Мальчик и его волк

Huna blentyn ar fy mynwes, Clyd a chynnes ydyw hon; Breichiau mam sy'n dynn amdanat, Cariad mam sy dan fy mron Он знал эти строчки наизусть. Её лицо с каждым годом становилось всё красивее — черты растворялись в памяти, становились ангельскими. «Она была так красива. Какая глупая смерть». «Бедный ребёнок… Постойте, где ребёнок? Кто-нибудь поговорил с ребёнком?» «Твоя мама сейчас на небесах, а тебе придётся позаботиться об отце. Твоему отцу сейчас очень сложно… Посмотри на нас, Реми. Ты всё услышал?» Он послушно поднимал глаза на этих незнакомых людей, пронизывающих его сердобольными взглядами. Детская ручка скользила по гробу, а где-то в соседней комнате пластом лежал отец. Маленький Ремус не видел его больше суток. Ni chaiff dim amharu'th gyntun, Ni wna undyn â thi gam; Huna'n dawel, annwyl blentyn, Huna'n fwyn ar fron dy fam. Она всегда была очень красивой женщиной. Чёрные волосы, голубые глаза, а сама она миниатюрная и хрупкая. Ремус пошёл в отца — светленький, кареглазый и с оттопыренными ушами. Он сиял щербатой улыбкой, тянулся за её тёмными локонами и дёргал за струны арфы. «Реми, уймись, ты сводишь меня с ума! — она ласково смеялась, заключая его лицо в свои маленькие изящные ладони. — Ну и замарашка, снова в чём-то вымазал подбородок… Лучше покажи мне, как хорошо ты научился играть» Он заливисто хохотал, поднимал свою крохотную скрипку и старательно выводил хорошо знакомую им обоим мелодию. Мать подхватывала нежным перебором струн арфы. Они жили возле самого океана — было так приятно утопать босыми ногами в мелкой гальке, чувствовать набегающую на ноги пену и играть, играть, играть. Huna'n dawel, heno, huna, Huna'n fwyn, y tlws ei lun; Pam yr wyt yn awr yn gwenu, Gwenu'n dirion yn dy hun «Такой концерт, и ни одного зрителя», — папа обнимал мать со спины, затем подхватывал Ремуса на руки и целовал в макушку. Улыбаясь, Рем обвивал вокруг него ладошки — если бы его тогда спросили, любит ли он папу, он бы с уверенностью кивнул. С каждым годом отвечать на этот вопрос было всё сложнее. Ему было пять лет, когда произошло первое обращение. Ремус отстранённо смотрел на проступающие на плече капли крови, пока мама обрабатывала одну из многочисленных ран, а бледный отец ходил из одного угла в другой. И всё же это почти не омрачило жизнь маленького Реми: рядом всегда была мать. «Ты уверена, что тебе стоит…» «Лай, это всего лишь царапина». «Сегодня царапина, завтра укус… Ты могла бы играть ему… м-м-м… за дверью». «Нет. Не проси меня об этом. Он наш сын, я не оставлю его одного». «Хорошо, хорошо… я просто не хочу тебя тоже потерять». «Мы не потеряли его, родной!» «Чёрт, Хоуп, я… я не это имел в виду. Прости». «Наш мальчик здесь, милый. То, что с ним случилось — это не проклятье. Это дар — пусть пока нам с тобой и непонятный. Я верю — верь и ты». Мать никогда его не боялась. Отец не мог смотреть, как Ремус возился с сырой свининой — мама же спокойно брала вилку и нож и нарезала его на кусочки, словно это был обычный ужин. А в вечера полнолуния она брала его на руки, относила в спальню и протягивала скрипку. «Играй, Реми, — ласково говорила она, устраиваясь рядом с арфой. — Играй и думай о музыке». Они играли всё — от народных песен до любимых музыкальных групп. Когда Ремус играл, он чувствовал, как злобный, царапающий его изнутри комок вдруг затихает и расслабляется. Стоило силам покинуть тело, и пальцам выронить скрипку, как мать укладывала его голову себе на колени и играла одну и ту же колыбельную, что он слышал с рождения. Paid ag ofni, dim ond deilen Gura, gura ar y ddôr; Paid ag ofni, ton fach unig Sua, sua ar lan y môr; Звериная сущность неумолимо брала верх, но боль от