Пианист

      Тэхен не разговаривал с Чонгуком уже неделю, хотя тот предпринимал бесчисленные попытки увидеться и поговорить с ним, хотел что-то объяснить, но Тэхен был так сильно ранен и поражен, что не мог смотреть на него. Чонгук дал Тэхену время и лишь сокрушался постоянно, потому что жить без него было так невыносимо.       А Тэхена терзали мысли: почему его реакция была такой? что все это значит? что это может значить? И он постоянно думал о человеке с фотографии. Очевидно, что Чонгук что-то скрывает и что-то недоговаривает. Этот человек, он что-то значит. Тэхену было очень, очень плохо. В эти дни он впервые за долгое время впал в паническую атаку, и никого не было рядом, пока он плакал в исступлении безумия, тревоги и ужаса, которые комом истерзывали все тело, не мог дышать. Это было подлинно страшно.       А потом произошло то, что разом выбило из легких Тэхена весь кислород.       Увидев то, что он увидел, он чуть не упал в обморок. Он реально перестал дышать.       Сколько лет он ходил уже по коридорам консерватории, сколько лет подряд он видел эти стены, но никогда не замечал того, что вдруг заметил в один день.       Сегодня.       На первом этаже в консерватории, возле гардероба, всегда располагалась стена с трофеями, кубками, разными достижениями и грамотами.       А еще на этой стене висели фотографии.       Фотографии выдающихся учеников и выпускников.       В этот день Тэхен увидел один портрет и действительно чуть не упал замертво, едва не лишившись чувств.       Это была фотография во втором ряду, седьмая справа.       Фотография 2010 года.       Имя и подпись: «Класс фортепиано».       Тэхен совершенно точно знал, он был убежден, что человек, которого он увидел на ней, – это тот самый юноша с того изображения в кабинете Чонгука.       Он чуть не отключился от этого мира. Ему стало дико страшно. Безумно.       Это была паника, тревога и грусть одновременно.       Он знал, к кому нужно идти, – стремглав побежал на второй этаж, в кабинет профессора. Ему до чертиков жутко было делать то, что он делал, но не выяснить все он попросту не мог.       Он стучится в кабинет нервно, но тихо и когда слышит: «Войдите», то врывается в кабинет.       - Тэхен?! С тобой все в порядке?! Ты весь дрожишь, - беспокоится Намджун, видя своего ученика.       - Да, профессор, я в порядке, - протягивает Тэхен, еле дыша.       - Садись. Что случилось?       - Мне нужно у Вас кое о чем спросить.       - О чем, Тэхен? Ты точно в порядке? Может, попьешь воды? У тебя случайно не приступ?       - Нет-нет, я в порядке. Мне нужно просто кое-что спросить у Вас. Я никогда Вас о подобном не спрашивал, но, профессор, умоляю. Это очень важно.       - Да что такое?       Тэхен пытается отдышаться и унять дрожь в теле. Спустя несколько минут, сидя на стуле напротив своего учителя, он собирается с мыслями и спрашивает коротко:       - Профессор Ким. Скажите, пожалуйста. На первом этаже… У стенда… С наградами. Висят фотографии выпускников, - Намджун глубоко вздохнул и откинулся в кресле. – Умоляю. Расскажите… Во втором ряду… Седьмая справа… Что это за человек? – договаривая, Тэхен еле-еле переводит дух.       Намджун закивал головой и опустил взгляд вниз, стиснув брови.       Он все понял.       - Ясно, Тэхен.       - Что… Ясно? Учитель, умоляю…       - Тэхен, я скажу тебе, кто это. Но сначала тебе нужно успокоиться.       - Я спокоен, - говорит Тэхен практически в истерике.       Но Намджун лишь спустя несколько минут убеждается, что тот потихоньку расслабляется. Ему важно, чтобы Тэхен начал ровно дышать. Прежде, чем рассказать ему об этом. Он просто внимательно смотрит на своего ученика, который ерзает на стуле.       А потом произносит:       - Вот теперь я расскажу тебе, кто это, Тэхен.       Студент замолкает и старается даже дышать тихо, чтобы не перебивать его.       - Я не уверен, что об этом должен рассказывать тебе я, а не Чонгук. Но раз ты спросил сам… И тебя так… это беспокоит… Значит, ты уже что-то знаешь, да? Хм… Ладно. Я знаю Чонгука достаточно хорошо и поэтому думаю, что сильно упрощу ему задачу, рассказав тебе об этом сам. Пускай лучше ты услышишь это от меня. Потому что если он до сих пор не рассказал тебе об этом, то… наверняка для него это все еще слишком трудно.       И Намджун начинает свой рассказ. Все это время Тэхен лишь смотрит на учителя очень внимательно, вглядываясь в каждую его эмоцию. Тэхен боялся даже шелохнуться.       - Я познакомился с Чонгуком тринадцать лет назад, Тэхен. Я уже говорил тебе об этом. Но я не говорил тебе, как мы с ним познакомились. Что послужило причиной. А причина – это этот самый человек с фотографии. Это был мой ученик.       Знаешь, я надеюсь, ты не обидишься, но… Наверное, это был мой лучший ученик за все время. Точнее, он был такой же талантливый, как и ты. А до него... Я таких одаренностей ранее не встречал. Он был вундеркиндом. Мне сложно вас сравнивать, и поэтому, возможно, моя оценка субъективна, потому что у человеческой психики есть свойство запоминать только хорошее, поэтому мне так сильно кажется, что он был лучшим пианистом из всех, кого я встречал.       Он поступил в консерваторию на мой курс, когда ему было семнадцать лет. А Чонгуку, как я уже упомянул, было девятнадцать, он был на два года его старше. Сам еще учился в университете тогда, на бизнесе и управлении. Но в нашей консерватории он был частым гостем… Нет, не так. Он почти что поселился здесь. Вместе с ним.       Они встречались, Тэхен. И я до сих пор вспоминаю это с такой печалью, с такой тоской в сердце, потому что никогда в жизни я не видел ничего подобного.       Я никогда не видел такой любви.       Они были абсолютно не разлучны. Их невозможно было оторвать. А как они смотрели друг на друга, боже… Знаешь, я никогда особо и не отвергал, но и не принимал однополые отношения – всегда относился, скорее, нейтрально. Чайковский был гомосексуалом, Аарон Копленд был гомосексуалом... Я не задумывался об этом, но когда видел их… Понимал, что любви действительно все покорно. Для настоящей любви не существует ни пола, ни возраста, ни национальности, ни чего-либо еще. Как же они друг друга любили…       Знаешь, я тогда был помоложе, и я был тогда строгим учителем. Сначала меня злило, что Чонгук отвлекает его от учебного процесса; хотя, признаться, тот и без тщательных репетиций играл совершенно гениально, с таким я прежде не сталкивался.       Но я видел, что Чонгук всегда ждал его. Даже когда на дворе стояла холодная зима, мороз по пятнадцать градусов, Чонгук мерз под окнами консерватории, поскольку я перестал пускать его внутрь, чтобы тут кто попало не шастал. Он всегда стоял там и ждал своего возлюбленного. И я не мог не растаять, видев все это. Я совсем разнежился, видя их любовь. Поэтому тайком стал пускать Чонгука на репетиции. А тот либо учился, либо работал тут тихонько в сторонке – все время слушая, как тот играет, и любовно наблюдая за ним. Я никогда не забуду этот взгляд… Чонгук постоянно поджимал ноги, устраиваясь в кресле, не дышал и лишь наблюдал за тем, как тот играет, постоянно.       Но любая драма строится на конфликтах, не правда ли? Какой-то разрыв повествования, какой-то надлом. Ведь искусство – это мимесис, как говорил великий Аристотель, поэтому законы искусства в этом плане отражают законы жизни. Потому что в жизни нашей все тоже не может просто течь спокойно и своим чередом. Они двое были созданы друг для друга, они совершенно точно любили бы друг друга до самой старости и умерли бы в один день – именно такой была та любовь. Но что-то произошло.       Смерть разлучила их.       