rude/soft

Юнги скрипит по обивке дивана голым коленом, ладонями давит на плечи Чимина, удерживая, и жмётся ближе, накрывая собой, словно костлявым жарким пледом. Тычется носом в висок и скользит ниже, губами через скулу, чтобы в приоткрытый от удивления рот шепнуть с придыханием: — Чимини… Чимин охуевает в момент. Не то чтобы Чимин убеждённо считал Юнги грубым, жёстким, саркастичным придурком, у которого самомнение с Юпитер и примерно таких же размеров личное пространство. Но именно так Юнги себя и вёл всё то время, что они были не слишком тесно знакомы. Другого мнения сложиться просто не могло. Юнги огрызался на каждое слово, порой хамил, а матерился так изящно и искусно, что уши не вяли, а сворачивались в фигурные оригами; о младших заботился фразами, наподобие: «А башку ты дома не забыл?» и «Потом поссышь», а потому не вызывал у Чимина каких-то тёплых чувств. Отталкивал скорее, убеждая своим поведением держаться подальше, на безопасном расстоянии. У Чимина при всём при этом и помыслов никаких дурных по отношению к его грубияну-хёну не было, почти. Хотелось иногда хорошенько втащить по хмурой физиономии за слишком уж спартанские методы воспитания молодняка, но только в мыслях. Наружу он это никак не выплёскивал, ни на словах, ни в поведении. И сам Юнги не провоцировал — цеплялся абсолютно к каждому, и не искал веских причин, а на Чимина лишь зыркал с ненавистью и отводил глаза, словно это не Чимин адресат его презрения, а нечто за его спиной. Итогом стала лёгкая неприязнь с моментами раздражения, когда издали задевало недовольным взглядом тонко прищуренных глаз; молчаливое неодобрение и, напротив, восхищение талантом, когда Намджун втихаря показал запись их недавнего совместного выступления, где обычно неприметный Юнги вдруг оказался центром притяжения взглядов и вором воздуха прямиком из лёгких. Чимин тогда даже очаровался его образом, сочетающим молочную нежность кожи, сияющей в свете софитов, и дерзкую ритмичную читку, пробирающую до мурашек, но ровно до их следующего бесконтактного пересечения. С Юнги было непросто даже его давним бро. Что уж говорить о Чимине, что прибился к их компашке через общих знакомых и был как очень дальний родственник — седьмая вода на киселе. Учитывая, что они и не общались ни разу, диалогов не затевали по обоюдному нежеланию, и в групповых беседах репликами не пересекались, даже если позиции их были схожими, — дело гиблое. Они виделись прежде раз семь, и всё их взаимодействие заключалось в том, что Юнги хмуро косился в его сторону и небольшими глотками попивал свой вискарь. Остальные представители их компашки даже заинтересованности в том, чтобы их свести, не проявляли, и Чимин с этим как бы смирился. У него уже было море любви от Тэхёна и Хосока, покровительство Намджуна, шуточки Сокджина и младший брат в лице Чонгука. Ну и подумаешь, что вместо обещанных шести клёвых друзей у него в итоге оказалось только пять. К слову, сейчас он предпочёл бы видеть кого-нибудь из них рядом. Ведь сейчас Юнги крепко цепляется пальцами за ворот его рубашки и по-кошачьи ласково трётся о плечо щекой, отчего по тёмной ткани размазывается слюна с приоткрытых губ. Чимин неуверенно придерживает его за предплечья, хоть как-то пытаясь отстранить, увеличить расстояние между ними, но уже слишком поздно — он сам уступил под натиском врага, сдал позиции и тесно вжал себя в уголок дивана, где его и настиг Мин Юнги. Чимин сглатывает нервно, ощущая, как Юнги, прицепившись аки клещ, лбом упирается в ключицу, наверняка, чувствительно твёрдую для него. Затихает, вроде, и эту передышку Чимин тратит на попытку осознать случившееся. Он смаргивает этот день, мысленно запуская его с самого начала. Намджун с утра обрадовал, что его дом свободен от предков, а значит, будет туса, и надень-ка красивые трусы, подмиг-подмиг. Чимин, несмотря на намёк, ожидал домашние посиделки с пиццей и нетфликс, но словно сам попал в один из сериалов про пубертатных подростков. По крайней мере, трое девчонок, обжимающихся на дне пустого бассейна в осенние плюс десять, смотрелись весьма кинематографично. А потом Сокджин увёл его в дом и посоветовал ни в чём себе и другим не отказывать. Чимин оказался непослушным гостем, но и без галлона алкоголя