***
Стоял тёплый день, изредка, как понарошку, шаливший прохладным ветром, дующим из витых переулков. Решившее показаться солнце припекало потерявшую веер оги макушку. Кэзухико, прошлым вечером увлечённый бумажной волокитой, умудрился неудачно моргнуть где-то под шесть вечера и вернуть ясность ума лишь к первым лучам далёкого рассвета, но, как ни странно, чувствовал он себя отлично — было у него такое замечательное свойство, находясь в состоянии полудрёмы выводить нужные приказы именной ручкой, будто слово "ответственность" придумали, глядя на него. После подобного, мысленно смеясь над прошедшим, значимую часть собственных указаний он забывал, и в сердце зажигалось желание выйти размяться, полагая, что дневной свет ему чудесным образом поможет. Золотистый день, последний из проведённых в шумном городе, таковым и стал. Злосчастный столичный воздух назвать свежим язык никак не повернётся, но он, тем не менее, оказался гораздо лучше того, что заперт в многоэтажной гостинице, старательно пытающейся выдать себя за какую-нибудь западную, непременно современную. Первым вечером, ещё не переступив порог, Кэзухико нашёл с десяток причин относиться к ухоженному зданию, в котором ему только предстояло ночевать, со скептицизмом: серая краска, какая-то чересчур тусклая для Европы, промашки в выбранном стиле (при всей-то его простоте) и фонари, по форме традиционно-азиатские, как небо и земля отличные от обыкновенных английских. Смех и только, решил он. Кто-то совсем книг не читает, — либо не вчитывается, что тоже грешно, — не говоря уж о поездках в таинственные земли континента, но с гордым видом, только посмотрите, выдаёт свои мизерные познания за истинный вид зарубежных строений. И глупые сограждане этому верят, надо же! Неужели не осталось никого со своей головой на плечах? Ужасная столица, ужасная до тошноты. Как бы то ни было, стараясь забыть сомнительный для знатока европейкой культуры внешний вид фасада гостиницы, в собственном номере Кэзухико до неприличия удивила отведённая под спальню комната, однажды заглянув в которую он решил более не захаживать. Удрученно подписывая документы, ему, как и ожидалось ещё при разговоре с Ояката-сама, оказалось совершенно не до сна, хотя он всё же не мог отрицать, что к приёму зарубежных гостей соотечественники подготовились славно. Двуспальная кровать на ножках, — пусть даже тонких и крайне низких, — приземистые лакированные тумбочки по обе стороны от неё, так и просившие оставить какую-нибудь маленькую, крохотную вещь, как, например, солнечный веер, высокий платяной шкаф, радикально отличающийся от привычного глазу тансу, мягкое синее кресло с деревянными подлокотниками, приставленный к нему круглый столик и горшочек розовой примулы, чувствующей себя в этом душном помещении, на удивление, замечательно. Что поразило куда больше: в своей приспособленности к полному отсутствию подоблачной свежести яркая красавица была далеко не одинока. Обилие цветущих растений, — пусть и не особенно привередливых, — расставленных куда ни глянь, сообщало не иначе как о чудесных условиях, в коих они содержатся, однако Кэзухико, считая себя всё-таки, человеком с постоянной потребностью дышать свежим воздухом и греться под медным солнцем, этого не заметил. Звенящих о дно монеток в копилку желания покинуть временные покои стал ещё и подозрительный холод, преследовавший мечника точно по пятам, а учитывая до скрипа зубов раздражающую нехватку тепла, за последний месяц вдруг обострившуюся и способную заставить кутаться в одеяло, беспомощно потирая ладони, положение и вовсе сделалось невыносимым. Лишь выйдя за высокие двери гостиницы и оставив примулу её излюбленной мерзлоте, Кэзухико понял, что нужного пути он не помнит, и потому его прогулка, вероятно, порядком затянется. Торчащие копьями здания с небывалым коварством упрятали за собой ослепительное светило, лениво ползущее вниз, к бесконечной линии горизонта, когда истребитель наконец смог удовлетворённо выдохнуть и позволить себе замедлить кошачий шаг. Скромная цветочная лавка, найденная через неопределённое количество времени, — по ощущениям целой вечности, — во всей своей невинной красоте и опрятности выглядела одним из немногих уголков столицы, скрашивающей его одним своим существованием. Поставленные полукругом у самой двери глиняные горшки, как зеницу ока хранящие иноземные, всех существующих окрасов листья и бутоны; сколоченные из тёмного дерева ящики нефритовых, жёлтых, красных трав; высокие кусты, в слепой надежде тянущие пальцы к унесённому городской суетой солнцу; венки из украшенных ленточками ветвей, подвешенные на гвоздиках; и запах, чудный аромат далёких полей, высоких пиков гор и лесных весенних опушек. Не в силах себя сдерживать, Хагивара с искренним, таким непохожим на прочие чувства наслаждением вдыхал полной грудью, медленно, позабыв о цели прогулки, мимо красных тюльпанов ступая к круглому горшочку лютиков, резко напомнивших о доме. Признаваться себе мужчина не хотел, но ему отчего-то даже сделалось грустно. — Хагивара! — со спины, вострыми когтями вырывая из романтичных мыслей, позвал звонкий голос. Вся былая милость момента, таинственным образом утянувшая опытного охотника в грёзы, растаяла, как тает по весне лёд. Глотая едкую злость, подступившую к самому горлу, мечник с похвальным усилием заставил себя остановиться и повернуться всем телом, легонько приподнимая уголки губ в приветственной улыбке. Замершей перед ним парень, — следует подчеркнуть, что впрямь парень, ибо ему, как помнится, и девятнадцати лет пока ещё не исполнилось, — улыбался по-доброму, куда шире, чем внезапно появившийся истребитель, выдавая в своих милых ямочках на щеках простой нрав, помноженный на столь же простое происхождение. Смешные кудрявые волосы, в свете ясного дня ставшие из каштановых рыжими, дрожали под лёгким, шепчущим слухи городским ветром, прямо как клевер в большом круглом горшке, что молодой человек сжимал, будто они были родственниками. Мягкое юношеское лицо (и это-то для восемнадцати лет уже весьма странно), некогда чистые руки, ныне же от пальцев до оголённых локтей измазанные рыхлой землёй и грязью, являющимися обязательными атрибутами любого хоть чуть-чуть сведущего в делах флориста, ясно намекали о нескончаемом труде оной профессии. — Как ты тут оказался? Давно? Почему меня не предупредил? Мысли вслух, лишившие бы Кэзухико того мира, что он с таким нечеловеческим старанием возводил, давно держатся под строжайшим запретом, а потому мечник, безмолвно злясь чужой навязчивости и непонятной вере в какую-то там обязательную процедуру уведомления о приезде, улыбнулся чуть веселее, изображая истую радость встрече искрящимися аметистами глазами. — Ты же знаешь, как трудно мне живётся со своей проблемной памятью, — удерживая умело созданный образ, мечник шагнул к бедному флористу, лёгким движением вытаскивая из рукава хаори белый узорный платочек, взявшийся от кого-то неизвестного из далёкого откуда-то, — Помню, правда, что едва сев на поезд начинал писать о своём скором прибытии, но кто этот осведомлённый адресат и, что немаловажно, получил ли он корреспонденцию вообще — загадка. Не обижайся, Хиро, я не хотел ранить твои чувства. — О-о, — понимающе протянул парень, кивая кудрявой головой, — Ну, я рад, что ты хоть дорогу ко мне не забыл! А то получилось бы, как в прошлый раз... Всем кварталом тебя искали: уж думали было, заплутал молодой Господин, ей-Богу. — И ваше всеобщее внимание мне очень польстило, — Кэзухико легко склонил голову, выражая почтение. Быть может, кто-то и осудил бы его, зная, что же на самом деле кроется в переменчивой душе, но настолько просвещённых людей мечник либо ловко избегает, либо их не существует вовсе. — Хотя, если честно, был бы рад, не бегай вы за мной по пятам. Личное пространство и свобода, мой милый друг, о