миссию высшего уровня, которая могла иметь смертельный исход, но чудом меняла планы в последний момент. Старенький водитель в знак уважения приподнял фетровую шляпу.

***

Территория была обнесена черным кованым забором высотой три метра, на входе толпились такие же новоприбывшие в виде «гуманитарной» помощи. Для временных переселенцев открыли дополнительные ворота, а над отдельным входом висела новая табличка с приветствием высшего ранга. Обойдя толчею, приложила по старинке ладонь на панель. Та пискнула, выводя мои инициалы, причем с поправленной первой буквой в фамилии. Сразу двинулась в директорский кабинет, обходя толпы приезжих и потенциальных знакомых лиц. Левый наушник постоянно вываливался. Сдвоенное старое и новое общежитие торчало за главным корпусом, отремонтированным в багровую кирпичную облицовку. Возле столовой-кеттеринга как всегда ошивались средние курсы, старших было не видно — скорее всего, их также припахали к «внеурочной» работе. В преподавательской башне — моднявая высотка, которую мы так всегда называли — поменяли лифты и добавили капсульный этаж для отдыха учителей. В холле разместили аж три кафетерия, и мне вручили бесплатный отвратительный перегоревший латте, отдающий ванилью и сиропом бабл-гам. Лифт ехал плавно и без остановок. В нём не было зеркал в отличие от старого, зато в точке прибытия начинала играть классика — Моцарт, Свадьба Фигаро. Нововведения только сбивали с толку и заставляли каждый раз напрягать лоб. Ноги по памяти дошли сами до кабинета — дверь была новая, старую выбил Итан, а потом вообще решили сменить, чтобы сочеталось с новым ремонтом. Я надеялась, что стол Сигерд тоже надоумился поменять. Или обработал его санителем со святой водой. Дверь была не заперта, и я вошла, как всегда, без стука. Сигерд угукал и кивал собеседнику в телефонную трубку, мне хотелось развалиться на его кожаном диване и проспать сутки. Продымить здесь всё, пока он будет убеждать меня в чем-либо. Вступить в социальный контакт, но не больше, чем требовала подготовка и выдержка. Услышав меня, он обернулся от окна, улыбаясь и пытаясь мне помахать, зажав телефон между ухом и плечом — вторая рука была занята. — Бог ты мой, так ты у нас папашка? Я свернула по памяти влево в уборную внутри кабинета. Стянула с себя прокуренную форму, надевая чистое. Отмыла руки, чтобы не пасли сигаретами, убрала волосы назад мокрыми руками и даже протерла ботинки от налипшего снега. В углу обновленной уборной Сигерда предусмотрительно висела помпа с санителем. Обветренные и без того руки вспыхнули красным от ядреной смеси, зато теперь были стерильными, как никогда. Когда я вышла, он уже закончил диалог, усаживаясь в новое большое кресло. На мой взгляд немного помпезное. Хотя после позолоченных кранов и унитаза под изумрудный мрамор я уже ничему не удивлялась. Плюхнулась на диван, закидывая ногу в массивном ботинке на колено другой. Диван противно скрипел, а винтажный виниловый проигрыватель на его месте с коллекциями The Beatles, Pink Floyd, Black Sabbath и AC/DC здесь смотрелся лучше много лет назад. Теперь его нигде не было. — Как зовут пацана? — Ахан. — Здарова, парниша, я Шерпа, — я махнула рукой. — Оставить не с кем? Сигерд, вздохнув, коротко кивнул. Обручальное кольцо на пальце было простым, широким, но всё ещё излишне золотым. — А младший твой где? — В Китае. Ментор команды медиков по предотвращению распространения заболевания. — Есть новости насчет вируса? На что похоже? — На пневмонию, — он взял сына в другую руку. Тот уже спокойно сидел у него в руках, внимательно рассматривал кабинет и молчал с соской во рту. Комбинезон с папкиным именем на нем выглядел умилительно. Второй рукой Сигерд успевал: печатать, отвечать на факс, вести записи. В общем, всё. — Лихорадка, кашель, утомление, одышка, аносмия, иногда заложенность ушей. Инкубационный период от двух дней. Летальность 1.97% на данный момент. Мы оба промолчали. Добавить было нечего. — А супруг твой где? Как оказалось, сложно не интересоваться жизнью человека, большого директора и теперь уже папки, с которым вместе бунтовал за права тех самых сексуальных меньшинств. Сигерд улыбнулся, и в этот раз правдоподобно. Встав с кресла, вместе с Аханом уселся рядом со мной на диван. Ахан посмотрел на меня грозно, но потом потерял какой-либо интерес, переключаясь на тень от облаков на потолке. — Муж в Америке. Временно представляет наш регион в тех краях с начала ноября. — Справляешься? — Немного, — Сигерд всегда был искренним, душевным, а по молодости тихим и рассудительным. Для младшего брата он был чем-то вроде иконы. — У нас был период смутного времени, конечно, и вроде только всё начало стабилизироваться, как это. Это было правда не к месту и не вовремя. — Твоя гиперчувствительность ко всему была весьма очевидна, Сигерд. — Как и твой перевод любой эмоции в шутку, Шерпа. Мы обоюдно хмыкнули, Ахан забыл про потолок, снова интересуясь нами. — Ахан, твой папанька просто выделывается, не слушай его. — Могу я предложить тебе чай? — Лучше кофе. Внизу мне сварили просто несусветную др… — я осеклась, прикрыв рот и сжав губы. Не хотелось пополнять словарный запас годовалого Ахана. Сигерд рассмеялся. — Он уже знает слово «дрянь». Его второй отец достаточно импульсивен. Сигерд лихо поднялся с дивана со своей подростковой грацией, сохранившейся к тридцати пяти годам. Ловкость рук и скорость заработали ему имя и славу. В углу у окна он поставил себе хорошую кофеварку, похожую на мою в Японии, смольные волосы до плеч собирал в два аккуратных пучка, и заправлял потрясающе стильно водолазку цвета умбры в новенькие джинсы мом. — Как добралась? — Нормально, — следующей фразой логично могла стать «о боже у меня на руках ребенок что с ним делать», но её не было. Ловкий чертюга Сигерд, просто передавший мне его так, что я не заметила. Либо мне было окей. Либо я сама потянулась взять, когда он отдавал мне его. Скорее всего, два из трёх. — Джей передавал тебе привет. — Как у них с Итаном? Я протянула «оу», Ахан булькнул что-то такой же интонацией сквозь соску. Пристроив его поудобнее на себе, сама поудобнее пристроилась на диване, чуть покачиваясь, имитируя дерево колыбели. — Да никак. — Ясно, — Сигерд был ещё максимально тактичным. — Сахар, корица, сироп? Есть только «лесной орех». — Сливки есть? — Пью только сладкий американо. — Давай чёрный тогда. Кофе был уже получше, но всё ещё не дотягивающий до планки «средне». С Аханом мы сыграли в две развивающие игры, пока его отец наконец спокойно мог раздавать указания и отвечать на важные письма. Двумя руками у него получалось ещё быстрее и продуктивнее. Солнце за окнами катилось в преждевременный закат по низкой дуге, падал мелкий снег, а внизу младший зоологический курс проходил пару на улице, рядом с тренером сидел учебный пёс. — Собака. Сигерд отозвался равнодушным «что?». Вообще-то это был бигль в спецовке-комбинезоне. — Ты не знаешь, что за песель такой, худой, даже немного костлявый, с длинными тонкими лапами, вытянутой книзу мордахой и треугольными висячими ушами? — Нет. Я не силён в породах собак.

***

Два нижних этажа старого общежития, где раньше жили мы с Итаном, полностью отдали эвакуированным переселенцам. Там было шумно, дети носились по коридорам, старшекурсники помогали расставлять кровати, передвигать мебель, пересчитывать и переставлять, сверяться со списками продовольственных запасов и подбирать размеры выдаваемой одежды. На теплых дутых куртках и свежепошитых ботинках, отдающих цеховным кожзамом, был нашит белый круг, вписанный в квадрат — символ спасательно-миротворческих миссий. Мой блок был почти посередине этажа — все двери теперь сменили на новые, тяжелые и коричневые, раньше таким мог похвастаться мой и парочка в конце коридора. Внутри было две комнаты: большая на четверых и маленькая на двоих, но с конца второго курса я жила в большой комнате одна. Дверь осталась прежней — на ней даже остались царапины от рук Итана и небольшая вмятина, когда они с Джеем приложили друг друга прямо в моих дверях. Второй курс выдался не самым мирным. Теперь дверь открывалась с трудом — временным жильцам уместили за углом огромную обувную полку, забитую доверху. Внутри двери в сами комнаты были открыты — старшекурсники заканчивали здесь уборку. — О нет, не-не-не, парниша, стоять. Это плитка Пенроуза, не трогай. Старшекурсник с дредами и семпутом в носу одернул руку от стены. Ностальгии не было вновь, только некоторое нежелание, чтобы математический шедевр, который я выкладывала своими руками на четвертом курсе, кто-то развалил. Вообще удивительно, что его не тронули. Стены были перекрашенными в соответствии с правилами подобных учебных заведений в цвет персикового коблера, на потолке вывесили люминесцентные лампы, сняв все старые люстры. На дереве за окном все ещё висела пара старых кед моих бывших соседей сверху. Вдоль стен впихнули по три двухуровневых кровати. Шкаф, как и раньше, занимал всю стену, противоположную от окна. — И это тоже Пенроуз, отстаньте от них. Нычек с репликациями его фигур-плиток было несколько. Эта тема была трехмесячной одержимостью в своё время. Кто-то пробубнил, «что в них такого святого», на что получил краткую выжимку лекции — Вообще-то это революционное доказательство, что бесконечная вариативность может возникать даже в высокоупорядоченной среде. Запрещенная симметрия. Апериодическое замощение. Пятиосевая симметрия. Пять пар глаз смотрели на меня как на безумного профессора с ноткой реального невъезжания. — Представьте, что вы живете в мире, состоящим из квадратов. Когда вы доберетесь до конца квадрата, следующий оказывается точно таким же. Вы знаете, что будете видеть, если продолжите двигаться бесконечно. А плитки Пенроуза работают наоборот: какой бы информацией вы не обладали, какую часть паттерна не видели, вы никогда не сможете предугадать, что встретится следующим. Причем плитка, положенная в одном месте, мешает размещению других плиток в сотнях и даже миллионах плиток от неё. То есть локальное ограничение каким-то образом создает глобальное ограничение. Энтузиазма тема не вызвала. Я отмахнулась, возвращаясь к сверке с бумагами. Молодое поколение удручало. Не эйджизм — меня удручало абсолютно всё, не имея никакой градации. Решетки на первом этаже сняли, выложили в общих коридорах хороший паркет и развесили везде стенды с активисткой работой. Сигерд постарался на славу — он фактически вытащил Кираи из задницы смут и военных перипетий. Ещё и семью завёл. Мне выделили частный сектор на пятом этаже, комната была небольшая, но светлая и чистая. Двуспальная кровать занимала всю стену под широким подоконником. Отключив пожарную сигнализацию, первым делом покурила на подоконнике, вытаскивая из бесхозных тряпок на этаже большие плотные простыни, чтобы завесить солнечную сторону. Впихнула на подоконник подарочное пианино Джея, всё ещё надеясь, что я что-то смогу и это поможет в сублимации. Полопала из печатей вещи — Джей дал мне стопку новых переносных — и уснула прямо в этой груде, не сумев её толком разобрать. Следующие два-три дня мы регистрировали новых, перераспределяли старых. Как-то ночью прилетел военный вертолет с пострадавшими, которых вытащили из-под завалов чудом — они считались мертвыми. Я и ещё пара преподавателей таскали каталки в экстренную реанимацию корпуса А, из-за нехватки рук мне даже капельницы довелось ставить. Иногда приходилось убирать гавно и блевотину, в детском отделении пытаться накормить смесями из противно-скользких бутылок грудничков, оставшихся без родителей. Днями я могла только спать и лежать на кровати, с невидимым Чеширским котом на груди. Это было похоже на грипп, астму, бронхит и ОРВИ одновременно, только я ничего не чувствовала и была абсолютно здорова по всем показателям. Кроме давления, наверное. За неделю в комнату было невозможно зайти, не втискиваясь в проем целиком: я называла это не бардаком, а… Да никак не называла. Пустые кофейные стаканы, чашки, книги, даже грязная посуда, одежда, косметика, лекарства — всё просто хранилось за этой дверью. Хранилась там и я, не имея системы. Джей как-то раз прислал мне видео, где он посреди бессонной рабочей ночи снимает Саске, лежа на полу, сверху-вниз. Тот варил им обоим кофе под светом вытяжки на просторной кухне, а Джей пытался уговорить его передать мне привет. — Ну ты и пидор, Саске. На этом моменте Саске повернулся с красно-фиолетовыми глазами прямо в камеру, пачка молока у него в руке лопнула. Когда долго толком не спишь, нервная система уже на пределе, и выдает всевозможные опусы — эти двое, видимо, просто начинали нести всякую чушь. Он не стал его игнорировать, вступать в интеллектуальные конфронтации, а ответил очень даже ему под стать: — А может быть ты пидор? В ответ я поблагодарила Джея за то, что он меня подстриг. Иначе я не имела понятия, как выпутывала и выстригала бы колтуны свалявшихся волос, когда даже расческа падает из твоей руки, лишенной крох жизни. Ситуация стабилизировалась, отчетов с новыми обвалами, землетрясениями, извержениями и прочего из разворота учебников по глобальным катаклизмам было всё меньше и меньше, часть из них в рамках нормы. Китай выходил на связь реже, а в корпусе F меня даже не узнали. Посетителей тут было крайне мало, третий этаж был пустым, почти вымершим, белые двери с красными круглыми лампами «идёт приём» не горели. Из знакомого мне четвертого кабинета выплыло знакомое очертание — лицо всё ещё не подвергалось идентификации. — Здравствуйте. Проходите. Бейдж «доктор Юнджин Мар» имел такой же дизайн, как много лет назад. В кабинете мало что поменялось — те же дипломы с квалификациями «врач-психиатр» и «врач-психотерапевт», а на стенде «с чем могу помочь» добавилось позиций. Теперь он выглядел как «Невротические состояния (панические атаки, тревожные состояния) у детей и взрослых; психозы у детей и взрослых, шизотипическое расстройство у детей и взрослых, шизофрения у детей и взрослых; биполярное аффективное расстройство; депрессии у детей и взрослых; задержка речевого развития, аутизм, СДВГ; расстройство адаптации; психические расстройства у приемных детей, детей-сирот и детей социальных сирот». — Здравствуйте, Юнджин. На стол она поставила пепельницу. Меня она помнила, и очень даже хорошо. Я не планировала надолго задерживаться — всунула ей рецепт, вкратце обрисовала ситуацию. Получив на первом этаже заветный кулёк, потащилась в учебный корпус принимать зачеты и экзамены, пытаясь сверкать пятками от надвигающегося зимнего провала. Даже осеннее обострение так не тяготило. Шестикурсники защищали курсовые работы, один из них достаточно серьезно поднял проблему текущего коридора затмений. Он заморочился, раздал нам всем собственные астроснимки с лунным затмением, а потом и с солнечным. Я даже не смогла расстроиться, что пропустила солнечное затмение — парень вон поехал в другие широты, чтобы увидеть его полным. Одновременно у трёх потоков мы с двумя ребятами моего возраста принимали по четыре дисциплины, потом к нам пригнали младший курс с левого корпуса. Принцип «старшие всегда помогают младшим» расцветал с утроенной силой, а к перерывам между занятиями на всех этажах играл гимн в новой аранжировке. Начало декабря обрушилось двухдневным снегопадом с тайфуном на острова. Райкаге смог дописаться мне и сюда — всё ещё ждал в гости. Одно из двух: либо он знал, и заманивал в ловушку, либо не знал и реально ждал. Либо хотел просто разобраться, как у нас с ним завелось, «по-мужски». Тогда получается два из трёх. На территорию завезли огромную елку. Метров пять в высоту, она возвышалась прямо посреди кампуса, в огромных золотых шарах и настоящем снегу. Я наблюдала издалека, как её устанавливали, чтобы подойти посмотреть поближе, когда все уйдут. Проводки наушников от холода деревенели, а лицо постоянно хотелось закрыть чем-нибудь. Елка на расстоянии вытянутой руки была очень красивой. Мохнатой, аккуратной, шары были такого размера, что в одном таком я отражалась в полный рост. Одно лишь шло не так — елка оказалась искусственной. Даже не так — елка красивая, потому что она искусственная. Правильной формы, выточенная под чьи-то представления. На мой вкус, лучше бы тут стояла драная и облезшая, зато настоящая и пахла хвоей. Из отдельно стоящего небольшого корпуса с окончанием занятий рванули ученики — тоже посмотреть на елку. Этот корпус не ремонтировали, тяжелая дверь на входе также заедала, грозясь прихлопнуть тебя отдачей, помпезный кафель и статуи вместо пилястр на первом этаже напоминали музей. По длинному левому коридору были развешаны работы студентов, репрезентации известных картин, абстракции и фотографии с международных соревнований. Иногда с простых баттлов, которые в юности мы обожали. Быть би-боем в то время считалось верхом подросткового эротизма. Мой некогда любимый зал был пустой, как и весь корпус — занятия, даже самые поздние, уже закончились. Дополнительные курсы обычно проходили в больших корпусах. Стянув ботинки у входа, скинула туда же пальто с теплой кофтой, представляя себя в одной водолазке и обтягивающих штанах как целлофановый пакет. Раскатала теплые длинные гетры, ступая по старому полу — его не меняли, и он всё также скользил, а иногда можно было посадить занозу на босу ногу. Зеркала поменяли — теперь они были ровными, станки тоже сменили, в углу всё также стоял проигрыватель с большой картотекой музыки для импровизаций и тренировок. В этом корпусе я занималась редко — только хореографией и развитием пространственной асинхронной координации, что помогала для работы со сложными телесными техниками. А на саму кафедру меня не зачислили. По самой дурацкой причине, что я слышала. Музыки было столько, что разбегались глаза. От классики до хип-хопа, новой школы и старой, были странные неизвестные мне произведения, на одном из которых было выведено винтажным «Defeated Clown». Пластинка была запакована. Стянув пленку, я бесцельно смотрела на неё в своих руках, полагаясь на что-то. На нечто. В этом всегда было хоть что-нибудь, ведь оно ни разу меня не подводило. Когда я отвернулась от зеркала, глаза сами закрылись, и ступни в теплых гетрах очертили знакомый пол, пытаясь безрезультатно их почувствовать. Такой музыки я не слышала ни разу, в ней было что-то абсолютно иное, но знакомое до безобразия, стоя в одной ноте можно было предугадать, что будет следующим, но мелодия не была квадратом — квазикристаллом, одним сплошным струйным чувством и полным его отсутствием. С окончанием композиции, у входа раздались звонкие одиночные аплодисменты — деканша направления с годами не изменилась вовсе, лишь немного иссохлась от возраста. Моя хореография всегда вызывала у неё искренний прилив восхищения. А вот рисунки наоборот. — Рада тебя видеть. Пройдя внутрь, она протянула мне руку. — Взаимно, — но я тактично отказалась. Я даже не могла вспомнить, когда последний раз пожимала кому-то руку. Бывший преподаватель отошла к большому окну, цокая низкими каблуками. Я планировала надеть на себя свой черный пространственный бронежилет и свалить. — У тебя всегда прекрасно получалось подавлять в себе жизнь. Обувшись, всё же пришлось обернуться. Взяв пальто, дойти до деканши — она протягивала мне приветственную сигарету. Кодекс курильщика. — Но ты даже не представляешь, сколько её в тебе. Её единственную мне всегда хотелось слушать молча. — Ты же живая, — старая преподавательница обернулась, стряхнув пепел в приоткрытое окно, выходящее на построенный месяцем назад храм за территорией. — Так почему живешь в мире мёртвых? Я смогла в ответ только неопределенно поджать губу. — Всё ещё рисуешь? — Время от времени. — А тени? Курила она красный Мальборо. Весьма уважаемо на твой вкус. — Твоё упрямство помешало поступить сюда. Не жалеешь? Говорю же, это самая дурацкая и нелепая причина незачисления — на всех вступительных рисунках я отказывалась наносить тени. Я всю свою жизнь рисовала без них и считала, что они портят всё, уродуя рисунок. На двадцать шестом году жизни моё мнение не поменялось. — Тени создают объем. Всё ещё пытаешься рисовать реальных людей? — Да, но выходят лишь идеальные. — Даже у Да Винчи витрувианский человек был вписан в две фигуры: в квадрат и круг, причем стопы его, стоя на плоскости, всё равно выходили за рамки окружности. Затянувшись её красным Мальборо, в этот раз мне было, что ответить. — Мне всё ещё нужно много места. А это была вторая причина — любой холст был мне мал, и я просила больший. Но и на большем я размещала всё так, что пространства опять не хватало. Я даже начала расписывать стены — и даже их казалось недостаточно. Теперь я думаю, что дело не в размере холста. — И вообще, знаете, мне кажется, я только и пыталась что-то вписать в какие-то рамки. А теперь наконец-то их рушу. — В мире есть только два идеальных человека, Шерпа: первый мертв, а второй ещё не родился. — Но умерший человек никак не сможет воспользоваться своим физическим телом. — Зато его нельзя наказать. — Разве кто-то может наказать взрослого человека? Преподавательница, усмехнувшись, убрала белую нитку с моего манжета. Она совсем не вписывалась в мою черную робу. Только лишь носки — белые с клубниками под тяжелыми ботинками — давали отличие от видимого. — У меня есть теория поцелуя-удара. Ты знаешь, про талантливых людей говорят, что их поцеловал Бог. Они рождаются, чтобы поражать мир своим гением. Они чудо, они — творцы. Великие творцы и создатели. Но иногда бывает так, что человека поцеловал Бог, и он талантлив, он ярок, ему дано задание сделать вот это, — она обвела руками шар, — на Земле, поменять парадигму, открыть людям новое дыхание, знание. И вот гений приходит, — она вздохнула, — поцелованный, чудесный, талантливый, и у него ничего не получается. И вот тогда действует вторая половина моей теории — теории удара. Бог должен ударить гения, чтобы тот попал в такую ситуацию, из которой нужно выкарабкиваться, выживать. Тогда-то и активируются все пружины, все дары гениальности. И каждый гений именно музыкой, литературой, картинами, поэзией выходил из этого удара, из состояния трагедии и потрясения. Преподавательница замолчала, докуривая свой Мальборо. За окном православных храм, построенный для религиозных студентов, покрывался снегом и готовился к вечерней службе. Окна с обратной стороны выходили на мечеть в четырех километрах отсюда. — Поэтому жизнь сама забьет ключом, когда настанет время, — она уложила морщинистую ладонь мне на перебитую лопатку, — ты почувствуешь. Звон колоколов доносился сюда, призывая всех поспешить к службе. — Как колокольный звон? — Да, — деканша кивнула, убирая пачку и закрывая окно. Но звон всё равно был хорошо слышно даже сквозь звуконепроницаемый стеклопакет. — Буквально разорвёт изнутри. Я, докурив, снова открыла окно, отправляя окурок в снег. — Знаете, если землю и создал некий Бог, то в качестве извинения он прислал нам Рахманинова. Подобрав выпавшую из кармана шапку, даренную Джеем, двинула к выходу, оставляя на чистом танцевальном паркете мокрые снежные следы. — Всего доброго. Я выезжала по планам через два дня, но дела здесь были закончены, и я не собиралась оставаться. Вычистив комнату от своих вещей, утрамбовала по печатям всё обратно в рюкзак, и, если кто-нибудь хотя бы подумал со мной завести ещё один разговор про бога, я бы кинула его с прогиба в сугроб. Ахан долго не хотел меня отпускать, держался за край пальто, пока батька его, растрогавшись, в благодарность за помощь, приобнял меня за плечи, желая удачи на слушании по делу Стига. Атхит снова ждал меня севернее, и я напоминала себе передающийся факел, который каждый хотел заграбастать себе, но ни у кого не получалось. Свет в окнах корпуса F практически не горел, пустые лестничные пролеты отдавали эхом тяжелых подошв. Постучавшись в надоевший мне до усрачки кабинет, толкнула дверь, входя с тактичным «можно?». Юджин в тот день снова выпрямила свои кудрявые волосы, как и много лет назад, услышав от меня комплимент. Мою голову она знала чуть лучше, чем знала меня. Я её не знала абсолютно, что тогда, что сейчас, но видела в ней интеллектуально равного. — Чем могу помочь? — Вы принимаете дистанционно? — Каков Ваш запрос? Я сжала в ладони дверь, так и не заходя целиком внутрь. Клык, висящий чуть ниже положенного, спустя долгие месяцы вновь прикусил губу и щеку изнутри. — Длительная личная экзистенциально-аналитическая психотерапия. Юджин молча подняла со стола визитку, протягивая мне. В четыре шага забрав её и выйдя за порог, я всё же вернулась. — Спасибо. Всего доброго. — И Вам, В спину мне обронилось вдобавок знакомое её голосом «Шерпа», только произнесенное уже моей почти двадцатишестилетней версии.