в одно горло нашёл, как применить неуёмную юношескую энергию и повеселиться. Не одержимый чем-то крепче спрайта, он смущённо фристайлил с Хосоком, дурачился с Тэхёном и чувствовал себя прекрасно в толчее народа под громкие биты незнакомых прежде исполнителей. Чимин отчётливо помнит момент, когда пришёл Юнги. Он выловил взглядом его платиновый блонд, что в неоновом свете сиял. Словно невесомая медуза, лениво реющая в тёмных водах океана, Юнги пробрался сквозь толпу и пинком согнал Чонгука из кресла, приютившего его зад на весь вечер. Чимин, изредка отвлекаясь и бросая взгляды, видел: Юнги свой трон не покидал. Словно коршун, высиживающий свои драгоценные яйца, наблюдал из-под полуопущенных век, как методично надираются окружающие, празднуя жизнь как явление, без каких-либо поводов. Юнги пропустил и игры — на желание, на выпивку, на раздевание; и танцы — на шесте, на столе, на бис; и, кажется, вовсе в какой-то момент уснул, не потревоженный чьим-то вниманием. Но стоило метафорическим часам пробить полночь, как зажигательно весёлый вечер перетёк в томно-соблазнительную ночь, ведь тыква Юнги, видимо, раскололась под напором басов, явив Чимину, случайно ставшему свидетелем, преображение в топ-модель по-корейски. Юнги, слегка подёргав плечами, стряхнул свою ветровку цвета кимчи, обнажая неприкрытые майкой-алкоголичкой худые плечи, и, упрямо глядя куда-то перед собой, нетвёрдой походкой «от бедра» пошатывающимся пингвинчиком направился к цели. Не трудно догадаться, что спустя пару минут и несколько растолканных в стороны тел «Титаник» налетел на полном ходу на «айсберг» в виде дивана, едва не повалив его спинкой на пол вместе с Чимином, переводившим там дух и едва его не испустившим. Чимин вовсе не ожидал такого соседства. Ему всегда казалось, что они с Юнги как не сочетающиеся продукты, которым нельзя оказываться рядом на полках холодильника. Или у них друг на друга что-то типа непереносимости лактозы. Но вот они сплетаются телами в неведомой камасутре позе, очень тесно, до невозможности вдохнуть — Юнги, вопреки худощавой конституции, весьма увесистый, и был бы Чимин хлюпиком, от него бы и места мокрого не осталось. Может, на то и был расчёт? Юнги сползает потихоньку ниже, и его зад уверенно оседает Чимину на бедро, обжигая промежностью и ещё больше сковывая в движениях. Кроме этого Чимин остро чувствует, как затекает изогнутая неудобно спина и как саднит втёртая в край подлокотника лопатка. С каждой секундой удушающего поползновения Чимину всё сильнее хочется просто бесцеремонно скинуть Юнги на пол, но как бы для начала отодрать? Юнги видится ему слизеринской змеёй, желающей то ли задушить, то ли спариться в тесных объятиях. Чимин не знает, разных ли они видов, и какова вероятность, что ему оставят жизнь в любом из случаев. Юнги вдруг дергает Чимина на себя, чуть отстраняясь. Возможность избежать травм с той или иной стороны ускользает сквозь пальцы, как пуговицы, не выдерживающие пытки натягиванием. Но Чимин не берёт их в расчёт, не тогда, когда Юнги разжимает, наконец, пальцы и оглаживает оголённую теперь шею от выступающих ключиц вдоль крепких мышц; мажет нежно большим пальцем по кадыку, остальными ведёт выше и прихватывает мочку уха, чтобы широкой ладонью уложить на горло. Чимин вдыхает шумно, с приподнятой чужой рукой головой, вполне готовый к тому, что эта порция воздуха станет его последним ужином перед мучительной казнью. Чимин с отчаянной надеждой напоследок обводит взглядом напичканный разномастными гостями зал. Цепляется за чьи-то руки, жадно лапающие чьи-то округлости в узких джинсах, натыкается на губы, растянутые в пьяных улыбках или охотно обхватывающие горлышко бутылки, скользит по оголённым от невыносимой духоты телам обоих полов, переплетённым в танце, и не наталкивается ни на одни глаза. А чьи-нибудь глаза Чимин сейчас расценивает как спасательную шлюпку или хотя бы нарукавники, принесённые прибойными волнами к берегу острова, на котором за ним гонятся, при этом хищно клацая зубами, злые дикие туземцы целым оголодавшим племенем. Но на зажатого, словно жертву, в диванном углу Чимина и нагло зажимающего его Юнги, никто не смотрит. Абсолютно никому нет дела до в двух шагах от них творящегося беспредела. И