Of broken dreams

      У Сокки под ногами снежной кашей удивительно тёплый ноябрь. Сугробы, вроде, по колено — пока из окна выпрыгивал, застрял, и в ботинки попало, — а на дорогах грязное месиво, под подошвами хлюпающее.       И спрятаться бы куда-то, забежать под козырёк и об ступени ноги обстучать, но… Из дома он убежал — Катара задрала полоскать мозги, и ведь она же младше, а всё равно куда-то лезет, потому что мамы больше нет, а папа и рад только, что она на себя часть его ответственности перетянула. А кроме дома идти Сокке некуда — месить ногами грязный ноябрь разве что, но даже это лучше лишней пары часов под «родной» крышей.       Поднимается ветер, и кончики волос неприятно бьют в глаза — папа давно просил их обрезать на затылке хотя бы, но Сокка и ему, и Катаре назло волосы оставляет и даже резинку с собой никогда не носит, чтобы завязать. На макушку только накидывает капюшон с пушистой оторочкой и пропадает из-под света противного серо-жёлтого фонаря.       В такую собачью погоду на улице никого, и это даже логично, но шанс встретить знакомых отца или его самого, идущего с тяжёлой смены, большой, потому закуривает Сокка только в соседнем дворе — последнюю из пачки вынимает.       — Блядство, — ругается, когда в подмёрзших руках зажигалка клинит, когда не вылезает наружу маленький язычок пламени, пока падает с неба тяжёлыми хлопьями уже успевший подтаять снег.       — Давай помогу, — хрипит из-за спины откуда-то, после прокашливаясь. Сокка закатывает глаза и чуть не роняет сигарету изо рта, но от помощи не отказывается — Зуко всегда слушаются все зажигалки, даже самые старые и противные. Магия какая-то.       У Зуко волосы тоже длинные, но они не висят сальным каре по бокам, а красиво обрамляют серьёзное лицо. И они густые у него, потому без шапки ходит, а на Сокку капюшон сильнее натягивает — чтобы и без того пустую голову не застудил. И за ледяную, на самом-то деле, ладонь цепляет, со своей сплетая — чтобы отогрелся и чтобы хотя бы от него не бегал по раскиселившемуся ноябрю.       Он не благотворительный фонд ни капли, но Сокку почему-то под свою опеку тащит, как тащит в свой подъезд, но не на свой этаж — на их этаже дядины чайные деревья стоят, и курить на лестнице нельзя, потому что снова причитаний будет дочерта и больше. А тремя этажами выше на облупленной клетке есть даже старый, но пригодный хоть немного диван, и покурить можно, потому что на крышу утянет.       Потому что они с Соккой похожи гораздо больше, чем может с первого взгляда показаться. Потому что у Зуко тоже нет семьи — родная его вышвырнула, как лишнего в приплоде котёнка, а дядя хоть и помогает да поддерживает, но слишком уж много лезет откровенно не в своё дело. Потому что Зуко холодные улицы и каша под ногами тоже вместо дома и вместо тепла. И в его пачке только-только прикуренная сигарета тоже была последней.       Кофр за спиной промокает, но до гитары — сегодня акустической — влага не доходит. Чёрная любимица Зуко прекрасна, как и всегда — Сокка, пока на другой конец старого соседского дивана усаживается, вновь это замечает в переливах лакированного дерева. А после Зуко трогает медные струны.       Его голос намного ниже и грубее, чем у вокалиста в оригинале, но в его исполнении песня звучит намного лучше. Искреннее, что ли, чувственнее и правдивее — словно Зуко сам о себе поёт. И о Сокке тоже, потому что про одинокую дорогу и спутницу-тень — это их общее чёрными чернилами реальности по белым листам судьбы. Это их общее проклятие, но также — друг для друга самый дорогой и ценный подарок.       У Зуко взгляд обычно отрешённый и по-своему задумчивый — он прокручивает в голове аккорды и строки, а смотрит, чтобы не сбиться, куда-то вниз, на скрещенные лодыжки Сокки и его недосохшие ботинки. Но сейчас он смотрит прямо — прямо Сокке в глаза, а потом… подмигивает, легонько поднимая уголки губ. Сокка ему от внезапной неловкости улыбается; он не помнит, когда в последний раз улыбался отцу или Катаре, друзьям или знакомым.       А ещё, проходя мимо нормальных — мимо счастливых — семей, он не может почему-то вспомнить, чтобы в детстве забирался к отцу на колени или даже на плечи. Зато может теперь, оперевшись коленками о старые деревяшки в диване, за плечи обнять Зуко, пока он на ухо, а потому намного тише, вытягивает про опустошённое, но бьющееся всё ещё сердце. И так — полушёпотом прокуренным — получается ещё живее и круче.       И чёрт бы эту живость в голосе Зуко побрал, ну вот правда — они сюда не плакать и не плакаться пришли, не зализывать друг другу раны шершавыми языками. Целоваться — это Сокке больше нравится. Целоваться — это у них обоих получается так же хорошо, как скитаться по талому ноябрю и провожать взглядом собственную тень, то отстающую, то на пару шагов впереди поджидающую.       Мелкие трещинки у Сокки на обветренных губах — тонкая паутинка, что на них самих внутри давно уже расползлась да решила вдруг наружу вылезти. У Зуко губы мягче лишь потому, что уже до крови сгрызаны и зализаны шершавым языком. Но своим — не интересно, да и для Сокки не жалко, пока он сам кусает мягко и ласково, будто играясь. Волчонок — маленький, с пушистыми ушами и забавно фыркающий, когда щекотать начинаешь.       Зуко не боится ради Сокки свою чёрную любимицу обратно в кофр отложить, Зуко не мешает чужое сальное каре, в которое он замозоленными пальцами забирается. Зуко вообще как будто списан под копирку со всех идеалов Сокки о том, кто ему нужен. И кто нужен не просто в красивой астральной мечте, а рядом, бок о бок и рука об руку, пока Катара полощет мозги и пока отец всё никак не заканчивает пример подавать, как жить надо.       Да и не такая уж дорога одинокая, когда по ней идёшь вдвоём. И не так уж важно, где именно дом, если всё, что его домом делает, рядом. Для Сокки дом — объятия Зуко, и плевать совершенно, на старом диване или посреди снежно-кашистого ноября. Для Зуко дом — там, где его волчонок смущённо улыбается. Всё в порядке, они до сих пор живы.       И больше они идут не в одиночку.