своей любви к ним, если память в очередной раз не изменяет, я тебе рассказывал. — Личное пространство, свобода... А мне кажется, ты просто вредина! — задорно хохотнул флорист, в порыве смеха случайно дёрнув плечами. Свободолюбивый вазон, решив не упускать шанса, накренился, под собственной тяжестью устремляясь к серой дорожной плитке. Ещё не осознавая своего положения, Хиро только и успел, что в недоумении вскинуть брови да шевельнуть розовыми губами, наверное, собираясь выразить всю будущую досаду словами. Грустная картина, зная любовь парня ко всяким цветочкам с травками, так и, кроме прочего, выудившая бы из тонкого кошелька лавки драгоценные йены, а их категорически не хватает. Оттого стало лишь очевиднее, что тёплым, не отличающимся от остальных днём скромному цветоводу крупно повезло: не спускающий хитрых глаз Столп, которому подобная мелочь могла сойти разве что за бытовую проблему, в один бесшумный шаг оказался на весьма близком, но вместе с тем почтительном расстоянии, свободной от платка рукой (ведь портить красоту таким вот несуразным образом попросту грешно) придерживая злополучный горшок за его раздутый бок. Шершавая глина холодела от сырой земли внутри. Очень хотелось сморщиться. — Ох! Вот это... это... Так, дай мне минутку на соображения. Все слова из головы вылетели. — Я тебя понимаю, — совсем Кэзухико чужого страха за клевер не понимал, — вот только слова мне и не нужны. В следующий раз просто будь аккуратнее, хорошо? Этого более чем достаточно. Всё-таки, не всегда я смогу спасти твои ноги от нежелательного перелома. — Да прям перелома, — возмущённо, почему-то вдруг оскорбившись фыркнул юноша, — Я что, по-твоему такой слабый? Не раз уже себе горшки на ноги ронял, и ничего не было! — Вероятно, ты ненароком уронил ещё и на голову, раз не помнишь очевидных последствий, — хитро подмигнул Столп, с дурным довольством наблюдая, как под бурым слоем грязи краснеют щёки юноши. Хиро, видно, не совладав с нахлынувшим возмущением, поперхнулся почему-то кажущимся ему не столь противным городским воздухом, и плечи его вновь содрогнулись. Удерживать норовящий разбиться вазон мечнику теперь приходилось самому, одной верной рукой, будто он изначально собирался помогать. Какая неудача. Глядя, как флорист по-юношески злится, Кзухико таки вспомнил, что для достижения цели (и сохранения лица) следует держаться уважительно и крайне доброжелательно. Виновато вскинув алые брови, он поспешил продолжить: — Извини, не сдержался. — Как был змеюкой, так и остался, — обиженно буркнул Хиро, и не догадываясь, как точно попал со своей оскорбительной характеристикой. — О-хо-хо, как грубо! Может, я и змеюка, но зато глянь, какая красивая. Всем щитомордникам пример для подражания, — хихикнул Хагивара, умело скрывая змеиный оскал. Перепачканный рыхлой землёй юноша, хмурясь, выглядел скорее недоуменно, с явным скептицизмом в тёмных глазах, нежели действительно озлобленно, и всё же улыбчивый охотник решил сменить тему, наконец переходя ближе к сути. — Забудем. Позволь своему доброму Хабу* загладить его вину. У нас, гадюк, тоже честь имеется. Надев лик нечеловеческой доброжелательности, истребитель мягко, совсем как настоящий друг улыбнулся, спустя пару секунд замечая изменения в лице и наивного флориста. Доволен. Ещё бы! Для полного счастья, — с которым, к слову, вприпрыжку приходит и доверие, — людям нужно ничтожно мало. Где-то улыбнуться, где-то подзадорить, а в минуту печали пошутить, успокаивающе кладя руку на плечо — готово, дальше только сохранять избранный заранее образ, который Кэзухико отточил не хуже, чем своё владение солнечным клинком. Глядя, как он добр и весел, ни у кого в мыслях не будет, что столь милый приятель, душа любой компании, может оказаться далеко не тем, кем кажется. За время, проведённое под ветрами, мечник узнал все методы, способные помочь ему с достижением намеченной издавна цели, и не чурался марать свою честь Хагивары сказочной ложью. В конце концов, остаётся один лишь результат, а о способах негласно принято не вспоминать. Повезло, что с памятью у Столпа отношения натянутые. Узорный платок, — пока ещё сохранивший чистоту, — во всём этом крайне правдоподобном спектакле довольно быстро сделался простым реквизитом, любезно протянутом так остро нуждающемуся в нём флористу. Не чувствуя и половины той тяжести, с которой, беря в руки несколько килограмм земли вынужден считаться обыкновенный человек, являясь обученным лишь азам земной жизни, не включающим, разумеется, фехтование и стойкости тела и духа, — всякие силачи в счёт не идут, ведь речь зашла о самом что ни на есть простом гражданине Токио, — Хагивара, как и, по правде, ещё несколько крепких товарищей-Столпов, без всякого труда перенял запечатанную в глиняный горшок ношу, позволяя юному Хиро, облегчённо выдохнув, увидеть расшитый кружевом дар, струящийся между пальцами. В глазах его, выразительных, почти янтарных, мечник углядел сомнение: видно, понимает, что этот, казалось бы, обыкновенный платок не какая-то там дешёвка, купленная у бабушки в придорожной лавке. — Возьми, пожалуйста. У тебя всё лицо в грязи, — мягко попросил Кэзухико, с большей уверенностью протягивая белоснежный платок. Поджав губы, Хиро ещё пару мгновений колебался, наверняка думая, что за эту услугу ему не расплатиться, но вскоре робко, с заметной неуверенностью в движениях принял мягкую ткань, пачкая её снежный оттенок своими серо-бурыми пальцами. Прагматизм, — даже если такое слово звучит слишком громко, — Кэзухико в юном доносчике очень ценил, считая эту черту одной из лучших среди имеющихся. Пускай она, безусловно полезная, приобретена была в весьма и весьма трагичных для самого парня обстоятельствах, сделавших его таким, какой он есть сейчас, способность мыслить рационально и отказываться от того, что он не в силах потом вернуть, всё же хорошо служила улыбчивому Господину лжи, облегчая его чересчур сложную для истребителя жизнь и не вынуждая перебарщивать с щедростью. В этом плане, — далеко не самом славном, — флорист из Токио был просто находкой, самородком во плоти! Лишившись родителей в раннем детстве, простодушный Хиро Араи изо всех сил трудился и продолжает трудиться в доставшейся по горькому наследству цветочной лавке, не зная устали и заветного для многих его соседей слова "отдых". Видя своего змееподобного гостя самой настоящей добродетелью, в разговорах с ним парень никогда не задавал лишних вопросов, и письма его, отправляемые точно по часам, полные сплетен, случайных слухов с окраин столицы и краем глаза увиденных очертаний врага, приносили Кэзухико наибольшую среди всех токийских птиц пользу, с каждый днём убеждая в том, что вечера, проведённые за чашей жасминового чая и милыми беседами прошли не зря. Ради такого полезного помощника он готов был даже стерпеть обращение без уважительного суффикса "сан", что Хиро периодически забывал поставить на конце благородной фамилии Столпа. — Он такой красивый... Не нужно было, Хагивара, — подтверждая умозаключения о своём неосознанном нахальстве тихо сказал флорист, смущённо вытирая пятна со щёк, — но спасибо. Большое. — Поверить на слово? Ни за что. Отблагодаришь меня внутри, — хохотнул Кэзухико, и, не дожидаясь утвердительного ответа, шагнул к приоткрытым дверям фамильной цветочной лавки, выкрашенным в зелёный, лазурный и белый. Молодой хозяин за плечами, кажется, что-то недовольно буркнув, поспешил вослед гостю, чувствующим себя гораздо выше этого пресловутого наименования. Ещё до того, как мечник, стараясь держать вазон с клевером подальше от своего чистого хаори, — хватило ему и потери шёлкового изделия, — переступил порог, лёгкие его наполнил запах сладкий, почти приторный, но до чего душе приятный. Сохраняя тень скромной улыбки на лице, Кэзухико легко, не выдавая желаний коснулся золочёной ручки, толкая её