даже если Чимин крикнет что-нибудь из разряда «на помощь!», его услышат с нулевой вероятностью — слишком громкая музыка. Да и не по-мужски это. Он всё же не по-мужски жмурится, не способный взглянуть в глаза своему палачу, но вместо собственных хрипов у самого уха слышит новое «Чимини», чудом не поглощённое грохочущей музыкой, как и чудом ещё не проглоченный заживо сам Чимин. Он приоткрывает глаза, готовый увидеть пред собой широко раскрытую пасть, но видит лишь, как Юнги поднимает поплывший взгляд и смотрит с такой щемящей нежностью, с трепетом и молчаливой доверчивостью, что не проникнется только зачерствевший камень. Юнги с самого начала их знакомства отличался одной особенностью, которую показал буквально в первую секунду: он посмотрел на Чимина так, словно тот увёл его кошку, выдрал из ушей наушники и назвал любимое аниме тупым. И этот взгляд Юнги всегда носил с собой, не снимая, никогда не забывал и при любом стечении обстоятельств, когда их взгляды пересекались, Чимин невольно стыдился не совершённых им прегрешений, ведь глаза, буравящие его тёмными зрачками из-под рваной чёлки, настойчиво молчаливо убеждали в обратном. Теперь же эти блестящие влагой глаза транслируют какие-то уж совсем неведомые, не типичные для Юнги чувства. Чимин всматривается заворожённо в переливчатое мерцание разноцветных бликов на тёмных радужках. И, может, только мерещится, искажается в приглушённом мигающем свете, заволочённом кальянным дымом, но у Юнги вместо привычного зрачка в левом глазу пухлое насыщенно-красное сердечко. — Хён, — Чимин, в самом деле, впервые напрямую обращается к нему, и голос взволнованно дрожит, как и неуверенно тянущаяся к чужому лицу рука, — у тебя тут… Пальцы его касаются влажного следа на щеке, нерешительно притираясь к коже, неожиданно гладкой, нежно-прохладной, и проводят до виска, накрывая веко. Под бит взрывающегося в припадке сердца Чимина Юнги прикрывает глаза, трепеща ресницами, и с кошачьей чувственностью льнёт ближе к ладони, гладится самозабвенно, словно не знал никогда ни любви, ни ласки. Проигнорировать это, списать на что-нибудь обыденное, нормальное и не влекущее волнение за состояние то ли разнежившегося, то ли вдруг поехавшего хёна, у Чимина не получается. Он-то заботливый, доброжелательный и отзывчивый по умолчанию, природно предрасположенный, а не по дозволению неведомой хуйни, сменяющей местами полюса и крошащей черты характера в мятный сахар. Чимин с трудом припоминает, какой нынче месяц — не март ни разу, — пока Юнги шало моргает и остервенело трёт глаз. А после ответным жестом обнимает лицо Чимина мягкими ладонями, задевает кончик его носа своим, целует мокро в щёку и своей прилепляется сверху, словно на клей. Его руки смещаются; одна приятным массирующим касанием забирается в волосы, а другая соскальзывает вдоль позвоночника вниз, мягким гладящим жестом. Он всё ещё на коленях Чимина, прижат тесно, полуобнажён, в том числе и в чувствах, и Чимину смелости не хватает, чтобы заподозрить Юнги в притворстве таких масштабов лишь для того, чтобы свершить внезапно аннигиляцию. Юнги ласковый, ловит странное осознание Чимин, и это то, что пугает пуще прежнего. Ведь главный вопрос: почему? Что такого стряслось с Юнги, раз он позволяет неприятелю довольствоваться своим уязвимым видом? Чимин отстраняет его лицо на расстояние вдоха. Юнги вцепляется пальцами в его бедро, сжимает немного, тяжело вздыхая, и рвёт несколько попавшихся под горячую руку нитей в прорези джинсов. На губах бледным мазком вырисовывается пьяная улыбка, скорее неосознанная, ведь с чего бы Юнги улыбаться ему? Да и с чего бы прижиматься, как и с чего бы лапать и смотреть в упор. Его глаза неподвижные, блестящие и пустые, словно две бусины из опала, инкрустированные в белый с розовыми прожилками мрамор белков; открыто смотрят напрямую — так непривычно для Юнги, обычно не терпящего зрительных контактов. Обо всём этом заторможенно размышляет Чимин, залипая на мягких изгибах и поблёскивающих в неоновом свете зубках. Он тянет носом воздух, принюхиваясь, и осознанно отмечает: от Юнги алкоголем не пахнет. Веет чем-то сладким с приоткрытых губ, завлекает прикоснуться, распробовать, но Чимин это щедрое предложение игнорирует. На фоне трек