Синдром Персефоны

      — Слушай, доходяга, имей ввиду, что мне придётся нехуёво так постараться, чтобы прельстить тобою какую-нибудь дамочку, — сказала Фредерика, сидя на корточках прямо посреди людного тротуара перед видавшим виды четырёхгодовалым котом.       Тот поднял морду к рыжим вихрам и слушал, казалось, полностью согласный. Фредерика ни капли не преувеличивала масштабы предстоящей работы, потому что бродячий кот был кос на один глаз, который потерял в драке с собаками; крив на щеку, исполосованную шрамом, полученным от собрата; а хвост имел сломанный в двух местах: дверью в «Данкинз» и в городском парке ботинком бездомного. Кот мог бы возразить, что у него, несмотря на абсолютно некошерную внешность, процентов шестьдесят голубых британских кровей, что очень отчётливо видно по характерному тигровому рисунку полос, вислым ушам и крепкой кошачьей мускулатуре. Но кого волнуют твои гены, когда ты безобразен?       Поэтому он постарался вложить в выражение единственного глаза все свои согласие и одобрение предстоящему. К счастью, Купидон попалась сообразительная и его поняла, потому что вспрыгнула на свои ножонки и сказала:       — Держись рядом и будь готов. Как только дамочка очухается после моего выстрела, бросайся той под ноги и покажи себя с самой своей лучшей стороны.       Кот двинул мохнатым задом.       — Нет, пускай это будет что-то другое, — не согласилась Фредерика и принялась глазеть в прущую навстречу деловую толпу Олд-Тауна. Люди шли быстро, целенаправленно, озабоченные только своими делами. Со спины тоже напирали, налетая и задевая Фредерику по плечам, от чего ту мотало из стороны в сторону. Но она отрешённо пялилась словно сквозь, сосредоточенная на только ей необходимой надобности.       Кот, серьёзно струхнув от такой мешанины, потому что днями более привык сидеть в подворотнях или в парковых кустах, нежели рисковать шкурой посреди тротуара у спуска в подземку, прижался к лаковой туфле Купидона.       — А вот и ты... — донеслось сверху. — Слушай, чувак, прости, но дамочки все как одна собачницы, поэтому будем работать с тем материалом, что есть.       И тут Фредерика что есть силы вписалась плечом в шесть с половиной футов боцмана с сухогруза «Залив Патапско», разуделанного цветными гаитянками во всю левую ручищу, такого же рыжего колёра, что и она сама, и с кожей, по которой проходились солнца не менее десяти долгот и широт. Сунула ему под нос, для чего пришлось задрать руку высоко, своё веснушчатое запястье с золотой стрелой и сказала:       — Прошу прощения, мистер, вы кота выронили. Только посмотрите, каков бродяга.       Как бы ни была тщедушна Фредерика и каким бы незначительным не показался татуированному моряку тычок её плеча, но тот всё же остановился.       — Я кота выронил?       Фредерика чуть сдвинулась и кивнула вниз.       Кот, сидевший у лаковой туфли бога нечаянной любви, вспомнил, о чём было говорено и выдал горбатую петлю и самую изящную в его жизни восьмёрку.       — Ого, — басом одобрил боцман, — какой ты… с судьбой.       Он присел и ухватил кота за холку. Тот покорно обвис, помня про лучшую сторону.       — Блохастый, наверное, — задумчиво сказал рыжий боцман.       — По-любому, мистер. Но когда это останавливало великодушное и любящее сердце? — поддала жару Фредерика. — Ко всем прочим его достоинствам этот глазастик напрочь лишён рвотного рефлекса. Так что атлантическая качка ему нипочём, можете брать с собою в рейсы.       — Глаза-а-астик, — протянуло тем же раздумчивым тоном.       Кот почёл нужным округлить свой единственный зрачок, что придало ему весь допустимый максимум очарования. Это сработало.       Рыжий перехватил кота ладонью, усадил в локоть, удобнее перекинул ремень спортивной дорожной сумки и отправился куда шёл. Только уже с Глазастиком.       — Да не за что! — крикнула вслед Фредерика, посмотрела на монитор смартфона, решила, что время для свидания поджимает и двинула до Плезант-Вью-Гарденз.

