***
— Эту девушку нельзя использовать. Из-за изъяна она не годилась на то, для чего подходили остальные семеро. — И в чём же изъян? — В содержании. — Внутренние органы? — Попробуйте биопсию. — Ух, какой же ты умный мальчик, — искренне восхитился Джимми Прайс. — Умный сиротка Уилл Грэм, — ласково прижмурился Брайан Зеллер. — Уже не сиротка, — оправдала его Беверли Катц. Уилл закончил разводить в стороны фотографии похищенных девушек, добиваясь понятной ему логики. Одну единственную он ухватил пальцами и поставил на ребро. Ту, на которой Элис Николсон, вытянув голубые фарфоровые руки по покрывалу, лежала безмятежно мертва. Единственная, кого вернули обратно. Уилл видел закономерности смерти и жизни. И он видел первопричины и причины вообще. Все эти замыслы. Персефона видела. Ей пришлось. Потому что когда-то давно она потерялась. Миф о Персефоне и Гадесе не был подтверждённым. Он был фикцией. Так вышло. Обман, прикрытый притянутой достоверностью. Персефона помнила, что никогда не была такой, какой её знали согласно легенде. Никакого насилия и похищения. Не было никакого сговора за её спиною и за спиною Деметры, чтобы уловкой или обманом вынудить её принять титул царицы мрачного царства Гадеса. Решение поступить таким образом было обоюдным. Некий изъян в ней самой, настораживающий и пугающий для богини, что должна нести в себе силы лишь созидающие и пробуждающие природу, помогающие ей цвести и плодоносить, был очевиден и для Деметры, и для Зевса. Изъян определился и раскрыл себя полностью, когда она сама принялась уговаривать отца, чтобы он заговорил с Гадесом о союзе. Мучимая непостоянством живых форм, их недолгой и буйной эстетикой, Персефона видела выход в посмертной статике. Неизменность и долговечность мёртвого, однозначность и красота этого влекли её. Зевс и Деметра пошли дочери навстречу. Как и Гадес. О. Уж кто был приятно удивлён и очарован неожиданным сходством симпатий и родством душ с племянницей, так это он. Вот только не было ни похищения, ни золотых колесниц, ни разверзшейся тверди земной, ни потустороннего цветка, вложенного в ладони, ни мифа. Персефона потерялась. Ох, если бы она знала: где, почему и кто её потерял. Одно время она думала, что попала в ад. Ни в один из известных какой-либо религии ад, а в самый настоящий. Это теперь она знает этот термин, потому что его знает умница Уилл Грэм: сенсорная депривация. Но потерявшаяся Персефона его не знала. Она была там, где на неё влияло ничто, её касалось ничто, она чувствовала только ничто. Это было вокруг. Бесконечное ничего. То, что сделало её ближе к той грани безумия, которую она так и унесла с собою в мир людей и которую теперь держала в себе мёртвой хваткой, будучи Уиллом Грэмом. Что-то произошло, и однажды она открыла глаза уже не в ничто, а в Муниципальном сиротском приюте города Кантосвилля штата Мэриленда. Вокруг были дети и нянечки, в основном равнодушные. Но встречались и добрые. Персефону звали Уиллом Грэмом. И в нём она спряталась. Потому что память о том, что кто-то вынудил её потеряться, равно как и память о том, кто она, была при ней. Равно как и изъян. И тяга к Гадесу как к тому, кто из всего сонма богов оказался ей близок и понятен. Но Гадес был чёрт пойми где. Что был, она не сомневалась. Потому что были другие. Персефона видела сущности, подменявшие человеческие души в телах людей. Видела чужих и незнакомых богов, берущих себе людей в аренду и проживающих их жизни. Она видела двоемирие и двоедушие. Это был её изъян. Но никто не видел её. Почему так и что открывает истинное видение вещей, она поняла в девять лет благодаря вечерним новостям местного канала. Мисс Шо, штатный психолог, Уилл и десять других сирот сидели в фойе приюта, слушая репортаж о том, что расследование недавней массовой гибели семьи Симз в пригороде Кантосвилля пришло к заключению: летальная острая почечная недостаточность у всех старших членов семьи. Дети, две девочки десяти и девяти лет, остались живы. Фото обеих, счастливо избежавших участи деда и родителей, девочек показывали почти в течение всего репортажа. Как и фото дома, сада и окрестностей. Персефона помнила, как Уилл повернулся к мисс Шо, потянул ту за рукав, принуждая прислушаться, и произнёс: «У Симзов была домашняя пасека. Старик держал пчёл и работал с щавелевой кислотой, отпугивая тех при осмотре ульев. Этой кислотой Иди Симз отравила родителей и деда». «Что это пришло тебе в голову, Уилл?» — не поняла мисс Шо. Он повторил. А поскольку Уилл Грэм был очень умным и послушным мальчиком, разве что требующим особого подхода, и никогда во лжи и выдумках не замеченным, а