трансформации ощущалась отдалённо, словно во сне. Погружённый в дрёму Ремус перебирал в ладошке подол платья и прислушивался к нежному пению и струнам арфы. Мама играла — играла даже тогда, когда на коленях лежал вовсе не Ремус, а маленький волчонок. Она безбоязненно гладила его по густой шерсти, ласково щёлкала по носу, когда он пытался её цапнуть, и всё играла, играла ему всю ночь. «Мой маленький волчонок Реми, я люблю тебя, каким бы пушистым и царапучим ты ни был…» Для матери всегда была важна музыка — с заражением Ремуса она стала просто необходимой. Отец не понимал этого, посмеиваясь над часами музицирования. «Но ведь есть действенный метод — какао-бобы! От них этот монстр ослабевает, мы это выяснили. А ты, наоборот, создаёшь ему благоприятные условия для развития… Вся эта музыка — какие-то глупости!» «Это не глупости, Лай. Струнными музыкальными инструментами всегда успокаивали мифических существ, неужели ты не читал в детстве сказки?» «Это не мифическое существо, это мутация организма. Химическое оружие. Я изучал этот вопрос. Вот увидишь, скоро весь наш остров станет таким. Эти чёртовы коммунисты таким образом хотят от нас избавиться». «Как же вы, англичане, скучно мыслите!» Они часто спорили на эту тему, но благодаря стараниям матери эти споры проходили так спокойно, что ни разу не переросли в ссоры. В конце концов, отец горячо любил её и любил Ремуса — ещё немного, и свыкся бы с живущей в сыне сущностью. Последние несколько полнолуний он стоял под дверью, прислушиваясь к музыке и тихому смеху жены. Казалось, ещё один-два месяца — и он войдёт… «У тебя остался сын, Лайелл. Посмотри на него, чёрт подери! Тебе есть, ради кого жить!» Может, так бы и вышло — но было слишком поздно. Маленький Ремус не осознавал этого в странной комнате с гробом, где отец опустился перед ним на колени и прижал к себе, трясясь и моля о прощении. Не осознавал и тогда, когда они ехали на машине в чужую холодную Англию, которая встретила их проливным дождём. «Вот мы и дома, Реми, — неестественно бодрым голосом сказал отец, останавливаясь возле мрачного трёхэтажного здания, совершенно не напоминающего их маленький голубой домик возле океана. — Ну, малыш, что скажешь? Маме здесь не понравилось бы, конечно, она терпеть не может квартиры… не могла… Хоуп не могла… Ты ведь знаешь, что она не могла, Реми… Ну и грязь здесь… Нам нельзя жить в грязи, нельзя, Реми, нельзя…» «Сэр, вы бы отпустили ребёнка, того гляди, придушите». «А?.. Да-да…» «Честно говоря, я вас преследую уже третий квартал — вы так его волокли, что у меня возникло нехорошее предчувствие… Простите, у меня просто ребёнок примерно того же возраста, я не мог пройти мимо». «Вы… думали…» «Позвольте представиться — Флимонт. Флимонт Поттер. А вас…» «Лайелл. Л-Люпин». «Вы выглядите крайне неважно, мистер Люпин. С вами всё хорошо? Сэр?.. Сэр! Ну-ка малыш, отойди в сторону… Да, сэр, смотрю, жизнь нещадно вас потрепала — в обмороки от меня ещё никто не падал! Думаю, вам нужно крепко выпить. Да и сынишка ваш выглядит голодным. Пройдём? Здесь недалеко. За мой счёт…» Сидя тогда в пабе и жадно уплетая рыбу с картошкой, Ремус всё ещё не мог взять в толк произошедшее. Он глотал не жуя, а перед глазами снова и снова возникала та странная картина, когда он, стоя на холме, увидел фигурку матери. Она почему-то бежала не к нему, а этой глупой Ри, скачущей как кузнечик возле огромной чёрной штуки. Потом их всех отшвырнуло, потом уши заложило от грохота… Все говорили, что мама умерла. Но мама не могла умереть — это ведь была мама. На ней держалось всё, от одной лишь её улыбки все беды растворялись как по мановению волшебной палочки. Да и если она умерла, кто будет играть на арфе? Пожалуй, в