Criminal

Спасибо, что люди не умеют видеть дальше, чем обычно полагается — а полагается совсем немного, едва-едва уходя за тонкую маску живой кожи и того, что под ней скрыто. А скрыто также — немного. Лишь то, что можно и нужно выдать, чтобы не раскрывать всю подноготную разом, не посвящать во все свои тайны, спрятанные глубоко под кожей. Примерно там, где, люди говорят, живёт душа. Или хотя бы её жалкое подобие. Где живёт его личная, собственная душа — Тарн не знает и знать не хочет. Наверное где-то там — далеко за горизонтом, окрашенном в алый последними лучами заходящего солнца, играющегося по зеркальной гладкости океана последними рассыпчатыми бликами. Или рядом сидит, подобрав под себя худые ноги. Тарн ненавидел скрываться, особенно, когда дело касалось одного конкретного человека, живущего в другой реальности и другим миром, не имеющим с ним ничего общего даже близко. Но приходится, не потому, что самому так хочется, а потому что так принято. Потому что какую власть он над своей «жизнью» в мире людском имеет? Никакой, по сути. Не по сути — тоже никакой. Потому что у него даже не без выбора выбор — его просто нет, никакого, а как может быть душа у того, кто давно загнан в угол чужими принципами и не своей моралью? Наверное, и нет у него никакой души, раз он даже сам себя найти и понять не может — кто он в этом мире? Чего достоин? Ни единого шанса ни на что: ни умереть и жить там, куда предраспределят, ни жить спокойно в людском мире, не боясь быть узнанным и изгнанным обратно — туда, откуда явился, сосланный Высшими. Обратно на девятый круг, ни по Данте, ни по Аристотелю. Его личный девятый круг Ада и колесо Сансары, с которого ни выхода, ни спасения, кажется, уже не будет. Потому что не место Падшим на земле среди людей, не место там, где Рай расположен и, говорят, нет ни деревьев, ни шишек. Ему — проклятому Падшему ангелу — даже в Аду места нет, хотя все его величают опасливо — исчадием Ада, способным на такое, что и не снилось в кошмарах ни одному ангелу или демону, ни одному человеку. Его сущность, переученная, переделанная, искорёженная и выкинутая за ненадобностью, рвалась наружу, просила мести всем изгнанным и изгнавшим, опустивших на самое дно, втоптавших в грязь. Тарн никогда не был чем-то единым, поддающимся стойкому и ясному описанию. Такому, что обычно в Небесных записях делают по заказу и тогда, когда что-то случается. Он никогда не был кем-то однозначным, словно был кто-то ещё — второй, управляющий им изнутри, лучащийся неприкрытой Тьмой, такой, что ни под одним белым одеянием не спрячется, не скроется. Его истинный цвет рвался наружу, а прятать его за слоями белых ангельских одеяний было равно тому, чтобы затыкать огромный водопад носовым платком или подолом платья. А проклятия Ангелу подобают? Не Ангел, а, скорее, огненно-рыжий бес, заточённый в тело ангела в белой тоге с венком из ромашек на голове, переделанный так, как надо, не знающий, где его собственное «я». Джокер в рукаве умелого картёжника — одновременно самая сильная, но вместе с тем и самая слабая карта. Отшельник, смесь. И никогда не ясно, что и ожидать, что придёт ему в бедовую голову, покрытую тугим венком или тонкой кисейной тканью — как повезёт. В самой глубине пока ещё живого сердца Тарн прятал свой молчаливый протест и отказ, свое падение с крыши или со скалы — лучше со скалы — и порванную цепь, на которую больше никто не посадит, во веки веков, аминь… Освобождение пришло гораздо позже, после сотни и тысячи молитв о нём, после ссыпанных на буйную голову проклятий, раскрасив алую рыжину густых волос, сплетённых в тугую косу, вязкой чернью, пачкающей глаза и часть освободившейся от обязательств души. Ему показалось, словно он раздвоился, раскололся пополам, и одна его часть осталась огненно-алой, горячей, пылкой и жаркой, а другая стала холоднее льда. Одна по-прежнему осталась трепетной и нежной, другая стала твёрдой, подобно камню. И каждая половина его раздвоившегося «я», изгнанного из Рая и Ада, старалась уничтожить другую в вечном противостоянии, в котором выжить — равно нулю. Но никакое из его двойственного «я» не умело одного — любить. Потому что зачем любить Ангелу? А Дьяволу?