***

      В зоне летней террасы «Булочек Купидона» было немноголюдно, потому что Уилл выбрал время уже после ланча.       — И почему тебе нравится приводить меня именно в эту забегаловку? — сморщила нос Фредерика, имея в виду название.       — Потому что люблю каламбуры, — сказал Уилл. — Привет, Фредди.       — Привет, Фредди, — повторили следом сквозь ложку тающего во рту «баскин роббинз».       — Ой, а это тут кто? — чуть ли не на полном серьёзе округлила глаза Фредерика и проскребла ножками выдвигаемого стула.       — Да ты же меня знаешь! — возмущённо сказало мороженое.       — Эби, что я тебе говорил про разговоры и еду во рту? — одёрнул Уилл.       — Прости, папа.       — А вот теперь я тебя вспомнила, — решила сдаться Фредерика, — ты же Эбигейл. Всё, знаешь, почему? Потому что ты с каждой нашей свиданкой всё больше и красивее. Та ли это девочка, всегда спрашиваю себя я, что была в прошлый раз?       — «Свиданкой», — весело засмеялось мороженое и капнуло на тряпочного зайца, брошенного посреди стола.       Уилл критично обсмотрел дочь и Фредерику, что подсунула Эбигейл, достав из сумочки, радужную упаковку драже «Скиттлз». Та конфеты взяла, но, прежде чем открыть и есть, уточнила:       — Ты же записал меня к дантисту?       — Записал, — кивнул Уилл, провожая взглядом горсть конфет, канувших в жующий детский рот.       Уилл уже пережил подавляющее чувство гордости, что охватывает родителя при каждом новом приобретённом и освоенном его ребёнком навыке, и теперь справлялся с деструктивными позывами того критиковать, ограничивать и им манипулировать, потому что ему казалось: если не будет строг, методичен и придерживаться выбранного курса в воспитании, Эби не научится ни вести себя в приличном обществе, ни быть гордостью своих родителей, ни… вообще ничему не научится.       — Параноишь? — тронула его по локтю Фредерика.       Уилл косо посмотрел.       — Да брось. Её папаша доктор Ганнибал Лектер, уже это одно предстоит вынести, словно подвиг совершить. Так что будь ей тем отцом, который просто даст облопаться конфетами, потом сводит к дантисту и снова даст конфет. У тебя миссия святого, Уилл, — Фредерика достала сигарету и закурила, раскачиваясь на стуле.       — А я тоже буду курить, как Фредди, когда вырасту, — пообещали мороженое и конфеты.       — Детка, когда ты вырастешь, ты вообще сможешь делать всё, что захочешь, — щедро отсыпала перспектив Фредерика.       И пока та рисовала Эби залихватское будущее, Уилл вернулся в прошлое, к воспоминаниям, потихоньку таская цветные драже из кулька дочери. Вспомнил, как после подачи заявления и документов в академию, вскоре после этого, собираясь на тестирование, провёл утро не на стадионе, выкладываясь для нормативов, а самозабвенно блюя над унитазом. Чувство тошноты было таким стихийным, что Уилл даже успел испугаться, не умирает ли от отравления, но продолжающиеся спазмы дали ему понять, что он ещё как жив.       Каким-то наитием его угораздило догадаться спуститься в Эреб. И как только тот разверзся, всё пришло в норму. Отдышавшись и умывшись, снова сунулся в Балтимор. В этот раз даже добежать до раковины не успел. Стошнило прямо на мериносовый коврик в гостиной.       Вечером он встретил Лектера весьма не ласково, а хамским «голодом меня уморить хочешь?», которое тот стерпел и просто протянул контейнеры с только что вынутыми из духовки отбивными и всё теми же эклерами. Прежде чем догадаться послать Лектеру сообщение, что с ним что-то неладное и что только в Эребе его не лихоманит и не выворачивает наизнанку, в то время как Балтимор стал словно радиоактивной зоной отчуждения, Уилл действительно чуть не умер от голода. Есть хотелось до той же тошноты. Поэтому за первым сообщением ушли ещё три, в которых Уилл требовал мяса, сладкого и «приезжай скорее». И если со временем людоедский голод утих, то в Балтимор Уилл смог выйти только после рождения Эбигейл.       