О крыши яростно стучал дождь. Аканэ, теснясь под одеялом, размышляла о далёком и туманном, вглядываясь в опустившуюся на мир темноту за стеной серых копий, влекущих за собой тоску.
По возвращении в комнату, те первые минуты, когда влажная кожа покрывалась мурашками, целованная мёрзлым воздухом февраля, мечница долго не могла найти себе места. Всё вокруг казалось смутным и неправильным, как в старых воспоминаниях на шуршащей фотоплёнке оттенка сепии, и Хиноэ приходилось отдёргивать себя от мысли, что это не сон. Уже нет. Скромно зевая, она и не помнила, в какой именно момент уснула — когда терпеть жгучую боль стало невозможно, или немногим позже, будучи пленённой теплотой и тусклыми ароматами, окружившими офуро. Так густо и приторно, что, кажется, тонешь, будто под толщей ночной воды. Глаза закрылись сами собой, а когда Симидзу наперекор желаниям сумела их открыть, пребывая в состоянии скорее полудрёмы, нежели полноценного покоя, тепло, ласкающее нагое тело, обратилось холодом и ледяной колкостью.
Отойдя от незапоминающегося своей жестокостью, — до чего она была рада, не видя перед глазами тех сцен, — сна, Симидзу, хорошенько подумав в представившемся одиночестве, так и не смогла решить, что ей лучше испытывать: гнев к чужому поступку, облегчение, ведь слова её, тихие и неловкие, таки были услышаны, или же полное безразличие всему, что творится сейчас за стенами хранившего уют поместья. Ей ведь до этого дела быть не должно, так? Наконец липший к коже жар исчез, и через окна сочится запах мокрой глицинии и сырой земли. Заслуженный отдых, грех отказываться.
Известие о поступке компаньона, — Аканэ бы очень хотела назвать его "необдуманным", но язык не поворачивался, — настигло её ещё на пороге купален, едва стоило выйти из остывшего полумрака. Цукито обеспокоенно ходил туда-сюда, стискивал тусклые рукава одежд, а когда гостья, укутанная в лёгкую бесформенную одежду, сохраняющую какое-никакое тепло, вышла навстречу, то долго мялся перед ней, не в силах шевельнуть языком и поднять глаза с кончиков пальцев. "Ваш спутник, Симидзу-сан, — начал он, когда девушка нетерпеливо тронула его за плечо, — покинул поместье, пока Вы были заняты". Укрывая назревающую злобу, она написала короткий ответ, хотя тяжёлого взгляда было бы вполне достаточно.
— Он сказал, что хочет осмотреть перепутье, — продолжил, прочтя короткое: "Куда ушёл?", — Я не мог его остановить, простите.
Неистовым цунами Аканэ топили гнев и разочарование. Бледные ногти впивались в бледные ладони, и вскоре наверняка бы проступила багряная кровь, — признак её сердечного шторма, оставляющего розовые линии, не посмей юноша вновь прервать стук капель, разбивающихся о кровлю над головами:
— Он попросил Вас предупредить.
Слова, произнесённые на одном дыхании, ещё долго звучали в голове повсеместным эхом, даже когда их хозяин, коротко поклонившись, удалился, и Аканэ осталась один на один со своими разномастными мыслями. Может, не зря она всё-таки ранила связки
тем разговором? Генья действительно предупредил, и, как видно из поведения Цукито, нервно дёргающего пальцами при любых грубых разговорах, даже без угроз. Удивительно. Наверное, он, кинув злобный взгляд, бросил привычным нахальным тоном речь куда короче, что произнёс юный Мурасаки, но поспешили прочь они явно одинаково. И правда, Генье было нечего задерживаться. Охота его ждёт.
Пару минут назад Хиноэ казалось, что темнее уже быть не может, а вечер сохранит толику тусклого света за пеленой шторма, но тучи, обернувшись чернее самых мрачных ночей, отобрали у неё и это наивное наваждение. В комнате витал запах капель и дорогой сенчи. Жар горячего чая переполнял всю сущность мечницы, и оттого ей было чуть легче искать горизонт на пропавших полях диких трав. Думать, как ни странно, оказалось не о чём, — виновницей своей неспособности удерживать линию мысли девушка назвала сонливость, — а потому Аканэ предпочла недавние воспоминания. Пускай они и обыденны.
В тот час (по правде сказать, он ещё тянулся) было чуть светлее. Когда Хиноэ, с противно остывшими каплями на коже сидела в немом уединении, вытирая длинные локоны, оставляющие след капель за спиной, Цукито вновь появился на пороге её временных покоев. Один, с привычной серьёзностью на молодом лице, — ныне утерянной сонной гостьей, — он вежливо кивнул, негласно прося дозволения войти. Симидзу, как бы ей ни было стыдно, не сразу заметила серый силуэт, и лишь когда глаза, скользя по интерьеру комнаты, таки наткнулись на услужливого парня, поспешила склонить голову в ответе. Мурасаки тихо переступил порог. На принесённом им деревянном подносе, украшенным ручной резьбой, стояла одна единственная чашка, глиняная, покрытая блестящей белой глазурью. Дым поднимался от её жара и возвышался над юношей парящим духом.
