Синдром Персефоны

      — Прости, но я не стану этого делать. Не только потому что очень сложно даже поверить, что ты сам этого просишь, но и потому что Гадес прикончит мою Купидона за подобную вольность, — отказалась Беделия и в подтверждение своих слов отрицательно повела головой.       Сидевший напротив неё в кресле подался вперёд и выжидающе оперся локтями о колени:       — Станете, доктор Дю Морье. Вы станете.       — Ты угрожаешь мне? — фыркнула Беделия.       — Ну, не до того, конечно. Как можно угрожать эротической стихии, что родилась едва ли не одновременно с матерью-землёй нашей? Всё, что я могу использовать, так это предупреждение.       Беделия внимательно следила за мягкими, но одновременно ограничивающими интонациями собеседника.       — И о чём же ты меня предупреждаешь?       — Доктор Дю Морье, может, всё же попробуете натравить на Гадеса вашу малютку и внушить ему желание обрести спутника жизни, вместо того чтобы вынуждать меня проявлять дурной тон?       — Подумал ли ты о чувствах бедной матери, о том, что переживёт она, когда её сын окажется обречён на жизнь в царстве мрачного Гадеса? Ведь даже приёмные дети становятся близки родителям. Где твоё сердце?       — Пускай чувства Бэллы вас не волнуют. Представьте лучше, что почувствуете вы, когда я намекну ей, что Афродита взялась за старое и заявляет, что как богиня она куда как влиятельнее Деметры. Потому что, если подумать, какой же смертный откажется от чувственных любовных потрясений, променяв их на труды в поте лица за кусок хлеба?       Беделия проследила, как локти собеседника ушли с колен и снова расслабились в мягких подлокотниках кресла. Потрясающая самоуверенность для того, кто носит потёртую левайсовскую джинсовку.       — Ты солжёшь.       — Да. Но Бэлла поверит. Ведь я ей не чужой. В этом ваша слабость. Вы, боги, сотворены по подобию людей. Вами движут низменные порывы и страхи. А как только она поверит, расстроится невероятно. И разозлится. Уже сейчас ясно вижу, как земной рай становится ничуть не лучше мира загробного: оскудевшие поля, земля которых не родит ни колоса, ни стебля; голые леса, чащи которых тощи и не могут прокормить ни птиц, ни зверья; сады, усеянные гниющей падалицей, более не цветущие и не плодоносящие. А что же люди? О них лучше и не думать. Но вы всё же вообразите, как скоро голод возьмёт своё и люди забудут о любви в угоду стремлению насытиться. Только, всего-навсего, насытиться?       — Ты чокнутый?       — Упаси господь, — улыбнулся собеседник, довольный подвернувшейся шуткой. — Доктор Дю Морье, сделайте так, как я прошу. Ведь чем дольше вы будете упрямиться из-за потенциальных страхов и угроз, тем длиннее распрю между богинями я развяжу. И тем больше поколений людей умрёт, забыв о продолжении рода. Фертильность в условиях голода купируется, эта закономерность доказана антропологами. Как же вы будете чувствовать себя, когда механизм поклонения вам будет так немилосердно разрушен?       Златокудрая Афродита Беделии Дю Морье пошла яркими пятнами по скулам и шее.       — Вот и хорошо. Зовите Купидона.       — Фредди! Я знаю, что ты слушаешь за дверью. Живо иди сюда.       И в самом деле: дверь почти тут же и бесшумно отворилась, а вместе с этим в гостиную раздумчиво зашла Купидон Фредерики Лаундс. Подошла к креслу матери, села на подлокотник и зло спросила:       — Что, хочешь, чтобы я пустила в Гадеса свою стрелу?       — Здорово, что не приходится объяснять дважды, — кивнул собеседник.       — Да он мне тут же кишки вырвет. Вырвет и размотает по своей холёной альпийской лужайке с ночными асфоделями.       — Бросьте, мисс Лаундс. Размотает, если вовремя не отвлечётся. Это уж оставьте мне.       Купидон неприязненно и почти с полминуты пялилась в раздумьях. Нерадостные перспективы, нарисованные перед Афродитой, а соответственно, и перед нею, превзошли в значимости страх ветреного божества перед страхом погибнуть от гнева бога едва ли не первородного. Наконец дёрнулась и протянула руку, развернув ладонью вверх. На запястье, покрытом веснушками, уютно устроилась вытатуированная золотой краской стрела, а в самой ладони лежала вишня.       — Ешь.       Она проводила взглядом ягоду до ненавистных губ, убедилась, что мякоть проглочена, а косточка, блестящая от слюны, вернулась к ней на ладонь.       — Доктор Лектер ранняя пташка. В семь утра чтобы был на Эреб-Авеню. Опоздаешь и не явишься вовремя, клянусь, вернусь с того света, как Орфей, и выбью из тебя всё твоё божественное…       — Мисс Лаундс, я буду вовремя.