О том, что дело именно в Эбигейл (хотя понятно, что тогда она и не была Эбигейл, а только отвлечённым понятием о гипотетическом ребёнке, реализовывавшимся витальностью Персефоны в теле Уилла) он вообще сообразил позже всех. А когда всё открылось, пришёл в бешенство. Первым под руку подвернулся Джек Кроуфорд, который (и это тоже понятно, что от радости и заботы ради) позвонил Уиллу и пустился в путаные поздравления, пространные намёки и иносказания с упоминанием «весь в меня», «всё будет хорошо, дитя моё», «дети — они стоят всего в этой жизни» и прочей очарованной сентиментальщины. Уилл дал ему времени выговориться (сотовая связь в Эребе работала без сбоев), а потом, притаившись, спросил:       «Ты это о чём, отец?»       Кроуфорд тоже притаился и осторожно ответил, что о том же, о чём и все. Уилл уточнил, кто эти все. На что получил ответ, что эти все — Олимп и осознанное населения Эреба. И пока Уилл давил на растерявшегося, что с тем в жизни случалось считанные разы, и опешившего от повышенного в его отношении голоса Кроуфорда, вдруг сообразившего, что с поздравлениями он поспешил (и поспешил сильно), ему вдруг явилась общая картина развернувшейся катастрофы, в ходе которой он пропускает год в академии, а то и два, пытаясь выносить и воспитать не пойми что.       Сейчас же, прерывая воспоминания Уилла, это «не пойми что» уже вскочило на коленки к Фредерике и, прижавшись липкими от конфетного сахара губами ей в ухо, громко делилось секретом: если неожиданно включить галогеновый фонарик и направить луч в толпу свежеприведённых Гермесом душ, то те сослепу прыскают в стороны, словно ночные мотыли, точно так же слепо биясь о поверхности. После чего церберы сгоняют души обратно, словно барашков, азартно лая и сужая круги.       А тогда, во время телефонного разговора с Джеком, Уилл сопоставил одно с другим во всей этой лицемерной драме с участливым Джимми, который единственным из богов мог мотаться в Эреб без опасений в том и остаться и который заботливо настаивал на заборе крови и «Уилл, пописай в стакан, унесу в лабораторию, а там узнаем, что с тобою не так»; с не разговаривающим с ним Танатосом, местами сильно обожжённым, но из строя, вопреки самым пессимистичным прогнозам, не вышедшим и носящим Уиллу галлоны сливочного «баскин роббинз», стоило только о том подумать; с Лектером, который вообще, не иначе как просто лишился дара своего красноречия от открывающихся перспектив отцовства, был молчалив, но до бесящего заботлив, предупредителен и сносил любую провокацию со стороны Уилла для поругаться на пустом месте, а потом горько и демонстративно пореветь. Сопоставил и уже заорал на Кроуфорда прямо в трубку. Перескочил через никого не убеждающее отрицание своего положения и сразу припёр Зевса к стене, криком требуя ясности:       «Как? Как, скажи мне, ты с этим справился?!»       Зевс Джека Кроуфорда, надо отдать должное, проглотил поведение Уилла, что не прошло бы с кем иным, и протянул:       «Ну-у, с Дионисом, конечно, было проще. Я только взял на себя труд доносить мальчишку в своём божественном бедре. А в случае с Афиной моя голова, когда пришло время, просто раскрылась, и та из неё вышла».       «Да как такое может вообще происходить? Голова твоя просто раскрылась?! Ты же мужчина. Я не понимаю», — прошипел в трубку Уилл.       На что Кроуфорд (Уилл прямо-таки увидел этот его жест) закивал головой, чуть закатив глаза, и сослался на наследственность, которая (и пусть Уилл не сомневается) ему тоже поможет, потому что олимпийская генетика говорит уже сама за себя. А на прощание, когда Уилл обессилел настолько, что примолк и уже не то что не кричал, а и не говорил, только мычал, Кроуфорд попросил позвонить Бэлле по видеосвязи, потому что та уже была в супермаркете для мам, где купила сразу и голубое, и розовое, не став ждать определённости, и жаждет показать Уиллу все-все ползунки.       