чуть дрожащими от предвкушения пальцами. Поблёскивающие кованой медью петли возмущённо скрипнули, встречая нежданного посетителя, звук чьих шагов никогда не отзовётся стуком от молочной плитки. Голова у Столпа, забывшего песни верных его воле птиц, вдруг отчего-то закружилась, и он, чувствуя, как подкашиваются ноги, держал себя лишь мыслью о непримиримой гордости. На языке цветами жасмина расцвели вкусы далёкого лета. Торопливый шаг, грубый, такой лишний в плетённой лозами идиллии, раздался куда ближе, чем то было приемлемо, и по ушам ударило больно, как после удара деревянной катаной у самого виска, настигавших Кэзухико на тренировках с отцом — один только бывший Столп Небес своим проворством мог достать его, но и эта мерзость осталась в туманном прошлом. Сейчас-то молодой Хагивара по праву носит звание быстрейшего среди Организации охотников, при нужде опережая и полагающуюся на свою неизменную манёвренность Шинобу Кочо. — Тут небольшой бардак, — почесал затылок Хиро. Он прошёл рядом, совсем-совсем близко, и не отклонись Кэзухико левее — точно коснулся бы его плеча своим. — Извини. Мы, понимаешь ли, временно закрыты. На это мечнику ответить было нечего: ни слов подходящих, ни желания их искать в голове не оказалось. Зная, что ничего ему, впрочем-то, за это и не будет, Хагивара лишь улыбнулся, как бы говоря, мол, прощает и ужаса в бедламе он не углядел (тот, по правде, был более чем заметен, хотя говорить о сем факте лучше не стоит). Кэзухико плохо помнил внутреннее обустройство лавки, считая информацию о расположении гортензий и прочих порождений лесов и равнин основному делу охотника, — пускай и говорливого, — ненужной, и потому ему, привыкшему к простору, всё виделось донельзя странным, сжатым до ширины косого переулка. За чередой выставленных в, на удивление, ровный ряд горшочков помещение казалось совсем уж маленьким — непроглядный лес окрасов зимы, весны, лета и осени склонялся к ногам и макушке, невесомо касаясь пылающих кострами локонов руками юной девы. Минуя пахнущие сладостью очереди, краем глаза Кэзухико узнавал жёлтые как солнце тюльпаны, смущающиеся красные розы, невинные ромашки, скромные маргаритки, любимые Японией пунцовые камелии, перенявшие окрас самих небес колокольчики, но дальше у него начинало до боли рябить в глазах. Те не смыкались два долгих дня. — Хочешь чай? — добродушно спросил Хиро, обходя статного мечника и скрываясь за густыми дебрями ярких бутонов, вне сомнений выращенных им самим. — Не откажусь, — отозвался Хагивара, по продвижению вглубь стараясь не наступить на особенно маленькие горшочки, — Но сначала скажи, куда мне ставить твой бедный клевер. Ему, наверное, в моих руках не особенно комфортно. — Куда-нибудь, где ещё свободно! — прокричал, дабы точно быть услышанным, юноша откуда-то из гущи непостижимой разуму палитры, — И потом сразу за мной! Сразу, Хагивара! Ничего не трогай! — и опять без суффикса. Грубиянство. Будучи хорошо воспитанным молодым человеком, Кэзухико, частенько греша выгодным себе обманом, и помыслить не мог о такой низости, как своевольное изучение и без того осмотренного помещения. После чужого же, выраженного громкими словами недоверия, так больно кольнувшего в самое чёрное сердечко, ему до невозможности захотелось перетрогать всё, до чего только дотянутся белые руки. Просто так, чтоб неповадно было. Учитывая, между словом, охотничью ловкость, отточенную до поражающего великолепия, дотянуться они смогут куда только капризная душа пожелает, и Кэзухико, возможно, даже откроет для себя что-то новое. Могло бы быть занимательно. Как бы ему, оскорблённому, ни хотелось изящно напакостить, сиюминутным планам сбыться оказалось не суждено, и охотник, возмущённо прикусив язык чтобы не цокнуть, выбрал место между тонкими ветвями нежной сирени, своим приятным ароматом напомнившей о поместье, укрытом средь облаков, и уже знакомыми золотистыми тюльпанами, — единственное место, где хоть относительно свободно. Сил истребителю, разумеется, хватало, но опротивевший по одному своему существованию клевер пришлось придерживать второй, ныне свободной рукой, дабы тот не завалился на раздутый бок бурого горшка. Пальцы испачкались, совсем чуть-чуть, но разглядывать незамысловатый грязный узор на светлой коже было до такой степени невыносимо, что мужчина, шипя, в пару резких движений стряхнул это гадкое безобразие, даже и не подумав просить о полотенце или платке. Оставаться на прежнем месте, в одиночестве, среди склоняющихся к затылку широких листьев, — лавка всё больше напоминала непроходимые джунгли, — не требовалось, и Кэзухико бесшумным, спокойным шагом двинулся к проёму между длинными стеллажами, практически неразличимыми под тянущимися к полу вьюнками, поминая, что юный Араи сбежал именно туда. Лица навязчиво касались лепестки лиловых астр, и мечник с раздражением отводил их, чуть морщась, будто бы это не они дарили ему славное чувство безмятежности. Продвигаясь едва ли не на ощупь, он знал, что далеко идти, однако, не придётся, и всё же ждал конца этого живого коридора аки чуда. И когда по правую сторону, напомнив о существовании прочего, не связанного с растительностью мира, показалась приоткрытая дверь, мужчина не смог сдержать довольной ухмылки. Ленивым взглядом провожая краски лета, он ещё раз глубоко вдохнул, прямо до головокружения, словно аромат этот больше никогда не ощутит, и переступил порог скромного кабинета, наверняка заменяющего полноценный дом такому трудолюбивому юноше, как Хиро Араи. — С глицинией, если можно, — вежливо попросил истребитель, только показавшись и уже ища себе место во всём этом творческом беспорядке, переполняющим комнатку. — Всё не отравишься? — по-доброму усмехнулся Хиро откуда-то из угла. Гость его не сразу приметил согнутую спину юношу, копошащегося в нижних ящичках приземистого комода в поисках чего-то безусловно важного, — В чистом виде, как кое-кто любит, её употреблять противопоказано. И ты это знаешь. — У меня иммунитет, — Кэзухико говорил об этом каждый раз, но флорист почему-то либо забывал, либо намеренно игнорировал сею особенность, относясь к ней с весёлым сомнением. Привычно улыбаясь, словно парень мог бы это увидеть, Столп, недолго поразмыслив, опустился на укрытый жёлтыми татами пол, — на самом деле, там ещё много свободно валяющейся всячины, а потому укрытый не одними лишь татами, — про себя с удивлением отмечая, что за короткий срок, проведённый в "поистине европейском" номере гостиницы, он порядком отвык от традиционного родному краю сидения. При всей осведомлённости в правилах приличия, что страна восходящего солнца неустанно блюла, Кэзухико, признаться честно, больше нравилось чувствовать твёрдый пол под стопами, а не коленями, но разве можно сболтнуть подобное в гостях, рискуя отвадить от себя полезное лицо? Решив, что, конечно же, нет, мужчина только промолчал. Столика, даже крохотного, рядом не оказалось, и охотник, держа осанку спины гордую, величавую, а руки на коленях, терпеливо дожидался обещанного чаепития — будет ему хоть что-то хорошее. По прошлым своим визитам он уже бывал здесь, в укромном кабинете, заменяющем и спальню, и кухню, но всегда открывал для себя что-то новое, заставляющее испытывать некую жалость, тем не менее, быстро проходившую. Сокрушаться у него совсем не получалось, вот притворяться и приходится. Но было в истории юной пташки, всё же, нечто тоскливое, неизбежное, безумно трагичное. Бедолага Хиро, оставшись в горьком одиночестве среди пылающих закатом цветов хигибаны, ныне и шагу из лавки ступить не может, рискуя потерять драгоценное время, коего у него, как Кэзухико знает, и без того жалкие крохи. "Временно закрыты" — вспомнил слова юного Араи охотник, без труда догадываясь, в чём рогатый дьявол кроется. На противоположной стороне пёстрой улицы, открылася, как-то даже издевательски