***

Стига приговорили к десяти срокам пожизненного заключения с пересмотром вердикта каждые два года на смену высшей мерой — смертной казнью. Итан давал последние показания удаленно, на большом экране перед представителями всех стран нашего бассейна. Я была представителем Японии и одним из главных свидетелей. Джей не присутствовал — его показания были сведены в группу с пострадавшими от его экспериментов и зачитали совместно. Атхит стоял рядом со мной, когда мы спустились вниз, где Стига по длинному темному коридору вели в защищенную всеми известными способами камеру, дополнительно наставив на него самого защиту от всего — на ключице теперь у него горела выжженная новая, сверхсильная метка на шестнадцать уровней запечатывания. По всему коридору была выставлена охрана в темно-синем, вокруг него возвели дополнительный барьер наподобие тех стеклянно-текучих, что оставляли мы с Саске и Джеем на трёх островах. Несмотря на скрученные сзади руки, он шел почти прямо, улыбаясь, но на него никто не смотрел. Его спина дышала ровно, спокойно и удалялась от нас с Атхитом слишком медленно. Месть – это наше требование устранить боль. Но вместе с болью устраняется наша человечность, наша чувствительность, глубина. Вот только я нихуя не человечный, не чувствительный и не глубокий. Заряженный до упора пистолет в кобуре на бедре даже не щелкнул, когда я, вытащив его, сняла с предохранителя. — Эй. Да и зачем ломать, когда можно созидать. Зачем созидать, если можно вообще ничего не делать. Эхо в переполненном коридоре не было, но оно звенело в моих ушах, ниспадая к кончику языка. На нём вертелось, как на пластинке, «мы», он упирался в размыкающиеся зубы, вращая в бесконечной рекурсии безвкусного «мы-мы-мы-мы-мы-мы-мы-мы-мы», но когда рот открылся, получилось абсолютно другое. — Я была всего лишь ребёнком. Я не целилась в сердце — в то место, где если прострелить насквозь, будет лопатка, оставляя там уродливые рубцы, которые никогда не заживут. На половине выпущенной обоймы защитная оболочка вокруг него треснула — я не стреляла обычными пулями, оружие вообще не стреляет в людей, лишь человек в человека. Меня даже никто не остановил. И когда пули кончились, я просто швырнула в него пустую бесполезную пушку, добившую истонченное пулями место. Его конвоир не хотя заткнул кровоточащую рану платком. Так бы он засунул его ему в рот, и желательно грязный, обезглавил, обоссал и сжег, но работа как бы. И мне было жаль, что я не могла разглядеть его лица, хоть оно и было повернуто ко мне. Потому что когда стреляю я, я делаю это лицом к лицу. Атхит не пошёл вслед за мной, покидающей здание, в котором пытались судить меня за то, в чём не была виновата, но меня истошно старалась переубедить каждая встречная собака.