полной мере Ремус осознал случившееся только на следующее полнолуние, когда отец спустился с ним в заброшенное бомбоубежище. Когда он впервые со страхом взглянул на пыльные каменные стены и скопившийся в углах лёд. «Я попросил ключи для этого места, всё равно им уже давно не пользуются. Здесь ты будешь… будешь ночевать в полнолуния». «Где мама?» «Мне очень жаль, Реми, но тебе придётся справляться самому. Пойми, это необходимо. Ты взрослеешь, мы живём в квартире, нельзя… нельзя пугать людей… люди не могут знать…» Ремус с трудом улавливал смысл слов отца, который смотрел на него беспокойно и с опаской. Только когда он пошёл прочь, стало отчётливо ясно: его оставят одного. «Папа! Папа!» «Реми, прекрати, скоро взойдёт луна, я не могу остаться…» «Папа, папочка, не надо, пожалуйста!» «Ремус, отпусти меня!» Он рыдал, захлёбывался слезами, цеплялся за штанину отца, а по телу уже бежала знакомая пугающая дрожь. Раньше он её чувствовал в полудрёме, лёжа на коленях матери. Теперь — на холодном каменном полу, под аккомпанемент заскрежетавшей двери. Щуплое тело пронзила боль, маленький полу-мальчик полу-волчонок истошно заорал и захлебнулся собственной слюной и кровью — каждую кость его тела раздробило, кожа лопнула и разрослась по новой, больно впиваясь в ткань одежды. Вскоре в пустом бомбоубежище выл и царапался в дверь разъярённый волк. Наутро отец вернулся забрать еле дышащее окровавленное тельце. Это повторялось из полнолуния в полнолуние. Отец запирал его в бомбоубежище, стараясь не прислушиваться к плачу, переходящему в звериные вопли. Потом просил прощения. Потом слёзы прекратились Потом Ремус спускался туда уже сам, тихо и незаметно, чтобы не потревожить отца, который непременно попытался бы неуклюже извиниться — легче от этого не было ни одному из них. Отец очень изменился за эти годы: из прежнего циника, расцветающего своей нежной стороной лишь под напором Хоуп, он стал тихим и кротким. Раньше он презирал таких людей, называл слабохарактерными — после смерти жены Лайелл Люпин сам стал таким. Всё изменилось после смерти мамы… С каждым годом волк взрослел и крепчал. Он грозно скрёбся в груди, высасывал все соки из и без того обессиленного тела, рвался наружу с любым эмоциональным выплеском. В жизни всё отошло на второй план: учёба, дружба, семья. Всё перестаёт иметь значение, когда приходится бороться за каждый глоток воздуха. Поговорить об этом было не с кем: никто не мог знать. Никто не мог знать. Ремус свыкся. Свыкся с травлей, с бомбоубежищем, с постоянно преследующим его чувством голода и болью во всём теле. Свыкся с необходимостью скручивать волка и давить даже малейшие эмоции, с которыми зверь норовил выскочить на свободу. Свыкся с тем, что дрожь в груди проходила лишь в секунды соприкосновения смычка со струнами скрипки. Не мог только свыкнуться с тем, что, когда всходила полная луна, кожа сдиралась наживо и тело заламывало судорогой, в голове звенели строки колыбельной. Со смерти матери она играла лишь в его памяти, колыхая давно загубленное сознание. Huna blentyn, nid oes yma Ddim i roddi iti fraw; Gwena'n dawel yn fy mynwes. Ar yr engyl gwynion draw