дом Симзов стоял на границе Кантосвилля и Балтимора, то через двое суток в приюте был Джек Кроуфорд, желающий видеть мальчика, якобы нашедшего потенциального убийцу. Персефона помнила, как узнал её Зевс, стоило им посмотреть друг на друга. И сам факт, что он её узнал, внёс ясность. Видеть её и знать о ней могли по двум причинам: личное признание в том, кто она, и искренняя любовь к ней. Не всё в мифе о похищении Персефоны было ложью. Не были вымыслом горе Деметры и безуспешный поиск потерянной дочери. Она и в самом деле прошла через всё, что подтверждено легендой. И Бэлла была вынуждена прикидываться безутешной, но смирившейся с потерей ещё восемь лет, после того как Джек открыл ей тайну, которую обнаружил в Муниципальном детском приюте города Кантосвиля штата Мэриленда. И после того как Персефона вынудила Уилла признаться, что они могут видеть мёртвых, понимать их и использовать эти возможности. Стоя в аутопсии и слушая занятых рабочими вопросами Ареса, Гермеса и Аполлона, Персефона вспомнила, что Гадес не узнал её в десятилетнем Уилле Грэме. Это разочаровало её донельзя, дав понять, что расположение, когда-то проявляемое к ней богом, было всего лишь симпатией. Но не любовью. Она продолжала оставаться для него худым и бледным мальчиком с неподконтрольно вьющимися вихрами. Беспомощным в мире взрослых людей ребёнком. Мальчиком, которым заинтересовалась бездетная пара Кроуфордов. Но разочарование быстро сдалось перед целью и основательно выстроенной тактикой. И это не дало Персефоне, а с нею и Уиллу Грэму, провести всё последующее время без пользы и в унынии. Мало того, что они знали, какие шаги следует предпринять по окончательному признанию Уилла членом семьи Кроуфордов, они также пришли к разгадке, кто был неизвестным, заставившим Персефону пропасть и спрятавшим её в великое ничто.***
Времени у Ганнибала Лектера было много. С лихвой было этого времени. Его хватало и на то, чтобы вести рентабельную практику; и на то, чтобы прочно закрепить за собою и удерживать весьма однозначную репутацию в обществе; и на то, чтобы кормить своего внутреннего бога, поддерживая его метафизику; и даже на то, чтобы совершать прогулки в невероятной бесконечности Эреба. Сколько требовалось времени, чтобы организовать бытие (на слове «бытие» Гадес фыркнул) мрачного царства? На самом деле ничтожное его количество. Единожды запустить, вдохнув божественный упорядочивающий ужас, после чего алгоритмы цикличности справлялись сами. Мёртвые, что с них взять? Они не способны ни на что иное, кроме как явиться безрадостными, сожалеющими, рвущимися обратно прочь из-под сочувственной опеки Гермеса, приводящего их к перевозчику, совершенно не соображающими, что ни реки, ни время вспять не текут. Нельзя, передумав, недоумереть и остаться жить дальше. Лектер выпустил из рук нож и прохладное, взрезанное на четверти сердце и оперся ладонями в столешницу. Секунду спустя вернулся к мясу и недовольному монологу о том, что безрадостные. Да. Все, кто оказываются у Ахерона, даже призывающие смерть как избавление от мук, выглядят как те, кого, в конце концов, обманули в ожиданиях. Но это всё пустое. Глоток из непрозрачной и вязкой Леты навсегда отнимает память умерших. Очень милосердно, даже на самый предвзятый взгляд. Так и следовало назвать воды забвения: не Лета, а Мизерикордия. Поздно уже, конечно, менять имена потоков, что омывают мрачное царство. Неплохо всё устроено и работает. Так неплохо, что давно не требует какого-либо персонального и внезапного вмешательства самого Гадеса. А вот где нужно что-то менять и вмешиваться, так это здесь. Ганнибал движением лезвия сбросил в сотейник искрошенное лживое сердце. Снова отставил всё, что держал, и снова оперся ладонями. Вот где творится чёрт-те что. Всё оттого что здесь живые. Живые такие, суетливые, азартные и абсолютно безголовые в подавляющем большинстве люди. Люди. Лектер открыл газовый вентиль, поджёг синее пламя и опустил сотейник сверху. Ждать от людей многого — чистое легкомыслие. Кто мог исхитриться и внести сумятицу в упорядоченное течение жизни не то что людей, но и богов, так это сами они. Боги. Как живая перед глазами встала свисающая с забора Купидон, мусолящая во рту вишнёвые косточки. Ганнибал очень глубоко вдохнул воздух и задержал дыхание. Купидон. Если прочие боги, исключая единицы, относились к проказам и природе Купидона снисходительно и даже приветствовали, то Гадес был как раз в числе тех, кого любовные сумасбродства тяготили. Сумбур и непоследовательность, что вносили в жизнь страсть и влечение, были глубоко некомфортны и чужды уже его природе. Как