Мы похоронены на Невском проспекте

    Видения начинают появляться, едва только Антону исполняется четырнадцать.     К этому моменту он уже прекрасно всё знает и об Изнанке с её видовым многообразием, и о себе самом — уже даже почти научился управлять Даром, так только, изредка выходит из-под контроля, и тогда мать с охами и ахами бежит тушить загоревшиеся занавески бутылкой с водой, предназначенной для её любимых фуксий.     Знает Антон и о бабушке Варе, которую «неизнаночные» соседи попеременно принимали то за гадалку, то за сумасшедшую, то иногда всё и сразу. Пожалуй, когда «всё и сразу» — были ближе всего к правде. Дар у неё был слабенький, едва хватало на маленькие чудеса да фокусы, но зато пророчила баба Варя так, что волосы дыбом вставали. Иногда её пророчества даже оказывались правдивы.     Поначалу видения не кажутся Антону чем-то странным, чаще всего они приходят во сне, и наутро он их воспринимал как очередную чушь, порождённую подростковым сознанием. Ну снится ему что-то невнятное: холод какой-то, дождь, унылая серость. Если б не вычурная архитектура, принял бы за родной Воронеж, честное слово. То, что в этих снах фигурирует один и тот же человек, — это херня. Антон не видит его лица, не знает имени и вообще понятия не имеет, кто это — он или она, сколько этому человеку лет и что он призван символизировать. Но каким-то подспудным шестым чувством понимает: человек в его снах — всегда один и тот же.     (Если не принимать во внимание сны самые обычные, полные совершенно ординарной дичи — как у всех нормальных людей).     Ближе к шестнадцати видения начинают обретать чёткость. И первым Антон распознаёт голос — мужской, незнакомый, приятный и спокойный, с такой дикцией бы в актёры или на радио. Голос в его снах всегда звучит как-то умиротворяюще, чуть ли не ласково, и спится в такие ночи Антону особенно крепко.     Потом появляются руки — с виду совершенно обычные мужские руки, с длинными узловатыми пальцами и широкими ладонями. В этих руках нет совершенно ничего необычного. Ну, если не считать те сны, где эти ладони почему-то гладят Антона по плечам, щекоткой пробегаются по рёбрам, затем вдруг обхватывают лицо и держат крепко, но не грубо. Или те сны, где эти пальцы сноровисто расстёгивают на нём ремень и джинсы, стаскивают одежду, обхватывают член плотным кольцом и двигаются ритмично, знакомо, как будто уже зная все чувствительные места. После таких снов Антон просыпается в поту, матерится под нос и бежит менять простыни. Ему, в конце концов, шестнадцать. С кем не бывает. А то, что руки мужские, — ну так в таком возрасте ветер не в ту сторону подул, и уже стоит.     Но, пожалуй, самые странные сны, — это те, в которых Антон просто держит одну из этих рук в своей. Сам сжимает пальцы до побелевших костяшек и почему-то очень-очень боится отпускать.     В восемнадцать он впервые видит во сне глаза — синие. Такие прям, про какие стихи обычно пишут. Что-то там про цвет моря или неба или бутылки пива марки «Кроненбург 1664 Бланш». (Поэт из Антона так себе).     Во всём этом всё ещё нет ничего странного, убеждает он сам себя. Но то, что безликий образ постепенно складывается в конкретную личность, как мозаика по пазлам, немного пугает. Совсем немного — недостаточно, чтобы забить тревогу, но достаточно, чтобы нагрянуть к бабушке Варе с неожиданным визитом.     — Бабуль, — запихивая в себя очередной пирожок с капустой, невнятно бормочет Антон, — мне тут херь какая-то снится.     — Ну-ка не выражайся, — беззлобно отчитывает бабушка, выставляя на стол ещё один поднос со сдобой. — Кушай-кушай, ты посмотри, вымахал высоченный, а тощий какой… не кормит тебя мать совсем.     — Да нормально она меня кормит, — возмущается Антон, но пирожок всё-таки доедает. — Так и это… к чему снится-то?     — Смотря что, — в излюбленной туманной манере отзывается бабушка. — Что-то прям одно снится?     — Кто-то, — машинально поправляет Антон, и тут же об этом жалеет, потому что бабушка Варя расплывается в хитрой, знающей улыбке.     — Так то клеврет твой, — охотно поясняет она.     — Кле… чего?     — Клеврет. Суженая. Меченая. По-разному называют.     Антон недоумённо хмурится.     — Так это мужик, — зачем-то сбалтывает он.     — Ну, значит, суженый, — спокойно пожимает плечами баба Варя.     — Бабуль, я не из этих, — недовольно мямлит Антон.     — А это уж не тебе решать. — Бабушка вздыхает, подсовывает поближе пирожки и, как ни в чём ни бывало, продолжает: — Так ты всё ж таки в Москву надумал поступать, да?     В Москву он всё-таки поступает — в Академию при Министерстве Сверхъестественных Дел, на факультет оперативной работы. По родному Воронежу скучает разве что изредка, Москва с её безумным ритмом и безбашенной студенческой жизнью захватывает его с головой. Лишь иногда снятся ставшие уже знакомыми руки, глаза, голос. Так редко, что Антон даже стал об этих снах забывать.     