***

Он тёр подол свитера в растворе из холодной воды и хозяйственного мыла с таким усердием, что пальцы покраснели. Под ногтями щипало, тело ломило от недавнего приступа — стоило бы выпить какао или успокоить зверя игрой на скрипке, но Ремус не обращал внимания на зуд: надо было отстирать одежду. А потом себя. Избавиться хотя бы от поверхностного мерзкого запаха. С глубинной принадлежностью Мальсиберу уже ничего не поделать. — У тебя пальцы в крови. Рем вздрогнул от осторожного голоса. Сириус стоял в дверях ванной, скрестив руки на груди, и бесстрастно смотрел своими холодными серыми глазами — как и полагается любому Блэку. Только нервное переминание с одной ноги на другую указывало на волнение. Он всё увидел. В груди что-то болезненно скручивалось, когда Ремус думал о том, что Сириус всё увидел. Как он валялся в ногах Мальсибера, как они над ним глумились, как он униженно умолял их оставить его в покое, это всё равно не помогло, не помогло… Ремус стиснул зубы и сильнее склонился над эмалированным тазом, стараясь унять предательскую дрожь. Не сейчас. Он не может сейчас снова обратиться. Это будет слишком. — Чёрт, Рем… — Сириус перехватил его руку. Ремус шарахнулся, как от разряда тока — Сириус продолжил держать. — Отпусти, — прошептал Ремус. В голове всплыла картина, как они добрались до дома: он не мог встать, не мог даже унять судорогу в теле, поэтому Сириус сделал это сам — поднял его, грязного, мокрого, вонючего, за плечи, и молча прижал его к себе. Сразу после объятий. В последний раз Ремуса обнимали в детстве. Шли они медленно. Ремуса шатало из стороны в сторону, несколько раз он почти терял сознание, но стоило Сириусу к нему прикоснуться, как сразу находились силы идти самостоятельно: не хотелось, чтобы кому-то приходилось перебарывать отвращение ради него. Его не то, что не обнимали — к нему вообще больше никто не прикасался. Когда это делал Сириус, хотелось умереть. Понять бы, почему. Рем размазывался, когда это происходило. Ломался. Стоило немалых усилий напоминать себе, что за этой обёрткой жалости прикрыто отвращение, особенно сейчас, когда этот человек держал его за руку и рассматривал окровавленные пальцы — так, словно они не отличались ни от чьих других. Словно вонючий вшивый Лунатик был нормальным. — Отпущу, если ты прекратишь, — голос Сириуса звучал непривычно мягко. — Ты уже час трёшь эти лохмотья, лучше не станет. — Мне больше не в чем ходить, — тихо сказал Ремус. Он не врал: приличные брюки у него остались только одни. Куртка одна. Свитеров несколько, но было бы глупо выкидывать один из-за такой мелочи. Это ведь такая мелочь, его просто пометили. Указали место. И Сириус всё видел. Он всё видел… — Больно. Отпусти. Сириус очень медленно выдохнул. — Прости, — он разжал ладонь. — Я тебе что-нибудь подыщу… — Не надо. Даже это ведь твоё, — Ремус кивнул на тазик с мокнущей одеждой. Сириус скосил взгляд на одежду и хмыкнул — будто только что осознал, что Ремус всё ещё ходит в том шмотье, которое он сам наверняка уже давно бы сжёг. Он вдруг сделал шаг вперёд, опустился перед сидящим на краю ванны Ремом на корточки и заглянул в глаза. Странно — Сириус всегда смотрел на него сверху вниз. — Ты еле стоишь, Рем. Пойдём на кухню. Я сделаю тебе чай или какао, и мы нормально поговорим о том, что произошло. Он сделает чай. Или какао. Поиграет в заботу, будет сидеть и молча выслушивать. А потом назовёт психом и уйдёт. — Уйди. Лучше сразу. — Чёрт, Рем, это всё очень неприятно, я понимаю, но… Пальцы сжались так, что костяшки побелели. Хотелось рассмеяться и заплакать одновременно, но и то, и другое означало бы эмоциональный всплеск, а не успевший насытиться недавней кратковременной свободой волк жаждал продолжения. Заволакивал сознание, ускоряя биение сердца — даже сглатывать было тяжело. — Уй-ди, — проговорил Ремус по слогам сквозь плотно стиснутые зубы. Сириус помолчал, глядя на него со странным немым отчаянием. Затем встал — дверь прикрылась за ним почти бесшумно. Согнувшись в три погибели, Ремус зажмурился и рвано выдохнул. Струи воды были чуть тёплые — он отмечал это рассеянно, погруженный в то, что скоблил своё тело сероватым бруском мыла. Оно вспенивалось в светлых волосках, забивалось в шрамы. Ремус тёр своё тело с