Он заболел. Он умирал очень медленно, но диагноз был роковым. Мой лучший студент умер совсем молодым, когда мир еще не успел узнать о его таланте. Он бы точно прославился, если бы остался жить. Я уверен, он вошел бы в список величайших пианистов в истории. Но вот такая горькая ирония судьбы…       Чонгуку тогда уже было то ли двадцать четыре года, то ли двадцать пять. Не помню точно, помню только, что это было восемь лет назад. Восемь…       Его смерть особенно сблизила нас с Чонгуком, хотя за столько лет мы и так стали очень близки. Я воспринял смерть своего ученика как личную трагедию, а стоит ли описывать, какой трагедией его смерть обернулась для Чонгука, – страшно сказать.       Чонгук был тогда, естественно, ни жив ни мертв. Я правда думаю, что в его душе что-то навсегда умерло вместе с его любимым. Стоит ли говорить тебе, что Чонгук тогда впал в жесточайшую депрессию? На каких-то подкошенных ногах он отдавал всего себя работе – наверное, поэтому у него получилось сделать этот бизнес.       Но на нем не было лица. Наверное, поэтому он так понимает тебя. Ему знакомы твои переживания, но это все было так страшно, так страшно… Я не оставлял его одного. Я ходил к Чонгуку домой, а он постоянно просил меня играть ему на фортепиано, потому что эти звуки напоминали ему о нем. Мы сильно сблизились, я хорошо знаю, что Чонгук за человек. Но, знаешь, года три, наверное, назад он совсем перестал меня звать. Я не спрашивал, но ясно знал, почему. Потому что звуки фортепианной игры были для него слишком невыносимыми – это были уже не напоминания, а терзающие израненную душу воспоминания, которые он не мог вытерпеть. Он перестал слушать фортепиано.       И потому я так удивился, когда он позвал меня поиграть на том вечере. Удивился. Но подумал: неужели он смог справиться со своей болью? С этой чудовищной утратой? Неужели время вылечило его? Неужели душа изнылась по любимому искусству? Так и оказалось. Вот так он и встретил тебя. Я еще тогда увидел его взгляд, на том самом вечере у него дома. То, как он смотрел на тебя тогда, было так похоже на тот самый взгляд... Я сразу все понял.       Вот и вся история, Тэхен. Мне так тяжело представлять, что ты чувствуешь сейчас, и еще сложнее представить, что чувствует Чонгук. Но я скажу тебе то, что совершенно точно знаю: ты оживил его. И, Тэхен, я правда очень хорошо его знаю. И если он уже говорил тебе, что любит, то не считай его слова ложью, потому что он не врет. Это правда. Он смог найти место в своем сердце для тебя, и это очень ценно. Я точно знаю, о чем говорю.       К концу рассказа Тэхена всего скручивало от невыносимой боли.       Слушая последние слова учителя, он не смог не заплакать, поджимая губы.       Намджун понимал, что тот чувствует сейчас. Это было очень тяжело.       Он смотрел на него с пониманием. Потом сказал:       - Тэхен, возьми выходной. Я разрешаю тебе не приходить в консерваторию столько, сколько тебе понадобится. Считай, что у тебя больничный. Тебе нужно побыть с этим наедине, пережить это. Пережевать. Мне так тягостно представлять, что ты испытываешь сейчас. Но тебе нужно принять это, как горькую таблетку. Такое было.       Тэхен собирается с силами и шепчет:       - Учитель. Я же ужасающе похож на него, не так ли? Я же так чудовищно похож на него. Да он же выглядел почти в точности так же, как и я.       - Я знаю, Тэхен. Это самое страшное. Это самое горькое, что ты должен проглотить.       - Я и правда похож на него?..       - Правда. Я заметил это, когда ты только поступил. Это было удивительно. Вы и внешне похожи, но и играете вы совершенно одинаково. Он играл с такой же безупречностью и точностью, как и ты. Только тебе это дается путем огромных усилий и чрезвычайной работы над собой, благодаря расстройству, благодаря твоему внутреннему перфекционизму, а тому это давалось легко и непринужденно, как будто он просто не умел играть по-другому. В этом – разница. Он был легким, а ты – скорее тяжелый, так что не думай, что вы похожи внутренне. Вы разные. Но внешне и в игре – да, очень.       