сменяется другим, чуть менее громким, под него не обязательно кричать, чтобы услышали. Чимин ловит лицо Юнги в ладони и зовёт, надеясь, что не бессмысленно. Он разглядывает насыщенно-чёрные радужки, тягучей патокой прилипшие взглядом к его глазам, и не сразу понимает, что это зрачки — расширенные донельзя, как чёрные космические дыры. Такие обычно, Чимин не по собственному опыту знает, у безумно влюблённых и беспечно обдолбанных. У Юнги вид, словно и то, и другое одновременно. Но его, с таким дерьмовым характером, ни к одним, ни к другим причислить не получается. Он потряхивает Юнги, схватившись за плечи, но из реакций только пьяная улыбка и руки, скользящие вдруг по груди. — Хён, хён, — зовёт Чимин, легонько похлопывая Юнги по щеке. Юнги морщится и фыркает, явно недовольный тем, что прежняя осторожность и нежность вдруг сменились грубостью; ёрзает, уходя от прикосновения, и, покачнувшись, чуть не опрокидывается на пол. Чимин едва держится на грани между тревогой и паникой, когда тянет его на себя, обрушивая лицом на грудь. Практически в исходное положение, ничуть не исправив ситуацию. Или даже ухудшив, ведь Юнги моментально обнаруживает новую область, с которой можно понежничать, и безошибочно точно сквозь ткань накрывает ртом сосок. Чимин едва не воет, и всё острее убеждается в необходимости подтвердить или опровергнуть страшную догадку как можно скорее. Если Юнги творит всё это, не будучи пьяным, вдруг он принял какую-нибудь таблетку? Звучит пугающе, и одно лишь это предположение вселяет в Чимина ужас и заставляет кусать губы, но и Юнги помогает с этим не меньше, мокро и тщательно вылизывая уже второй сосок. Сейчас Сокджин с его шутливым «ещё потрахайтесь здесь!», был бы очень даже кстати. Чимин ловит лицо Юнги ладонью и изо всех остатков сил скручивает как можно более тугой жгут слов: — Открой рот, хён. Юнги не требует повторения. Он опирается на руки, чтобы приподняться, смотрит покорно и безропотно исполняет приказание: размыкает влажные губы и расслабляет челюсть. Чимин приподнимает его подбородок, склоняя голову вперёд-влево, и безуспешно вглядывается в подсвеченную цветными бликами полость, когда наружу выглядывает розовый язык, привлекательно украшенный поблёскивающей капелькой слюны на кончике. Чимин едва ли не жужжит от напряжения. Он чувствует себя одурманенной мошкой, оказавшейся в опасной близости от завлекающе доступного цветка росянки. Ведь как иначе объяснить, что пальцы Чимина оказываются внутри, и ловушка захлопывается, жарко их обволакивая. Чимин обжигается с макушки до пят и пугливо озирается по сторонам снова, но теперь уже в надежде, что на них никто не обращает внимания. Как назло, какая-то весьма сексапильная девица, в подобии танца растирающая пайетки своего платья о кожаные штаны партнёра, пристроившегося сзади, запрокидывает голову и втыкается взглядом прямиком в них. Улыбается. Щёки Чимина обдаёт стыдом, ещё и Юнги, словно повторяя её движения, усердно натирает пальцы языком и всасывает глубже, по самые костяшки. Одно радует: никаких таблеток Чимин не обнаруживает, только свою глубокую, как глотка хёна, гомосексуальность, наверняка и Юнги прочувствованную — он как раз греет животом эту возвышенность. Юнги ёрзает, подтягиваясь выше, чувствительно давит Чимину на пах и вдруг обмякает, свинцовой пластиной придавливая. Вздыхает тяжело и ртом хватает воздух, словно задыхаясь. — Вот это меня разъебало… — бормочет Юнги, и Чимин почти не различает слов, зато отчётливо замечает тревожные сигналы. Надо убираться отсюда и как можно поспешнее. Чимин приходит к этой мысли внезапно и решает исполнить без заминок. — Хён, тебе нужно домой. Давай? — Бери. Юнги жмёт плечами и позволяет окрепшим от адреналина рукам схватить себя и выволочь в обход толпы к выходу. Он почти не помогает, только цепко хватается, куда дотянулись руки, и путается в ногах при ходьбе. Со стороны вполне можно принять их за друзей, один из которых жёстко перепил, а второй самоотверженно выносит павшего товарища с поля пьяни. Благо, свет мерцает, и почти невозможно разглядеть на ремне Чимина одну настойчиво напирающую руку. Снаружи градус заметно понижается, и кровь отливает обратно к голове. Дышать становится чуть проще, а стоять заметно