чужды ему были эмоциональное легкомыслие и бессмысленное чувственное расточительство. Это Зевс мог рвать и метать, а полчаса спустя прикидывать свои шансы на взаимность с очередной претенденткой. Он был таким создан: страстным, азартным, щедрым на всплески настроения и великодушным. Гадес же был собран и скуп. Лектер выдохнул. Прежде, кажется, таким и был. Будь она неладна коварная соплячка Фредерика Лаундс. И её золотые вишнёвые косточки. Лектер ухватил горсть черри из миски и, не озаботившись тем, чтобы пройтись по ним ножом, раздавил в кулаке над исходящим шипением сотейником, с омерзением выпустил из ладони. В сотейнике заклокотало. Но Лектеру казалось, что в груди его клокочет не хуже. Словно Флегетон вдруг обнаружил своё начало, беря его не иначе, как в сердце Гадеса, чтобы течь уже оттуда, озаряя мрачное царство волнами огня. Поскольку в сотейнике тоже начался своеобразный Флегетон, пришлось огонь убавить. Наблюдая, как золотой оливковой нитью исчезает в сотейнике соус, Ганнибал добрался в мысленном монологе до камня преткновения. Или лучше называть это яблоком раздора? До Уилла Грэма. По сути, яблоком раздора тот ещё не стал, потому как ни с кем Лектера поссорить не успел. И, в то же время, очень даже стал. Потому что уже дважды приходил на сессии, и оба эти раза Ганнибал Лектер был вынужден вести споры сам с собою, вспоминая, что такое спартанская выдержка и уголовный кодекс штата Мериленд. Уилл сидел в кресле напротив, свернувшись, как могут сворачиваться только подростки: нелепо и совершенно органично с самими собою. Говорил охотно, выложив о себе и анамнез, и диагноз, и рекомендации от предыдущего специалиста, и то, чего он добился в принципе за всё время, что заключало годы между их первым знакомством и теперь. И даже раньше. Понять, кто и что перед ним, для доктора Ганнибала Лектера после выстрела Купидона не представляло труда. Но как же он удивился, поняв и узнав. Уилл Грэм был неординарным мальчиком. И дело было даже не в подтверждённых медициной синдромах Аспергера. Нет. Уилл Грэм носил это в себе, применял и использовал, научившись (а вот тут уже и было его отличие от ему подобных) не загонять себя в рамки диагноза. И как только сегодня Лектер поймал себя на мысли, что, по сути, смысла в продолжении терапии с Уиллом Грэмом нет, потому что какого-либо рецидива не предвидится, а сам пациент стабилен, он понял и другое. Терапевтические сессии с Ганнибалом Лектером были нужны не Уиллу. Даже не нужны были сессии. Нужен был доступ к доктору Лектеру. Из тёмно-синих глаз Уилла Грэма, что, свернувшись, занимал кресло напротив, минуя общественные и принятые условности и минуя по-спартански отстранённый взгляд Лектера, в глаза Гадесу смотрела маленькая, жаждущая принятия Персефона. Ещё не вошедшая в полную стихийную силу, оглядывающаяся среди перспектив, но уже сумевшая подчинить своей прихоти добраться до владыки мрачного царства и Купидона, и Афродиту. И сумевшая привлечь Зевса и Деметру, снова воссоединившись с семьёй. А теперь Персефона изо всех сил пыталась использовать потенциал, полученный Гадесом при ранении стрелой Купидона. Все откровения, что без утайки произносил Уилл, ставили одну цель, — понравиться богу мёртвых, дать ему понять, что Уилл знает печаль умерших и понимает необходимость и очарование смерти. Уилл, будучи сам жизнью цветущей и удивительной, носил в себе богиню мёртвых, которая всей сущностью хотела оказаться рядом со своим богом. Лектер пришёл в себя, вынырнув из мыслей об Уилле, как раз к тому моменту, как в сотейнике созрел тягучий, кисло-сладкий аромат готового сердца лжеца, ставшего мягче только от ярко-красных черри и инжира. Ему хватило времени, чтобы убрать огонь и спасти ужин. Но он знал, что времени и человеческих сил на борьбу с намерением Персефоны Уилла Грэма у него может не хватить. Против него были божественная привлекательность семнадцатилетнего подростка, коварство золотой стрелы и разливающийся в груди Флегетон. Добавлял раздора и Федеральный закон штата Мэриленд, напоминая, что влечение к этому же семнадцатилетнему подростку сорокадвухлетнего доктора медицины и психологии Ганнибала Лектера расценится как влечение к несовершеннолетнему, пусть и достигшему возраста согласия, принятого штатом, и потянет на сексуальное преступление четвёртой или третьей степени. «И всё же как была проста античность», — на этой мысли поймал себя Гадес, заканчивая ужин. И как она усложнила людям жизнь, подарив основы гражданских свобод и законодательства. Особенно сложно, когда ты бог, но прикидываешься человеком. Особенно законопослушным.