близко, новенькой цветочный магазин, отделанный по последнему слову запада: двери из стекла, прочные окна во все стены, и стеллажи, чистейшие, без единой соринки, настоящим волшебством выдерживающие поставленные на них узорные горшки орхидей. Баснословно дорогая доставка со всех уголков света — куда уж таким, как мальчишка Хиро, заказывающий через вторые руки и дожидающийся куда дольше, чем покупателю положено. Эти с позволения сказать конкуренты свалились на голову так неожиданно, что резонно было бы сравнить их со снегом в разгаре июня. Несмотря, кстати, на указывающий февраль календарь. Смотря, как неунывающий флорист изо всех сил цепляется за малейшие шансы на успех, такой же мимолётный, как сердечная милость Хагивары, охотник поражался лишь больше. Быть может, ещё с пару месяцев и протянет. Кэзухико в любом случае не даст пригодному для гнусных целей Араи исчезнуть, а лавка, какая-то там её ценность и содержание уже дело второе, никогда не выполнимое. За месяц, — ведь отсутствовал Столп именно столько, — широкобокий красный шкаф, приставленный вплотную к стене, успел покрыться как белёсыми трещинами, так и новым слоем принадлежностей, что мужчина в руках никогда не держал, однако же по любопытству своему прекрасно знал, для чего столь огромное количество изгибающихся ножей и поблёскивающих остриём ножниц предназначено; из тонких проёмов между ящичками блестящими язычками высовывались бумажки и яркие обёртки, при каждом касании шуршащие чересчур громко и противно. Порой Кэзухико, слишком устав и унизительно размякши, боялся, что эти, казалось бы, безобидные украшения погубят и Хиро, и дело его ещё пока несостоявшейся жизни, а потому ради своего же успокоения мужчине приходилось следить за свечой и её дрожащим пламенем над легковоспламеняющимися украшательствами, мысленно шепча просьбы повременить с поджогом. Хотя бы до его ухода. Но были у этой опасной свечки и свои достоинства. Если бы не рыжий огонёк, то хоть мало-мальского света, как ни странно, в комнате бы не оказалось вовсе, ибо даже самого узкого окошка не наблюдалось. Что престранно. Однажды Хагивара, помнится, пребывая в особенно хорошем расположении духа, — Томиока Гию тогда перекинулся с ним парой коротких, сухих слов, доставивших такое счастье, какое не испытает ребёнок, держа на руках подаренного щенка, — поинтересовался из чистого, не омрачённого корыстью любопытства, по какой же причине такой важный элемент интерьера отсутствует. Каково же было удивление, когда Араи, непринуждённо смахнув пыль с уже знакомого тансу, ответил: "Это же не квартира, а кладовая. В кладовых окон нет". Ожидаемый ответ неожиданно поставил Столпа в короткий ступор, и когда он задал новый вопрос, вновь касаемый расположения необходимых любому современном человеку благ, — на сей раз предметом короткого обсуждения стала ванная комната, — юный флорист указал рукой куда-то в сторону, которую Кэзухико почти сразу же забыл, мол, вот там-то и находится. Зная всю подноготную, Кэзухико, наверное, мог бы даже проникнуться какой-то искренней привязанностью к этому молодому, бедному трудяге, но у него таких были десятки и сотни, а потому выделять "любимчиков" смысла и со временем не нашлось. — Иммунитет, иммунитет, — глухо ворчал Хиро, выуживая из шкафчика две однотонные глиняные чашки, — А мне, знаешь ли, до чёртиков боязно. Отравить гостя, так ещё и друга, под собственной крышей — грех же! — Если я обреку тебя на адские муки своей ложью, то непременно спущусь вариться в одном котле, — Кэзухико хихикнул, по правде говоря, уже забыв тему недавнего разговора, — Моя смерть лишь мне принадлежать и будет, не беспокойся. Налей одну чашечку, больше не попрошу. Араи, выгнув бровь, угрюмо фыркнул, но дальше спорить не стал, — чем неплохо услужил, — ставя чашки прямо перед хитроумным гостем и тут же уходя к уже более маленькому по сравнению с предыдущим тансу. Для полного счастья, пускай и кратковременного, им не доставало только пузатого чайника, предпочтительно с горячей водой внутри, и свежей веточки запрошенной вистерии, которую Хиро, как видно, исходя из собственных познаний не особо жалует. С неподдельным наслаждением Столп наблюдал, как тот, поджав губы, ищет нужное растение по всей комнате, оттягивает момент, наверняка сомневаясь: а стоит ли вообще его находить? Может, лучше сказать, что глицинии-то и нет? Муки выбора, отражённые хмуростью, забавляли Кэзухико, и когда, сведя брови к переносице, юный Араи поднёс мечнику небольшой горшочек юной отравительницы демонов, только начинавшей расти и тянуться к неизвестному голубому небу, оставленное за пределами коморки, едва удержался от ехидного смешка. — Вот твоя глициния, не подавись, — с явным недовольством флорист смахнул шоколадную прядку, упавшую на лоб, — Чайничка здесь, как ты уже наверняка заметил, нет, так что мне придётся оставить тебя и поискать в зале. Скоро вернусь. Никуда не уходи... — И ничего не трогай. Я понял, — мечник, неучтиво перебив, махнул рукой, чувствуя лёгкое покалывание раздражения. Всё-таки эта неосознанная мнительность жуть как оскорбляет, ведь у Хагивары, вообще-то, и мыслей дурных не было. На сей раз точно. — Буду ждать тебя сидя на этом самом месте. Преданно, как ручной ворон. — Вот хорошо бы! — наконец улыбнулся Хиро, покидая свой крохотный мир труда, редкого отдыха и тёплого света ламп, расставленных тут и там. Дождавшись, пока хозяин дома скроется за дверью, Кэзухико фыркнул: а дневной свет, пусть и столичный, куда лучше скромных огоньков. Побыть в одиночестве бывает весьма полезно, и этот удачно предоставившийся раз мечник счёл именно таковым. За прошедшие, ужасно серые, нудные дни он вдоволь насмотрелся на чужие лица и наслушался чужих разговоров, предельно простых, но считавшихся почему-то из ряда вон выходящими. Если теперь, после всего пройденного, исходить из двояких ощущений, теснящихся в груди, — ещё пара разговоров, главной целью которых было откровенное хвастовство, и Кэзухико бы не выдержал, взвыв при всех и ничего не стыдясь. Оглядываясь назад, он понимал, как, всё-таки, здорово в кои-то веки остаться так, в терпком запахе цветов, тянущемся со всех сторон, тишине и тёплом рыжеватом свете. Он давно не ел, но сводящего с ума голода не было; пустой желудок учтиво молчал. Лишь во рту, как назло, противно пересохло, и больше всего мужчине теперь хотелось выпить. Можно даже что-то крепче обыкновенного ядовитого чая, не святой ведь, ну правда. Японское саке, европейское вино, и желательно холодным... Душу бы продал, да потерял её уже как два года. Считая секунды, — о, до чего в этой кладовке скучно, — Кэзухико чуть поёрзал на месте, плавными движениями размяв затёкшую шею и кисти рук: никогда он, ловкий из ловких, не мог подолгу усидеть на месте. Разношёрстные товарищи, к слову, мнения точно противоположного, но Десятый из Столпов редко интересовался мнением всех и каждого, выделяя всего три волнующих его сердце человека. При воспоминании, таком недавнем, странная досада вдруг смешалась со вкусом запертого в четырёх стенах воздуха. Все те, кого он хочет видеть, сейчас далеко, и в этом одиночестве, пропахшем фальшью, охотник за своей судьбой остался один. И вовсе обычно пунктуальный Хиро Араи не скоро. Уж не зная, как терпеть это мерзкое ожидание дальше, Хагивара, так и не получив заветного кипятка, бесцеремонно сорвал тонкую, крохотную, совсем слабую веточку юной глицинии, покрутил её между пальцами, наслаждаясь сладким запахом, отдающим звоном воспоминаний пурпурных тонов заката. Он знал имя того, с кем мог ассоциировать дивный сумеречный оттенок, но оно, словно снег, таяло на языке, и Кэзухико, в загадках хмуря брови, забывал его произносить. Мужчина тихо шикнул: от разочарования, долгого ожидания и, конечно, желания поскорее увидеть дом. С гулким стуком отставив горшочек пострадавшей