таким остервенением, словно намеревался содрать кожу, но даже это не помогало: обострённое волчье обоняние легко ощущало запах Мальсибера даже когда он выключил воду. В мокрых волосах засвербело сильнее обычного, когда он протирал их полотенцем — Ремус с трудом сдержался, чтобы не прикоснуться к ним. Когда он ступил на холодный скользкий кафель, его вдруг захлестнула такая волна отчаяния, что подогнулись ноги, а сердце, и без того бьющееся словно в припадке, зачастило с новой силой. Сириус ушёл. Ещё недавно в мире Ремуса был только он и его волк. Это был не мир, а поле битвы, война. Расслабишься хоть на секунду — проиграешь. Незаметно в этот мир проник и Сириус — Сириус, который ещё совсем недавно смотрел на него сквозь пальцы, а в травле участвовал лишь в роли наблюдателя, словно к Ремусу было противно даже прикасаться. Месяц назад он прикоснулся впервые в жизни, и после этого всё изменилось… Пройдя на кухню, Ремус застыл — Сириус был там. — Я просил тебя уйти. — Сперва объясни, что за пиздец у вас там творился, — Сириус звучал робко. Почти умоляюще. Очередной болезненный укол в сердце: почему он не уйдёт? Сидит, смотрит на него, как преданный щенок. Торопливо встаёт с табуретки, явно уступая её Ремусу, бежит к чайнику. И почему, почему от этого чувствуется такое облегчение?.. — Рем, прекрати. Он вздрогнул и поднял взгляд. Сириус нависал сверху. — Что? — тихо спросил Ремус. Ощутив чужие пальцы на щеке, вяло отдёрнулся: снова жалость. — Ты опять делаешь вид, будто тебе плевать, только на меня это уже не сработает. Давай поговорим начистоту. Пожалуйста. А потом, если ты так хочешь, я уйду. На смену облегчению пришла злость. Этот Блэк прицепился к нему, как бродячая собака — почему он не может оставить его в покое, как остальные? Почему перестал смотреть сквозь пальцы? Что изменилось? — Хорошо, — Ремус безжизненно усмехнулся. — Ты был прав — я наркоман и мы все там были под наркотой. — Скажи мне правду, Рем. — Это правда, — он отозвался, начиная закипать. Сириус и глазом не моргнул. — Не верю. — Почему? — тогда воскликнул Ремус, срываясь с места и чуть не попадая ему в подбородок макушкой. Барьер, который он судорожно пытался выстроить, грозил снова сломиться — к глазам подступали слёзы. — Почему ты просто не можешь это принять и уйти?! Почему ты… «Почему ты со мной возишься?» — хотелось крикнуть ему в лицо, но слова увязли в горле. У Сириуса есть деньги, друзья, семья — зачем дразнит его? Зачем делает вид, что он ему интересен?! Или не делает? Что хуже? «Тебе плевать на меня?» — спросил Сириус в то утро с искренней обидой. Он хорошо скрывал её за безразличным тоном, но никто так хорошо не знал о маскировке чувств, как Ремус. Ему не было плевать на Сириуса, но он боялся того, к чему всё клонило. Он никогда ни к кому не привязывался. Не искал ни у кого тепла. К Сириусу хотелось молча прижаться и почувствовать на себе его дыхание… Но тот ведь не чувствовал этого. И не только потому, что они оба парни. Просто Ремус предельно ясно понимал, что никто в здравом уме не способен его полюбить. Его даже не любил родной отец — а мать умерла раньше, чем он мог бы об этом узнать. Но все смотрели сквозь Ремуса — Сириус смотрел на него. Но это ведь ничего не значит. — Просто забудь, — прошептал Ремус, отвернувшись. — Ты всё равно не поверишь. Ладонь Сириуса осторожно коснулась его плеча. Замешкавшись, погладила по спине. Ремус рвано задышал. Он ведь помнил ту ночь. Не целиком, но помнил. И он устал держать всё в секрете. Он устал молчать. — Я попробую, — Сириус звучал тихо и доверительно. — Я попробую, Рем. Мне кажется, я увидел достаточно, чтобы поверить во что угодно. Его рука всё ещё мягко прикасалась к спине.