***

Джей категорически отказался делить комнату с Саске, ошиваясь постоянно в моей. Во второй половине декабря мы пересеклись снова для визита в Китай. Сакура и младший брат Сигерда были многим южнее столицы — в провинции Ухань. В сорока километрах от неё было всё огорожены, и выставлены охранные посты нашими вперемешку с обычными гражданскими. Нас даже не впустили внутрь — зона закрылась на жесточайший карантин. Ближайшие провинции начали поставлять верхушке сообщения с аналогичными заражениями. В руководящую группу пришлось привлечь специалиста-медика, а Саске от моего лица сообщил Пятой. Пятая ответила нам двумя отдельными письмами, в моём было больше информации и вопрос о следующем моём прибытие в страну Огня — за время моего отсутствия накопилось многое. Продвигаясь на Север, мы пытались разузнать хоть что-то, а добравшись до Пекина почти перевернули весь Пекин, притворяясь «своими». Саске в жизни не видел столько высоток, лэд-экранов и красного цвета, держался Джея и практически со мной не разговаривал. Обращаться ко мне было всё равно, что говорить со статуей, поэтому Джей тоже не лез, изредка поправляя сползшие у меня на переносице темные круглые очки. После всего этого, он потащил нас в самый люксовый отель в центре, чтобы нормально отдохнуть. Близился канун католического Рождества, в это время Китай дробился на консерваторов, тех, кому нравилась маркетинговая концепция этого праздника и тех, кто ещё не определился, является ли празднование прогибом перед европейским миром или актом протянутой дружественной руки. Наши номера были на таком высоком этаже, что видно было, откуда падает снег. В моей комнате он обычно молча лежал, читал, работал и не пытался со мной заговорить, не мешая в свою очередь мне — я писала, рассматривала окно и постоянно пребывала в наушниках. Блюзовая кома засасывала в себя, как снежная лавина. В канун Рождества Саске постучался с соседнего номера ко мне в поисках Джея. Отоспавшись за две ночи, и тот, и другой, были более лицеприятными. Джей расселся в бархатном кресле и в шелковой халате практически на голове тело — исподнее он носил исправно — и отозвался красноречивым: «ну?». — Как сам? — А ты? — Норм. — Ага. — Голоден? — Вроде того. — Ясно. — Пошли? — Пойдем. Я писала важный доклад Итану, сидя прямо лицом к ним. Я даже голову подняла, вслушиваясь вполуха в этот гениальный диалог. В работе они бывало цапались, имели разные представления о многом, были выходцами из абсолютно разных миров, но по уровню агрессии, злобы и замкнутости им не было равных. Они редко говорили, но если говорили — то всегда о важном, и Саске на самом деле многое бы ему сказал, что даже почти принял его как семпая (на четверть ставки), Джей видел в нем перспектив на полмира, оберегал, как сорока, и нашёл себе первого в мире настолько идеального кохая, с которым можно было рубиться на равных. Однако огрехи в общении вынуждало их расходиться по разным углам, злобно фыркать оттуда, но потом заново сходиться, потому что а как иначе. Разругавшись в дороге из-за мелочи, теперь на моих глазах происходило самое странное воссоединение, и вот, что на самом деле они хотели друг другу сказать: — Ну? — Как сам? — А ты? — Норм. — Ага. — Голоден? — Вроде того. — Ясно. — Пошли? — Пойдем. Итан в побочной нерабочей переписке параллельно спросил, как у меня дела. Я в порядке. I: Ты не поверишь, кто мне помогает щас с Кореей I: ШИКАМАРУ И ТЕМАРИ!!! Круто. С чего вдруг Япония решила вписаться? I: Шикамару сказал личные мотивы. Вроде как есть у него один знакомый корейского происхождения, который самый четкий поц в конохе О. I: Собрание планируем на март-апрель. Доложишь? Да. — Тебя взять чего-нибудь? Саске в модерн-гардеробе, собранном с моей помощью, так удачно вписывался во внешний мир, что больше смахивал на айдола или актера поп-дорам. Или лакорном. Джей в дверях пытался отцепить застрявшую в пирсинге на соске молнию. Даже зимой он таскался в одних майках. — Хомбао, мисо с баклажанами и сайру. Без обжарки, просоленную. — Фу бля, как ты это ешь. Саске припнул его во внутреннюю часть коленной чашечки. I: Видела? Проездом в Пекине будут. Итан скинул мне огромную цветастую афишу, гласящую «Кабаре на колёсах: уникальное турне травести-шоу «Трёх обезьян». Фейсконтроль». Где будут? I: В том закрытом баре, где мы были на седьмом курсе. Круто. Спасибо. Все вокруг меня были убитые работой, недосыпами и повышенным уровнем тревоги за всё. За неизвестность, усталость, очередную возможность срочного ночного подрыва с кратчайшей мобилизацией. Даже войны сносились проще: там не было времени ни на что, а остатки времени дробились на активные действия. Сейчас всё вращалось вокруг ожидания, медленно текло, растягиваясь по временным интервалам и не несло никакой конкретики. Сделай то, не знаю, что, поедь туда, не зная, куда. На деревянной, аристократически выглядящей тумбе, в номере стоял огромный бесхозный телевизор. Свернув все рабочие дела, сползла на пол перед кроватью, притягивая, не вставая, пульт. Двадцать из четырехсот каналов были посвящены пропаганде и на повторе проигрывали гимп, были документалки о природе, о погоде, древних цивилизациях, океанах, пара странных китайских шоу. Я устала листать примерно уже на первом, оставаясь на рандомно включенном канале. По нему показывали культовые хореографические постановки, перформансы о смене стиля танца за последний век, от классики до попа. Хип-хоп у местных выходил отвратным, потому что его нужно чувствовать. Вообще каждое направление нужно чувствовать, и танцевать не комбинациями, а тем, что в груди под солнечным сплетением. Вернувшиеся Джей с Саске решили ужинать у меня — на моём же полу. Половина расшитого национальными паттернами ковра занимали коробки всеядного Джея, Саске взял огромную коробку онигири нескольких видов и — на удивление — рамен. Джей пожаловался мне, что из-за этого сраного рамена они так долго. Саске его вообще не ел — мне казалось, только грел руки, но вот уже на это Джей ничего не сказал. Логика в его голове работала сильнее всех присутствующих в тот момент. На экране всё ещё танцевали, один сменял другого, Джей по окончании аплодировал понравившемуся, а когда начался номер с мужским вогом, мы вдвоем аж воспылали — это было моё самое любимое направление в мужской хореографии. Саске, наоборот, сморщился. — И хули ты? — Но это же… — он повращал ненастоящей ладонью в воздухе, не находясь с описанием. — У танцев нет пола. — Именно, — Джей через меня попытался зарядить в него пустой коробкой из-под битых огурцов. — Не хотите кое-куда сходить? Сквозь огромный кусок курицы во рту Джея раздалось невнятное «куда?», пока я искала сохраненную афишу. Сквозь курицу раздалось более внятное «ебааать». Усилием воли и развитым глотательным жестом, освободившись от куриного плена, он зачастил так, что я даже не успевала его разбирать. Там было про выходные, что их редко где встретишь, что это легенды, он не смог на них попасть в Таиланд, что в том андеграундном месте тоже можно попробовать что-то разузнать. Слухами земля полнится. Саске оставалось лишь кивнуть, но ушёл он сразу же после трапезы. Джей долго копался в своей сумке, перебирая печати, пока не нашёл две охуенные розовые шубы, на свой размер и на мой, с какой-то радости. — Я как знал взял! Когда он достал из второй печати полуботинки на каблуках, я постаралась улыбнуться лучшему другу — он стоил двадцать таких праздников, и напялить на себя всё это было меньшим, что можно было для него сделать. Для наших сборов он даже подобрал свой самый зажигательный плейлист, поправлял мне стрелку на левом глазу и советовал, куда лучше наложить глиттер. За ассиметричные серьги с черным крестом мы чуть не подрались, но моя изворотливость на его фоне взяла верх. Шуба села как влитая — на два размера больше, с огромными рукавами, прямым кроем, дающим объем наверху. У него была длиннее и по фасону, а этот человек знал про меня из прошлого слишком многое, чтобы спрашивать, почему я всё ещё в закрывающей всё, кроме лица и рук, одежде. Я настолько привыкла к ней, что ходила только так. В душе старалась не смотреть, подтекла ли ещё какая татуировка и появился ли ещё какой старый шрам. Обтягивающая водолазка под шубой скользила, поэтому пришлось набросить ещё и подаренную Джеем рубашку. Он так зарделся от гордости, что ткнул себя в глаз жидкой подводкой. На этот трёхэтажный мат вернулся приодевшийся Саске, и когда мы с Джеем переглянулись, я отвела взгляд к полу, останавливая его от какого-либо пресного подката в духе «вдувабельно». — Из-за чего вы поцапались, кстати? Джей демонстративно надул губы. — Ему не понравилась Бейонсе. Снова поднялся такой шум и вой, что я пожалела двести раз, что спросила. Они пытались друг другу доказать свою позицию, иногда переходя к междометиям, Джей менял в процессе спора языки, сам того не замечая — частая проблема всех полиглотов. — Да я не это имел в виду!! — Саске пнул его вещи, лежащие на полу аккуратной стопкой. — Мне просто не нравится твоя музыка!! Джей вздохнул, почти зарычав, кидая в него пачкой перламутрового глиттера. — Что это за несвязные звуки?! О чём вообще там поётся?! — Да потому что это надо петь голосом богини!!!!!! «Оу-о-о, о-о-о»!! — Джей изобразил королеву, и если бы у меня была возможность выключить звук и оставить субтитры, я написала «исполняет композицию Beyonce — Single Ladies», а на «put your hands up» Джей даже изобразил её коронный жест. Я вышла в уборную, просто чтобы остаться в тишине. Каждый звук звучал троеголосием, норовя превысить терпимую планку сигналов из внешнего мира. Когда я вернулась, они не разговаривали, демонстративно отвернувшись друг от друга, собирая разбросанные в порыве гнева вещи. Мы с Джеем для соответствующего заведения и аксессуары надели соответствующие. Мои руки были усыпаны кольцами, а толстое черное на большом пальце по работе пришлось как никогда к месту. Порывшись в своих запасах, протянула молча Саске увесистую цепь на брюки с подвеской в виде греческой лямбды. Джей с другого конца комнаты протянул ему черную навесную серьгу на хрящ. Рождественский подарок: выбери вербальную принадлежность к ориентации и имей смелость пройти в ней половину Пекина. Саске почти смёл у меня из протянутой ладони цепь, органично цепляя себе на шлевки. Джей счёл себя брошенным и покинутым, набугрив подбородок, напоминая этим двухметровую тридцатилетнюю детину-переростка. — Что? Ещё пара секунд, и он бы бросился реветь, отвечаю. — Вот и ходи с этим твоим, — я кивнула на набор юного бисексуала у него в руках, — бишка-недоделка. — Саске попытался неслышно хмыкнуть. — У нас тут только нормальные ребята, а в той половине комнаты, — я очертила в воздухе линию, — определившиеся геи, но там таких нет. Во второй раз неслышно у Саске не получилось. На самом деле, он потом ещё спер у меня из закром радужный значок, но пропажи я не заметила. Шли мы до секретного места уморительно спокойно. Саске лишь изредка оглядывался, и пытался спрятаться в высоком воротнике и глубоких карманах. Джей болтался с расстегнутой гламурной шубкой, изящно цокая, я на каблуках не стояла достаточно долго, но быстро вспомнила, каково это. Джей в качестве примирения с Саске завёл уже стандартное «и чё ты?». Молчание Саске он счёл полноценным ответом. — Да угомонись ты. Вопреки гомофобной трактовке правительства здесь, крупные города достаточно лояльны и позитивно либо нейтрально относятся к ЛГБТ. В большинстве своем. Ты даже представить не можешь, сколько здесь живут ЛГБТ-семей, и сколько здесь радужных местечек. Их больше интересует, является ли празднование Рождества поклонением иностранцам. Я умозаключительно кивнула, а Джей пизданулся на первом попавшемся льду. Поднимали его снежную задницу, однако, уже мы на пару с Саске. Мы обошли все подсвеченные улицы, красиво оформленные витрины, несколько площадей с морем местных и туристов, обдающие теплом забегаловки, и притащили Саске в заброшенный пятак за улицей с пятью углами, замкнутой из-за плотно стоящих мелких баров, пабов и столов для компаний прямо под открытым небом. Этот закуток, по сути, был одним сплошным баром. Где-то по дороге, пока мы пробирались сквозь толпы отдыхающих, Джей умыкнул литровую бутылку бренди, зажимая подмышкой. Я стянула гирлянду с увешенного дерева, накидывая себе на плече. Саске старался молчать и ничего не говорить. Огромная металлическая дверь была завешена знаками «проход воспрещен». За забором от неё толпились люди, галдели на китайском наречии, которые даже мы с Джеем не понимали, и ни сном, ни духом, про это место. Джей, оглянувшись, постучал кулаком трижды под знаком «Стоп». В образовавшуюся щель высунулась рука — туда Джей отправил спизженную бутылку — а потом глаз бугая-охранника. — Какие люди!! Отдать должное, он постарался выдать это на нашем родном языке. — Малой чей? — он ткнул в Саске, маячившего позади. — Это мой, — я помахала светящейся теплым желтым гирляндой. Глаз знакомого нам охранника прищурился, будто сканировал Саске. Потом выдал легендарное «а вы с ним похожи» в мой адрес, и спешно приказал пролезать внутрь. На его фоне даже Джей выглядел Дюймовочкой. Обойдя паутину обшарпанных коридоров, уходящих по наклонной вниз, мы пришли к знаменитым «бочкам» — это была первая курилка прямо перед дверью в основной зал. За ней играл потрясающий блюз, но Джею вообще было всё равно, что он слышит — за эту осень-зиму каждый раз, когда мы встречались, он напевал одну и ту же песню про человека с инсомнией и его борьбу. Очаровательная девушка на входе уточнила на более внятном китайском, какие именно нам нужны браслеты. Там была такая сложная схема, что даже логик-преобразователь-Джей нахмурился, пытаясь вникнуть в нововведение: оно выстраивалось на принципе «нужна ли тебе пара». Красный — ты просто пришел отдохнуть, зеленый — ищешь серьезную пару, синий — ищешь мимолетную встречу для чувственного вертикального ча-ча-ча в толчке. Белый был для занятых и не планирующих вообще ничего, кроме как посмотреть на легендарное шоу. На них даже было нанесено пару иероглифов, при беглом переводе означающих «сердце, занятое бесконечной любовью к кому-то». Я отозвалась, даже не раздумывая. — Мне белый, пожалуйста. Саске и Джей выпалили одновременно «мне тоже», правда на разных языках. Контингент внутри был в большинстве своём возрастной — примерно нашего с Джея возраста — много было и тех, кому за тридцать, даже за сорок. Были парочки, взрослые женщины под ручку, взрослые мужчины за ручку, были семейные с кольцами, «классические» — парни с девушками — а вот молодежи было не так много. Это место и данная программа предназначалась всё же для аудитории более эмоционально зрелой, да и молодежи тут было бы скучно. Нуарный бурлеск был здесь на каждом шагу, высокие модели в переливающихся платьях сновали вокруг сцены, занавес был ещё опущен — труппа, состоящая только лишь из мужчин, готовилась к своей феерической программе. Их ведущая была крайне популярная в узких кругах и уже заводила ближ сидящих за круглыми столиками ближе к сцене. Мы сели на свободные диваны чуть повыше, но всё ещё близко к выступлению, монтажники проверяли у потолка крепления, способные выдержать двухметровых мужчин в тяжелый костюмах, париках и туфлях с такими каблуками и платформами, что можно было на них достать до Луны, на мой взгляд. Свет вокруг был приглушен, горели электрические свечи, а на огромных телевизорах на стенах, вшитых в черные кованые рамы, показывали «В джазе только девушки». Играл приглушенный блюз — труппа привезла с собой живую музыку в том числе. Глаза Джея бегали от пола до потолка как у ребенка, нашедшего любимую игрушку под рождественской ёлкой. Даже в глубокой разлуке Итан умудрился сделать ему подарок через нейтральное лицо. Лицо Саске пока что всё ещё было нечитаемым. Они вдвоем, не сговариваясь, сели на один диван напротив меня. Джей заказал демонстративно «Секс с капитаном», Саске решил обойтись пивом, а я, чтобы занять руки, взяла одинарный виски со льдом. После полбутылки пива, Саске наконец заговорил. — Как вы нашли это место? Джей, прикусив трубочку, прихмыкнул. — Мы были здесь курсе на седьмом на международном задании, считай выпускной проект. Ошивались в этом переулке, который оживленный. Ну и пошли искать место, чтобы мне поссать. Джей покивал. — Пошла я, значит, по своим делам, за те огромные баки. Возвращаюсь, а у этой двери железной эээ—э, — имя Итана всуе напоминать Джею не хотелось, и то, чем они занимались возле той двери, тем более, — и там в общем ситуация. — Ситуация? — Ситуация, — даже Джей вклинился. — Переполошили охранника, он нас прогнать хотел, потом пригляделся, мол, вроде вы из своих, — я кашлянула, потому что когда видишь двух сосущихся подростков с задернутыми полами одежды ситуация выглядит крайне однозначно, — туда-сюда, слово за слово, тест сдадите, проходите, говорит. — Тест? — «Чем отличается арахисовое масло от джема?» — What’s the difference between peanut butter and jam? — я добавила на английском, давая подсказку. Саске только нахмурился. — You can’t peanut butter your dick up someone’s ass, — Джей так высоко заголосил хохотом, что проходящий мимо официант чуть не уронил поднос. Саске ещё был слишком трезвым, чтобы понять эту шутку. Никто из нас объяснять её не стал — мне было влом, а Джея заказывал второй «Секс с капитаном». Мимо нас прошла (прошёл?) модель из труппы, вся (весь? в белом), ангельскими крыльями и большой аккуратной накладной грудью. Саске опрокинул в себя пиво залпом. Да и остальная толпа тоже начинала постепенно накидываться, прогреваясь перед шоу. — И шо? — А? — Шо ты так смотришь, трансов ни разу не видел? — Они реально все трансвеститы? — Трансвеститы — это те, кто испытывает сексуальное удовольствие, одеваясь как противоположный пол. Трансгендеры — те, кто сменили пол. Многие из драг-квинов или артистов травести — актеры и артисты. Но я свечку не держала, поэтому только тебе решать, как к этому относиться, — я решила разбавить джеево «шо» конкретикой. Тот развалился на диване, расправляя перья на своей тонкой шубке, потягивая «Секс с капитаном» через витиеватую фиолетовую трубочку. — Саске, спать с женщинами и быть мужчиной — это разные вещи. — Мой первый поцелуй был с девушкой, — я решила добросить на вентилятор рандомный факт из своей биографии. — И вообще, какая разница, кто с кем спит. Главное, чтобы все высыпались. — Вот-вот, — Джей активно покивал, — я вот трахнул около десяти женщин, — шумно всосал четверть стакана, — больше половины из них была мужчинами. Кубик льда, который я пыталась выловить при мизерном глотке из тумблера, плюхнулся обратно в почти нетронутый виски. Саске перешёл на более замысловатый алкоголь. Шоу начиналось с приглушенного света. С потолка на страховке спустился главный герой, похожий на смесь Пьеро и Джульетты, а в повороте на прожекторе — грустного клоуна, которому пририсовали