вистерии, Кэзухико уже от самой настоящей скуки, всепоглощающей и коварной, в пустующую чашу погрузил, согнув симпатичным колечком, мягкую ветвь, последний раз оглаживая лепестки и семена, которыми та не столь давно успела обзавестись. Закрученная, прямо как герб его Ордена, она лежала на тёмном дне, и Кэзухико усмехнулся случайно созданному символизму. — Я вернулся, — уж как-то слишком громко объявил звонкий голос со спины, и Кэзухико, погружённый в свои мысли, не сразу различил полных слов, — Ты так и сидел, правда? Никуда не ходил? — Да. — туманно ответил Столп и зевнул в кулак, скрывая свою обыденную забывчивость. Оборачиваться, хоть очень хотелось, Хагивара посчитал ниже своего высокородного достоинства, и потому он ожидал, — дольше уже всяко не придётся, — пока хозяин коморки обойдёт его, опустится напротив и нальёт чай, утопив аметистовую ветвь глицинии в терпком кипятке. — Простого чёрного у меня нет, так что с глицинией мешать будешь жасмин, — посетовал Араи, незамедлительно садясь перед нежданным гостем и наливая пахучий чай сначала ему, а потом уже себе, в оставленную на приличное, и вместе с тем весьма близкое расстояние чашку, — Ты ж не против? — Куда уж мне быть против, когда я удостоен чести вести беседу со своим верным другом? — завёл давно заученную песню Кэзухико. Эту он помнил лучше всех прочих. Без сомнений переступая через моральный кодекс, мечник знал — Хиро Араи, будучи парнем простым, однако в меру сообразительным, понимает хоть какую-то, ничтожно малую долю приторности речей своего гордого собеседника, и знал также, что это ни в коем случае не смогло бы исказить нарисованного в карих глазах образа улыбчивого гостя благородных кровей. Это так забавно. Шествуя тихо, осторожно, точно по тонкому весеннему льду, Кэзухико никогда не потребует от своих милых вестников больше, чем те смогли бы дать, — то одна из причин, по которой охотник не ограничивается одним десятком осведомителей, с каждым днём лишь множа количество верных небесной воле голосов. Желая многого, он просит малого, становясь в чужом представлении кем-то вроде склонного к хитрым умозаключением друга. Крайне удобная позиция. — Здорово вот так сидеть и просто пить чай, — тихо вымолвил юноша, пригубив свою чашу, и Кэзухико сразу различил серьёзную, выделяющую момент интонацию мягкого голоса, — Ты так давно не появлялся на моём пороге, что я, если честно, немного теряюсь от смущения. Бардак тут жуткий, пыльно, всё разбросано, как ураган прошёлся! Мне жутко стыдно, правда. Прибрался бы, если б знал, что ты будешь идти мимо, но... Всё ведь не так просто, верно? Я, кажись, уже понял, за чем конкретно ты пришёл, — стоит отметить, что сказал Хиро именно "за чем", и никак не "зачем", ибо предмет обсуждения был не просто причиной: чем-то более материальным, полезным, — Но хочу задать вопрос первым. Ты читал письмо, которое я тебе отправил? То, последнее? — Обижаешь. Все твои письма я читаю незамедлительно, — Кэзухико, нежно улыбаясь, лгал. Он часто откладывал дела на неизвестное потом. — О, правда? — флорист поёрзал на месте, нервно прикусив нижнюю губу, — Гм, тогда... Что думаешь? — Думаю, ты себя вновь запутал, — Кэзухико отпил пахучий чай, какой может пить только он один, не сменяя улыбки на нечто более для столь трагичной ситуации подходящее, — Ночные приёмы, при всей моей к ним неприязни, ещё не означают обязательное участие Кибутсуджи, будь он стократно проклят. — произнося имя прародителя так легко, Столп порой забывал, что собеседник его абсолютно не причастен к делам подлунной Организации. — Наша прекрасная столица распускается словно нежный лотос, и крепчает, точно сталь при ковке, день ото дня. Даже ночью я вынужден жмуриться, чтобы не ослепнуть от всего буйства красок, какое вы себе позволили. Так разве резкий прирост лиц, решивших тратить деньги в своё пьяное удовольствие, непременно связан с врагами человечества? Я не считаю. — Ну, наверное нет, но... — Боюсь, в такой ситуации, особенно учитывая нынешнее положение дел, никаких "но" быть не может априори. Всё предрешено, хочешь ты этого или нет. — Кэзухико красивым движением аристократа поправил падающую из-за уха прядь. — Дело можно считать закрытым, Хиро — твоим соседям я помочь не способен. Это вне моей компетенции. Видно, не веря собственным ушам, уловившим точный, завёрнутый в красноречие отказ, флорист несколько раз моргнул, соображая, и тут же, ни капли не сомневаясь, выдал: — Что же тогда в ней? В твоей-то личной компетенции? — Демоны, проблемы ими создаваемые, спасение безвинных людей, — с некой скукой ответил мечник, глядя, как плещется на дне чашки зелёновато-лиловый чай. Белый дым, кружась за стенками, поднимался к его лицу, подобно раздражению в груди. — Люди пропадают, — упрямо, с каким-то чужим холодом проговорил Хиро, хмуря густые тёмные брови, — Спаси их, прошу. Они ведь тоже безвинны. — Пропадают, верно, и я этим крайне опечален, — хотелось как можно скорее перевести тему, ведь Хагиваре не было никакого дела до безымянных потеряшек, возможно, готовящихся встречать свой последний рассвет, — но тебе, друг мой, как добропорядочному гражданину следует воззвать к бравым стражам порядка, а не писать истребителям с этими же просьбами. К моему превеликому сожалению, у нас нет ни времени, ни ресурсов на авантюры, не имеющие подтверждённой связь с о'ни. Прости. Наверное, он изначально должен был сказать нечто иное, но отчего-то не придумал ничего лучше мягкой истины. Араи опустил взгляд на татами у колен и его разочарование, практически возымевшие физическую форму, ударило в нос с запахом заваренного им жасминового чая. Пить вдруг перехотелось. — Тебе их совсем не жаль? — спросил он, спустя короткое, но долгое время. Думающий о своём Хагивара, явно того не ожидая, встрепенулся, как ошпаренный, и безупречная улыбка его едва заметно дрогнула. Жаль. Неужели мало было тех слов о сожалении? Какие ещё нужны речи, чтобы поверить? Жаль. — За кого же ты меня принимаешь? Разумеется, я безмерно сожалею о бедах этих несчастных людей, — лукавил Столп, позволяя, наконец, тонкой улыбке исчезнуть в угоду маски горечи. Выждав короткую паузу, он продолжил, без всяких просьб вынуждая юношу поднять свои выразительные, тёплые глаза к его, лиловым, столь часто лгущим: — Послушай, Хиро, я бы всё отдал, только чтобы им помочь — не могу, правда. Мои братья и сёстры каждую ночь гибнут, защищая целый свет от таящегося в темноте ужаса. Поверив в жизнь, им уж не принадлежащую, они встают с колен, видя, как кровь льётся из длинных ран и чувствуя, как силы покидают становящееся мягким тело. Встают и бьются, падают наземь, опираются на переломанные руки и бросаются в бой снова, пока сердце не прекратит свой рокот. Прискорбно, правда, однако это всё, на что способна Организация истребителей. На что способен я. Мне жаль, верно сказано, но и ты должен понимать: в битве за стенами столицы лишь полиция встанет на вашу прошенную защиту. Не мы, не охотники. Не колеблясь, словно поступок его был чист, Кэзухико вложил весь свой талант в эти слова, и за три дня, песком сыплющимися между пальцами, обман ещё не был ему так полезен. О, как давно он не нарушал мораль, прекрасное чувство превосходства. Молодой, по-детски наивный флорист молчал, всматриваясь в лицо гостя, ища в нём противоречия, но встречался лишь с благосклонностью, печалью, не отличимыми от настоящих. Всё ложь, — это ведь ясно как день. Почему же так легко поверить? — Они — не ты, — тихо начал Араи, сжимая глиняную чашку и сглатывая подступивший к горлу ком, — Что бы ни случилось, из всех я предпочту доверять только тебе... Пожалуйста, Хагивара, помоги нам. Сделай что-нибудь. — Кэзухико, не сдержавшись, свёл брови к переносице, и собеседник поспешил продолжить, поняв, как легко сейчас оборвать нить терпения, — Н-не нужно мечей, нет. Просто