***

      Ганнибал Лектер, как и сказала Купидон, был ранней пташкой. Гадес, будучи богом, потребности в сне не испытывал, равно как и в прочем, свойственном смертным, но тело надлежало содержать в порядке, поэтому он всё же спал, ел, дышал и даже умел изумляться. Вот как теперь.       Из окна его кухни, что больше тянула на операционную, если придраться к стерильности и специфике еды, что попадала на разделочную столешницу, очень хорошо было видно, как, перегнувшись через кованый забор, на том же висит очень рыжая Купидон. Но висит не просто. Висит с умыслом. Зацепилась лодыжкой в ярко-алом веллингтоне за металлический прут и плюётся в лужайку вишнёвыми косточками.       Лектер вышел на крыльцо в чём был, вдыхая сырой мартовский воздух Балтимора. Сладко тянуло распускающимися нарциссами и отработанным автомобильным выхлопом. Спустился со ступеней и двинул по дорожке выяснять, не ополоумела ли Купидон, раз занята тем, чем занята.       — Доктор Лектер, ну наконец-то. А ведь я стучала. Но вы не торопились.       — Доброе утро, мисс Лаундс, — Лектер остановился у калитки и проводил взглядом новую вишнёвую косточку в свой газон. — Я не слышал стука.       — Да ну? — Купидон соскочила на тротуар, присела и показательно простучала костяшками в асфальт.       Будь Ганнибал Лектер сошкой помельче, он бы закатил глаза. Но Гадес глаз не закатывал, даже когда очень хотелось.       — Это архаичная методика вызова, мисс Лаундс. Сейчас в ходу электрические дверные звонки.       — Простите, пожалуйста. Я, как бы, боюсь вас до одури, думала разрядить обстановку, — Купидон вернулась на забор, цепляясь правой, а в левой удерживая кулёк с ягодами.       — Что за необходимость спозаранок выглядеть так? — холодно уточнил Лектер.       — А у вас что за необходимость выглядеть так? — Купидон словно всем телом кивнула в сторону уже с утра совершенной укладки и видных из-под атласного халата чистейшего воротничка сорочки и невероятного галстука Ганнибала Лектера. — Как ваши дела?       — Я в порядке. И оставьте в покое мой забор.       — Прошу заметить, доктор Лектер, что я бы с радостью. Но уделите мне ещё пару минут. Я не совсем точно выразилась, — Купидон, торопясь, всыпала в рот вишнёвую горсть, но продолжала пытаться говорить. — Ваше отшельничество, ваш целибат, ваше одиночество, ваше уединение вам не в тягость?       Лектер смотрел на едва держащую себя в руках и на заборе Купидона с нескрываемым презрением, отмечая и набитый вишней рот, и невнятную речь, и смятый бумажный кулёк с проступившими, почти кровавыми, мокрыми пятнами.       — Повторяю ещё раз, я в порядке. Покиньте забор и не досаждайте мне более, мисс Лаундс.       — Это вот вы зря, — Купидон чуть попустила и выплюнула чистые косточки прямо под забор. — Есть у меня тут кое-кто на примете. Отвал башки. Сама бы прибрала, но, как помните, я же Купидон. Бесполое творение моей священноблядственной мамаши. Выгляжу я, конечно, как девочка-подросток, но это всецело приличий ради. Так что насчёт постоянно коротать долгие зимние вечера не в одиночку?       — Пошла вон, — утробно, словно сейсмическая волна под толщей земной, пророкотал Гадес.       Купидон отступила на шаг, жалобно собрав нос и губы, словно сдерживая слёзы. Вытянула перед собою ладонь, совместив остриё своей татуировки с фигурой Ганнибала Лектера. Перевернула бумажный кулёк над ладонью, вытрясая уже голую вишнёвую косточку. И мгновение спустя запустила ту прямо Гадесу Ганнибала Лектера в голову. Косточка ударилась точно в острую божественную скулу и упала у кончика левой домашней туфли. Фредерика даже не успела заметить, как усвоилась золотая амурная пыль потенциала её стрелы, потому что её саму словно швырнуло оземь, накрыв хлопком гигантской ладони. Вмиг пролилась утренняя тьма, будто дивный оксюморон. Парадоксальный синтез раннего солнечного света и загробной тьмы мешал ей видеть. Секундой позже Купидона стошнило себе же под коленки, на которых она стояла, царапаясь об асфальт. А ещё через мгновение она услышала:       — Вы уронили. Что это с вами?       — Хтоническое дерьмо, — почти впопад выматерилась Купидон и поднялась, следуя за крепкой ладонью.       Рядом стояли Джек Кроуфорд и Уилл Грэм. Уилл протягивал ей смятый злополучный кулёк, а Кроуфорд иронично разглядывал. Впрочем, локоть её он выпустил, видя, что обратно Фредерика не шлёпнется.       — Бурная ночка, мисс Лаундс?       — Ну а кому из нашей братии сейчас легко? — вяло огрызнулась Купидон. И тут же, забрав кулёк из руки Уилла, смяла бумагу в кулак и этим же кулаком двинула его в плечо.       — Эй, какого чёрта? — Уилл схватился за ушиб, растирая его через джинсу рукава.       — Прости, Уилл, думаю, что я тебя с кем-то перепутала. Счастливо, мне пора. Не вижу смысла в том, чтобы и дальше тут оставаться. Как вы верно подметили, Джек, ночка была бурной. Вот до самого утра всё бурлило. Как началось с вечера, так вот до сего момента, — окончательно выговорившись, она развернулась и двинула прочь по Эреб-Авеню.       Проводив взглядом решительно уходящую Купидона Фредерики Лаундс, Кроуфорд наконец смог поздороваться:       — Доктор Лектер, доброе утро. Простите, что рано. Вы помните Уилла?       Ганнибал Лектер тоже проводил взглядом Купидона в клетчатом ярком дафлкоте, но на голос Кроуфорда вежливо обернулся. Прежде чем ответить, отворил калитку, впуская гостей:       — Припоминаю, Джек. Разве что Уилл был гораздо моложе в наше первое знакомство.       — Верно, не старше десяти. Но, тем не менее, вас он очень хорошо запомнил. А как только мы с Бэллой вернули его в Балтимор, запросился встретиться.       — Какая лестная оценка значимости моей персоны, — произнёс Лектер, идя вслед за гостями и отмечая, что Кроуфорд говорлив. Что, впрочем, не удивительно. А вот желающий увидеться (со слов того же Кроуфорда) Уилл едва кивнул при встрече. Теперь же и вовсе шёл молча, словно собравшись пружиной. А затворив за собою дверь и очутившись с гостями в доме, Лектер увидел, что лицо Уилла Грэма горит, словно бы он был наполнен бушующим пламенем Тартара, чьи языки взметались до самой его кожи, светясь через.       — Уиллу нужно продолжать поддерживать терапию, — Кроуфорд величественно опустился в диван и откинулся на спинку, устраиваясь, — весь последний год старшей ступени. И дальше, пока будет учиться в академии. Я верно говорю, Уилл?       Тот кивнул.