улыбку. Ведущая вышла в потрясающем блестящем платье, пышными белыми кудрями и сразу же начала заводить публику песенно-джазовым стендапом. Блюзово-сияющая кома завораживала, засасывая меня глубже и глубже, заставляя видеть в этом много смысла, образов, каждый жест и хореография актеров была такой четкой, будто подсвеченной моими же глазами, видящих этот мир полгода как лишь в смазанной сепии. На сцене быль стиль, грусть, радость и шоу, феерия, актеры были красивыми, длинными ногами они завораживали каждое па, но присутствующие, изрядно начинающие набираться, видели в этих ногах откровенную пошлость и пытались дотянуться со своих мест. Я понимала, что мне должно быть противно, но эмоциональный спектр ничем не отзывался вновь. Пьяные люди выглядели отвратительно-искаженными, пошлость была наощупь как слизь. К первому перерыву мне хотелось выйти прокуриться, но Джей, наконец достигнув кондиции, присел на уши Саске про свою брошенную невесту. Будто вынырнув из-под толщи воды, я оглянулись на них двоих — пока ещё скрыто улыбающихся, довольных представлением без всей этой дряни, искренне и почти по-детски. Они оба были до посинения искренними, никогда не уводили ничто в скрытый смысл и говорили, как есть. — …мы с ней немного повздорили, помню. Не нравилось ей, что я постоянно свободное время на тренировках или в тренажерном зале. Мы тогда пытались вместе пожить как раз. Ну и знаешь, чё? — Что? — Саске пока ещё держался. — Она мне такая говорит, что парни качаются, чтобы… — он выдержал паузу, чтобы мы с Саске приблизились к нему. Никто из нас с места не сдвинулся, разумеется, — чтобы нравится девушкам!! — и заржал так, что сбил всё-таки поднос у проходящего мимо того же самого официанта. Саске, однако, хмыкнул. — А девушки тогда для чего качаются? — Знаешь, Саске, я где-то читала, что самый большой страх у мужчин — быть осмеянной женщиной. А у женщин, что их убьют. Немного разные вещи на кону, не находишь? — Базарит, — Джей отсалютовал мне стаканом. — Но есть же умные мужчины, зачем так обобщать? — Если мужчина умнее меня, — я всё ещё пыталась влить в себя скотч, принюхавшись, — я начинаю подумывать, что он транс. Джей попытался отбить мне пять, но остался не удел, отбивая в итоге сам себе. — Из-за гетеронормативности я принимала тревогу за симпатию. — А я чуть не женился. — До двадцати пяти лет я думала, что ответом на «я тебя люблю» было «бля» или «я знаю». — А я думал, что девушки должны быть поджарыми, плоскими во всех местах, пока не понял, что мне просто нравятся парни. Саске было, что добавить, но он промолчал, переосмысливая многое, кажется. Мне показалось, что я всего лишь раз моргнула, но на столе уже стояла бутылка китайской водки. Джей протянул через весь стол рюмку и мне, но я отмахнулась, накрывая ладонью свой всё ещё цельный вискарь. Джей с Саске с героическим «вздрогнем» сняли пробу. — Потеря памяти, — я щёлкнула по красной этикетке в золотистых иероглифах, — бесплатный подарок на дне каждой бутылке водки. Рюмки через три к нам подошла очаровательная девушка не больше двадцати лет на вид. Таких здесь было крайне мало. Хваленые браслеты утратили свои силу после центнера алкоголя на всех присутствующих, потому что она подошла ко мне с определенными намерениями. Благо, диваны были ограждены деревянной перегородкой от пространства на ступеньки три снизу, поэтому дистанция была выстроена и без моих усилий. — Могу Вас угостить? Джей втихую достал телефон, включая камеру. — Нет, спасибо, я не пью. — Хотя бы один танец? Она была потрясающая! Высокая, спортивно сложенная, с высоким хвостом из черных волос, выбритым виском и широким ремнем на округлых, пышных бедрах. — Я бы с удовольствием с Вами повальсировала, но, право, не хочу. Меня совесть пристрелила бы на месте уже, но не в тот раз. — Миледи, Вы правда очаровательна, красива и потрясающе выглядите, однако достаточно юны для меня. Джей пытался держать себя в руках, шепотом переводя Саске наш диалог на японский. — Правда? — девушка, судя по движению щек, улыбнулась. — А Вам сколько, могу узнать? — А сколько бы Вы мне дали? — Вам? — она даже рассмеялась так чисто, бархатисто, что Джей был готов рисовать плакать «НУ ДАВАЙ ЖЕ» и тыкать мне им в нос. — Раза три. Джей, накрыв лицо ладонью, отмахнулся локтем от Саске, который остался без перевода и настаивал на его получении. — О, — я всё-таки мальца хлебнула виски. — Премного.. спасибо, но я про возраст. Мне почти двадцать шесть. А Вам и двадцати нет. — Предпочитаете постарше? Я настойчиво потрясла запястьем с белым, мать его, браслетом, сигнализирующим на базовом вербальном, что моё сердце занято. Джей почти плакал от сдерживаемого смеха, но карма настигла его мгновенно. — А Вы? Не хотите потанцевать? Тот кашлянул, собираясь на диване в защитную оборону, буркая четко и почти по слогам: — Я гей. Но наш герой не сдавался. — А Вы? Саске ни слова не понял, поэтому снова наклонился к Джею, чтобы тот перевел. Они о чём-то пошуршали на японском полминуты, после чего Саске выжал на самом ужасном китайском, что я слышала, вызубренное впопыхах «извините, я тоже». А когда она бросила извинительное и искреннее «ой, простите, так вы пара», теперь уже была моя очередь наслаждаться видом двух дезориентированных парней на диване напротив. Кто-то из них даже покраснел, кажется. Джей далеко не любезно выказал ей отворот-поворот от нашего столика. За ним, наконец-то, воцарилась полная тишина. До второго акта было ещё минут десять. Джей выпил залпом две стопки, зажевал половину порции кимчи и протянул тихо, безыдейно и особенно тоскливо. — Бля, а прикиньте убиваться по чуваку, который сам уже давным-давно сдох внутри. Саске из пелены вдарившей крепчайшей водки и я из своей комы протянули согласное «ага». Праздничное русло было разрушено также легко и просто, как и было возведено. — У меня вопрос. — Какой? — По статистике, когда по-настоящему влюбляешься в человека, это не взаимно, — подводка была сильная и слабая одновременно, но играть так играть. Джей, улыбнувшись, покосился на Саске. Он перевёл взгляд на телевизоры в кованых рамах, что было очень похоже на «я тут не причём». — Ну и? — Что? — Какая она? — Кто? — Да ладно тебе, Нигай, — Джей перегнулся через стол, отвешивая мне пять с моим плечом, — или скажешь, что просто так, интрижка? Сорока Саске, вероятно, пропизделась и о том, что я оставила в Конохе любовь всей своей жизни. По его версии, как и версии всей остальной деревни, это была девушка. И я могла бы соврать, снова, как тогда на кухне, плетя басню о том, что это ничего не значит, обесценить и бросить на дно тумблера, допивая его, в конце-то концов, но я абсолютно не могла этого сделать. Даже если мы говорили о некой «она», а не о нём. — Она потрясающая. Джей растянулся в своей самой искренней улыбке, что я знала. В таких улыбках у него на лице полностью пропадали глаза, а под висками прокладывались первые морщины. — Высокая. Умная. Стройная. С такими же проблемами с подавляемой агрессией, как у меня. — Брюнетка? — Ну, скорее блондинка. — А глаза? — Чёрные. Красивые. Джей смаковал каждую деталь, сопровождая рюмашкой-второй. Икнув, спросил нечто странное. — А что бы ты почувствовала, если увидела её с другой? Молчание снова накрыло куполом наш стол. — Другим? Это толерантное уточнение тоже не очень помогло. Что вообще могло помочь описать чувства человека, который нихрена не чувствует почти половину чертового года? Я заговорила, как есть. — Мы… когда с Саске уходили из деревни, мы опечатали весь квартал. Туда не зайдет вообще никто, а если сунется, то… лучше не надо, в общем. — И? — Если бы кто-нибудь переложил мои вещи с места на место, то я чувствовала бы себя так, как будто меня интеллектуально изнасиловали. Теперь, как ты думаешь, что я могу ответить на твой вопрос? Джей покусал каемку рюмки, не спеша опрокидывать в себя. Пораскинул чем-то у себя в голове, всё же выпил, закинул локти на стол, подпирая щеки кулаками. — О вопросах. Ты не озвучила свой. Я уже забыть забыла, о чём мы вообще. В моей коме, в тех нетронутых никем уголках интеллектуально, мысленно, образно или даже физически, уютно существовала очевидная вещь, якорем вдруг опустившаяся на пол под моими каблуками: я правда люблю. И у этой любви самый сильный защитный купол из всех, что я когда-либо видела, он защищал её от грязи, черни, злобы, мизантропии и нигилизма, оставляя её кристально чистой, теплой и махровой наощупь, пока всё остальное было комками скользкой противной ткани. — А, да, вопрос. По статистике, когда по-настоящему влюбляешься в человека, это не взаимно. Вопрос таков: какого хуя? Саске хмыкнул, почти вытащив наружу улыбку, Джей откинулся обратно на спинку дивана, взъерошив волосы. — Причём тут статистика? — Саске зажевал окончание, но ему было простительно после всего того, что он пережил в том числе за неполные последние полгода и крепчайшей китайской водки. — Кстати, — мой гештальт-поход по всему на свете вывел меня на вопрос, который я всё никак не могла ему задать, — Орочимару закалял тебя ото всех подряд ядов. Саске медленно кивнул. — Почему тогда алкоголь так на тебя действует? Он фыркнул так, будто я спросила что-то абсурдно-очевидное, знакомое каждому человеку на планете. Но вот внятный ответ из него не вышел ни с первого раза, ни со второго. Джей чуть не уссался с его попыток внятно объяснить сложные структуры под мухой. — Короче, — Саске, отчаянно вздохнув, решил излагать на одном со мной уровне абсурда, как говорила третья голова за нашим столом ранее, — невозможно всё подавить без последствий. Обязательно будет брешь, и из неё рванет. Джей постарался покивать с серьезной миной, подливая ему и себе ещё. — Ясно, — я прижала к подбородку уже нагревшийся тумблер с растаявший льдом. — Статистика пиздит в моём случае, — Джея всё ещё коробила предыдущая тема. — В моём тоже, — Саске было ещё далеко до синего, но где-то между бирюзовым и голубым он расположился уже точно. В степени опьянения, разумеется. — О чём и речь, — как в топку, закинула в себя первый и последний виски в ту ночь, поднимаясь из-за стола в уборную. — Два из трёх. Толпа снизу была огромная, но лишь половина из них в уборные — большая часть просто «зависала», была крайне пьяна и по логике должна была вызывать отторжение. Обойдя всех так, чтобы никого не касаться и ничем не дышать, столкнулась внутри с двумя транс-женщинами и одним парнем, перепутавшим надписи: их легко было перепутать — толерантность вращалась вокруг толерастии опорной осью, забив на смущение и личное пространство. В кабинке зато висела красивая картина с женщиной эпохи Ренессанса, глаза её были перечеркнуты бежевыми мазками шершавой краски. В углу не очень красиво валялись использованные презервативы. На выходе меня поймал Джей, ратующий на мочевой пузырь. — Подержать? Он выдал мне из карманов своё имущество — телефон, карту от номера, сигареты, какие-то записки, брелки и огромный розовый тяжелый вейп. Указав ему направление, осталась караулить его тут, потому что Джей человек простой: когда ты спрашиваешь его перед походом в туалет «подержать» он ни в жизни не приплетёт сюда фаллический символизм, потому что он прямолинеен и жутко строг, но ему ничего не стоит распугивать зевак возле писсуара самодовольным «мельница», размахивая оной в штанах. Только без них. До меня докопалась странная подвыпившая взрослая пара женщин. Не самых опрятных, что в общий стиль вечера для меня не укладывалось, крайне некультурных и создающих вид последнего быдла на районе. Из невнятных речей не стало ясно, то ли они зазывают меня третьей, то ли я чем-то им не понравилась. От стандартного «как зовут?» до протянутых ко мне лап прошло меньше половины минуты, и всё бы ничего, но более разговорчивая, завидев вейп у меня в руках, решила закопать себя окончательно. — И ты эту дрянь куришь? Заняться нечем, мыло через себя варить? Из задницы как потом, легко выходит? Рядом стоящий у стеночки парень, поджидающий своего парня из уборной, будто почуяв неладное оторвался от телефона. Я легонько поманила его пальцем к себе. — Простите, молодой человек, а Вы знаете какие-нибудь молитвы? — Знаю только гимн Китая. Я распихала припасы Джея по карманам, чуть подкатав рукава, чтобы не намокли в процессе. — Запевайте. В основном зале и на танцполе долбила музыка, неадекватные дамы продолжали переть на меня, ведомые алкоголем, и мне должно было быть их даже немного жаль. Я сняла часы, убирая их в свободный передний карман рубашки, и собственно всё. — Ты под чем? Долбанные китайцы долбили неведомую дурь, и это можно было понять сразу. Пара драг-квинов прошуршали платьями по холлу к особой вип-комнате: поговаривали, что туда входили, но никто никогда не выходил. Я скатала рукава обратно, выныривая на пару секунд из себя — здесь было отвратительно. Стильно, гламурно, шоу было потрясающее, насыщенное, но всё вместе, разом — отвратительно. Достала часы. — Пиздуй отсюда. Вторая леди, более в адеквате, пыталась увести её, но тщетно — в весовой категории она уступала напарнице. Для вышибал было ещё слишком рано: никто ещё не танцевал голым, не пытался ни с кем совокупиться на сцене и даже не блевал на танцполе. Когда Джей вышел, я уже стояла возле стены, прокручивая в руке его телефон, чтобы не раздавить жопкой в заднем кармане узких до невозможности черных джинс. Ему пару раз звонили и пару раз писали: каждый раз экран загорался, но быстро тух — он поставил игнор на все уведомления на время отдыха. Но каждый такой раз с экрана блокировки на меня мельком смотрел Итан, улыбающийся, в белом капюшоне толстовки Джея и растрепанными волосами. — Тема такая, — он начал, пока шел по коридору до меня. — Я не должен тебе этого говорить, наверное, но ограничений никаких не было озвучено. — Что? — я планировала сказать «что ещё?», но ресурса не хватило. — Саске на полном серьезе у меня спросил, правда ли ты убила свою семью. Пока мы у меня были, — он фасовал обратно свои вещи по карманам, приложившись плечом к стене. — А ты? — Я сказал, чтобы херней не страдал. — Ясно. Он мельком проверил уведомления, почти раздраженно пихая телефон в задний карман. — Я так понял, для него это деликатная тема. А ты что ему наговорила на этот счет? — В общих чертах, без конкретики. — Ты всё ещё думаешь, что он прав? — «он» было выделено так по-итановски, что уточнять не нужно было. Джей прихватил моё плечо покрепче, перед этим, как всегда, задержав руку, чтобы я успела среагировать в случае нежелания вступать в этот тактильный контакт. — Твоя голова может многое, но только не это. Подмигнув мимо проходящим парням как обычно двумя глазами, вперевалку двинулся обратно, рассекая толпу на манер ледокола. — А часы чего сняла? В ебыч что-то напросился прописать? Именно этот человек знал меня раньше лучше всех. Жаль, что я не могла попросить его обозначить такие же тезисы для меня текущей. Я сама не знала, с чего начинать. Он плюхнулся на диван сразу с рассказом Саске «прикинь, она сняла часы». Саске без нас выдул две стопки и вместо ответа показал большой палец, путая его, правда, со средним. Следующим в программе была пара номеров липсинга, среднее между джазом и вогом на рождественский мотив, к концу всех засыпало белым снегом с потолка, а столики у сцены — пеной. Если бы я плохо знала Саске, сказала, что тот пялится на мою грудь. Собравшись с мыслями, в следующем перерыве спросил: — Почему пуговицы с другой стороны? Внимательный какой. — Одежду принято шить на разный запах для мужчин и женщин. — И? Мне было объяснять впадлу вновь, поэтому я уже была готова ответить чем-то избитым про мизогинию, чтобы от меня отъебались. — Потому что рубашки появились сначала только как мужская одежда, и мужчины застёгивали их сами, а женские рубашки появились позже и их застёгивала служанка, которой было удобнее, чтобы пуговицы были с другой стороны, — Джей подпер ладонью щеку, собирая глиттер на разрисованной скуле в абстрактное пятно, — он улыбнулся опять как Чеширский Кот. Он бы мог сдавать экзамены по мне, если такие существовали. — Ей не хочется иметь даже мнимого раба. Саске весь собой сложил знак вопроса, не издав при этом ни звука. — Место закона всегда должно быть открытым. И самому на него вставать тоже не надо. — Разве это возможно? — Пока ещё не определилась. — Почему тогда на мужской рубашке пуговицы были пришиты с другой стороны? — Потому что это унисекс, — второй рабочей погремухой Саске от Джея стала «этанол-почемучка». Джей осёк его какой-то другой темой, в которую я не вслушивалась. Он не стал ему рассказывать, что раньше я из принципа перешивала всё так, потому что в детстве мне было оскорбительно жрать собственные вещи, на которых мать находила «мужской» изъян. Но то был первый раз, когда мне реально было неудобно — цеплялись заусенцы. Об остальном в тот момент я не думала. Саске потом ещё минут пять залипал на свою белую рубашку, только на ней не было пуговиц — она просто запахивалась на поясе, уходя за спину, а полы — в высоко посаженные зауженные брюки. Его стиль вызывал у меня эстетическое прелюбование. Наш диванный кокон не был противным — в нём Джей дерьмово шутил и смеялся, Саске изредка под столом отбивал такт ногой, на экране рядом без конца транслировался «В джазе только девушки» без звука, живая музыка постепенно сменялась ритмичными композициями для выпивших танцоров в зале, которые до кондиции даже не знали, что умеют танцевать. Пары и компании держались обособленно, а свободные бросались на амбразуру, зарядившись кто чем, от порошка до колёс. Я изучала интерьер, напоминающий местами мне почему-то Советский Союз, пока Саске с Джеем трещали о своём. Джей порывался пойти крутиться у шеста, Саске как-то умудрялся его сдерживать. — Это, — я сказала всего лишь «это», а Джей чуть ли не лёг на стол, слушая меня всеми своими членами, — а вы знали, что Советской властью было утверждено всего три цвета женских трусов, одна фабрика шила их для всего Союза. — Фига се, — он искренне вкушал каждый мой абсолютно бесполезный факт. — И шо? — Спустя десятилетия процент суицидов и сумасшествия на фабрике было выше, чем во всём Союзе, из-за того, что каждая ткачиха смотрела на один и тот же цвет. — Пиздец, — такими темпами это Джею надо было задумываться, как бы снимать потом Саске с шеста. Он же ведь даже над одной его шуткой рассмеялся, камон. И ударение поставил чисто в моей манере без японской интонации. Вокруг пестрила уйма цветов, но мне она виделась тональностями, оттенками и полутонами серого. Монохромный кусок цветового круга, полый и пустой внутри. Мне хотелось вспомнить хотя бы одну молитву, но я тоже никаких не знала, как тот паренек у туалета. Я даже гимна Китая не знала, что уж. А если бы знала что-то из этого — непременно начала молиться, надеясь, что хотя бы это поможет. — Можете как-нибудь описать цвета? — Них ты завернула, — Джей откуда-то взял уже вторую бутылку, — не знаю. Цвета это… жизнь. — Эмоции? — Саске