тяжелее. Пока Чимин торопливо тыкает по экрану телефона в попытках вызвать спасительное такси, Юнги жмётся ближе и беспрестанно, словно новорождённый котёнок, тычется лицом в изгиб шеи, целует, лижет, выдыхая жарко и щекотно, а руки его вовсю продолжают борьбу с рубашкой, словно пытаясь разорвать вещь пополам. Словно ли?.. Юнги всё же побеждает — Чимин добровольно жертвует ему единственную тёплую вещь, ведь голые плечи начинают дрожать, а Чимин всё ещё заботливый и готов отдать последнюю рубашку. Спасло бы это ситуацию, он бы и трусы отдал, но на них Юнги пока не покушается. За те минуты, что они — по сути, только Чимин — ждут такси, Юнги заметно притихает, задрёмывая носом в ложбинке ключицы, и миссия «не спали странного хёна в его необычном состоянии нестояния» начинает казаться осязаемой для исполнения. Но стоит Чимину подтащить расслабленное тело к прибывшей машине и скромно полюбопытствовать, куда его хёна надо доставить для скорейшего отсыпания и забывания вечера как страшный сон, как все надежды расхуячиваются в хлам. — Едем к тебе, — уверенно шепчет Юнги на ухо, и от этого у Чимина холодным потом по коже. Таксист косится на них осуждающе. Чимин, едва сдерживая в себе хорошего мальчика, парирует взглядом злым. «К нему» — это полчаса пути, и таксисту же лучше, если Юнги проведёт их, спрятавшись лицом в изгибе плеча Чимина, получая поглаживания по неожиданно мягким волосам и худощавой спине, чем если устроит на нём родео. В какой-то момент Чимин даже думает, скорее, надеется, что Юнги протрезвел, ведь он проводит всю дорогу паинькой, без труда выгружается из машины и даже стоит прямо целую минуту, пока Чимин придумывает, как бы отправить Юнги по его адресу прежде, чем тот нашинкует своего необъявленного вслух врага на тосты с джемом. Но, словно почуяв засаду, Юнги почти нежно прилипает к его плечу и повторяет свой слюнявый фокус. В первый раз сработало, срабатывает и во второй. Чимин буксирует его на второй этаж по лестнице и вслушивается, словно в голоса райских птичек, в шипение на змеином. Юнги изысканно материт ступеньки, свои ноги, этажи, мироздание. Чимин безмерно радуется, что не фигурирует в этих уравнениях, и на секунду прикидывает, что будет, когда Юнги вернётся в своё привычное состояние. Честно говоря, Чимин даже на такое вот странное перемирие с ним согласен, лишь бы не их прежняя холодная война. — Не уезжай, — просит Юнги, трогательно прижимая ладонь Чимина к груди. — Пожалуйста. — Ну… — Чимин неуверенно оглядывает прихожую своей квартиры, вешалки со своими куртками, своими руками уложенный ковролин; пожимает плечами, вроде, ну не будет же он прям сейчас спорить о праве собственности с этим «всё страньше и страньше»-хёном, и кивает. — Хорошо, я останусь. Он стаскивает кроссы под внимательным взглядом, и тянется помочь разоблачиться Юнги, а тот послушно поднимает ноги и словно бы в благодарность гладит по плечам — раньше Чимин мог бы подумать, что размазывает козявку. Чимин усаживает Юнги на свою кровать, предусмотрительно стягивает рубашку, уберегая её от окончательного уничтожения, и бережно укладывает. Юнги вялый, на ощупь как разваренная макарошка, лопочет что-то, трогательно причмокивая, но руки от ремня Чимина не отнимает, словно отчётливо осознаёт, что дай ему волю, Чимин вылетит из комнаты, как пробка из бутылки шампанского, только без шума и пенных вечеринок. — Чимини, — зовёт Юнги и тянет на себя. Чимин упирает колено в матрас, едва не обрушиваясь сверху от силы рывка, и подлавливает себя на том, что повторяет ранее заданную Юнги траекторию падений. Ведь Юнги цепляется рукой за его бицепс и наклоняет ближе, шустро перебирая пальцами, и вот они уже на рёбрах и вынуждают Чимина лечь сверху, упираясь ладонями в матрас. — Чимини, — Юнги звучит неприкрыто нежно и проникновенно смотрит из-под подрагивающих ресничек, — не уезжай. Останься со мной. Не бросай… Чимин смотрит и не верит глазам. Слушает и не доверяет ушам. А тот самый Юнги-хён, у которого для демонстрации только одно выражение лица — недовольный кирпич, и чуть большее разнообразие в тонах голоса, но в пределах бурчания и ворчания, теперь переживает какие-то магические метаморфозы. Юнги смотрит жалобно, заламывает, а не хмурит брови и