Сны цвета воронова крыла

Влажный воздух веял тоской. Кажется, ещё чуть-чуть и начнёт светать, да вот только никто этого не заметит. Уж больно темно. Ночи в ту пору стояли глухие, угрюмые, до ужаса тяжёлые своим угольным полотном, и эта, вроде как даже более приятная, к чужой беде не сумела отличиться. Наступил час волка. Шум беспокойного леса, при всём его недовольстве, не смел тревожить ныне спящих обитателей поместья, такого же старинного, как и устои, коим следовали абсолютно все переступающие за порог граждане. Аккуратная тропка, из густой чащи сворачивающая к самым воротам, чуть поблёскивала влажными серыми камнями. Прошедший день назад дождь ещё напоминал о себе мрачными тучами, смыкающимися над головой в тёмном вальсе ненастья, а мокрые дороги, коим повезло оказаться достаточно крепкими и не превратиться в размытые пятна у серой травы, отнюдь не манили пеших. Того и гляди поскользнёшься. Одна минута, две, три.. десять. Испорченная в край погода нагоняла необъяснимую грусть. Поглощала, словно зыбучие пески, словно сама темнота, не знающая слов пощады, и на сердце, будто того мало, становилось лишь тревожнее. Аканэ морщилась, точно в страшной лихорадке, сворачивалась на футоне, беспомощно закрываясь всем тем, что попадалось под руку. Подобные дни не грех провести лёжа, заключила она ещё днём, только-только вернувшись с долгого пути в бесконечное "никуда". Чаще всего, конечно, обстоятельства кусали стопы, вынуждая вставать и торопиться к новым свершениям, по правде, со временем терявшим былую значимость, но душа всегда предпочитала уютную комнату. Её извечно открытые, столь дивно расписные сёдзи, бледные татами, по указке матери уложенные донельзя аккуратно, мягкие ткани и неповторимый аромат самолично зажжённых благовоний. Будь её воля, — и она бы подолгу никуда не выходила, выжидая удобного случая для одной-единственной вылазки в пустоту. Но сейчас, просыпаясь в холодном поту и не находя солнца на вороно́м небе, все желания вдруг забывались. Подобное случалось всякий раз, как ей снились кошмары. Из горла раздался гадкий хрип. Аканэ привстала, дрожащими руками хватая края множественных одеял и первые секунды, право, силясь не обращать внимание на эту неприлично влажную ткань, оставшуюся удивительно целой под давлением её бледных пальцев. О, нет, это выше её сил. Мокро. Липко. Омерзительно. Вновь эта агония. Каждая уважающая себя девушка, — а молодая леди именитого рода именно ею и была, — в первом же приступе отвращения отбросила бы весь промокший потом хлопок, должно быть, позже с презрением фыркая и требуя новую партию одеял, однако у Аканэ сих привилегий не нашлось. Гадко, гадко, как же это гадко... Разумные мысли, в бою становящиеся верными спутниками, теперь уж предательски мешались одна с другой, кричали наперебой, ненарочно сворачиваясь в большой змеиный клубок и не дозволяя держать в голову хоть что-то членораздельное. Хоть что-то человеческое. Дева словно наяву видела блеск клинка, вспоминала утреннее пение соек, вторя им, и после дрожала, лишившись рассудка, беззвучно рыдала, но грезила о не имеющих запаха камелиях, посаженных в самом сердце материнского сада. Попытки отдышаться неизбежно приводили к приступу сухого кашля. Горло больно саднило. Потерпев полный крах в старании вернуть осипшему голосу привычные тона, Аканэ отчаянно пыталась сфокусировать зрение на собственных ладонях, вытянутых, как ей казалось, вперёд, куда-то к сумраку. Потускневшие глаза отказывались видеть. Осознание, пришедшее излишне внезапно, отозвалось тупой болью под рёбрами. Она