уже держал наготове рюмашку. — Чувства? Этого было достаточно. — Подарок? — Подарок? — Джей хыхыкнул на ответ Саске, получая локтем от него под ребро. — Кстати, про подарки. Он засунул обе руки глубоко под стол, выискивая в своих штанах что-то крайне важное, судя по позе и скорости. — На, — и протянул мне новый запакованный телефон. Похожий на свой, но не такую лопату. — Пусть у тебя будет. Можешь даже не пользоваться, но я буду звонить. — Спасибо, — он даже был перемотан красной рождественской лентой с бантиком. — Правда, спасибо. Джей ринулся корпусом снова через весь стол с «ой да иди сюда», обнимая меня за голову и чудом не ломая шею. — А с чего вдруг? — Да потому что, — он влил в себя для храбрости снова две рюмки подряд, — я… если хотя дня три с тобой не поговорю, то это всё. — Пиздец? — Саске это почти веселило. — Хуже! — Джей почти взвыл. — Я даже описать не могу, как… но бля, — он стукнул по столу, — ты… это…никто не ты… бля, короче!! Это необъяснимая тоска. Как будто дни зря проходят, потому что ты это ты, и никто другой не может быть такой или таким, как ты, а ты это, — с шипящим «пуф-ф-ф-ф» он обвел ручищами всё это место, пытаясь обнять планету. — Скучаю даже просто по молчанию в одной комнате. А вот это всё — лучший подарок вообще за эти годы. Я точно пойду к микрофону, и никто меня не остановит. Саске, — последнее он акцентировал после паузы. Да по улыбающемуся втихую Саске можно было сказать, что тот и сам окажется там же. Это было нескладно, комкано и вполовину матерно, но таких слов я в жизни не слышала. Ради этих двух дерганных улыбок на диване напротив можно было отдать многое. — Значит, ты мой Шаляпин. — Ху? — Есть такой композитор, Рахманинов, — начала издалека контекстом для Саске, — его обожали друзья до невозможности, и был у него один из лучших друзей, Фёдор Шаляпин, оперный певец с необычайным высоким басом. Он говорил, что даже дня не может без того, чтобы увидеть и поговорить с Рахманиновым, потому что… ну вот всё что он только что сказал, — я отбила Джею сжатый кулак, лежащий безвольно на столе. Саске зачем-то выпил сам с собой за две новые услышанные фамилии. Шоу близилось к концу, и эти двое всё-таки упорхали ближе к сцене. Джею ведущая выдала почетно нести ЛГБТ-флаг, к нему успели приклеится два парня, но их отпугивал Саске — они сидели передо мной договаривались на мизинчиках, если кто-то будет клеиться, первый прикроет второго и наоборот. Оставался сольный номер звезды труппы и финальная феерия. «Звезда» вообще была не похожей на всех остальных — это был просто парень. Субтильный, с натуральными длинными светлыми волосами. Изящный, гибкий, как ива, неимоверно красивый, будто в каждом жесте тянущийся к небу. Он превращал пилон в шпиль всей планеты, занимая место оси. Пьянь вокруг вряд ли могла оценить его па, технику и грацию, но в тот момент я могла смотреть только на него. Слышать только то, что он рассказывает, будто только мне. Он бесконечно грустил. Болел хронически, но невидимой болезнью. В изгибах дисплазийных кистей хранился траур, в подвернутых стопах с аккуратными мизинцами — страх, а с лица красная краска уходила на грудь, заворачиваясь в солнечном сплетении нераспутываемым клубком. Он ушел со сцены также, как и появился — будто бы из ниоткуда и в никуда — и я могла бы бояться, что его вообще не существовало. Финальный номер прогремел громадной силы аккордом, вновь засыпая первые ряды золотыми блестяшками с потолка. Саске с Джеем вернулись к столу отпить и повытаскивать эти блестяшки из самых разных и интересных мест. Снизу тем временем расчищали место, чтобы объединить партер с основным танцполом, нуар сменялся неоном и обычными клубляшками подвыпивших развеселившихся масс. Часть табуном понеслась по винтовой лестнице наверх — там была курилка, окна забивались из соображений техники безопасности. Я не видела ничего в своей жизни страннее веселящихся (хоть и по-своему) двух своих самых угрюмых друзей. Иногда хотелось закрыть глаза руками, иногда проржаться в голос, иногда просто наблюдать за ними, попивая воду и искренне улыбаясь. Праздник прошиб их от макушек до пят, Джей разделся по пояс, нацепив на себя шапку Санта Клауса, и изображал секс-символ на мини-подъеме, однако трогать пресс никому не давал. Саске прописал в жбан какому-то хаму, выгоняя ближе к бару, две девушки-лесбиянки, завидев в нем героя, угостили его «Голубой Лагуной». Я решила, что первой фотографией в моем новом телефоне будут именно они двое: первый лучший друг и младший брат, размахивающие мне в камеру через полтанцпола. Джей потянулся к микрофону, и ничто не могло его остановить. Правда, когда он пытался уломать Саске зачитать рэпчину, тот умудрился засунуть ему микрофон в рот по самые гланды. Они возвращались к нашему столу раза три за добавкой, Джей непременно повисал на мне с благодарностью, что вытащила их сюда, поздравлял с первыми пришедшими в голову праздниками, от самого Рождества до дня независимости и единства Словении. Мне было лишь странно от того, что человек создал культ, был казнен через распятие, через три дня воскрес, а спустя пару тысяч лет люди стали праздновать его предположительный день рождения, и сделали из этого милый семейный праздник с омелой, подарками, носками над каминами и ряжеными елями. До меня ещё запоздало дошло, что в Кираи наряжали сосну, а не ель — ель треугольная, а та была овальная и вообще предназначалась к Новому Году. Нацепивший на черную асимметричную мантию радужный значок Саске ясно теперь виделся мне Чайковским. Джей носил всегда красный, чтобы разбить каменный образ зануды-умника, выйти за предлагаемые социумом рамки и приблизиться к самому себе. Итан носит белый, чтобы отбелить самого себя в своих же глазах. Одним вопросом стало меньше в тот день — черный я носила всю жизнь, чтобы выкорчевать из неё же все эмоции, чувства и саму жизнь. И как говорят, за что боролся, на то и напоролся, но смотря на веселящихся в толпе, хоть и по-своему, парней, я знала точно лишь одно: мне, творцу всего, что празднично, самому на праздник выйти не с кем. Поймав взгляд Джея в толпе, знаками дала понять, что пойду наверх прокурюсь. Тот вытянул два больших пальца, провожая меня взглядом до винтовой хлипкой лестницы, и, мне показалось, что стоило мне подняться на первую ступень, глаза его были абсолютно черными. Раньше присутствие его Калу скручивало в животе тугой узел и прошибало насквозь. Ему самому не нравилось, никому не нравилось, вот мы и ввели негласное правило «на своих не наставляй». Мне не хотелось знать, что именно он увидел. Я и сама не знала, что там могло быть. Второй этаж был больше заброшенным, на дощатый пол нанесли снег, в углах растекалась жидкая грязь, деревянные балки и перегородки были исписаны богохульствами, запрещенной критикой власти, парными «I + K» и прочим таким, весьма колоритным. Пара комнат была заперта изнутри, оттуда доносились очевидные звуки секса, вынуждая меня вставить наушники, даже не распутав провода, лишь бы побыстрей. На свежекупленной пачке снова не было верблюда — огромный медведь, совсем выбивающий из колеи. На гладкой лакированной балке в углу остались следы кокса. Максимально постаралась это сдуть и смахнуть, чтобы не поражать присутствующих странными действиями вроде воды из неоткуда, да и законы Альтернативного Мира не позволяли, устроилась локтями на неё. способы начать что-то вновь чувствовать: 1. посидите на солнышке, ничего не делая, почувствуйте тепло солнечных лучей на своей коже, осознайте, что этот солнечный свет прошел очень долгий путь, чтобы добраться до вас. 2. прогуляйтесь босиком и попытайтесь почувствовать каждую крошечную песчинку под ногами, обращайте внимание на всякую скалу и травинку. 3. посидите спокойно некоторое время и обратите внимание на прикосновение воздуха в носу, почувствуй, как воздух становится прохладнее, когда вы вдыхаете, и теплее, когда ты выдыхаете. 4. бродите без определенной цели под любимые песни, кричите, чувствуйте вибрацию своих любимых песен, чувствуйте, что музыка исцеляет изнутри. 5. держитесь подальше от алкоголя и наркотиков в течение нескольких дней, старайтесь представлять, как вы можете в любой момент захотеть полностью онеметь или абсолютно притупить свои чувства; ешьте несколько блюд и не отвлекайтесь, обратите внимание на вкус, который охватывает язык, аромат, будьте благодарными за всё это. 6. посмотрите на звезды и на луну, поймите, насколько мы все маленькие и насколько огромна вселенная, осознайте, что это и вправду какое-то необъяснимое чудо; пусть ваше сердце разбухает от изумления и восхищения самой сутью существования. По плечу аккуратно перебрали тонкими бледными пальцами. — Могу Вас побеспокоить? Незнакомый голос с очевидным сингальским акцентом попал ровно в момент затишья переключения песен, выстроенных в идеально гармоничный плейлист. — Не найдется сигареты? Мне хотелось отдать пачку целиком, чтобы остаться обратно в тишине и блюзовой коме наушников. Достав пачку из кармана, протянула открытую. Из рук в руки я давала и у меня брали только слишком хорошие знакомые. В полутьме мало что различишь, но в ней и боковом зрении промелькнули узнаваемые светлые локоны, покрытые дешевыми блестками. Пальцы, вытаскивающие сигарету, тоже показались знакомыми — длинные, бледными, костлявые и немного дрожащие. — Премного благодарен, Джульетта. Надо было спросить, откуда этот акцент. — Вы же из труппы? У него не было накладной груди, густо напомаженных губ и платья не было тоже. Он был обычным — красивым контуром в темноте, дрожащим под тонкой рубашкой, рваной спереди, пытался согреться от моей зажигалки и постоянно оглядывался, будто за ним в любой момент могли прийти. Он был настоящим — целиком и полностью — он перекидывал свои настоящие волосы с одного плеча, на другой, чтобы не подпалить, и это был настоящий танец. — Как Вам представление? — Меня поразила Ваша хореография. Признаюсь, это было настоящее рождественское чудо. — Говорят, есть только два способа прожить жизнь. Первый — будто чудес не существует. Второй — будто кругом одни чудеса. — Я думаю, они делаются только человеческими руками. — Да, но когда они становятся бредом, разум превращается в безумие. Здесь было немного прохладно — каждое слово сопровождалось разреженным облаком пара между нами, и каждое последующее слово было непредугадываемым. Меня будто поставили на развертку мозаики Пенроуза, давая возможность спрыгнуть с очевидного квадрата, где всё выверено, банально, симметрично, правильно и утомляюще заурядно. Я свернула наушники обратно в карман. — Я не Джульетта. Думаю, я больше Ромео. — Тоже в своей любовной истории хотите уйти первой? Я не знала о нём ничего, это был просто человек — вполне реальный — но важно было лишь то, что он понимал. Мне казалось, что я не скажу, он поймёт. Каждую аллегорию, отсылку и сравнение. Оксюморон, метафору и двойное послание. Потому что видимо сам проживал исключительно в них. — Красивое кольцо. — Которое из? — я приподняла руку повыше, усеянную кольцами. — Чёрное. На большом пальце. Убрала палец вовнутрь, пряча кольцо — там был огромный знак Объединенных Сил Конфедерации. Соседняя комната хлопнула дверью — от этого звука он дёрнулся всем телом, но так, что не заметишь, если не живешь так. Я предложила отойти чуть подальше, в самый угол, меняясь с ним местами — теперь я была стеной между ним и всеми остальными: людьми, четырьмя обшарпанными стенами по кругу, даже полом и потолком. В углу через щель в заколоченных окнах светила убывающая Луна — череда природных затмений давно закончилась, но теперь цвела в голубых глазах напротив: радужка блеклой окружностью пропала в них, залитая непропорционально расширенными зрачками. — Всё в порядке? Он кивнул, смыкая пухлые искусанные губы. — У Вас сингальский акцент. Дальняя дверь захлопнулась, похабные звуки секса на этаже покатились лопающимися шарами. — Джу… Ромео, — он выдохнул, — что сказал Голиаф, когда увидел Давида? — последнее он произнёс уже на чистом сингальском. — Что мальчик-пастух не сможет поразить его, — перейти с китайского на сингальский было равноценно облегчению. — Что было в его пастушьей сумке Давида? — Пять гладких камней. Лет пятнадцать назад в левом корпусе Кираи это приравнивалось к флирту. Он промолчал, обнимая себя за плечи. — Я учился там. Сто пятнадцатый выпуск. Не окончил. Бам. — Тогда повторю свой вопрос — всё в порядке? Он снова попытался кивнуть, но подбородок не успел достичь нижней точки эклектики, переходя в отрицательное покачивание. «Вы» скоропостижно сменилось «ты». — Тебя чем-то накачали? Он кивал с такой силой отчаяния, что можно было рассмотреть всё, чего не было видно в темноте: кровоподтек на лебединой шее, порванный рукав. Запястья и предплечья он самозабвенно скрывал, прижимая к себе. — Покажешь руки? С каждой новой открывающейся или закрывающейся дверью мне хотелось запереть их, чтобы они не сбивали и без того сбитое сознание человека передо мной. Лучшим решением было увести его отсюда проблеваться, но лишь после того, как он сам протянет руку мне в ответ. — Я покажу, только если ты покажешь свои. Немедля ни секунды, я дернула пуговицы на манжетах, закатывая рукава по локоть, протягивая к нему изуродованные предплечья, кисти, запястья, в укусах, царапинах, свежих шрамах, будто это было вчера, черных подтеках, плывущих по коже татуировках, порезах, ожогах. Своими глазами я боялась туда даже мельком смотреть всё это время, но это понимание, это знание, этот человек он знал всё не хуже меня. Он протянул свои заштопанные вдоль предплечья, а на запястьях были свежие следы от захватов. Он был выше меня, но тоньше, будто стремился истончится извне, чтобы, в конце концов, исчезнуть хотя бы так. — Они где-то здесь. Ищут меня. Если не нашли кого-то другого. Человек без шрамов спросил бы, почему не дал отпора, если из «наших», почему так легко одет, почему не позвал на помощь. Или «что с твоими руками». Или «почему ты терпел». Человек без шрамов никогда бы не понял человека со шрамами, а если бы и понял, то не прожил то, что и он. Человек со шрамами мог сказать лишь одно: — Пойдём отсюда. Он схватился за протянутую руку, частя позади в сапогах с высокой платформой. Стянув с себя шубу, передала ему, пробираясь на крышу. Все вокруг были уже настолько вгашенные, что не заметили, если бы я тут развела костёр и начала через него прыгать с крыльями за спиной. Я стащила по дороге три закупоренные бутылки воды. — Когда-нибудь блевал с крыши? — Только с моста. Он позволил себе даже опереться на моё плечо, безвольно повисая рукой над моим вторым. — Будет тебе новый опыт, значит. На улице медленно падал крупный снег, а снизу доносились отголоски музыки, сжигающей толпы жаждущих зрелищ, наевшихся хлеба. Сама крыша была пологой, с высоким бортом и кирпичными кладками труб. За одной из них мы остановились, отходя подальше от лаза наверх. При свете он сверкал ещё сильнее, отчаяние, лицо ускользало, и я ориентировалась по его глазам. Они были двумя огромными круглыми блюдцами, а если приглядеться — то по центру в каждом кто-то молился в коленопреклоненной, чтобы это закончилось. — Они закрыты. И безопасны. Пей, — я протянула первую, усаживаясь чуть поодаль на полуразрушенную кирпичную стену посреди крыши. Он сидел в моей шубе прямо на рубероиде, прислонившись спиной к трубе. Даже накаченным в хлам он изъяснялся вежливо-странно, вычурно, и это становилось лучшим католическим рождеством за последний десяток лет. С полубока у трубы процесс всё не шёл. Откашлявшись, он снова приложился к воде, обращаясь ко мне. — Ты на каком направлении знался, Ромео? — Международное сотрудничество. Ты? — Образно-когнитивные. Подпрофиль «скульптура». — Серьезно? Меня туда не взяли как раз. — Преотвратительнейшее местечко, скажу тебе. Гнильцой проросло от и до, но мне нравилось, чем я занимался. — Чего не закончил? — Исключили. — Кряга эта старая? — Во времена моей молодости она только вступала в бальзаковский возраст. По моим расчетам, ему должно было быть тридцать один год. — Не хочу ещё сильнее портить свой образ в твоих глазах, но из-за того, что я отказался её, не взыщите, трахнуть. — О как, — я подкурилась, стараясь не рассматривать лишний раз пачку без верблюда. — Она не похожа не даму, кто после первого отказа пойдет на такое. — Так не она исключила, — он снова приложился к воде, — её заместитель за «академическое несоответствие», — он кашлянул, чтобы возложить торжественно, — гомосексуализм. А потом меня трахнул. Слышал, ваше поколение добилось в этом направлении некоторых успехов. — Да. В уставе теперь это четко прописано. А за образ свой не переживай, я с директором вообще спала. Мы, пожав плечами, покивали друг другу, мол «ну норм чё и правда что тут испортишь-то». — Извини за нескромный вопрос, но ты блевать собираешься? — Ромео, не соизволишь ли рассказать что-либо крайне премерзкое? — Насколько? — Чтобы я смог, пардон, проблеваться. Не по душе мне сие времяпрепровождение. — Ладно. — А можешь ещё сюда подойти? — Мне рядом постоять? — Только не со спины. — Лады. Встав стеной для морального духа, я начала сказ своих повседневных, скажем так, ситуаций, будничным тоном. — Когда я ем, еда падает куда-то вниз, иногда застревая в пищеводе, я ощущаю её форму, но она отвратительно. Иногда она жидкая, иногда твёрдая, но всё едино — как волосы из сливной трубы. Я их отрезала из-за этого — этот образ вызывал у меня непременную тошноту. Иногда мне кажется, что моя еда — это черви. Или что кусок хлеба в моем рту превратится в червя, и я не смогу его выплюнуть. Процесс рядом с трубой пошёл. — Ты извини, я шубейку тебе подпачкал слегонца. — Отстирать не проблема. Ещё? — Да. Говори всё, что угодно, лишь бы я не отключался. — Иногда по ночам мне кажется, что на меня упадёт потолок, но я не могу даже пошевелиться. Иногда, засыпая, мне кажется, что кто-то коснется меня в темноте, но мне абсолютно плевать. Раньше я убивалась работой, алкоголем, чем-либо ещё, но теперь из всех инструментов самоповреждения мне осталось лишь пребывание наедине с самой собой, и это та ещё пытка. Каждое утро я пытаюсь проверить, проснулась ли я сама собой, всё вокруг одинаковое, пресное, неживое, все одинаковые на лицо и на вид. Потоки сбоку выходили с положительной динамикой. Я, не глядя, протянула ему вторую бутыль, переходя на шекспировские сонеты в оригинале. У трубы образовался затор. Снизу доносился ремикс Pink Floyd в интересной аранжировке. — Ты здесь? — Да. Не идёт. — Давай так, — я пыталась припомнить, что делает обычная группа поддержки с помпонами в руках, — We don't need no education, — я почти попадала в строчки, доносящиеся снизу. Он закашлялся. — Во, давай-давай. We don't need no thought control. Я даже хлопнула, чтобы задать более очевидный такт. — Hey! Teacher! Leave them kids alone! — а он даже попытался подпеть сквозь своё неприлюбодеятельное занятие.