лезет с объятиями. Юнги хнычет и повторяет его имя, не требуя, а выпрашивая. — Хорошо, хён. Я… давай я займу диван? — Нет, нет. Ложись рядом. Не уходи. — Ладно. Юнги пристраивает лицо у него на шее, губами влажно накрывает ключицу и сопит, нагревая дыханием кожу. Его руки пригреваются мягкими подушечками у Чимина на груди, и Чимин, пару раз вдохнув, находит в этом своеобразный уют. Ему тепло, над головой знакомый потолок, а Юнги весьма удобно умещается в руках. Чимин слушает дыхание, непривычное, слегка свистящее на вдохах, ощущает жар и давление другого тела, приятный аромат и лёгкую щекотку кончиками прядей. Если выкинуть из памяти все те месяцы взаимного бойкота и собственную убеждённость в деспотичности Мин Юнги, Чимин его совсем не знает. Раньше Чимин был уверен, что в одном поле с ним по нужде не сядет, а теперь вполне добровольно готов с Юнги в обнимку отойти ко сну. Или же его беспечность подкармливается усталостью? Чимин почти отключается, когда чувствует возобновившееся копошение, но не стремится выплыть из дрёмы, а наоборот, старается сильнее укутаться в уютные ощущения и поглубже спрятаться во сне от этого дня, словно проспонсированного Зазеркальем. Чимин где-то читал, что смерть во сне приходит только к самым достойным, и он готов отдаться ей в руки без сопротивления. Однако, руки его берут совсем другие, и Чимин теряет сон махом, когда слышит щелчок пряжки ремня. Он выпучивается на Юнги, у которого сна ни в одном глазу, зато зрачки всё-так же всепоглощающе чёрные. Юнги с видом застуканного за непотребством подростка тихонько чпонькает пуговицей и вжикает молнией. — Хён? — Мешаются, — поясняет Юнги кратко и талантливо. «Чтобы не сбежал», предполагает Чимин и, ну, сдаётся, покоряется, позволяет. Кивает ему, и Юнги, не мешкая, стаскивает джинсы. Но не снимает до конца, как можно было предположить, а на уровне щиколоток шустро связывает ноги ремнём, даже из шлёвок не вынутым. Перестраховывается с фантазией, явно бурной. Казалось бы, полуживое тело, едва контролирующее себя и с трудом заставляющее конечности перемещаться в пространстве, а потенциальную попытку Чимина по-тихому смыться это самое тело пресекает с удивительной находчивостью и ловкостью. Юнги меняет их местами, в уже привычное положение, полноценно седлая бёдра в более удобной, одобренной камасутрой позе, хотя на матрасе-полторашке особо не разгуляешься, и голова Чимина свисает с края. Юнги это воспринимает как приглашение на пир и приникает к шее по новой, но уже с более хищными наклонностями. Чимин шипит, чувствуя мелкие зубки, вцепившиеся в его плоть. Совсем как пиранья, и в пору Чимину порадоваться, что одиночка, ведь и одного Юнги он не вывозит. Глаза его — чёрные озёра, наверняка кишащие русалками и прочей нечистью, что не прочь перекусить человечинкой. Но вместе с тем на глубине, не тронутой светом, Чимин видит боль и едкую грусть. Вовсе не бесполезное смущение или раскаяние за попорченную шкурку — к утру его кожа будет напоминать костюм какой-нибудь фигуристки, где на телесного цвета капроне горстями рассыпаны малиновые стразы. И Юнги облизывается, явно тревожимый не совестью. Руки его действуют тактически верно, словно отряд хорошо обученных спецназовцев на задании особого назначения, только несут не смерть, а беспощадное удовольствие. Пробираются Чимину под футболку отрядом из пяти умелых пальцев и мигом находят горящие огнём от прикосновений точки, обезвреживая наиболее приятным образом. Вторая пятерня хватается за его член, и Чимин, пискнув от испуга, замирает покорно в его руках. Юнги ощущается жестью и мёдом одновременно. Он, вроде, ласков, гладит с трепетом, глядит с нежностью, но каждое его действие сквозит непонятным отчаянием. И Чимин ловит его губы в целомудренный поцелуй, прижимая ближе в попытке подарить умиротворение объятиями. Он гладит по волосам и чмокает в скулу, пока Юнги полуразборчиво что-то бормочет. — Совсем не уходи… Оставайся в Сеуле. Я помогу с учёбой и, знаешь, ты можешь переехать ко мне, у меня большая квартира, и есть свободная комната. Я чистоплотный и умею готовить. Я больше никогда тебя не обижу, и других заставлю тебя уважать, только… — Хён… — Только не покидай меня, ладно? Чимин слушает, немного припухнув