всё ещё пребывала в липкой черноте ночных видений, в этой пугающей зале мёртвых. Аканэ плясала, кружилась, переступала с камня на камень, а вместе с ней — размытые силуэты, кажущееся знакомыми и неведомыми в равной степени. Две фигуры, настолько абстрактные и безликие, стоят совсем рядом, в каких-то жалких двух шагах. Яркая вспышка, не то во сне, не то наяву, приказывает сомкнуть веки. Но тени не позволяют отвести от себя взгляд. Первый, не имеющий ни голоса, ни лица, в два прыжка оказывается подле второго, столь же бесформенного, и живот Аканэ как по команде скручивает, точно она стала невольной свидетельницей поистине ужасной, давно знакомой картины. По перепонкам бьют раскаты грома, клокотание и животное рычание. Что же это? Кто-то смеётся? На бледное лицо падают горячие капли, задерживаются у щеки и катятся вниз, оставляя за собой лишь вязкие дорожки. Это кровь? Испарина? Душу окутывает необъяснимый страх, и все слова, что хотелось произнести, вдруг комом встают глубоко в горле, как рыбья кость. Обезоруженной, слабой и никчёмной, зрительнице оставалось только наблюдать. Смутные черты теней, алая лента в волосах, блестящие янтарём глаза, луна, раскидистое древо. Туманные отголоски чего-то знакомого, важного, но вместе с тем забытого, украденного. Сожжённого. Неприятный, на сей раз вполне реальный звон в ушах вывел Аканэ из дурных видений, а за компанию и из любого, даже мнимого равновесия. Комната закружилась перед глазами, как если бы в эту тихую ночь происходило страшное землетрясение, и те остатки сознания, милостью Богов отданные в распоряжение Аканэ, стали стремительно её покидать. По телу прошла дрожь, горло сдавило с новой силой. Не нужно быть семи пядей во лбу, дабы понимать: дело вновь идёт к синкопе. Потерять сознание, в общем-то, хотелось меньше всего, однако каждое мгновение давало о себе знать колющей болью в животе, и в какой-то момент девушке стало казаться, будто обморок — это её единственное спасение. Тошнота подкатила в самый неподходящий миг, и некогда беззаботной мечнице стоило больших усилий удержать желудок от внеплановой чистки. Подумать только, сколько проблем может создать страшный сон. Прошло слишком много времени. Вне всяких сомнений, сойкам уже пора известить людей о благодатном рассвете. Убранство комнаты, решив таки сжалиться, медленно прекратило свою психоделическую пляску, и Аканэ выдохнула шумно, с явным облегчением. Ночное кимоно за минуты тревоги изрядно намокло. Оно противно льнуло к коже, сохраняя повсеместное ощущение влаги, но девушка, к своему тусклому удивлению, не обнаружила желания сменить одежду. Восстанавливая дыхание, она лишь лениво смахнула белую прядку со лба, словно та была назойливой мухой. Хвала Богам, это уже закончилось. Миновавший её приступ вдруг показался незначительной мелочью, стандартной частью для личного расписания, вписанной на пергамент красными чернилами. Голова потихоньку возвращала себе привычную ясность, хотя лучше, пожалуй, становилось только на словах. Очень устала. Аканэ бы с удовольствием уткнулась в подушку, увлажняя ту собственным горем, но плакать, скорбя об утерянном, больше не хотелось. Порой, когда ворон летел среди ветвей, под хлопанье собственных крыльев указывая единственный верный путь, ей думалось, что все слёзы давно закончились. И каждый раз те мысли становились главной ошибкой недели. В висках жутко трещало. Безоружной мечнице, непростительно отчаянной для воина, казалось, будто это звук её ломающихся костей. Ночной диссонанс абсолютно всего причинял почти физическую