***

Жить здесь, притворяясь обычным человеком — без прошлого, настоящего и будущего — оказалось гораздо легче, чем казалось раньше. Тарн заметил лишь то, что одна часть людей боится выделяться среди остальных, сливаясь с цельным потоком текучей серой серой массы, и лишь малая часть светилась ярко, подобно заключённому в карманный фонарик причудливой лампочке, расцвечивая весь этот огромный серый потом если не яркими, то красками — точно. И несчастны были вдвойне. Тайп никого близко к себе не подпускал. Ни на метр, ни на полтора — хватит, настрадался, понакалывался на штыки чужих жизней и характеров, изранил зачерствевшую душу обо всё, чем можно было изорвать глубже, чем он привык, потому что одновременно и страшно, и смешно — сначала удерживать всех на расстоянии вытянутой руки, а потом подпускать ближе на страх и риск. И думать: ударит человек или не ударит? Били почти всегда. Болюче, отточенно, под дых, чтоб перехватило дыхание и на секунду ушла из-под ног земля. Умертвляя основательно то, что и без того держалось на тонкой-тонкой грани, балансировало на узком острие ножа. И срывалось в пропасть, в лапы к неизвестному и неизведанному. — Я не доверяю людям и ненавижу их, — прямо заявил он Тарну, когда они только познакомились. Случайно. В ресторане быстрого питания, сев за один столик. — И тебе тоже не доверюсь, можешь даже не пытаться. Потому что Тайп Тиват — это тонкие жилистые запястья, исчерченная земляными и травяными пятнами одежда, махровые халаты на балконах по вечерам. Это долгие часы, бессмысленно проведённые на крышах жилых многоэтажек в обнимку с парой банок пива или чем-то покрепче. И у него вечно что-то не по плану, не так, как задумано. И не то, чтобы он совсем аморален в этом плане: убить никого желанием не горит, законы не нарушал и не планировал, но вот по границам добра и зла всё было так смазано, что никогда не угадаешь, что у него на уме и что от него стоит ждать в следующий момент. И вот угораздило же его родиться и жить «таким»: голос — «слишком громкий и высокий», поведение — «дикарское и неприемлемое», взгляды — «чересчур неординарные». Тело непозволительно худое, кожа слишком загорелая, волосы слишком длинные, чувства слишком… Да просто — слишком, больше и сказать нечего. Тайпа угораздило подружиться с Падшим ангелом и не подозревать об этом до самого конца. Потому что он всё ещё не умеет смотреть дальше глубоких и очень грустных глаз Тарна, за которыми такие непроходимые леса и дебри дремучие, что и самому иногда страшно становится в этих дебрях заблудиться, затеряться да выхода не найти. А Тайп… Он ненавидел людей, относился к ним крайне настороженно, остро реагируя на любой добрый и бескорыстный жест в свой адрес. Но при этом он почти слепо доверился Тарну — совсем незнакомому мужчине, появившемуся в его жизни настолько внезапно, что и не вспомнить уже — как именно, словно он всегда был рядом. И протянул свою душу в раскрытых ладонях, позволяя заглянуть, рассмотреть и увидеть, что там творится. Он неосознанно протягивал себя всего, без остатка, а голую душу, так доверчиво врученную в чужие руки, не выкинешь от непонимания, что это такое и зачем тебе это дали дали. Его устраивало. И у них обоих всё запредельно просто и нараспашку — тушите свет и прячьте посуду, потому что им обоим нечего терять и (почти) нечего скрывать. Без гроша и семьи за душой, почти без шансов на успешное будущее, которое не встретить бы в ближайшей подворотне избитым до полумёртвого состояния за то, что выглядишь не так как навязали. Без доверия ко всему миру, без причины быть понятым и любимым — какое мерзкое слово. — Ты ведь планировал это? — просто спрашивает Тайп, усаживаясь на каменистый скат скалы, краем глаза следя за стоящим у края Тарном, зачем-то вглядывающимся вдаль, за горизонт. Он всё ещё не знает чужого и самого главного секрета, которого уже и не узнает. — Здесь красиво. Две сломанные судьбы без права на нормальную жизнь, одна — просто сломанная жизнью и обществом, другая — без права смерти. Самоубийцы в реальном мире. Они не при чём в том, что их сломали. Их ничего не держит рядом, казалось бы — не оставайся, если нет желания. Но оба раз за разом много лет подряд возвращались друг к другу, ища в чужих глазах безмолвной поддержки или прощения, искупления от тяжкого груза, на плечах лежащего. Были бы они одни — Тарн бы и искупление Тайпу принёс в горячих раскрытых ладонях, и молитву над дурной головой прочёл бы, отпуская все грехи и всю боль, что годами копились глубоко внутри. Только вот разве подобает Падшему молитвы читать, псалом петь да искупление приносить? Нет, конечно. Ему очаровать, воззвать ко всему, во что он верит, одурманить доверчивую голову и увести с собой, чтоб без вопросов и опасений. И вместе у них лишь один путь вместе — туда, где сомкнётся ледяным куполом над головой солёная морская вода, забьётся тугой плёнкой в уши и в нос, скроет от чужих и ненужных взглядов. Оба это знают, оба к этому готовы. Но лишь один из них найдёт на дне морском вечный покой, оплетённый крепкими ветвями кораллов. — Как тебе сказать… — почти спокойно отвечает Тарн, судя по всему, что-то преодолев, кривит губы в попытке улыбнуться. — Думал, что было бы красиво сделать это на море, м? Я люблю море… Всё начиналось только с него, но теперь этот чёртов проклятый сон — один на двоих, и без Тайпа он не имеет никакого смысла, но они оба попали в эту игру, начавшуюся без их согласия, и проиграли. Навсегда. — Если так будет проще, то я с тобой, — Тайп стоит рядом. Такой же — никому не нужный, нежданный, искромсанный на куски глубоко внутри, не подлежащий восстановлению. Тару бы сказать, что если он решился — то гореть ему после в адском огне, но Тайп ни в Ад, ни в Рай не верит. Для него в этом нет ничего страшного, как выдумали люди, это лишь искупление. Не море — чернеющая под скалами пучина теней раскрывала им навстречу свои объятия, звала, манила, завораживала. И понимал всё это только Тарн, в надежде на то, что для Тивата там лишь морская вода и скалы острые. А тёплый вечерний ветер мягко трепал волосы, едва ощутимо подталкивая в спины. — Вместе? — Тайп с надеждой в глубине глаз смотрит на Тарна, делая к краю мелкий, неуверенный шаг. — Вместе. И Тиват, откинув в сторону все сомнения, шагнул в зыбкие объятия тьмы, сомкнувшейся вокруг мягким полумраком. Тарн лишь привычно протянул ему руку.