пришли тех, кто сможет доложить тебе обо всём. И много человек не надо, одного хватит... — Одного моего Кагэ, понятное дело. В детективов играть будем? — тяжело вздохнул Столп, закрывая глаза, дабы те не выдали его ярости, полыхающей пурпуром. Третий день так тяжёл. Мягко улыбаясь, мечник явился в обитель трав и солнечных цветов как раз ради сего разговора, неспешного, родственному обыкновенному обсуждению дел насущных, правда, совсем не ожидая, что речь обернётся столь странным, отнюдь не выгодным ему образом. "Он ставит мне условия, — вдруг со скрипящей внутри злобой понял мужчина, — и сам того не осознает". Ловко пойман, как зелёный мальчишка, ворующий книги из библиотеки матери, вот же глупец! Сколько в тебе тщеславия? Последний раз подобный диалог, — в той же степени оскорбительный, — состоялся среди родных стен поместья клана Хагивара, где нынешний Десятый Столп когда-то рос и бился на деревянных катанах с братом. Теперь он не захотел вспоминать сказанных когда-то сотни дней назад слов: ни своих, что примечательно, ни уж тем более отцовских, резких, как рубящие удары его тяжёлого меча. Тот багровый вечер, стоящий на дворе и укрывающий столь же багровый гнев, пах дымом тлеющих под ветром нитей, когда-то связывающих Кэзухико с семьёй. Этот запах вызывал у него лишь скуку даже спустя время. Если родитель, сверкая молниями в синих глазах, прекрасно понимал смысл своей озлобленной речи, призывающей к чему-то невыполнимому, то Хиро и представить не может, как сильно он вдруг надавил на неуловимого приятеля, ставя его перед выбором, о котором тот не хотел думать. За два мимолётных года мягкосердечный юноша стал невероятно ценным хранителем информации, и терять его Кэзухико ни при каких обстоятельствах не собирался, ведь в таком случае, бесспорно ужасном, придётся долго искать подходящую по всем критериям замену, всячески заслуживать доверие, а у мечника его статуса времени на эту лишнюю суету попросту нет. Нельзя отпускать, нельзя. Он ещё пригодится... Но, с другой стороны, не далеко ли Араи заходит? Никто из прочих вестников Хагивары, неназванных братьев цветовода, и думать никогда не думал о настолько наглом заявлении прямо в лоб, притом явно ожидая скорой помощи и, словно само собой разумеющегося доброго согласия. Катиться бы Хиро с его соседями в тартарары, вот что. Чтобы сдержать гневный отклик, бушующий в сердце диким зверем, Хагивара прикусил язык, выводя себя из размышлений острой болью и гадким привкусом железа, резонирующим с глицинией. — Ладно. Конечно, да, — выдавил из себя он, стараясь звучать правдиво, — Я отправлю к тебе своего лучшего Кагэ, а по возвращению он мне подробно обо всём расскажет. Даю честное слово Хагивары. — Забавно, ведь от знатного рода он отказался. Слова, пусть и ложные, возымели свой эффект очень, очень быстро. Кучерявый юноша, милый от кончиков пальцев до самых стоп, удовлетворённо моргнув, успокоился и громко, ничего не стесняясь выдохнул, уверовав в слова о "лучших" и том, что его гостю искренне жаль. Вот же засада из терновника, лоз и стеблей тюльпанов. Просто зайдя на чай, красноречивому охотнику пришлось жертвовать своим комфортом, успокаивая этого глупенького флориста, а ведь он итак сделает много, послав на дурацкое внеплановое расследование своих слуг. Их, между прочим, не прибавляется. — Слушай, раз уж мы закончили о демонах и прочих, — как всегда быстро, без тактичных подводок и намёков сменил тему Хиро, вызвав у собеседника замешательство формулировкой "демонах и прочих", — а ты у меня в лавке, то, может, и выберешь чего? Я помню, как в прошлый раз ты для кого-то белые лотосы брал. Им понравилось? Араи мил, до невозможности нежен, каким может быть только оставшийся в одиночестве юноша. И пахнет он поздним летом, свежей зелёной травой, городской выпечкой, сырой землёй, в коей был так уморительно измазан. Добросердечен. Чист. Бескорыстен. У Кэзухико в голове не укладывалось поражение, а думать о простой истине, громко, до самого звона в ушах гласившей: "Зарвавшийся Кэзухико Хагивара проиграл простодушию!" становилось так невыносимо, что истребитель, из последних сил держась от желания разорвать рукав хаори, едва ли сохранял приемлемое в обществе выражение лица. — Какая у тебя славная память, — кисло, и вполовину не столь ласково, как ранее, ответил охотник, верно полагая, что сейчас-то цветовод его не осудит и, больше сказать, не заметит. При всей наивности, делавшей парня похожим на рослое дитя, память у молодого Араи и правда была хорошей. Это завидное качество у него, видимо, от отбывшей в мир иной матери: та никогда не забывала полезных в её простой жизни деталей, а дни, особенно яркие, могла без труда описать с самого утра и до поздней ночи. Хоть мелочь имела привычку пропадать, теряясь в сутках, проведённых среди лесов, полей и шёпота ветров, однако в этот раз и ищущий выгоду гость, к собственному удивлению, тоже помнил то короткое, в свёртке перевязанное синей ниточкой письмо, полученное вскоре после нежданного дара, состоящего из пышного букет белоснежных цветов, лести и завуалированных угроз. Оное дело, провёрнутое менее, чем за три дня, выиграно было парой слов о хранящей секреты за улыбкой личности отправителя. Испуганные люди по ту сторону бумаги, явно наслышанные, довольно быстро отказались от всех сказанных ранее слов, часто-часто повторяя свои клятвы молчать об увиденном. — Флористу, то есть тебе, мои друзья с благодарностью просили передать, что цветы великолепны. Можешь гордиться. — Великолепны, — не понимая контекста и словно пробуя слово на вкус, тихо протянул Хиро, сверкая детской радостью в шоколадных глазах, — Это отца благодарить надо. Он с самого детства учил меня, как составлять букеты из лотосов. Всё говорил, что они внимание перетягивают, аккуратнее быть надо и... — парень помотал головой, возвращая мысли в изначальное русло, — Давай лучше о нынешнем! Что ты, говоришь, хотел? — Цветы, было бы неплохо, — позволил себе шутливое замечание Кэзухико, — На днях у меня случилось небольшое происшествие, так, неудачная случайность, но потому случай особенный. И, если честно, я самую малость подзабыл язык цветов. Ты ведь поможешь другу? — Ну естественно! — уверенно кивнул Хиро, дав ответ даже слишком быстро, — А что за случай-то? Мне нужно знать. "По моей вине человек, которого я люблю больше всего на этом обречённом свете, чувствует себя до ужаса неловко. Его легко ранить, легко оттолкнуть, а два дня назад мне хватило дурости закрыть глаза на присутствие огненной болтушки подле нас. Надо было сразу уйти, чем я вообще думал? Теперь, разумеется, он неделями станет меня избегать, будто я его кипятком ошпарил, и весь оставшийся месяц игнорировать. Ведь итак ловлю, где и как только можно, где и как только нельзя... Ох, точно, ещё он мужчина. Пожалуй, это достаточно особенный случай" — Кэзухико никогда не скажет о сокровенном вслух, но в мыслях он, к горю оппонентов, не ограничен. — Тот, что не должен был произойти, — проворачивая речь в голове, туманно произнёс Хагивара, — В одном коротком разговоре я ненароком... обидел одну очень хорошую девушку, и с тех пор мы не пересекались. Мне кажется, если ничего не сделаю, она меня обязательно возненавидит. — Вот оно как — девушка-а-а, —протянул Хиро, улыбаясь как-то слишком хитро для своего холостого положения, — Решил извиниться перед ней нежным букетом? Она красивая, раз завоевала тебя, верно? Вы уже помолвлены, а? — Пока нет. Просто дай что-то подходящее и я буду счастлив, — не скрывая подступающего к горлу раздражения нахмурил брови Хагивара. Он понимал, само собой, что юный собеседник не ведает об истинных обстоятельствах и уж тем более — личности, включая пол, того, перед кем любящий касания и ненавидящий узы Кэзухико теряет всякий интерес к прочим делам, чей блеск синих глаз влечёт за собой