от внезапной разговорчивости и того, насколько приятно шелестит голос Юнги. Он почти полностью упускает суть сказанного, ведь у Юнги слегка поблёскивает, слезясь, левый глазик, надуты губки, покрасневший кончик носа, и это какой уже по счёту повод бежать без оглядки куда-нибудь в Сибирь, корешиться с медведями и амурскими тиграми, питаться кореньями и можжевельником, пить воду из речки и нечеловеческими воплями по ночам до усрачки пугать браконьеров? — Хён, я, ну, не понимаю, о чём ты, — признаётся Чимин и украдкой щупает ему лоб — температуры нет. — Это обычная поездка в Пусан, к родителям. Погощу пару дней, а потом вернусь… Чимин нерешительно опускает «к тебе», потому что взгляд Юнги меняется. Проясняется вмиг, темнеет ещё сильнее, а мягкие черты лица опасно заостряются. — Ты вернёшься? — замогильным голосом любопытствует Юнги, слегка стискивая по-прежнему взятый в заложники член. Чимин хочет пискнуть «нет-нет, хён, ты прав, я уеду навсегда, в другой город или страну, на остров необитаемый, куда-нибудь в Средиземном море», но, вопреки разливающемуся по венам ужасу, выдавливает краткое «да». И Юнги улыбается. Он ловит ладонь Чимина, целует в центр, в запястье, прижимается щекой, и голос его становится сладким, едва не мурчанием: — Чимини, давай встречаться? Будешь приходить ко мне на свидания. Они не будут очень частыми. Но я буду примерно себя вести и освобожусь очень скоро, обещаю. А сейчас мне надо сделать один труп.

Сутками ранее.

— Хён, ты уже заебал беситься! Злая ты скотина, веди себя по-человечески! — Тебя это не должно ебать, Ким, ёбтвоюмать, Намджун! — А вот, представь себе, ебёт, да и под каким-то неправильным углом, ибо ты, хён, просираешь свои обязанности! Они долго смотрят друг другу в глаза, хмурясь и пыхтя, и Юнги уводит отдающий болью взгляд первым. Намджун вздыхает устало и обессиленно, запрокидывает голову на спинку кресла и пялится в потолок. Пока его безалаберный, положивший на их общую работу хён бессмысленно шуршит черновиками, Намджун трёт лицо руками в попытке отыскать выход из этой жопы. Видите ли, у Юнги вдруг Муза не стоит на создание музыки. И причина этому кроется в чувстве, название которого Юнги доселе только в словаре видел и от других слышал, а сам не испытывал и вслух только как «сами-знаете-что» произносил. А тут — бах! — взбурлила голубая кровь. И всё-то у этого гения не по-человечески: гормоны по мозгу вдарили и, видимо, подрались между собой, раз вместо нежных сантиментов в сторону объекта обожания, Юнги начал неожиданно гавкать на всё, что движется, и рычать угрожающе на обездвиженное. Краем глаза Намджун замечает, как Юнги с досады или из-за тупости, превышающей обычные нормы, пинает кресло и с шипением хватается за колено. Бля, деградирует на глазах, надо срочно что-то придумать. И где-то между строчками о сексуальных красотках и откусыванием кусочка от пончика, Намджун порождает идею, да так неожиданно, что она едва не становится последней, застряв поперёк горла. Он откашливается и, приведя себя в относительный порядок, подаёт голос: — Завтра бухаем с поводом. — Редкость, — фыркает Юнги, берёт пару секунд на размышления и без особого любопытства уточняет: — У тебя Днюха? — Нет, у Чимина, — поймав резкий косой взгляд, Намджун добавляет: — переезд. Юнги так глубоко уходит в себя, что, пялясь на друга в упор, даже не замечает покрасневших от напряжения глаз Намджуна, когда тот подавляет лыбу и сообщает скрипучим, нарочито спокойным голосом: — Переводится. Жалко пацана. Сказал, не прижился тут, за аренду просят дохера, специальность не нравится и друзей не завёл… — А как же?.. — растерянно бормочет Юнги, оставляя при себе недосказанное «я», вдыхает рвано и выглядит настолько растерянным, что хочется к груди прижать, утешить и погладить по головке, но хуй там, заслужил — слишком долго его со всеми его заёбами терпели. Намджун выжидает нужной кондиции — Юнги горбится, скукоживаясь в кресле изюминкой, запускает пальцы в волосы и не подаёт признаков жизни около пяти минут — и сущности ангела и демона на его плечах делают ставки: либо Юнги вызовется Пак Чимина остановить вопреки своей тупой вредности всеми возможными способами, либо Юнги пошлёт Пак Чимина катиться колбаской ко всем