***

      К чему вёл весь балаган у забора, Гадес понял. А и понимать особо было нечего. Купидон, на его взгляд, как и на взгляд Зевса (а в этом воплощении Джека Кроуфорда), была сплошным беспокойством. Бесполезным, сиюминутным, досаждающим беспокойством. Зевс требовал удавить её при рождении, предупреждая, что существо, по собственной прихотливой дури способное влюблять кого угодно и в кого угодно, принесёт много неприятностей и бед. И Зевс был прав. Хотя его правоту, вильнув совершенным бедром, Афродита задвинула куда подальше, а Купидона спрятала. И похоже, что на этом всё её материнское воспитание закончилось, потому что Купидон росла хитрой, дерзкой, болтливой и импульсивной, зачастую сталкивая совершенно не подходящих друг другу людей. Или богов и людей. Или просто богов. Или даже не людей. Запас золотых стрел у мерзавки был неограниченным, и палила она ими во всех без разбору. Противиться пассионарности магии Купидона не было возможности. Но до сих пор Гадесу удавалось избегать с ней близкого контакта. Более того, он был уверен, что произошедшего утром, в семь десять у его кованого забора, никогда и не случиться. Уж его-то задирать она не посмеет.       Ну а когда он увидел бесконечно и непоправимо юного Уилла Грэма, так не вовремя (или же да?) появившегося вместе с Кроуфордом у его дома, то понял, что уж в одном стоящая на коленках и матерящаяся Купидон Фредерики Лаундс была права.       «Хтоническое дерьмо», — согласился с нею Гадес, чувствуя, как чувственный императив золотой стрелы (пусть он и был со страху спрятан Купидоном в вишнёвой косточке), словно вирус, начинает хозяйничать в его чёрной холодной душе.       «Несовершеннолетний», — стиснув зубы, словно напомнил он себе, отслеживая чёрный и беспощадный пожар всё там же.