All in all it's just another brick in the wall.

— Пускаешь кого-нибудь себе за спину? — Нескольких. — Даже после всего того, что с тобой сделали? Человек со шрамами всегда поймет человека со шрамами. — Даже после того, как мой первый лучший друг заколол меня со спины. Вторая бутылка сменилась третьей из моей руки. — Исключительный ты человек, Ромео. — Я просто знаю, что смогу себя защитить. В конечном итоге всё, что у меня есть — это я сам. — Можешь ещё Шекспира почитать? — Сонет 27 подойдёт? «Трудами изнурен, хочу уснуть, блаженный отдых обрести в постели. Но только лягу, вновь пускаюсь в путь — в своих мечтах — к одной и той же цели». Третья бутылка выходила уже, как по маслу. Я прошерстила карманы на предмет аспирина. — Могу ещё Такуана Сохо. От трубы раздалось булькающее «давай». — «Можно долго говорить о воде, но уста от этого не увлажнятся. Можно полностью объяснить природу огня, но тело при этом не согреется. Не прикасаясь к подлинной воде и подлинному огню, человек не познает этих вещей. Даже объяснение, основанное на знании книг, не углубит его понимания. Пищу также можно детально описать, но это не утолит голода. Едва ли можно достичь подлинного понимания, опираясь на объяснения других». Треки снизу сменялись, но звучали одинаково — басы и незамысловатый танцевальный ритм. Зрачки в голубых глазах приходили постепенно в норму, промытые чистой водой и аспирином. Я сидела опять на разбитой кирпичной кладки низкой стены, пальцами щелкая снежинки, чтобы отправить их от себя в противоположную сторону. — Про карантин в южных провинциях слышала? — Да. Как раз оттуда. — Твои домыслы, Ромео? — Как-то раз на подобный вопрос я отбрехалась, что ничего страшного. А оказалось почти смертельно. Так что в этот раз я выставлю библейский уровень тревоги, чтобы не прогадать. — Белого коня видела? С принцем или без? — Принца на белом коне не встречала и на чёрном тоже. А вот принцесса моя далеко отсюда. — Вивиан? — Скорее тогда уж Джульетта.

***

Утро (полдень) для Саске и Джея началось с подокнутого одного на двоих одеяла и легких шлепков по коленкам. Здоровая рука в солнечных фазах метнулась под подушку, наставляя на меня ствол. Перебинтованная остановила катану в миллиметре от моей груди. — Ебать параноики, угомонитесь. А, вот она где, — забрала из рук Джея свой ствол, вкладывая в кобуру. После инцидента со Стигом пришлось обзавестись новой, больше и мощнее, занимая пустоту на бедре. Саске смотрел на меня с реальным желанием разрубить пополам: я собирала рюкзак прямо на его ногах, оставив манеры. — Всё равно, что с двумя чихуахуа ночевать. Джей, на вешалке твоя шубка, она немного заблевана, постираешь. — И на неё тоже? — он вытащил из-под головы подушку, укладывая себе на лицо. — А куда ещё? — Мне на ботинки, — Саске дёрнул на себя всё одеяло, сворачиваясь на второй половине кровати озлобленным на мир бугорком с дикого похмелья. Спать они завалились прямо в одежде и почему-то в моём номере и на мою кровать. — На столе бульон, жирный паштет и кофе. Я ухожу через десять минут. Джей в ответ смог лишь промычать. — Я больше никогда не буду пить. — Не видели мою теплую мантию рабочую? — У Саске на вешалке. — Лады, — ранним утром они то ли подрались за неё, то ли им померещилось что. За окном всё ещё шел снег. Одной рукой попивая кофе, второй собрала остатки вещей по свежим печатям, проверяя на весу рюкзак — плечевой периартрит усугублять не хотелось. Десяти минут им хватило только ещё сильнее травмироваться пробуждением, попытаться умыться (Джей снёс стеклянную полку в поисках опоры, а Саске поклялся не вылезать из одеяла, но бродил по номеру босым (?), а кофе пил, наклонившись к чашке, втягивая прямо через каемку) и определиться с годом, в котором они проснулись. — А ты? — Что я? — Куда собралась после такого? Отдохни хоть. Столько месяцев считай на ногах. Я к тому моменту успела пройтись, подышать свежим воздухом, позавтракать, полопать все пузыри в ванне и даже попробовала в медитацию. Дальше по плану у меня был массаж в центре города, прогулка по украшенному Пекину и — на выход из страны. Чуйка толкала меня отсюда подальше, обратно к Японии — наверное так проявлялись желания делать то, что хочу именно я. В них не было остановки здесь хотя бы ещё на один день, однако я никуда не спешила. Я уже натягивала теплый бомбер с капюшоном, снимая все нашивки, чтобы не выделяться, поправляла шапку и проверяла шнурки на теплых ботинках, как Джею опять прижало, что разрушило рождественский прощальный момент. Саске смотрел на меня у двери, одетую, непохмельную, зимнюю, но не видел всей моей честности прежде всего перед самой собой. Он вообще не моргал, кажется, пытаясь припечь меня к двери. — Что? Он поджал губу, будто хотел выплюнуть в меня огненный шар или вчерашний вечер. Сказанное им прозвучало сухо и с обезвоживанием, с охуением, граничащим с отвращением. — Как же тебе похер на себя. Пожалуй, впервые в жизни всё было с точности до наоборот. В подробности вдаваться я не собиралась: в голове стоял строгий план массаж-кофе-прогулка, ещё я думала, как уместить туда рефлексию и поиски органного оркестра. — Джей, ты скоро? Я открыла белую дверь, переступая порог. Внутри остался шум воды, бухтения, шорох одеяла по полу, буркающие «ты, нет, ты» и протяжное «ебтвоюмать, моя шубейка». Они вдвоем еле помещались на пороге, Джей доставал макушкой почти до верха косяка, а Саске, замотанный в одеяло, занимал его вширь, но сдаваться никто из них не собирался, тесня друг друга передо мной на пороге. — Не забудьте заказать завтрак. — И всё? — Джей скривил кислую мину прощания. Саске закатил глаза. — Напутствие напоследок? Что-нибудь эдакое? — А что сказать? — сказать можно было многое, но Саске был в надежных руках, а Джей наконец был похож больше на человека, чем на расплывшуюся амёбу, хоть и с лютого похмелья. Весь оставшийся день они договорились молчать, передавали друг другу воду, смотрели идиотские китайские шоу, договорились никогда в жизни не вспоминать, как они держали друг другу волосы над унитазом, а на следующий день вновь работали так, что их тандему позавидовали бы иллюминаты. — Я… Берегите себя? Приглядывайте? С наступающим Новым годом? Увидимся там, не знаю где, тогда, не знаю, когда? — Я просто хочу сказать, чтобы вы себя любили. Любили, — приподнявшись на носочки, отбила им по лбу синхронный излюблено-забытый тык. — Больше всех вообще в этой жизни. Себя. Потому что я себя полюбить не могу, ведь всю эту любовь я отдавала безгранично вам.