и на край света. Однако его всё же порядком разозлило настолько похабное отношение к предмету обожания, что, как итог, прозвучало в тоне. — Красные розы? — безобидно хихикая спросил флорист, таки заставляя мечника ещё более проникаться неприязнью к этой своей юношеской черте, — Европейские, как ты любишь, на высшем уровне! Сделаем большой-большой, чтобы твоя избранница точно прониклась взаимными чувствами. — Вульгарно. Это ещё более отдалит её от меня, — Кэзухико едва не сказал "его", но вовремя опомнился. — Ты же говорил, что забыл значения, — недоверчиво сузил глаза Араи, становясь каким-то странно возмущённым, — Опять меня обманул, Хагивара? В любой другой, но уж точно не этот раз. Промах. — Каждый прохожий знает, какой посыл в себе несёт букет красных роз, — фыркнул мечник, представляя, между тем, как бы отреагировал тот, ради кого всё и творится, на сей яркий дар. Вероятнее всего, он бы молча проигнорировал и ретировался при первой же возможности, будто ни при чём. — Другое нужно. — Тогда, может, лучше белую? Очень красивый цветок, и значение, как по заказу, подходящее, — Хиро глянул на собеседника, а когда тот, заинтересованно выгнув бровь, легонько кивнул, со всей возможной учтивостью и гордостью своим знаниям продолжил: — Истинная симпатия, невинная и чистая. Любой девушке такое придётся по душе, гарантирую. — Я же извиняюсь, а не флиртую. Роза не подойдёт, нет, не хочу, — отказываться от доказательства своих добрых намерений было тяжело, и всё же Кэзухико, зная, что Гию наверняка не так поймёт, пришлось нехотя отказать. — Вредный какой, ой-ой, — посетовал флорист, ставя опустевшую чашку перед собой, — Тогда, может, нашим выходом будут гиацинты? Синие, там, лиловые, или даже белые, такие тоже бывают. Хотя лучше, наверное, всё-таки синие. Подходят. — Расшифруй, будь добр. — Ну, следовало бы начать с того, что гиацинт с древнегреческого принято называть "Цветок дождя" и говорит он о бессмертии, хотя ты, как мне кажется, сам прекрасно знаешь заморские легенды, — потёр затылок парень, тщательно подбирая слова, — Где-то он выражает тоску, где-то зарождение новой жизни, ещё где-то — веселье. У нас же его обычно в счастливой супружеской паре дарят, без какого-то скорбного смысла, но для милого примирения он, кстати, тоже хорошо подходит. И ты, раз уж пошла речь, под характеризацию "обычный" мало смахиваешь, так что гиацинт и впрямь годится. Дождь, примирение, пара ("супружеская" ну и пусть) — Кэзухико никогда ещё не слышал столько подходящих для сложившейся ситуации слов, и потому сразу, стоило хозяину лавки замолчать, почти торжественно провозгласил, подавляя вдруг возникшее желание широко улыбнуться: — Мне нужен букет твоих лучших гиацинтов. Самых синих, что только найдёшь. По-видимому, решение это было лучшим из всех принятых ранее, — учитывая даже короткий суд с его мягкой справедливостью, — ведь на душе мечника, привыкшей к буранам, вдруг стало необъяснимо легко. Услышав довольный ответ гостя, Хиро согласно кивнул, без промедлений поднимаясь с насиженного места и жестом руки приглашая Кэзухико последовать своему примеру. С коротким поклоном благодарности тот передал в пока ещё свободные руки хозяина лавки чашку, на дне которой, безжизненно скрутившись, тускнела безжизненная глициния. Весь её дивный лиловый окрас мечник забрал себе. Араи, завершив лёгкую уборку, — с тихим стуком юноша поставил глиняные чашки на тансу, убрал горшок глицинии в угол, где ему и место, толкнул приоткрытые полки комода внутрь, дабы не портили вид пуще уже имеющегося, — вышел в захваченную зелёными стеблями в лавку. Хагивара, зная, как важно его присутствие, молча следовал позади. Следующий час, скоротечный и одновременно с этим заставляющий томиться в ожидании какой-то человеческой магии, охотник, постоянно забывая имена близких родственников и названия утёсов, отлично запомнил. Вместе со знаниями Хиро и ныне полезной привередливостью Кэзухико, они без особых усилий выбрали самые привлекательные (стоит отдать должное, у молодого работника каждый цветок великолепен) молодые гиацинты: синие, точно ляпис-лазурь, все до последнего пятого. Решив сильно не выделять достаток Десятого Столпа, дитя и лжец завёрнули получившийся скромный, но оттого не делавшийся менее прекрасным букет в светлую бумагу, приятно шелестевшую и держащуюся вокруг свежих зелёных стеблей благодаря ало-персиковой ленте, так удачно подходившей под цвет волос Хагивары. Неожиданное, однако до чего приятное совпадение! Пока флорист, тонко сжав губы и полностью погрузившись в любимый душе процесс работал, иногда поворачивая будущий символ извинения вокруг оси, дабы отыскать неверные мелочи, мужчина стоял за его спиной, — что весьма невежливо, — и время от времени показывался из-за ходившего туда-сюда плеча, наклоняясь к самому уху парня и вежливо указывая на то, что хотел бы изменить. Всё должно быть идеально, без единой промашки. Ошибка недопустима. За час они дважды меняли общую лазурную композицию, ещё несколько минут искали нужный тон пергамента в полках низкого шкафа. Ту самую ленту, с первого взгляда полюбившуюся, Кэзухико обнаружил случайно, когда Хиро, довольно улыбаясь завершил свой изящный труд и повёл его к золочёной коробочке со всякого рожа украшательствами. Мужчина, не отходя от намеченного плана и выискивая что-нибудь синее да голубое на пару с молодым другом, вдруг, как принято его существу, нашёлся с желанием добавить чего-то яркого, напоминающего о нём, отправители и скрытом обожателе. Яркая, поблёскивающая багрянцем ткань подошла идеально, и без всяких голосований выбор был остановлен на ней. Неожиданно для себя, — видно, ему действительно следует поспать, ибо слишком уж часто он за этот день себя поражает, — Кэзухико был до такой степени рад полученному общими стараниями результату, что едва, в последний момент остановившись, не позволил себе звонко засмеяться, чего на людях не стоит делать вообще никогда. Вопреки привычкам, эмоции переполняли его стеклянную душу, стоило только представить лицо меланхоличного получателя, чьи глубокие синие глаза, перекликаясь с тоном гиацинтов, наполнились бы удивлением, как горделивый мечник радовался, аки юнец, подаривший девице пёструю заколку в знак внимания. Что уж Томиока с его замешательством: следить за работой молоденького мастера, принимать в ней участие и отпускать безобидные шутки оказалось приятно, даже занимательно, а потому улыбка Кэзухико, по правилам фальшивая и не имеющая за собой ничего, кроме пугающей пустоты, вдруг сделалась более искренней. Это хороший день, однозначно хороший. — Сколько ты хочешь? — спросил истребитель, кладя руку на белый пояс с пристёгнутым кошелем, когда работа точно была завершена, и Хиро Араи, добродушный трудяга, широко ухмыляясь, показывал ему плод своих усилий со всех возможных сторон. — Ни монетки, — хмыкнув, просто ответил парень, — Мы ведь друзья, Хагивара, а с них платы не берут. Да и, кроме того, ты обещал помочь с ночными похищениями. Как по мне — это даже слишком высокая цена для одного букета. Мы ведь друзья, Хагивара. — Так мило с твоей стороны, — хихикнул мужчина, умело копируя смущение, — Но разве ты можешь позволить себе такого нахлебника, как я? — Могу, — гордо провозгласил флорист, будто это действительно ему было по карману, — Пожалуйста, не заставляй меня убеждать тебя в обратном, я не разбираюсь в этих ваших заумных эпитетах. — Хорошо-хорошо, — примирительно кивнул Кэзухико, добродушно смеясь, как сделал бы, наверное, один хороший старый друг, — Ох, точно, я кое-что вспомнил. Прости мою дерзость, но ты не против стать временным хранителем этого чуда? К сожалению, мне будет весьма проблематично взять его с собой — могу ненароком помять. Кагэ, которого я пришлю, заберёт его, как только будет возможность. Согласен? — Не вопрос. Всех твоих Кагэ я приму с распростертыми объятиями. Только вот глицинию, я надеюсь, один ты пьёшь? Моё бедное деревце скоро совсем зачахнет.***