боль, а сдерживание крика, полного неслыханных мучений, ей приходилось закусывать обескровленные губы, поутру обнаруживая уродливые алые пятна на подбородке и шее. Было очень трудно объяснить происхождение яркого орнамента на выцветшей коже, но вопросы, как правило, сыпались лишь за завтраком, и никак не в пору луны. Темнота любила оставлять Аканэ наедине с собой. Спустя пару мгновений понимание увиденного со звоном ударило в голову. Далёкие воспоминания, безмолвием запечатанные глубоко внутри, против желания стали вырываться, коварно собирая фрагменты чёрного сна в цельное полотно. Опять он. Его голос сопровождал каждое падение и каждый новый кошмар; его тень заполняла тишину едким смехом, а во мраке, ставшим Симидзу роднее отца, жидким золотом блестели глаза, преисполненные одним лишь греховным желанием. Мечница как сейчас помнила луну, мерцающую на лиловых волосах, обагрённые кровью руки и безумный оскал, способный свести с ума даже самого благочестивого из монахов. Силуэт бессердечного являлся ей в минуты, когда она оставалась совсем одна, и ненависть, зажжённая синим пламенем, с каждым днём лишь крепчала, впиваясь раскалёнными докрасна когтями в очерствевшее сердце. Силы, потраченные на внешнее спокойствие, не намеревались возвращаться. Для жизни хватало и ярости, рокочущей у груди. В ту ночь бес явился смертоносным воплощением хаоса, растоптавшим облачные грёзы за одно только короткое мгновение, вероятно, не стоившее ему никаких усилий. Он отвратителен. Он не должен существовать: ни под луной, ни в мире ином, куда посмел утянуть несчётное множество безвинных душ... Ох, да, это верно. Ни для кого не секрет, что у каждого охотника есть цель отмщения, и Аказа, третья высшая луна, стал таковой для Симидзу Аканэ, старшей дочери древнейшего клана истребителей, законной наследницы отцовского меча ничирин. Кровавый след, что демон глумливо оставил за собой, в одну из будущих ночей всенепременно приведёт холодное правосудие девичьей стали, и уж тогда долг будет уплачен. Ради этого мгновения Аканэ продолжает дышать. Внезапно накатившее раздражение заставило чересчур резво встать, заметно шатаясь и походя на неуклюжего пьяницу больше, чем на девушку из могучей семьи. Оставаться в любимой комнате, почему-то растерявшей все былые краски, теперь не хотелось. С тихим ворчанием Аканэ зашагала к массивному тансу*, чуть поблёскивающему мрачно-серыми ручками на лунном свету. Небрежно кинутое и целую ночь пролежавшее у верха хаори, наверное, было единственной яркой, — хотя скорее просто светлой, — вещью в покоях. Орнамент кикко*, золотистый с алыми четырёхлистниками по центру, испокон веков является символом дома Симидзу, а потому дополнительный элемент одежды, выданный, к слову, лишь по завершению последнего отбора на горе вечных глициний, безоговорочно должен следовать традициям, с гордостью демонстрируя принадлежность владельца к благородному дому. Аканэ не имела ничего против консерватизма отца и даже наоборот — надевала фамильный атрибут со скрытой от чужих глаз гордостью. Ей всегда нравилось чувствовать своё превосходство, и что как не признание отца могло этому способствовать? Одежда, тихо прошуршав, упала на плечи охотницы. Стоило отметить, что последние годы, говоря откровенно, на узоры родительского хаори искренне плевать. Тёплый орнамент который год смотрелся на девушке странно. Она знала это не хуже любопытных прохожих, без стыда оглядывающих её фигуру в рабочие дни, но, как бы невзначай проходя мимо украшенного серебряными журавлями зеркала, Аканэ проверила устоявшуюся