***

В начале января границы Китая закрыли — чуйка не подвела. Сакура, вернувшись из красной зоны, написала мне внушительный доклад, прося передать Пятой. Пятая передавала свои наметки мне, я — Итану, Итан — отвечающему за это отделу. Правительство близлежащих стран начало раздавать указания по мерам безопасности: ношение респираторных масок, тщательное мытье рук. Лизание других людей и толчков само собой подразумевалось запрещенным. Каждый кашляющий воспринимался окружением выходцем из лепрозория. В моих личных записях с карикатурой на психологический трактат возник лютый затор. Пытаясь занять себя, я часами сидела над вытащенным из печатей пианино, вчитывалась в ноты и пыталась во всём разобраться. Редко в кофейнях встречались настоящие пианино, и там я тоже старалась повторить изученное. Шло отвратно, мне дражайше не нравилось, хоть ошибок было мало — дело было не в наборах гениальных нот. Вернувшись к середине января на острова, те, что ближе к Камчатке, припахала местных геодезистов и картежников обработать новые наметки карты послевоенной Японии. Часто уходила самовольно побродить в наушниках по всем доступным парковым зонам: снег под ногами хрустел, напоминая мои кости. Почтив их своим присутствием пару дней, двинулась дальше по проложенному маршруту. Водоёмы то замерзали, то плыли бурой водой, возмущаясь. Я могла смотреть в них часами, не чувствуя холода. Меня тянуло сидеть на мостах, перекинув ноги ближе к воде, и слушать на повторе одну и ту же классику, пытаясь почувствовать хоть что-нибудь. Однажды передо мной и балкой моста, которую я ещё издалека пыталась облюбовать, возникло препятствие — там уже кто-то сидел. Причем ровно посередине, как и я. Вздохнув, всё же дошла туда, забираясь на ограждение и усаживаясь ближе к концу слева. В этой местности было относительно тепло — утки преспокойно плавали снизу по озеру, а потом из темноты выплыло два лебедя, переворачиваясь ближе к берегу жопками кверху в поисках еды. Человек смотрел туда же — на лебедей, у человека была знакомая нашивка на пальто, знакомые волосы, собранные в хвост, ухо, усеянное серьгами и знакомая осанка — гордая, лебединая, но сломленная и печально-траурная. Достав пачку из кармана, снова перевернула её вниз изображением на этот раз лося, открывая и протягивая ему навстречу. — Сигарету? — Я думал, начнете что-то про «не прыгай». — Не думаю, что с такими способностями можно убиться, спрыгнув с моста. Я знаю, я пробовала. Знакомая голова повернулась ко мне. Плечи встрепенулись, лицо начало улыбаться. Он подпрыгал, как белая ворона, прямо не вставая, ближе ко мне. — Я думал, мы никогда больше не увидимся! — Я тоже. Так сигарету? — Спасибо, но нет, я курю только когда выпью. — Ладно, — пожав плечами, убрала чертового лося обратно в карман. Как будто все верблюды на синем кэмеле вымерли в мясорубке пролетевших за квартал событий. — Я смотрю, ты не в гражданском. — Это длинная история. — Могу я хотя бы узнать, почему в предыдущую нашу встречу ты выступал в колесящей по миру труппе травести-шоу, а теперь, — я наклонилась пониже, рассматривая ножны у щиколоток, — судя по датчику, ты при исполнении. — Если вкратце, я пытался убежать от зимы. — И как? — Она всё равно меня догнала, если ты помнишь. Выжав краткое «угу», затянулась. Лебеди всплыли, рассекая воду статуями. — У тебя восхитительная грация и музыкальность. Ты где-то учился? — В балетном училище. — Серьезно? — Несомненно. Родичи мои жили в Кенигсберге, пока тот не стал Калининградом, а после их сослали на острова за предательство родины. Die Oma была оперной певицей и приобщала меня к искусству всеми силами. Маменька предпочла более перспективного гусара из верхушки моему отцу, а тот скоропостижно погиб на первой из цикла войне. — Я там была. В каком отделении он был? — Занимался укрытиями и конструированием убежищ. — Тогда вряд ли пересекались. — Ты из боевых? — он присмотрелся к моему правому плечу, что-то лепя в руках из белого, похожим на пластмассу. — Из элитных, как я погляжу. — Форма не существенна. А ты? — Архитектор. Кираи в позапрошлом году реконструировал. — Кафетерии в преподавательской башне дрянь. — Знаю. Пытался купировать у подрастающего поколения кофеиновую зависимость. Телефон в кармане настойчиво вибрировал — лаконичный в жизни Джей писал сообщения чуть ли не по одному слову. Обычно это была музыка, ссылки на интересные статьи, фотографии спящего Саске с уже ставшим классическим «наелся и спит» (Джей решил сделать из них коллекцию). Тем днём он показывал мне свой новый гардероб и жаловался, что консультантша не оценила его наряд — «слишком женоподобно». — Мог бы ты как-то у подрастающего поколения развить мысль, что быть женственным — это не унизительно? Он пожал плечами, продолжая лепку. — Мне моя женственность не дала ничего, кроме ада и страдания. Он был красивым мужчиной, но в генетической лотерее получил феминность и грацию лебедя. Это завораживало, но этим человек не определяется. Совершенно. — А что тогда насчёт меня? — А что с тобой, Ромео? — Не то, чтобы со мной. Со всеми вагиновладелицами. Почему нам усердно внушают, что мы должны быть феминными, чтобы быть счастливыми? Я пробовала, пробовала и каблуки, и длинные волосы, и одеваться соответствующе, многое, в общем. И все всегда говорили, что мне так больше идет, но, знаешь, я никогда себя не осознавала настолько… феминно, как с самой своей короткой стрижкой — которая сейчас. — И ты счастлива? — Мне нравится семантика этого слова. Раньше слово «счастливый» и «радостный» в английском языке были не едиными. То есть, для того, чтобы быть счастливым, не обязательно быть радостным. Это мода на массовое потребление во имя счастья насрана так крепко нам в головы, что от неё невозможно абстрагироваться. «Люди заплатят любые деньги, чтобы улучшить своё самочувствие» — третье правило Джо Витале, а этот мужик соображал в маркетинге и поведенческих потребительских паттернах. Так что я не знаю, как логикой описать это «счастливый», но мне кажется, что сейчас я ближе к этому, чем когда-либо. — Ты говоришь о концепте «настоящей жизни»? — Я думаю, что я сейчас там, где есть только отчаяние и безысходность по поводу того, что ничего другого не будет. Как будто ты спрыгнул с магнитной ленты, зацикленной в бесконечности по кругу. — Но разве будет играть музыка, есть с пластинки убрать иглу? Лебеди доплыли до наших болтающихся под водой ног и развернулись в обратную сторону. Я подкурилась. — Я не знаю. Я вообще мало, что знаю, потому что… знаешь, человек… даже человеки, они напоминают мне конструктор, который собирается авось как. Подойдет, не подойдет. И это вынуждает думать, что только твоя голова неправильно посажена мне на плечи, потому что все другие гораздо лучше знают, что нужно делать и чего избегать. — Статуи, которым приставили чужие головы? — Да. А ты будто жалкий безумец, который сам себе ничего не может посоветовать и ничем помочь. — Я с тобой соглашусь. Но плохие люди могут работать над собой и становиться лучше, они заслуживают возможности исправиться. — Но даже если человек исправился, пострадавшие от его действий люди не обязаны его прощать или давать ему второй шанс на место в их жизни. — И тут я с тобой соглашусь тоже. Но если есть хороший человек и плохой человек, должен же быть кто-то между ними? — Это больше похоже на алгебраическое множество. Будто люди — запрограммированные алгоритмы, надстроенные над базовыми инстинктами. — А ты думаешь, это не так? — Я стараюсь думать, что мы чуть выше приматов, но это не значит, что нам надо ставить себя на вершину эволюционной цепочки, будто мы господа на планете, и можем делать здесь всё, что захотим. Когда-нибудь планета зарядит нам знатную оплеуху. — Мне кажется, планете на нас плевать. — Отнюдь. Мы — есть часть всей остальной природы, и если мы гадим, то логично нас устранить. Вот взять тот же вирус китайский — чем не расплата? — Ты думаешь, что все получают то, что заслужили? — Нет. В этом случае начинает алгебра с неизвестными подмножествами. А ты? Он улыбнулся, закидывая ногу на ногу. — Я думаю, что Адам и Ева самая правдивая история, которую я когда-либо слышал. Потому что вещи совершенны, а затем ты разрушаешь их. Я думаю, что Бог наказал меня потерей любви за то, что в мою душу вселилась почему-то считающаяся свободой рабская зависимость от тела, делающая нас любопытствующими ничтожествами. — Туристами секса? — Верно. Любовь не прощает любопытства, если оно ставит себя выше любви. — Ты её потерял? — Скорее, возможность её чувствовать, — он положил бледную костлявую ладонь на грудь, — здесь. Но самое страшное, что я просто боюсь. Мне кажется, я могу, но я боюсь. — Потому что ты нецелостен? — Человек для себя никогда не является целостным и завершенным. Только другой сможет познать другого, а другой сможет познать другого. Только через общение с другим человеком человек понимает свой уникальный взгляд на жизнь и видит себя целостным. — Хм, — я затянулась, — всё равно, когда нужно сделать важный выбор, человек остается один. Кроме него никто не разберет хлам, не позаботится о душевных ранах и не протрет скелеты в шкафу. Человеку остается принять, что он многое бессилен изменить. Что с близкими и родными ничего не поделаешь. Что родители дали то, что дали, и это уже не исправишь и не забудешь. Что мечты о другой реальности ― это всего лишь мечты. И только с этой приобретенной безысходностью, одиночеством и ответственностью можно начать делать индивидуальные шаги. — Ты уверена, что вынырнешь с другой стороны? — Нет. Ответное молчание сквозило пониманием и январским бризом. Он остановил лепку в своих покрасневших от холода руках. — Я боюсь потерять нечто значимое, только никак не могу понять, что именно. Понимаешь, Ромео? — Если боишься потерять — потеряй и больше не бойся. Мы скупо рассмеялись, пуская густые облака пара. — Мне нравится твой трагикомедийный юмор, Ромео. — Раньше я бы использовала его для того, чтобы скрыть тот факт, что я хочу спрыгнуть с этого моста. — Но? — Но там лебеди. Пусть у нас отбирают планету, но удовольствие от искусства не в силах отнять никто. — Думаю, это единственное оставшееся наслаждение, которое не безнравственно, толерантно и не осуждаемо. — А для тебя — что искусство? Шаблон в моей голове высветил лампочку «это взрыв». — Я знаю точно, что причинение себе вреда — это не искусство. Суицид — это не красиво. Депрессия — это не мило. Ηo ты мoжeшь причинять себе вред и пo-пpeжнeму ocтaвaтьcя чacтью иcкyccтвa. Ты мoжeшь быть cклoнeн к суициду и быть кpacивым. У тeбя мoжeт быть дeпpeccия, и ты мoжeшь всё равно оставаться милым. Я легонько ему поаплодировала. — Благодарствую, благодарствую, — он отвесил три реверанса сидя, подыгрывая. — Но выбора при этом нет. — Сдаться или бороться — чем не выбор? Лебеди начали неистово кружить вокруг друг друга. Понимающая обоюдная тишина порвалась в щепки его радостным, по-детски ликующим, «смотри!». Он начал музицировать мычанием четырнадцатую сцену из сюита Лебединого Озера, дирижируя невидимым оркестром. До этого мне приходилось заполнять тишину Чайковским в наушниках, теперь это было живое исполнение, причем очень точное — он не наврал ни в одной ноте. Лебеди музыкального сюита не разделили, спешно прекращая вальс на воде и уплывая обратно под мост. — Куда же вы? У меня ещё целый сюит не исполнен! Побойтесь бога, премилые, не ради нас, ради Чайковского. — Тебе нравится Чайковский? — Шнитке. Чайковский был обязательной программой в училище. — Ты знаешь сольфеджио? — И его тоже. Die Oma настояла, чтобы я получил музыкальное образование. Я пулей стянула с плеча лямку рюкзака, выискивая между деловыми бумагами, провизией, набором из шарфа с перчатками кипу желтых листов, исписанных монолитом нот. — Можешь помочь мне? Я не понимаю, как это сыграть, — я обвела пальцем проблематичный участок. — Батюшки, вот это вы замахнулись, сударыня. Обычные люди годами это учат. — Я в курсе. Но куда-то же надо сублимировать годы тренировок и технику высшего уровня мелкой моторики. Он попросил меня показать руки. Рассматривал их, не прикасаясь, с одной стороны, с другой, просил соединять пальцы, разводить, гнуть. — И? — если эта была какая-то музыкальная проверка, то хотелось услышать вердикт. — Если бы ты была парнем, у тебя был здоровенный хуй. Он залился высоким чистым хохотом, утыкаясь в мои распечатки с личными пометками над нотным станом. — Я думала, это проверка на профпригодность. — Нет, мне просто понравились твои руки. Очень музыкальные. — Спасибо. Тут рядом я видела кафе с пианино. Покажешь? Я угощаю кофе и вкуснейшим тостом с сыром и индейкой. — А они пишут на стаканчиках имена? — Вроде да. — Отлично! — он изящно соскользнул с перекладины моста, прижав к груди ноты. — Веди, Иисус. — Я Ромео же. — Ты можешь быть, кем пожелаешь. — А кем не желаю? Он закусил пухлую губу, откидывая голову в бок. — Но это всё равно будешь ты, как бы тебе не было противно. В углу кофейни всё ещё стояла елка — православная новогодняя, не католическая рождественская — на окнах висели гирлянды и бумажные огромные снежинки. Людей было мало, часть работала, сидя чопорно у окон на мягких пуфиках, баристы были одеты в темно-зеленые передники и такие же шапочки с белыми бубенцами на конце. Пианино стояло напротив уборной, и это было оскорблением инструмента, на наш с ним взгляд. — А давай я попрошу написать «Христос», а ты «Иисус», тогда нам огласят «напитки для Иисуса и Христа»! Ты только представь! — А давай, — я пожала плечами, доставая из заднего кармана джинс местные купюры. Он уболтал баристу, очаровал и получил нам бесплатные имбирные печеньки в довесок к основному заказу. Тактично попросил «тихонько помузицировать в уголке». Если бы я смотрела в кривое зеркало, какая-то грань отразила меня именно так. После он ещё уболтал девушку, сидящую одну со стаканом горячего облепихового чая, одолжить нам стул. Мужчин он игнорировал, обходил стороной, а когда они проходили мимо, непроизвольно жался ко мне за плечо, наматывая на палец длинный локон, выпавший из хвоста. — Готова, человек-оркестр? — Готова. После хвалебной оды во славу действительно самого вкусного в мире тоста с индейкой и сыром, он, протерев тщательно пальцы салфеткой, показал мне, как можно сыграть пару особенно сложных моментов. Наблюдал несвысока, просто сидя рядом, помогая проигрывать многоголосные партии третьей и четвертой рукой. — Мизинцем сможешь дотянуться? — Сюда? — я нажала на ре четвертой октавы так, будто мои пальцы сели на провисной минусовой шпагат. Он охнул искренне «батюшки». — Кстати, насчёт члена. Спасибо, но мне нравится, как есть. — Мне нравятся твои бёдра. — Спасибо. Мне тоже. Особенно то, что они выглядят здоровыми. Сильными, широкими, устойчивыми. — Да, — он кивнул, — отдал бы полцарства за возможность как-нибудь на них полежать. — И где твоё царство? Он рассмеялся. — Раньше я думал, что весь мир — это моё царствование. — А оказалось, что ты просто его часть? — Да, — он кивнул подбородком, — всего лишь его малая часть. Я смела пыль с си четвертой октавы. Редко кто её задействовал, вынуждая порастать быльем. — Я как-то сказала, что если я начну думать исключительно о себе, а не обо всём мире за раз, то это закончится плачевно. Он лишь понимающе кивнул, переняв моё занятие и убирая пыль с конца третьей октавы в недоступных щелках. — Но я даже не думала, что настолько. — Боже, — он перешёл на шёпот. — Невозможно понимать так сильно, но только так и выходит. За долгое время я попыталась посмотреть человеку прямо в глаза, но очки запотели в момент поворота от его горячего кофейного дыхания. Увидеть ещё одна смазанное лицо я просто бы не вывезла, кажется. — Как тебя зовут, говоришь? — Эрик. Я вздернула руку для знакомства, и он тоже, но это было уже крайне неуместным. Мы сжали свои неуместно протянутые руки обратно в слабые кулаки каждый у места, где должно биться сердце. Фальшиво посмеялись, отворачиваясь друг от друга обратно. — Шерпа. — Вообще, у меня три имени. Эрик Юнас Людвиг. Шведские корни, не обессудь. Обычно многих это страннит. — У меня два. Шерпа Иллин. Если честно, я впервые встречаю человека с именем больше, чем одно. — Взаимно. Это чертовски приятно! — он хлебнул кофе, а я так и не определилась, по какому из трёх имен к нему обращаться. Видимо, через подобное проходили все, кому я при знакомстве вываливали развилку без указателей и расшифровки направлений. Это должно быть сбивало с толку. Однако парень, отпивший кофе с именем «Христос» в сопровождении «чертовски» казался именно Эриком Юнасом Людвигом, не кем-то одним, даже не двумя — всеми тремя сразу, и лишь это делало его портрет полным, насколько позволяла позиция наблюдателя. Эту ситуацию стоило записать. — Можешь подать мне мой рюкзак? В мои записи он не смотрел, пропевая тихо по нотам следующий сложный кусок для разбора, но всё же спросил из чистого любопытства. — Книгу пишешь? — Ну, это больше похоже на то, что если бы Юнг трахнулся с Сенекой, пока Кафка это стенографировал, а Фрейд дрочил на Кафку, то у Достоевского бы точно с этого усилились приступы эпилепсии, а все вышеозвученные вращались в гробах, выделяя электричества похлеще замыслов Теслы. А если бы собаки умели писать… им бы это тоже не понравилось. — Думаешь, это поймут? — А разве пишу для того, чтобы быть понятой? Вот это можешь ещё раз показать, — я обвела кусочек нотного стана в плотной пелене нот. Там не было ни единого свободного белого местечка бумаги. — Подожди, — он убрал руки с клавиш, — а зачем ещё тогда писать? — Разумеется, каждый автор хочет быть понятым, но это скорее следствие. Бонус. Приложение. Если бы я хотела быть понятной всеми, я бы писала порно-роман какой-нибудь. А это нечто большее, знаешь. — То есть ты не ориентируешься на читателя? — Я надеюсь на него. Надеюсь, что он умен, способен к анализу, сможет понять там, где сложно, и соединить с тем, что просто и на поверхности. Я пишу для каждого по отдельности, а не для всех. И каждый найдет в этом своё. У каждого отзовется по-своему. Каждый сделает свои собственные выводы. Вот, что ценно. Я просто записываю свои мысли, но не они определяют моё существование. Мы просидели ещё пару часов практически до самого закрытия. За окном рождалась ужасная метель, нетипичная для этих краёв. Новый год начинался полярно: там, где должно быть холодно, было тепло, а там, где тепло, падали снег и температура. Его датчик замигал стробоскопом. — Вызывают? — К прискорбию, да. Мы прощались также, как и встретились, что в первый раз, что во второй — будто проходили мимо и знали, что потом ещё свидимся. А если не свидимся, то — Доброй ночи, доброго утра и доброго дня тебе, Шерпа Иллин. — Взаимно. Он размахивал мне ладонью у самого выхода, а баристы размахивали ему, очарованные и поглощенные. — Подожди. — Да, Ромео? — Ты не знаешь, что за песель такой, худой, даже немного костлявый, с длинными тонкими лапами, вытянутой книзу мордахой и треугольными висячими ушами? Он постучал пальцем по подбородку. — Нет, не знаю. Я хотел себе собаку, но диаметрально противоположную этому описанию. — Ладно. Спасибо. — Это важно? Я переставила ноты в самое начало. — Иди, — и махнула ему рукой на прощание, улыбнувшись.