Матери Уилл позвонил. Следующим утром, потому что вечером, дождавшись Лектера, устроил тому итальянский скандал, итогом которого было принятое и высказанное им решение, что «хуй ты, лживый и скрытный подонок, ко мне больше прикоснёшься своим членом». Лектер, чем стабильно бесил Уилла, стерпел всё не проронив ни слова, разве что иногда смотрел в сторону и крепко сцеплял в замок пальцы (не иначе хотел душить). И впоследствии не предпринял ни одной попытки спровоцировать Уилла обещание нарушить. Зато Уилл, безвылазно находясь в Эребе и благополучно перевалив за вторую половину второго же триместра, сам своё обещание и отозвал. Потому что изрядно беременная Персефона соскользнула на новый виток гормональной карусели и решила, что теперь они оба не только хотят есть всё, что хорошо лежит и даже двигается, но и хотят регулярно заниматься сексом до кучи. Вообще-то, изначально планка регулярности была задрана ею до отметки «круглосуточно», но поскольку Гадес Ганнибала Лектера вёл насыщенную и постоянную психиатрическую практику, предполагающую его непосредственное присутствие и участие в процессе, и занимался поиском подходящих Персефоне «бифштексов», то «круглосуточно» сдало позиции до «раздевайся на пороге, да мне плевать, куда ты положишь свой пиджак», «Ганнибал, я устал, так что поторопись с этим, пока я ещё не уснул, а мои глаза открыты» и «непростительное расточительство позволять твоей роскошной утренней эрекции пропадать за зря».       Чувство, с которым Уилл сейчас вспоминал всю ту вакханалию, что принесла в Эреб его беременность Эбигейл, было средним между неловкостью и жгучим стыдом. Как только мрак и ночь вынули из него своё долгожданное порождение, по-детски мяукающее, голубоглазое и розовое, и некоторое время после, Уилл словно возвратился в себя. По крайней мере попытался твёрдо встать на почву рациональности, логичных мотивов и действий, здравомыслия и сдержанности. Он помнил словно бы со стороны, как вёл себя, понукаемый Персефоной, всю беременность, выкидывая коленце за коленцем, и искренне посочувствовал Лектеру, понимая, что выдержка того пережила эмоциональный вьетнам, по которому Уилл и его внутренняя богиня с наслаждением прошлись гормональным напалмом.       «Прости за тот ад, что тебе пришлось пережить», — сказал как-то Уилл, когда смог выбраться в своё человеческое и юношеское сознание и восприятие действительности, оставив Персефоне вариться в счастливом материнстве.       Лектер странно взглянул, словно вот-вот был готов улыбнуться:       «Не проси прощения. Это стоило пережить. К тому же было не так плохо, как ты помнишь».       «В самом деле?» — искренне удивился Уилл, ожидая подвоха.       «Ты верно определил, то был ад. Но я, как понимаешь, не вижу в нём ничего из ряда вон выходящего».       «Ты сам из ряда вон выходящее», — с облегчение улыбнулся Уилл и прислонился лбом в привычное, упрятанное в клетку, сильное плечо. Просто прислонился, без компании всех тех желаний укусить, уколоть, унизить, самоутвердиться, напомнить, кто здесь кому носит ребёнка и вокруг кого необходимо плясать, без одуряющего желания быть выебанным или без такого же желания съесть едва успевший схватиться золотым боком кусок бифштекса, сдёрнув тот прямо из сковороды. Просто стоять в тишине и самому по себе было изумительно освобождающим. Стоять в Балтиморе. Потому что Эреб, дав ему безопасно справиться с мозгосворачивающим парадоксом его олимпийской семейки, а точнее со способностью вынашивать потомство в мужском теле, наконец-то стал выпускать Уилла в мир людей, хотя Эби до сих пор, а уже приближался очередной апрель, знала только Эреб. И, словно тот же щенок цербера, перекатывалась по манежу в играющемся мраке, сверкая голубыми глазами.       Уилл всё же поступил в академию, потратив полных два года на путь к этому, куда входили вынашивание, рождение и раннее младенчество дочери, а вместе с ним Эби было позволено ходить в детский сад.       «Для социализации», — разрешил Лектер.       