В двадцать два, аккурат после выпуска из Академии, в самом начале службы в оперативном отделе Министерства, образ вдруг приобретает чёткие очертания: высокий мужчина, темноволосый, весь в каких-то тёмных, мрачных тонах, а на заднем плане — серое, затянутое тучами небо, и внушительное здание, в котором не слишком подкованный в истории и архитектуре Антон с трудом узнаёт Казанский собор. Причём тут Питер, — а хер его знает.     Когда Антону двадцать девять, и его в срочном порядке перенаправляют в Северо-Западное Управление МСД, он созванивается с бабушкой, с трудом не выказывает ни усталости, ни злости, отвечает на вопросы коротко и информативно. Бабушка, благо, что уже не молодая, удивительно хорошо всё помнит.     — Что там твой суженый?     Антон непонимающе хмурится, даже отводит трубку от лица и смотрит на неё укоризненно, — мол, бабуль, ты чего несёшь? Потом с трудом вспоминает разговор уже более чем десятилетней давности.     — Да ничё, баб Варь, прошли эти видения или что это было, — сообщает он, и даже не врёт — реально прошли, за последние несколько лет ни одного не было. — Видать просто сны были.     — Да нет, Антош, — вздыхает бабушка. — Значит, близко встреча ваша. Не проморгай.     Тогда Антон только отмахнулся, пробубнил что-то невнятное и выкинул этот разговор из головы.     А потом в Питере он видит незнакомые и одновременно знакомые до боли черты лица, разглядывает мрачно-чёрное пальто, тёмные волосы, синие глаза и руки — эти ебаные руки.     Нервно сглатывает, и на ум приходит только одно слово.     «Пиздец».     (На самом деле не пиздец, а Арсений).     В тот момент Антон говорит сам себе, что всё это — чушь и бредни старой ведьмы, что нет никаких клевретов, суженых и меченых, а сны… ну, это просто совпадение и всё.     Говорит так убедительно, что даже сам начинает верить.      ***     В судьбу всерьез верят только деревенские бабки, возвышенные барышни в нежном возрасте семнадцати лет и дураки — Арс уж точно не относится ни к первым, ни ко вторым. Хочется верить, что и к третьим тоже. Но Ксюша сжимает его ладонь в двух — узких и всегда холодных – своих, сверкает глазами, рассказывает, спешно давясь словами, что им напророчили счастье и троих мальчишек, а смерть легкую и добрую, в один день. Спрашивает требовательно «Веришь?» Арсений соглашается, украдкой целует тонкие пальчики — до их свадьбы неделя, кто же тут станет думать о плохом?     Через два года появляется Машка. Арс шутит, что такая девчонка как раз троих мальчишек и стоит. Ксюша притворно хмурится — прекращай, мол, надо мной подтрунивать, любезный супруг. Или ты чем-то недоволен?     Еще через семь лет, зимой семнадцатого года, они обе гибнут, смолотые в пыль беспощадным жерновом революции. Он зачем-то остается жив и тяжело тянет земной жребий, наблюдая, как гниет изнутри его страна, как люди теряют все человеческое. Попов ищет смерти, ждет ее, призывает — ну, где же ты, дрянь эдакая, забирай уже. Костлявая не спешит.     Его ранят под Красноярском. В горячечном бреду к нему приходит Ксюша — Арсений выдыхает и расслабляется. Наконец-то, обещала ведь в один день и так опоздала!     Но когда он просыпается, жены нет, да и смерти для него нет больше тоже – только улыбчивая медсестра Алиса, да непереносимая жажда.     Когда почти полвека спустя посреди августовского Парижа уличная гадалка предрекает ему встречу с «promis», Арсению вполне искренне хочется послать ее ко всем чертям. Воспитание не позволяет грубить женщинам, он холодно улыбается и сует предсказательнице в ладонь пару купюр. Дурь, конечно, но слова все равно западают в память.     Рассказывает о случившемся Алисе как о забавном анекдоте — вот это попадание, вампиру напророчить «кровь и серебро». Смеется, что суженый придет за ним с колом наперевес.     К дню знакомства с Антоном успевает забыться и гадалка, и август, и, кажется, даже Париж — в Питере бал правит безвременье.     На вид Шастун мальчишка как мальчишка — высокий, жилистый, с простым добрым лицом. Ничего выдающегося. Ульяна говорит, мальчик талантливый, но дурной, тяжело вздыхает и просит подстраховать на задании — если москвич угодит в передрягу в первые же дни, проблем потом не оберешься.     По закону подлости спасать приходится самого Арсения, и мальчишка не теряется. Шустро закатывает до локтя рукав рубашки и протягивает запястье — ничего личного, но при таком ранении лучше бы ускорить регенерацию, а магу крови восполнить кровопотерю проще простого.     И в момент, когда вкус его крови взрывается на языке, к Арсу разом, как в ускоренной перемотке, возвращается все — и цепкие пальцы гадалки, и холодные руки Ксюши, и сверкающий Париж, и умирающий Ленинград.     «Кровь и серебро», — думает Арсений, перехватывая поудобнее ладонь мальчишки и обжигаясь о многочисленные перстни.     «Кровь и серебро».     «Антон».