истину, повторно убеждаясь в собственной непримечательности. Даже хвалёная красота рода не творила чудес, и девушка, под тихое хмыканье оглядывая себя с головы до босых пят, даже по своему собственному мнению походила на приведение. Снежно-белые волосы, ранее приковывающие чужие взгляды лунным блеском, выглядели обыкновенным дополнением к призрачному образу, а их окончания да редкие локоны, идущие от самых корней, волею наследственности взявшие окрас ветвистых кораллов лазурного дна океана, который год не делали внешность девушки и на йоту привлекательнее. В густой черноте ночи привиделось, будто прядки эти совсем выцвели и их немедленно стоит остричь. Неприятное наваждение. Аканэ вышла в коридор босая и практически голая. Это, несомненно, является дурным тоном, но если никто не видит, то нарушения и нет, верно? Лишь стены поместья, украшенные гравюрами и заморскими полотнами лицезрели всю бестактность печальной девушки. Самураи, занимавшие места по обе стороны её пути, смотрели с заслуженным осуждением. Медленно, словно кошка на охоте, Аканэ ступала вперёд, через каждый лёгкий шаг оглядываясь по сторонам. Дорога была неспокойной. Мерещилось, что кто-то стоит в тени ярких гобеленов и буравит спину тяжёлым взглядом. Мысли о том, кем же является этот ночной спутник, заставляли Аканэ вздрагивать при любом шорохе далеко позади, и попробуй убеди, что это лишь листья, качающиеся в такт дуновений ветра. Шаг, затем ещё один, новый, жилые комнаты далеко позади. Нет, это невыносимо. Уже на половине коридора девушка была готова спорить, что отец стоит прямо за едва укрытыми хаори плечами. От представлений очередного выговора Аканэ затошнило. Второй раз одной ночью. Наверное, бояться собственного родителя — всё равно что самолично зваться трусом. Юная дева знала и это, да вот только ничего сделать не могла. Хмурое небо в глазах родителя всегда встречало дочь холодом и непоколебимой строгостью, а тёплая любовь, описанная матушкой, либо скрывалась в ларце воспоминаний, либо вовсе отсутствовала. Таким уж был Иошинори — глава клана, вызывавший в сердце дочери смятение, где бы они ни находилась. Будучи человеком чести, он никогда не глядел на свою юную наследницу с отцовской гордостью, а рассказы его супруги о том, каким она встретила любовь всей жизни, казались и без того разочарованной Аканэ сказкой. Желанной, сладкой как данго, и всё же сказкой.

— Он подарил мне цветочный кандзаси* в нашу первую встречу, — Элинор, любимая матушка, нежным движением руки поправила выбивающиеся из белоснежной косы пряди, — Я тогда не знала, что и ответить. Улыбалась, наверное, как дурочка. Думала, возьму сейчас, да только руки меня не слушались, дрожали так, знаешь, очень неэтично. А он смотрел уверенно, прямо мне в глаза... Ах, Аканэ, даже самая строгая дама слов не найдёт! Вот и я не нашла. — Женщина выждала паузу, видя перед собой лишь узорный кандзаси, цветущую вишню и солнце, играющее на тёплых волосах мечника, — Такой брак... не входит в рамки традиций. Твой дедушка, Мэса-сан, не одобрил наше решение. — Но вы всё равно сыграли свадьбу. — Закончила Аканэ, с нескрываемым сомнением глядя на смутившуюся родительницу. — Ну, разумеется! Я была молода и влюблена, а твой отец кошмарно настойчив. Спустя четыре месяца мне пришлось согласиться. — На слове "пришлось" Элинор хихикнула, прикрывая лицо рукавом кимоно, словно была невинной девицей, а не матерью уже двоих детей. Аканэ не знала, как ей удавалось оставаться такой чудесно-ласковой в браке с человеком, полностью противоположным в части эмоций.