Как оказалось, социализация прошла на ура и расцвела пышным цветом: Эби заговорила простыми предложениями ещё до двух лет, читать смогла в четыре, а к пяти складывала и вычитала десятками, потому что Джимми Прайс показал, что счёт подушный и деньгам удобнее вести именно так.       Уилл снова прислушался к щебету Эбигейл и Фредерики. Речь шла о каком-то «глазастике» и о «а точно он теперь морской котик?», на что Фредерика сказала «клянусь всеми богами». После этого Эбигейл скрутилась с коленей её и в три прыжка достигла коленей других, к которым прижалась всем телом, стараясь держать руки за спиною, потому что правило о несовместимости липких детских рук и отцовских брюк за несколько сотен долларов было вызубрено намертво. Уилл почувствовал хорошо знакомое чувство гордости и удовлетворения, которое оглушало его всякий раз, стоило Лектеру и Эби замаячить перед ним сразу вдвоём.       — Ты скучал по мне? — Эби задрала вверх лицо, пытаясь разглядеть в головокружительной для неё высоте и июльском солнце лицо отца.       — Смертельно, дорогая, — признался Лектер, встречаясь взглядом сначала с дочерью, а потом с Уиллом.       — Привет, — улыбнулся тот.       — Я буду курить, как Фредди, когда вырасту, — пошла с козырей Эби.       Лектер перевёл взгляд с Уилла на Фредерику и на чадящую в её пальцах сигарету:       — Здравствуйте, мисс Лаундс.       — Здравствуйте, доктор Лектер, — Фредерика сигарету загасила и вспрыгнула на ноги. — Вынуждена распрощаться, дел невпроворот. Там недолюбленный, тут нетроганный: целыми днями как белка в колесе.       Она склонилась к Эби и тихо сказала:       — Дорогая, обещай, что позвонишь мне сразу, как только сама посчитаешь себя взрослой, а не когда это дойдёт до твоего отца.       — Клянусь, — наивно пообещала Эби.       — Она курит при ребёнке, — сквозь зубы и как можно тише процедил Лектер, склоняясь к Уиллу и целуя его у самых губ. — Это недопустимый пример для нашей дочери.       — Бог мой, Ганнибал, недопустимый пример для нашей дочери жить посреди некрополя, где то и дело кто-нибудь лакает чью-нибудь кровь, — прошептал ему на ухо Уилл, удержал рукою, не дав отстраниться. — Ты же ещё не в курсе, но Эби швырнула в Харона твой коллекционный серебряный доллар, который с распущенными волосами.       Лектер посмотрел, ожидая подтверждения своим недовольным мыслям. Уилл выпустил его и, не повышая тона, сказал:       — Эби.       — Я нашла даму с распущенными волосами у тебя на столе и показала Джимми, потому что видела, как он приводит души, деньги которых ест Харон. Я хотела посмотреть, как ему понравится твоя серебряная дама.       — Эби, больше никогда так не делай, — Лектер застыл, склонившись над ребёнком. — Это может оказаться очень опасным.       — Я не буду. Потому что Харон разозлился и доллар выплюнул, а потом кричал. И папа на него кричал ещё громче, что тот может… присунуть себе свои традиции. А Джимми сказал, пока прятал меня под своим халатом, что я далеко пойду. Но я не хочу никуда уходить, поэтому больше не буду брать твой доллар.       — Разумно. И брать в моём кабинете больше тоже ничего не будешь.       Эби кивнула.       Лектер положил руку на тёплую детскую макушку и единожды погладил длинные солнечные волосы дочери.       Чувствуя, что ругать больше, особенно так, как ругал утром Уилл, не будут, Эби решила взять реванш и закрепить позиции:       — Но курить, как Фредерика, буду, когда вырасту. Ведь я люблю её всем сердцем.       — Прости, — одними губами прошептал Уилл, видя адресованный ему негодующий взгляд. Подхватил сумку с ноутбуком и просто встал к Лектеру под бок.       Эбигейл стянула со стола за лапу выкормленного мороженым зайца и втиснулась между ними.       — Клянусь, я бы стёр Купидона в порошок вместе с её чёртовыми стрелами.       — Я знаю, — сказал Уилл.       — Давно бы стёр, не будь я ей обязан, — напомнил им обоим Лектер.       — Я знаю.       — Не будь я ей обязан тобою, — сдался Гадес Ганнибала Лектера.       — Я знаю. Отвези нас домой, — сказала Персефона Уилла Грэма.