Тэхен, я очень волнуюсь о тебе. Ты знаешь, как все вокруг ценят и любят тебя? Ты слышишь? Я знаю, что все это очень больно, но я сильно беспокоюсь за тебя. Но я должен был тебе об этом рассказать, кто-то из нас рано или поздно должен был тебе об этом сообщить. И, наверное, лучше было это сделать именно сейчас.       - Профессор, не волнуйтесь. Я не наврежу себе.       - Хорошо, Тэхен.       - Спасибо Вам. Наверняка непросто о таком рассказывать.       Тэхен поспешил попрощаться с учителем и выйти из его кабинета.       Он надолго заперся в собственной квартире и почти что умирал от удушья.       Все это было слишком, слишком больно.       Пока что он заблокировал номер Чонгука и попросил Сокджина передать тому, что ему нужно время, что ему нужно побыть одному; чтобы они не беспокоили его.       Целыми днями Тэхен лежал на кровати, не переставая думать обо всем этом. Он то лежал, то ходил по квартире, то садился за пианино. В один из таких дней он играл медленную и заунывную сонату Шуберта.       *Schubert – Piano Sonata in A Major, D. 959: II. Andantino*       Сложно описать, что Тэхен чувствовал в течение всего этого времени.       Преданным? Возможно. Но ведь Чонгук не предавал его. Он же не врал ему, он всегда был с ним честен. Он всегда обещал быть с ним честным и никогда не врать. Тогда почему так душит это чувство?       Тэхен ощущал себя разбитым. Сломанным. Расколовшимся.       Все это было слишком тяжело принять. Чонгук любил человека, который умер восемь лет назад, до сих пор. И это совершенно точно. Если бы тот остался жив, то Чонгук и не взглянул бы в сторону Тэхена. А Тэхен? А он наверняка бы все равно влюбился в него, даже если тот был бы занят кем-то другим. Но был не занят. А его сердце? Оно было занято?       Кто-то водил осколками по внутренностям, и внутри все разрывало от боли.       Самое ужасное было то, как Чонгук тогда отреагировал на фотографию. Чонгук проявил агрессию – значит, тот был для него так сильно важен; настолько, чтобы позволить себе повысить на Тэхена голос. От этого голова кружилась, а к горлу подступала тошнота.       Тэхена не покидало ощущение того, что Чонгук влюбился в него, потому что тот напомнил ему о погибшем возлюбленном. От этого перекручивало все внутренности. Это ощущалось, как леденящий душу ужас. Что Чонгук любил не его, а отражение своего возлюбленного в нем. Ведь люди любят лишь однажды и на всю жизнь – не так ли принято об этом рассуждать? Разве это не тот самый признанный дискурс – история про одну-единственную любовь, мол, «любим лишь однажды...»? Это было слишком трудно переварить в голове.       Тэхена мучила мысль, что сам Чонгук не признает этого. Будет говорить, что любит, любит его одного, но теперь-то юный пианист знает наверняка – и, интересно, сможет ли он теперь избавиться от этого ощущения, которое не покидает его?       Он вскоре нашел описание этому своему ощущению.       Это была «подмена». Тэхен чувствовал, что он – подмена. Подмена настоящему. Что он словно зеркало, он лишь отблеск истинного, неподдельного образа.       Он посторонний.       Он лишний. Нарисованный, ложный, фальшивый, фиктивный.       Он – не то. Он только отражение. Он тень.       Он – реминисценция, отсылка к предыдущему. Как рефлект.       Он нашел себя в образе – в Одиллии.       Он и есть Одиллия.       Он – Черный лебедь, замена Белому.       Одетта и Одиллия.       Фальсификация. Замещение. Субституция.       Тэхен – Черный лебедь. «Он был легким, а ты – тяжелый».       Как белое и черное. Одетта и Одиллия.       Тэхен совсем поник. Он так сильно любил Чонгука, но ему так тяжело было все это принять, «проглотить правду, как горькую таблетку».       Он знал, что сам Чонгук путается в своих ощущениях, ложно интерпретируя их. И из них двоих истину знает только Тэхен.