хуям — соответственно. Результат заставляет себя ждать, но оправдывает лучшие ожидания: Юнги подскакивает, взъерошенный, с полубезумным взглядом и опухшими губами, скачет взглядом по стенам студии и притормаживает на зачинщике этого представления. — Его надо остановить, — шепчет, словно втайне от самого себя, но и это — прогресс. Намджун доволен и с любопытством посмотрит, чего он дальше отчебучит. Он наблюдает смятение, сменяющееся задумчивостью, и осторожно тянет: — Ну, и что планируешь делать? Юнги тупит взгляд, кусает щёку изнутри и с жалостливым скрипом сидения плюхается в кресло. Любые эмоции выматывают его очень быстро, — а если учитывать, что последние пару месяцев он постоянно был на взводе и в любой ситуации тянулся кулаком стереть грань с пассивной агрессией активным её проявлением, — держится он до сих пор на честном слове и литре кофе в день. Чего не скажешь о нервной системе — руки трусит. — «Побью до полусмерти, свяжу и буду ближайшие полгода выхаживать в своём подвале», — говорит Намджун холодным тоном. — Это плохой вариант. — Не делай из меня психопата. — Тогда как же ты его остановишь? Юнги складывает руки на груди и многозначительно ухмыляется. — Соблазню. — Не думаю, что нашего Чимин-и привлекают распорки и кол в жопу, — продолжает подначивать Намджун, хотя предчувствует в опасной близости цунами из концентрированной ненависти, но точно знает, что его не накроет — спасают блат названного брата и неотданный долг в две тыщи вон, а это дело чести. — Тогда буду вести себя как та розовая хуйня, которую ты зовёшь своим парнем, — выдаёт Юнги настолько внезапно, что Намджун подлетает к нему за десятую долю секунды и нависает, вцепившись в подлокотники. Хрипит: — Не сможешь! Вовсе не потому, что его парня «оскорбили», а потому что… ну… представить таким Юнги — нереально. Как в космос пешком сходить, как родить единорога, как скачать вагон порно и не подцепить тележку вирусов, как воткнуть флешку с первого раза. Но по взгляду Юнги становится понятно — там и Хогвартс не валялся со всей его магией и палочками; он точно своего добьётся. -

Юнги хоть порой и прикидывается шлангом, но далеко не тупой. И отлично понимает, что если Чимин махнёт хвостом и ускачет в закат навстречу лучшей жизни без всяких там бесоёбных хёнов, то Юнги наверняка напишет самый неебический альбом в своей жизни, переполненный яркими чувствами и глубинным смыслом, острыми метафорами, разящими точно в цель, и проникновенной лирикой. А потом затопит студию соплями, и Намджун доконает нравоучениями. К Чимину он был неравнодушен с первого взгляда — это факт. А потом и кроме внешности нашлось множество деталей, за которые Юнги смог зацепиться и по достоинству оценить. Оставалась одна великая проблема: Юнги не привык к нежностям. Ни получать, ни кого-то одаривать. Единицы приближённых знают, однажды догадавшись, что его грубость — защитный механизм, с которым проще смириться, чем перевоспитывать, а остальные принимают её за чистую монету, и таковым считают — он и соответствует. Но ради великой цели Юнги решил расстараться и быть во всеоружии. На всякий случай побрил ноги и лобок, порезался, поматерился, но время поджимало. Потом ещё почти час шкрябал лицо до состояния «попка младенца», но в отшлёпанной версии — с непривычки кожа охренела от внимания и пошла раздражением. Пришлось бить тревогу и пентаграммой с жратвоприношением призывать Ким Сокджина с его дорогущим элитным кремом. Собственно, он же мордашку Юнги и заштукатурил, и едва не огрёб кисточкой для туши в глаз за предложение «подкрасить реснички» — у Юнги свои длинные, от природы (и если что, жертву слезами разжалобить не удалось бы). Отрицательное зрение пришлось компенсировать ненавистными контактными линзами, спизженно-позаимствованными у младшей сестры. Сокджин, правда, почему-то гаденько хихикал, называя «влюблённым котиком», и даже угроза поучительного подзатыльника не сработала, ведь Сокджин имел фору в ширине плеч и росте. Зато по хёнской доброте помог подобрать одежду, подчёркивающую достоинства (собственные), и дал пару советов, как быть соблазнительной львицей. Юнги не был уверен, что у него получится. Но, в конце концов, у него был план «бэ» и небольшой моточек мягкой верёвки.