Хороший тогда случился разговор, однако. И классический английский чай, предложенный матерью в качестве дани уважения дальним родственникам, запомнился как чудеснейший из напитков. О, разумеется, охотница находила союз родителей удивительным и милым в равной степени. Пусть даже брак Иошинори Симидзу с иностранной леди выглядел в чужих глазах нонсенсом. Вся семья, и в особенности его отец, благородный дедушка подрастающего поколения, настаивали на другой, воспитанной по местным традициям даме из какой-нибудь скромной семейки. Она кланялась бы мужу при встрече, одарила его чистыми кровью наследников с очами цвета стали и вовек оставалась прекрасной женой, но разве кто-то способен переубедить уверенного в своей правоте самурая? Нежность, с коей мужчина касался локтя супруги, ведя её по живописному садику, заставляла Аканэ усомниться в собственных суждениях. Быть может, мама права, и пора прекратить цепляться за детские обиды? С немой надеждой Симидзу оглянулась, в сердцах боясь увидеть высокий силуэт. Опасения, к счастью, не подтвердились. Отлично. Мурашки, готовые было пробежать по спине, резко остановились: можно спокойно идти дальше. Неспешно, прямо как пятнистые карпы в любимом пруду Элинор, дева миновала лестницу. Думая, как бы не выдать себя протяжным древесным скрипом, истребительница старалась ступать только по самым прочным ступенькам. Истребительница. Зацикленная на собственных переживаниях, она не всегда осознавала бремя, возложенное на плечи этим простым словом. В её бледных руках день ото дня оказываются жизни добрых людей, родившихся на одной с ней земле, но Аканэ, кажется, об этом медленно забывает. Миссии, постоянно одиночные, выполняет скорее по привычке, — первый стиль, второй, третий, благодарность спасённых, скорбь по погибшим. Отступление. Всё это стало настолько привычным, что чувства невинных жертв потеряли всякую ценность. Зачем же тогда было вступать в ряды охотников, раз решимости не хватает и на банальную эмпатию? О, всё довольно прозаично. Единственная причина, по которой Аканэ вступила в ряды камикадзе, невероятна проста: скептицизм отца. Если бы он её только признал. С самих ранних лет Аканэ была в курсе всех деталей семейной беды. Беспристрастный отец, Симидзу Иошинори, как вчера помнил тот день, когда впервые взял дочь на руки. Крохотное создание морщилось и плакало, стоило шершавой ладони коснуться её нежной молочной кожи. Слабая. Мечта вырастить героя рассыпалась на тысячи осколков, оставляя вместо ран нескончаемое серое разочарование. Мужчина не скрывал того факта, что никогда не верил в своего первенца, серебровласую дочь с глазами, полными слёз. Не верил, и Аканэ это ощущала. Нет, не ощущала: она это знала. Помнила. Боль от отцовского взгляда жгла девушку изнутри, а то единственное, что позволяло ей двигаться дальше, людьми принято осуждать. За неутешительными мыслями Симидзу сама не заметила, как оказалась во дворе. Влажный гравий лип к ступням и трещал при каждом шаге девушки, а тихий голос ветров, шептавших иноземные стихи, казался по-своему родным. То были те самые звуки, чудесным образом дарившие спокойствие, лёгким поцелуем касающиеся лба и заставляющие забыться хоть на один короткий миг. Аканэ глубоко вдохнула. Холодный синий воздух сладок и прян, напоминает заморские вина с родины матери. Рубиновая жидкость плещется в узорных чашах по одной ненавязчивой просьбе Элинор, и тот запах, наполняющий родительские палаты, разносится по всему поместью. Славное чувство. Ветер играючи касался белых волос и почти надоедал. Блестящие изумрудом листья шелестели, напевая какую-то свою тайную мелодию, тоскливую и одновременно радостную. Девушка ещё долго прогуливалась по залитому синевой ночи садику, шурша гравием и уже совсем не беспокоясь о тишине, когда из всего безмолвия вдруг вырвался плеск. Светлые глаза тут же обратились в сторону, спешно отыскивая источник звука. Вновь плеск. Быстрым шагом Аканэ двинулась под крону приземистого деревца, с нескрываемым любопытством оглядывая представший перед глазами прудик. Резкое движение у самого берега наконец ответило на вопрос о том, кем