— Я подумал, Вам захотелось бы выпить горячего, — Цукито поставил поднос перед гостьей, тут же опускаясь рядом, видно, решив начать разговор, — Правда же?
Ответом, единственным из возможных, послужил утвердительный кивок, совершённый Аканэ ещё при откладывании влажного полотенца в сторону.
— Хорошо. Надеюсь, у Вас нет аллергии на апельсины? — и вновь мечница вынуждена лишь кивать.
Юноша замолк, стоило Симидзу губами коснуться чашки, и между ними повисла свинцовая недосказанность. С обеих сторон, хоть и по весьма разным причинам: Цукито не привык вести такого рода беседы, Аканэ не способна говорить своим голосом.
Едва вдохнув обжигающий запах чая, первым чувством среди всей усталости и желания закрыть глаза, ярко вспыхнуло наслаждение. Такая простая радость, внезапно найденная под тенями глицинии — горячая ванна, вкусный чай и тишина. На одну короткую секунду Аканэ даже забыла, что за окном гремят грозы, а её товарищ, юный и импульсивный, порвался прямиком в шторм. Но то ведь был его выбор, и он предупредил старшую, как та просила. Не запрещать же ему носить меч, право слово.
— Симидзу-сан, — разрушая чужую идиллию подал голос Мурасаки, — я хочу Вам кое-что сказать.
Тогда ей это показалось особенно неожиданным. Хватило одного жеста, чтобы юноша, не боясь, продолжил.
— Половину часа назад к нам в ворота постучала девушка. На ней лица не было, и поэтому мы сразу привели лекаря, который её осмотрел. Небольшие ссадины, только и всего, но со слов Хаяси-сана она испытала сильнейший в своей жизни страх.
"Как это ко мне относится?" — Симидзу сделала небольшой глоток.
— Перед тем, как Господин Хаяси, наш врач, дал ей сонной отвар, она сказала, что убегала от демона. — Цукито заглянул в глаза гостье. — И в поле её спасли выстрелы.
Внутри что-то перевернулось. Симидзу могла догадываться, что Генья нападёт на след нечисти, — потом и, конечно, напрямую, — однако в голове не зарождалась мысль, будто Мидзуното так скоро, ещё и в одиночку, вычислит беса. А правда ли вычислил? Вероятнее, то всего случайность. Симидзу с ним не было, так разве может зелёный мальчишка справиться с такой задачей? Миссия Хиноэ — не Мидзуното.
После ещё пары незамысловатых слов и пожеланий приятного отдыха, пришедшегося весьма кстати, Цукито вышел в коридор, низко поклонившись, как подобает вежливому хозяину дома. Аканэ очень хотелось спросить о прочих деталях, возможно, способных приоткрыть завесу мокрых поисков, но ещё в самом начале диалога ей ответили яснее некуда: "Я не спрашивал, простите". Простила, да не забыла. Загадки остались загадками, и та девица, раз уж дело пошло, пойди Симидзу спрашивать у неё лично, ничего не скажет. Спит, наверное, как убитая. Уже десятый сон видит. Ныне всё складывается совсем не так, как мечнице, пару минут назад наслаждающейся покоем, хотелось бы.
Но, несмотря на желание распутать клубок вопросов, Симидзу сейчас чувствовала себя гораздо лучше, — стоит отдать должное добропорядочному Цукито и остальным Мурасаки, разбросанным по стране восходящего солнца, — но ежеминутно принуждала себя думать о младшем товарище. Дождь льёт бурным потоком самих водопадов, и если Шинадзугава жив, то, без сомнений, промок до последней нитки.
Если он жив.
Ощущения в момент осознания были такие, будто Аканэ окунули в зимний океан близ северных ледников. Колко, пробирает до самых костей. Смерть охотника — вещь, к сожалению, крайне частая, и, пусть проблема, но не самая большая. Низкоранговые юноши и девушки, повидавшие один лес глициний и лишённых рассудка бесов, умирают еженощно, под той самой луной, в свете которой Аканэ пляшет, разжигая сердце и сталь. Лишь вороны с окровавленными клинками переживают хрупкую человеческую жизнь, окрашенную чёрным в миг бессмертной клятвы. Несмотря на весь свой стаж, Хиноэ всё же не хотела думать о смерти своего юного компаньона как о чём-то вероятном. У него ведь два оружия, он способен обращаться в тех, на кого ведёт свою охоту. И предупредил её, как было прошено, а значит — не так уж и дурен. Нельзя ему умирать.