Вспоминать прошедшее, — пусть и не столь давно, — порой полезно и даже интересно. Кэзухико, выбитый из сил и душевного равновесия, что, вообще-то, и без чьей-либо помощи исчезает по сорок раз на дню, пытался закрыть глаза на вздор, зачинщиком которого неосознанно стал Араи, но получалось куда хуже, чем просто ужасно. Тяжело вздохнув, Столп устало потёр переносицу. Прислать Кагэ. Своего слугу. Расследовать столичную интрижку. Это, видимо, насмешливая судьба карает его за обман и беспринципные методы, направленные на одну лишь собственную выгоду. Под укором самих небес менять жизнь он, тем не менее, ни за что не станет. Уж слишком поздно красная нить неизбежного обвила его бледную шею. И вновь не удержав тяжелого вздоха, мужчина медленно, почти рисуя выводил иероглифы на доселе чистых бумагах, затем читал новые, запоминая каждое слово, и раскладывал по разным стопкам у окна (закрытого, естественно, ведь терять важные донесения не хотелось), удручённо переходя к следующим. Переписывая, нанося неотложные указы на васи, мысли его были лишь о цветочной лавке, в которой он обменял гордость на извинения тому единственному, кто их заслужил. Стиснув зубы, Кэзухико раз за разом приходил к выводу, что плата вполне приемлема, и всё же его, от самой обители флориста, по пестрящим вывесками улицам, пахнущему далёкой дорогой перрону, до торопливого поезда и вплоть до салона преследовало чувство, будто он был обманут. И, скорее всего, сам собою. Поезд, звучно прогудев клич далёкого пути, уже давно тронулся в синеву, рассекая светлующее полотно утра. Глухой стук колёс о рельсы словно материнская колыбельная убаюкал сидящих в задних вагонах сограждан, а за окном показалось золото, когда мысли обессиленного охотника нехотя вернули хотя бы относительную здравость и он, наконец сумев отмахнуться от воспоминаний промаха, с удовлетворением обнаружил, что бумажная волокита его более задерживать не способна. Плавным движением руки он дописывал последний приказ, не уступающий по важности предыдущим и тем, что вскоре, даже раньше чем сам мужчина, появятся на его письменном столе. Мерцающие чёрным строки о перенаправлении разведки давались ему легко, со странной непринуждённостью, хотя истребитель как никто другой понимал: некая часть верных Кагэ не вернётся в Приют ветров уже никогда. И пусть. Они клялись ему в верности, клялись следовать любой воле своего господина, так пускай исполняют, — разве сам Кэзухико никогда не преклонял колена? Откладывая исписанный до самых углов пергамент, Столп обессиленно откинулся на обитую мягкой тканью спинку кресла, запрокидывая голову назад. Удерживать глаза открытыми было невыносимо сложно, но мужчина, не смея сомневаться в своём желании уснуть, не мог позволить себе их закрыть. В таком случае все его тайны будут лежать на чужих глазах, прямо перед носом, и кто угодно сможет их забрать. Конечно, на рефлексах, выработавшихся в следствии упорных тренировок, он быстро проснётся, но это ведь лишняя морока, а кому она, в конце концов, нужна? Уж точно не тому, кто за свои старания в лучшем случае получает "Спасибо" и жалованье, большую часть которого тратит на содержание птиц: и летающих, и прыгающих в ночи по крышам. Вот клан Симидзу подобными обязанностями никогда не тяготился, будь они неладны. Сероглазые мечники с их безупречной техникой дыхания, свободные, как сам ветер... Симидзу. Когда что-то вспоминаешь, обычно получается так, что совсем не вовремя. И это явно не сей случай. Хагивара, будто под чужим строгим взором выпрямив спину, — и несколько раз моргнув, чтобы уж точно не уснуть, — нашёл один из последних чистых листов, оставшихся после всей этой передачи вестей из одной точки в другую. Тонкая ручка, зажатая между пальцами, поблёскивала золотом родных инициалов, и Кэзухико, едва коснувшись бумаги чернильным кончиком, вдруг понял, что не знает, о чём и писать. Мысли путались, слова забывались. Ему следует, наверное, как и в любом другом отправленном письме нежно поприветствовать свою родственницу, сосредоточенно подбирая формулировки. Потом не забыть обязательно спросить, как она себя ныне чувствует: по всем донесениям, полученным ещё позавчера, Аканэ ранена, и вот уже который день ходит с повреждённым клинком. Без преувеличений, Кэзухико это очень беспокоило, но напоминать, собственно, жертве ситуации, так ещё и в укоризненной форме будет грубо. Так Хиноэ никогда не напишет ответную записку. После приветствия, вопросов о самочувствии... И что после? Может, хорошей идеей будет завести разговор о погоде? Над Кацурао, говорят, висят страшные тучи, а молодая Симидзу, — будь прокляты демоны с их вездесущностью, — как раз туда отправлена. Промокла, должно быть. Лишь бы не заболела. Лениво зевнув, Кэзухико попытался придумать хорошее вступление, но "Здравствуй, сестрица. Прости, что не писал так долго." едва ли сможет расположить лишённую большинства эмоций Аканэ хотя бы к однобокому письменному разговору. И, раз уж пошло, разве она ему сестрица? Их давняя помолвка с Сорой, безупречным младшим братом, кажется, окончательно дала понять, что старший сын дома Хагивара, — и любое другое её дитя, — не могут называть дочь семьи, пусть и родственной, сестрой. Нынешний Столп же всё не мог себя заставить. Помолвка с Сорой, семейные узы, невинное лицо Аканэ — как давно это было? Два года назад, десятилетие? Дни, сливаясь в один серый, проносятся мимо. Кэзухико, некогда в детстве, ещё не зная холодного блеска клинка в воле луны, мечтал о путешествиях на несуществующий край света. Смеясь и думая о синих морях, шепчущих его имя полях, он заблудился на половине пути, где-то среди острых утёсов, и до конца жизни теперь будет петь о сокрытых чувствах, утопая в облаках, насмешкою окрашенных в цвет его тоски. Крохотное солнце, внезапно появившись в окне, слепило. Письмо, как обретя собственный разум, отчаянно не давалось, и Кэзухико, разочарованно взглянув на оборвавшееся первым иероглифом приветствие, с резким гневом отложил бумагу в сторону — к остальным, законченным. Утешения, хоть столица осталась во многих километрах позади, не было. Запах её засел глубоко в лёгких, всё не желая покидать мужчину, и оттого раздражающая душу усталость ощущалась тяжелее положенного. На языке появилась противная кислость. Мечник, скорее от скуки, чем от нужды, попытался выдохнуть всю накопившуюся злобу, и тут же потерпел поражение в неравной схватке со самим собой. Устал. Держать осанку в мгновение ока стало непосильной задачей. Хагивара, фыркнув чему-то своему, сразу забывшемуся, сцепил руки замком и сложил их перед собой, как в минувшем юношестве укладывая голову на бледные ладони. Щеки коснулся холод бледных пальцев. Развлечь себя, возвращаясь домой, как и всегда нечем, и единственное приятное, имеющееся в зоне досягаемости ослабленного охотника, как назло ослепляло за долю секунды. Плывущее вверх по пушистой лестнице из розовых облаков солнце, с детским озорством улыбаясь, янтарём подсвечивало горизонт, и холодная ночь отступала к западу, надеясь спастись от пламенного взора нового дня. С каждым разом, как охотник медленно моргал, торопящийся к туманам поезд оказывался всё дальше от Токио, оставляя зловонный город далеко позади, за поблёскивающим хвостом, и мимо теперь проносились высокие деревья, густые кустарники и редкие, крохотные серые хижины, такие одинокие в бескрайних равнинах шелестевшей меди равнин. Видя, как далеко по ту сторону стекла блестит трава, как чёрные птицы стаями взмывают в лазурные небеса, почти ощутив сладкий вкус росы на губах, Кэзухико, верный чужим клятвам, отчего-то решил, что место его тоже где-то там, средь шелестящих морей полыни. Там и, наверное, уже нигде больше.