же является нахальный нарушитель тишины. Запутавшийся в коротких водорослях и наполовину зарытый в иле карп отчаянно барахтался, силясь выбраться одним только упорством. — Бедный, — девушка окунула руки в лазурную воду с тихим шипением: жутко холодно. Обретшие зеленоватый оттенок ладони неприятно кололо, но это не помешало спасти пленённую рыбу, ловко разматывая клеть водорослей и стряхивая серый ил. Благодарности не последовало. Белый кои с алым пятном на лбу отплыл, размашисто ударяя хвостом по спокойной водной глади. Ледяные брызги, без предупреждения оказавшиеся на лице, заставили девушку закрыть глаза и рефлекторно поморщиться. Какая бессовестная рыба. Камни под ногами тихо скрипнули, когда Аканэ встала и побрела прочь. Сумасбродная вылазка оказалась гораздо противнее той желанной безмятежности, которая представлялось девушке ещё в покоях. Опрометчивый побег от собственных мыслей сейчас виделся бредом сумасшедшего, но пламенная гордость, характерная клану Симидзу не позволяла так взять и уйти. Как же холодно. Белые руки мёрзли куда сильнее, будучи влажными. Аканэ, едва слышно ворча оскорбления презренному карпу вытерла руки о собственную одежду. Да, мать учила её этикету и правилам, но ведь сейчас внештатная ситуация, а в таких всегда разрешается нарушать устои. Стало чуть лучше. Морозная влага всё ещё холодила кожу меж пальцев, и мечница, благоразумно укутавшись в хаори, шагала дальше. У столь странной прогулки нет иной цели, кроме как отвлечь от нежеланных мыслей, так зачем возвращаться? Легкая дымка тумана у самых ног по-хозяйски обхватывала ступни, но приносимая утренним дыханием свежесть дарила невероятное в своей редкости чувство умиротворения. Забавно. В давних воспоминаниях Аканэ также туманно, однако разум вновь и вновь рисует яркие сцены агонии, заполняя пробелы памяти своими жуткими сценами.. и, безусловно, мглистая пелена спокойствия не несёт. Как бы то ни было, просыпаться от кошмаров девушка давно привыкла и в какой-то степени даже была рада. Это означало, что она ещё жива. Гадкая дрожь по всему телу, липкий пот и бешено бьющиеся сердце, что, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди — привычные ночные гости. Жаль Элинор не разделяет терпимости дочери к частой бессоннице. Милая матушка раз за разом звала лекарей со всех уголков страны, надеясь, что те смогут успокоить сердце дитя, но всё тщетно. Белобородые знахари из глухих деревень ворчали в усы, отворачивались и бессильно качали головой. Их белоснежные кимоно шуршали на ветру, точно ангельские крылья. Красивые и бесполезные. Столичные доктора снимали перед Аканэ элегантные шляпы, внезапно вклинившиеся в японскую моду, но с ещё большим удивлением разводили руками. Дорогие одеяния беспричинно надменных лекарей, по мнению Симидзу, не стоили ничего, раз эффект от их пребывания в поместье ни капли не отличался от гостящих стариков в простых хлопчатых халатах. Отец терпеть не может ряженых лжецов, а потому каждый третий "врач" пробовал бурый гравий со двора на вкус. Как оказалось, порода не самая питательная. Причину неспокойного сна так и не выяснили, ограничившись лишь тем, что следует пить чай из горных трав. Маленький зелёный мешочек затерялся где-то в глубинах тансу и искать его хотелось в последнюю на свете очередь. Этот, с позволения сказать, чай, был одной из самых мерзких вещей на свете, потому Аканэ бы с удовольствием заменила его на болотную воду. Вязкая и горькая жижа лишь больше раздражала, хотя мечницу уверяли, что эффект будет точно обратным. Не помогает ей лечение, не помогает и всё. Бессмысленными, однако, визиты врачей не были. — Частичная гетерохромия, моя девочка, — деловито постукивая костяшками пальцев заявил статный доктор, чьё имя забылось в ту же секунду, как было озвучено, — Давно у тебя такие глаза? — С рождения, — Аканэ искренне старалась скрыть нарастающее недовольство, но тон выдавал её с головой. — Ох, вон оно что, — мужчина, помня суровый взгляд Господина Симидзу, целесообразно игнорировал манеру речи его дочери, — В таком случае тебе нечего бояться. Окрас никак не повлияет на зрение, будь уверена. — врач