***

— Да где ж тут видео включается. Моя ворона, заглядывающая в экран, помогала ничем. — Иди полетай давай в родных местах. Соскучилась небось. Новых уведомлений не было практически полмесяца. Подарочному телефону я прикупила черный чехол и наклеила всратого Бога Смерти на бампер, почему-то жрущего яблоко. Ох, японцы. К концу января Корея, Монголия, Япония и дальневосточная Россия сообщили о первых случаях заражения. Теперь меры профилактики были более настойчивыми, и я не мелочась закупила коробку на сто масок, перемещаясь исключительно в них. Это нововведение мне даже нравилось — наконец-то не продувало щёки, можно было подпевать наушникам, но, что самое главное, было просто прятать своё лицо. Лица прохожих теперь были наполовину скрыты, и я могла смотреть на них. Прямо и не боясь, что спереди на голове вместо лица я увижу лишь серые помехи. Мир в кое-то веки начал подстраиваться под меня. С другой стороны, я была уверена, что ему абсолютно на меня насрать. Цунадэ-сама встретила меня со снегом на ботинках, защитной маске, усталым взглядом под черными очками и информации на три дешифрующих отряда. При подходе к деревне стояла полная тишина — в округе километров на сорок не было ни одной птицы, будто от них они улетели совсем. Около защитных барьеров, изловчилась выпустить своих с плеча, чтобы им не было, как в гробу. Первая же ворона, естественно, нагадила на охранный пункт у центральных ворот. Смотрящие от меня демонстративно отвернулись, не препятствуя дальнейшему шествию до Резиденции. Коноху замело снегом почти до самых крыш. Остатки новогодних украшений и ярмарок разлетелись ветром по округе. Мой кабинет стоял нетронутым, на столе и полках клубилась пыль, под столом и под полками валялись высохшие когда-то красные выпавшие из пионов лепестки. Открыв окно, по старой привычке села на подоконник, свешивая ноги наружу. Холод стоял лютый, люди не показывали носов из домов, день был слишком коротким, чтобы его жить. Ночь за мной ходила постоянно, и здесь не оставила без себя. С окна хорошо просматривалось другое крыло — нигде не горел свет, не было протоптанных тропинок и людей. Человеки либо вымерли, либо не показывались моим глазам. Кольчатые головы Второго и Минато-самы покрылись неровными сугробами, и так они напоминали Статую Свободы. Настоящая голова Пятой часом ранее в кабинете смотрела грустно, тоскливо, безнадежно, но ни разу не обмолвилась хотя бы про один предписанный мне грех, бойкотом выставивший за границы деревни. Лишь на прощание уложила мне крепкую ладонь на плечо, сказав, что не пьет уже полгода. И добавила контрольным «я не хочу спустить всё, что ты для нас сделала». Никакого облегчения или сентиментального отклика не было. Я готова была биться головой о все стены, чтобы голова работала нормально, только результата никакого это не приносило. И на банальный вопрос «как ты» как ответить? Штатно — всё нормально. На работе стабильно, есть недвижимость, деньги есть, одежда есть, свои есть, ученики есть, всё вроде есть, но жизни как будто и нет. Закрыв кабинет, дошла до нашего квартала, поправляя сорванную метелью ограждающую полосатую ленту. Дошла до снежного котлована, где теперь уже под личным руководством Цунадэ-самы возводили психоневрологический диспансер. Из-под снега торчал монолитный, железобетонный каркас. Фундамент был скрыт снегом. Рядом возвышалась знакомая заснеженная крыша — она не горела, как в том году. Не горело вообще ничего, Коноха казалось пустой, вымершей, застрявшей в зиме. Туда мы и отправились с воронами сидеть и курить, я настойчиво склоняла их полетать, но они сидели на высоком ограждении рядом, как приклеенные. Однако даже все они вместе взятые не могли быть им — место по правую руку было пустым, его продувало ветром, завывая в трубах и у меня ниже головы, где ничего не было. И тогда, достав телефон, я смотрела, как на экране сменяются последние минуты первого дня второго месяца зимы. А вот найти, как переключить камеру на видеозапись у меня не вышло так просто — вороны тоже ничем не помогли, разумеется. В конечном счёте всё, что у меня было — лишь я, и я справилась, глубоко-глубоко вдыхая. Говорить на камеру всё равно, что говорить наблюдателю, а я пыталась свергнуть этот пьедестал. — Ну что ж. Начало было положено общим, немного дезориентированным и сомневающимся. — Сегодня второе февраля. Ноль-ноль-ноль-ноль. Ровно через год тебе будет двадцать семь лет. Слова, долго хранившиеся без использования, забыли, как им звучать, как произноситься, как им стать озвученными, и я взяла паузу. Горел значок записи, а под ним было размытое темное лицо, скрытое наполовину маской от неизвестного вируса в мире, в котором творилось неизвестно что, но все пытались делать вид, что всё ещё под контролем. — Я надеюсь, у тебя всё хорошо. Я надеюсь, что ты в порядке. Я надеюсь, что ты справилась. Из открытого рта, прорвав горловую платину, наружу с самого дна выбиралось самое важное. — Ничего не помогает. Вообще ничего. Никакие таблетки, ни режим, ни алкоголь, ничего. Я просто надеюсь, что ты победила эту ебанную… я не знаю, что это. Это будто все болезни разом, но ты здоров. Ничего не помогает, абсолютно, блять. Ничего не может её уничтожить, разбить этот вакуум, кому. Ничего блять, слышишь? В глазах было мутно, а под маской по щекам хлестала соленая вода. — Ты справилась? Оно не унималось, а ресницы склеивались между собой. Заблокировав телефон, убрала в карман, натыкаясь на долбанную пачку с долбанным на этот раз медведем. Не закурила — швырнула её с крыши, потому что там не было верблюда. Сидеть было невозможно — сползла с ограждения на крышу, усаживаясь прямо в сугроб, обнимая чугунную голову руками у висков. Я хотела стать сугробом, улетевшими с крыши воронами, верблюдами — неважно кем — ведь если человек определяется тем, что он делает в одиночестве, то я бы хотела вылезти из себя, сбросить, как змея шкуру, стать человеком-птицей, человеком-оркестром, даже Диогеновским — любым, лишь бы настоящим. — Я опять опоздал. Я бы голову не подняла, даже если меня тянуло всё человечество. Сквозь пальцы и челки наискось в снегу виднелись ботинки со знакомой обмоткой на щиколотках. Снег хрустел подо мной и под ним, падал на него и меня. Мои руки двигались быстрее меня, потому что когда я подняла взгляд, они успели закрыть моё лицо, чтобы не видеть. В мире, когда все начали носить маски от неизвестного вируса, убивающего людей, он был единственный, кто её наоборот снял. Но если бы вместо лица я снова увидела это, если бы вместо любимого лица было одно сплошное шумовое месиво, если бы я так впервые его увидела, я бы узнала, что такое символическая смерть в ту же секунду. Я умирала символически часто, но как могла бы в тот раз — впервые в жизни. Человек ещё может определяться тем, что с ним происходит, когда он не контролирует себя, поддаваясь цунами. Я слышала как со стороны одно-единственное «надень, надень, надень, надень» эхом толкающее крышу к первому этажу, а руки зажимали глаза так сильно, пока в черной пустоте не вспыхнуло красным. Я забралась обратно на ограждение, уперевшись локтями в колени, всё ещё удерживая голову на весу руками. За спиной в зимней спячке существовала Коноха, небо было затянуто снежными тучами, хотя должна была быть полная луна. Я слышала, как он сел рядом — далеко — спиной ко мне, свесив ноги наоборот над Конохой. Мы очень долго молчали. Очень. Я глубоко вздохнула грудью — Чеширского кота с неё сбросил знакомый из тысячи тысяч запахов. Синий кэмел, которого у меня забрал мир. Синий кэмел, который в этот раз курила не я. — Ты начал курить? Какаши повернулся спиной к Конохе, как и я, встряхнул с намоток снег. Положил на снег между нами пачку без одной сигареты. — Можешь забрать? Оторвав голову, наткнулась лишь на свою тень, бликующую красным в районе глаз и его тень на расстоянии двух вытянутых рук — его и моей. В боковое зрение ещё попадал его темный профиль и облако дыма с горячим воздухом. Наощупь забрала пачку, черпая ногтями под завязку снег. — Зачем? Вытащила зубами по привычке сигарету в другом конце ряда от пустующей. Я будто забыла, как курить, забывая её поджечь — просто сидела с зажатой в зубах сигаретой и пачкой в руке, на которую не хотелось смотреть, чтобы не разочаровываться. Тишина подбивала дернуть пластырь и посмотреть. Тишина победила. На перевернутой кверху пачке под предупреждением с моим любимым «мучительная смерть» был нанесен желтый верблюд. Снизу у цены был верблюд, сзади над иероглифами, сверху под надписью «Camel». — Так как будто ты была рядом. Проще было откинуться назад на миллиметр и обоим упасть с крыши, чем говорить. Проще было вернуться в первый раз, когда мы сидели на ней лицом к миру, во второй раз, когда мы были без ума прямо на одном голом пледе. Если бы можно было вернуться и всё поменять, третьего, этого раза бы не было. Но менять я абсолютно ничего не хотела. — Я не хотел тебе говорить этого. Тогда. Я даже не помню, что именно сказал. — Я тоже не хотела. Не всё, но многое. Сидя рядом на крыше, как две заснеженные вороны, единственное, что точно знала о себе — своё «я люблю тебя» я не заберу назад, оставляя с ним навсегда. Но убийство в состоянии аффекта — всё ещё преступление, в котором объектом выступает жизнь человека. Смерть в привычном понимании виделась мне безынтересной — куда страшнее была символическая. А весь аффект остался именно там, в августовской ночи под проливным дождём. — Мне нравится твоя тень. Она очень красивая. Моя тень была искривленной, преломленной и нечеткой. Слабой, истонченной, неправильной формы, с тухнувшими постепенно красными отблесками там, где должны быть по логике глаза и лицо. Мне никогда не нравились тени, что лишь уродовали рисунок, творения, искусство. — Мне твоя тоже. Они были похожи как две капли воды. Я выкурила ещё две, каждый раз проверяя, не сбежал ли куда верблюд с пачки. А удостоверившись, убирала обратно в карман, крепко сжимала в кармане из последних сил, как свеча, пытающаяся с треском и дымом разгореться под водой из расплывшегося бесформенного воска, с вытащенным из неё фитилем и тающая с обоих концов. — Могу угостить тебя праздничным раменом? — Раменом? — У тебя всё-таки день рождения. Я имела в виду не это — мне казалось, уже глубокая ночь, так как не знала, сколько именно мы тут просидели, покрываясь снегом. Вряд ли Теучи-сан ждал гостей в такой поздний час. И закрылся давным-давно. — Хорошо. Он не понял, что я имею в виду, но я всё-таки согласилась. Мы шли на одной прямой, будто намагниченной, даже с разным шагом и разным ростом мы всё равно оказывались на ней. Как в сообщающихся сосудах, в которых как ни крути, первым повязан со вторым. По дороге к Ичираку не было ни единой души, а внутри него и правда всё ещё горел свет, будто Теучи-сан ждал и верил, что к нему придут. Какаши первым поднял штору с красным приветственным иероглифом. Так я смогла рассмотреть его спину — в незнакомой мне черной форме под теплым жилетом, узлом протектора, покоившимся теперь на плече, вместо затылка. Восторженный восклик Теучи-сана подтвердил все мои домыслы. — Что-то ты сегодня поздно, Какаши, я уж думал, не дождусь! Шерпа-Саске, как всегда? Какаши сдавленно кашлянул, а я забавы ради пролезла всё-таки под шториной, показываясь из-за его спины. — Два, Теучи-сан. Будьте добры. — Слава Ками, Шерпа! — он радостно вскинул в воздухе половником, разводя руки в стороны. — С днём рождения! Гадать не надо было, кто именно ему рассказал. Мы сели через два стула, по краям стойки. Я стянула маску, пытаясь отогреться от чанов с бульоном и улыбку Теучи-сана, переглядывающегося между нами двумя. Тот превзошел сам себя по объемам подготовленных для нас пиал, и дай ему волю — начал бы пританцовывать. — Извините, что так поздно. — Ты когда вернулась? Надолго? Как у тебя дела? — Вчера, нет, нормально. Насвистывая что-то мелодичное, он пошёл искать по его заявлению «самые лучшие помидоры», не побитые низкими температурами, к которым никто не был готов. Какаши протяжно вздохнул — кажется, Теучи-сан сдавал его с потрохами, сам не ведая того. Меня хватило даже на какой-то странный сдержанный хмык. Рамен был потрясающим настолько, что хотя бы ради него стоило возвращаться. Я уже начинала подумывать, как заскочить сюда в марте и апреле, перед собранием, после собрания — чисто поесть этого рамена, туда-обратно. Теучи-сан без конца накладывал Какаши добавки, а потом спалил его окончательно. — Наконец-то хоть ешь. Давай, давай, ещё вот это, — и плюхнул ему в пиалу самый здоровый кусок часю, что я видела в жизни. Заметив мой недоумевающий взгляд, Теучи-сан смущенно осекся, снова скрываясь в кладовке от неловкого молчания и странных взглядов. Так что мы ели снова молча. И именно так нам стоило начинать, наверное. С начала, как все, со смущающих посиделок за раменом, волнительного молчания на крышах, а мы дёрнули с самого конца, с ног на голову, не думая, что у всего есть последствия. Но, опять же, я бы не поменяла абсолютно ничего, иначе это была другая история. Чья-то, но не моя и не его. — Я доработал твоё предложение о смене химического состава вспомогательной фармы на более безопасные аналоги. С этого года мы начали постепенную реорганизацию производства. Я написала это чуть ли не на туалетной бумаге, фонтанируя идеями и нововведениями во время ужина с ним, и как он запомнил этот несвязный на тот момент бред, превращая в логическую форму — ума не приложу. — Спасибо. Теучи-сан втихую подсунул нам ещё по одной пиале, снова скрываясь из виду. — Многие воспринимают безалаберно рекомендации и предупреждения о новой болезни. Но многие в панике заделывают каждую щель в доме и не выходят на улицу. — Но у вас всё под контролем? — Да. Спасибо, что дали возможность адаптироваться к нововведениям и не сбросили на нас всю информацию бомбой. «Адаптироваться к нововведениям» и «не сбрасывать бомбы» — это вот бухой Саске, пытающийся отобрать у полуголого Джея микрофон в ЛГБТК-баре? Хах. Но хотя да. Нашим задницам пришлось не сладко, а те двое заслужили десять таких попоек, если они помогли им хоть немного отдохнуть Мы доедали молча и третью пиалу пытались в себя влить под чутким надзором Теучи-сана тоже молча. Прервали молчание на прощание с ним, молча вышли на улицу, я молча закурила, он молча шёл рядом снова по единой кривой. В соседней деревне у меня был забронирован роскошный номер в рекане — в брошюрке они обещали бесплатные кислородные коктейли, массаж, иглоукалывание и зеленый чай с жасмином. Мы остановились на перекрестке слишком одновременно, будто чтобы не разрывать невидимую, натянутую кривую ходьбы. — До встречи. Какое всё-таки странное слово «встреча»‎, блять! Ведь ты никогда не знаешь наверняка, что какая-то из них может стать последней!! Если бы я обернулась, я могла увидеть его лицо, а могла бы и не увидеть — зимняя ночь была темной, снежной. Падал странный снег, будто прошлогодний, протухший. В целом, было всё ещё всё равно. Я обернулась в четырех шагах от него, недвижимого статуей. Темного силуэта с сжавшейся тенью неправильной формы, неправильной форменной формы на нём, которую я не знала, мне была знакома лишь та, темно-темно-синяя, а эта слишком походила на мою. — Ты не знаешь, что за песель такой, худой, даже немного костлявый, с длинными тонкими лапами, вытянутой книзу мордахой и треугольными висячими ушами? — Грейхаунд. Элегантная английская борзая. Одна из самых умных собак в мире, понимает с полуслова. У них уши напоминают по форме лепесток, легко узнать. Окрас может быть черным, белым, палевым, голубым, двухцветным в сочетании с белым. Ведут себя тихо и скромно, добрые и чуткие. Здоровье у них крепкое, только если чуть что начали хромать — сразу к врачу надо. Мои прощальные слова кончились, даже не начавшись. — Можешь писать мне, если встретишь собаку неизвестной породы. Мы бы могли сыграть в «собака» в переписке. В мою любимую дорожную или прогулочную игру. Мы бы могли. — Я напишу о месте нового собрания. Снег хрустел моим костями в ботинках, и мы бы могли, но завтра, а мне ещё надо было забыть всё. Засунув руки в карманы почти по локти, дошла до ограждающей стены, где мы летом ждали грозу для экзамена. С такой высоты просматривалась вся деревня, как на ладони — серая, пустая, безлюдная. В неприметной многоэтажке горел свет лишь в одном окне — в него я смотрела на одомашненную деревню, сделав чай впервые в гостях у него. В окне четко просматривался темный силуэт — может, показалось — с квартала возвращались вороны, следующие без каких-либо указаний за мной, как приклеенные. Я сидела на стене, поджав одну ногу под себя, не особо оказывая предпочтения курению на ходу. Силуэт человека в окне на другом конце деревни надеялся и ждал в гости. Человеку нужен был человек.

***

Вся королевская конница, Вся королевская рать

Не может Шалтая

Не может Болтая

Шалтая

Болтая

Болтая

Шалтая

Шалтая

Болтая

собрать.