Любовь во время зимы

Погода стояла по-настоящему зимняя и суровая. Мороз вступил в свои права и то там, то тут потрескивали деревья, и слышалось жалобное пение ранних пташек, которые полностью околели от длительного пребывания в зимнем лесу и перемещались, в надежде хоть сколько-нибудь согреться. Впрочем, не они одни. Молодой поэт Владимир Ленский уже битый час наматывал круги вокруг старой мельницы и смертельно замёрз, хотя, конечно, никогда бы этого не признал. Вчера он вызвал своего друга на дуэль из-за сущего пустяка, который легко можно было бы разрешить диалогом и весёлым смехом, но тогда это казалось ужаснейшей обидой и самым грязным оскорблениям. Правда, пыл гнева уже ни капли не грел, да и жажда мести и правосудия выплеснулась за ночь в стихах и невесть кому адресованных письмах, так, что настроение решать возникшую ситуацию столь радикальными методами абсолютно пропало. Но вопрос желания давно не стоял, речь шла о чести и смелости, тот, кто откажется, трус и предатель, на нём навечно останется клеймо бесчестного человека, а такой судьбы не пожелаешь никому. И всё же Ленский отчаянно надеялся, что Онегин не придёт. Он был готов простить ему любой каприз, любую трусость и бесчестье, лишь бы не стоять, направив пистолет на того, кто когда-то был другом. Но показавшаяся повозка разрушила последние призрачные надежды и внутри у поэта что-то оборвалось. Онегин опоздал на несколько часов, но выглядел как всегда безукоризненно: выбрит, причёсан, умыл, одет с иголочки, по равнодушному лицу (с которым, кажется, в Петербурге рождаются) нельзя прочесть ни одной эмоции. Он вежливо поприветствовал всех собравшихся, извинился, представил своего секунданта и начал молча ждать, глядя куда-то вдаль, словно сквозь людей. Евгений был абсолютно спокоен. Он посвятил ночь нравственным метаниям, искренним слезам, вовсе не подобающим такому человеку, и к утру он смирился с осознаем того, что через несколько часов он вынужден будет убить своего друга, после чего забылся крепким беспокойным сном. Сама погода была против. Мороз крепчал с каждой секундой, щёки у всех мужчин алели, изо рта валил густой пар, из холодных рук вываливались пули и их удалось вставить в пистолеты не с первого раза, по поводу чего Зарецкий не преминул шумно возмутиться. Снегопад сильно ухудшил видимость и, казалось, что если они разойдутся на эти несчастные тридцать два шага, то не увидят друг друга сквозь эту снежную стену. Зарецкий с чувством распинался о правилах дуэли, не стесняясь употребить крепкое словцо и в адрес возможного победителя, и в адрес проигравшего. Онегин откровенно зевал. На дуэли ему быть не впервой и в обычном состоянии он бы даже вставил пару ремарок в речь Зарецкого, но сейчас он был так измучен бессонной ночью, что терпеливо ждал, пока старик сполна насладится ролью организатора и прекратит тешить своё самолюбие. Ленский наоборот очень волновался. Он ещё больше покраснел, хотя, казалось бы, с таким морозом куда уж больше, в глазах стояли слезы и невозможно было разобрать, от сожаления ли или от того, что он стоял против сухого режущего ветра. – Теперь сходитесь. Шаг, ещё один, за ним следующий, ещё, ещё... Тут Ленский срывается с места и, не разбирая дороги, утопая в снегу, бежит к своему противнику и, чуть не сбивая его с ног, заключает в объятия. Одной рукой он судорожно пытается заправить пистолет за пояс, второй крепко прижимает к себе Онегина и как только оружие перестает быть помехой, он заключает Евгения в плотное кольцо рук, которое, казалось, ничем не разожмёшь. Онегин стоял как вкопанный и на его лице не дрогнул ни один мускул. Он не опускал глаз, не смотрел на своего всхлипывающего без пяти минут противника, который сейчас так некрасиво дал волю чувствам. Холодные тонкие пальцы медленно разжимаются и пистолет падает на снег, нарушая идеальный зимний пейзаж. Евгений осторожно кладёт руку поверх чужих вздрагивающих плеч и едва сжимает их, словно боится, что Ленский сейчас сломается и рассыпется на миллион частей, которые потом ни за что не соберёшь. Второй рукой он начинает медленно гладить поэта по волосам, всё ещё глядя в зимнюю даль, игнорируя и холод, и восклицания Зарецкого о том, что оба они подлецы и трусы, раз вместо того, чтобы решить вопрос как настоящие мужчины, плачутся друг другу как бабы. Владимир не смеет поднять лица. Он боится того, что Онегин посмотрит на него с презрением, боится осуждения Зарецкого и всех остальных, кому он непременно расскажут, боится всего, чего неизменно ждёт его, если он посмеет поднять голову с чужой груди. Онегин не торопит его, хотя он чувствует, как от слёз по его пальто начинает расползаться горячее пятно, и что Ленский замёрз многим больше его самого, ему хватает такта не нарушать сей чувственный момент. Наконец, эмоции поэта иссякли, и он поднял на Онегина заплаканные глаза. До чего же жалкий был вид: на бледном лице болезненно горел румянец, под глазами залегли черные тени, глаза опухли от слёз, а дорожки на щеках поблёскивали и начали уже подмерзать. Он пытался что-то сказать, но его голос постоянно срывался и не было никакой возможности связать двух слов. Евгений взял его ладони в свои, поднёс к лицу и начал на них дышать, пытаясь согреть заледеневшие за несколько часов ожидания пальцы. ─ Пойдём, ─ наконец повелительно сказал Евгений, абсолютно игнорируя злющего Зарецкого и немного смущённого Гильо, ─ нам явно есть, что обсудить.