приторно улыбнулся, отчего Аканэ вдруг стало противно. — О, но, конечно, некоторые могут за это осуждать. Тебя ведь не смущают чужие слова, Симидзу-сан? — Ни капли, — дева чуть прищурила глаза, в тени скрывая лиловые отметины на нижней части радужки: нечего ему пялиться. Вердикт доктора был на высоте. Причин появления сразу двух оттенков глаз гений в белоснежной одёжке, естественно, не назвал. Как бы ему ни хотелось выделиться на фоне своих коллег по цеху, Аканэ не нашла его ответы многим информативнее прочих. После шести месяцев постоянных гостин докторов Симидзу устали. Иошинори, гордящийся родословной глава семьи, почти сразу перестал пытаться исцелить дочь. За привычное безразличие Аканэ была благодарна: хоть где-то их мнения сошлись, на том спасибо. Говоря откровенно, девушка никогда не считала свои кошмары явлениям поразительным. Она знала, — ровно как и все в доме, — какое именно событие стоит за чрезмерно частыми кошмарами. Единственным, что отличало мечницу от родни, стало полное равнодушие к лечению. Аканэ отчаянно не хотелось делиться своими чувствами с глупцами и их пилюлями. Никто её не вылечит. Никто, кроме Аказы, сгорающего в воле солнечного меча. Чёрные сны по сей день продолжали посещать охотницу, не давая и шанса нормально вздремнуть. Отдых теперь казался Божьим благословением, а любые сновидения, чистой удачей не запоминающиеся — желанной отдушиной. Утра́ми, что ныне наступали задолго до первых лучей солнца, Аканэ обнаруживала фиолетовые пятна под глазами с полным усталости вздохом. Признаки недосыпа выделялись на её унылом лице яркими отметинами. Противопоставить им она могла лишь время. Ближе к полудню пятна тускнели и смотрелись несколько странно, однако уже вовсе не уродливо. Горечавковое небо скрылось за пеленой мягких облаков, медленно сменяющих холодные оттенки на снежную белизну; становящихся нежными, практически пушистыми. Грустное в предрассветном безмолвии утро нарушали тихие шаги Симидзу. Земля под её мокрыми ногами сыра, но девушка не лишила себя того малого удовольствия, какое получаешь при прогулке по влажной от росы траве. Холода, что ещё мгновение назад сковывал любое движение мечницы, словно не бывало. Шалость прямиком из прошлого заставила Аканэ невольно улыбнуться. Она ещё помнила тёплоту чужих пальцев, невесомо касавшихся её руки, ласковую улыбку и полный радости смех, даримый ей одной. Под рёбрами ощутимо зажгло. Дни, минувшие годы назад, показались недавним воспоминанием. Словно только вчера они назвали друг другу свои имена, неловко опуская взгляд к подолу одежд. Словно только вчера она впервые его коснулась, смущаясь и рдеясь от собственной смелости. Словно только вчера... о, как давно это было, давно и не в этой жизни. Быстрым движением Аканэ смахивает искрящуюся влагу, скопившуюся под глазами, и с тяжестью выдыхает, стараясь вернуть себе спокойствие. До чего скверно получается-то. В момент слабости Симидзу меньше всего хотелось, чтобы её кто-то видел, но столь простое получение желаемого, увы, судьбою запрещено в рядах истребителей. Трепет маховых крыльев послышался ещё до того, как из-за высоких кустарников появился ворон, чёрным ветром дурных вестей паря над листвой. Касугайгарасу описал два торопливых круга у хозяйки, не по своей воле сбрасывая одно пушистое перо, и громко крикнул, явно не беспокоясь о спящих жителях поместья. Всегда вот он был таким беззастенчивым. Как его воспитывали? Угольный помощник, не испытывая чужого терпения слишком долго, с невиданной гордостью приземлился, крепко вцепившись в плечо своей госпожи. Истребительница почувствовала резкие уколы у ключицы, вновь вспоминая, что особенной деликатностью её птица не отличается. Лишённая возможности согнать вестника, Аканэ молча поморщилась: придётся терпеть. — Задание из Приюта ветров*! — Громкий клич ворона уз, казалось, заставит любое зеркало треснуть, — На северо-западе пустеет деревня! Десятый Столп лично вверил это задание тебе, Симидзу Аканэ! Холодный ветер прошелестел листвой за плечами. Тишина, так бережно хранимая Симидзу, нарушилась, когда она услышала собственный голос: — Принято.