Капли разбивались о гравий двора, ветер завывал над полями. В какой-то момент, непримечательный, совершенно неотличимый от уже минувших, Аканэ, резким движением отставив опустевшую чашку, решила последовать за Мидзуното. В голове её зазвенело, и она поднялась: окончательно, и, несомненно, чудно. Думая об оставляющих долгий шлейф дыма выстрелах, грохочущих в пустоте, мечница не могла более сомневаться, чувствуя небывалую для её нынешнего состояния уверенность. И правда чудно, если, поступая разумно, брать во внимание общий тон явно несложившихся с Шинадзугавой, — стоит подчеркнуть, что он младший из их грубоватого семейства, — отношений. По своему обыкновению Аканэ крайне рада молчать, держаться от него на расстоянии, как можно более далёком, но и это, впрочем, стало отходить на второй план. С той самой битвы при озере, Хиноэ, смотря на юнца и ясно ощущая его присутствие за спиной, никогда не смела бы помыслить, будто оставит его одного против темноты. Слова спустившегося под луной солнца, былая мягкосердечность или нечто иное, неизвестное ей по молодости — без разницы, ведь итог один. Она идёт за ним, и пускай меч в руках трещит.
Цукито забрал любимую форму стираться, дал свободную рубашку с серыми хакама и последние бинты, едва покрывающие шею. При всей мелочи, для вылазки в бурю этого казалось более чем достаточно. Тряхнув головой в попытке взбодриться, мечница скорым движением застегнула пояс, тут же затыкая за него повреждённый не менее её самой клинок. Фигурная гарда тихо звякнула о ножны, и теперь твёрдая уверенность управляла ослабшим женским телом. Вперёд.
За спиной, лишь Симидзу поднялась на ноги, в спешке выступая к коридору, послышался трепет, и на голову пали холодные, принесённые от самих туч капли.
— Симидзу Аканэ! — закричал Уммэй, приземляясь на тансу совсем рядом, — Куда направляешься, а-а? Там мокро! Мокро и холодно!
И кто, интересно, сомневается?
— Твоё гор-р-рло, — протянул ворон, не желая молчать ни секунды и качая головой, — Симидзу Аканэ, ты знаешь, сколько людей умирает на службе, так ведь? Давай не будем пополнять их ряды!
Она как раз собиралась предотвратить подобную утерю. Глупая ворона.
Отвернувшись от нагрянувшего точно внезапный дождь Уммэя, — прекрасно понимая, что просто поговорить даже он бы не прилетел, — Хиноэ в спешке двинулась к сёдзи.
— Эй, стой же! Подожди! — касугай, дёрнув мокрыми крыльями, пролетел прямо перед носом, раздражая одной чернотой своих перьев. — У Организации важное объявления! Очень важное, от самого Ояката-сама!
Имя лидера заставило замереть на месте, будто скованной льдом. Это не Хагивара, улыбчивый ветробег, это Кагая Убуяшики. Его слово — есть сам закон.
На блестящей каплями лапке Уммэя светлой линией виднелась свёрнутая бумажка, такая тонкая и длинная, что больше походила на желтоватую змею, нежели традиционный васи. Вернувшись и выставив коготки напоказ, вестник ждал, пока Симидзу, медленно приблизившись к тансу, — который он, поняв, что дело в шляпе, избрал личным насестом, — недоверчиво протянет руку и распутает мокрую ниточку. Так она и сделала, закрепив за собой нежеланную предсказуемость.
Исписанная вдоль и поперек полоска пергамента раскрылась с тихим шелестом, и Хиноэ, узнавая почерк юного Кирии Убуяшики в словах его отца, незамедлительно забегала глазами по строкам, надеясь расправиться с чтением как можно быстрее:
"Искренне счастлив приветствовать юных Аканэ Симидзу и Шинадзугаву Генью, где бы вы ни находились и через сколько бы часов ворон ни доставил эту весть. Ваши горькие разногласия, пусть и частые, всё же не смогли поколебать силы воинского духа, о чём я узнаю с гордостью и почтением. Организация всегда нуждалась в таких людях, и пролитая кровь не станет забыта.
Несмотря на опасные для собственной жизни ранения, вы замечательно проявили себя этой ночью, спася невинную жизнь и приведя под сун виновных; а я, не узнав всей информации и бессознательно навлёкши беду, склоняю голову в глубочайшем извинении.
Следующие слова, быть может, покажутся лицемерными, но я надеюсь, что вы и ныне способны вести бой. Враги наши не спят, и мир нуждается в мечах у белых поясов.
За заслуги в сражении и оказанную помощь расследованию Столпа, я с превеликим достоинством объявляю юного Шинадзугаву Генью, ещё несколько дней назад надевшим чёрное, новым рангом: Мидзуноэ. Решимость, проявленная в столь юном возрасте бесценна, и Организация благодарит направленный в темноту меч.
С наилучшими пожеланиями, Кагая Убуяшики. Да не страшит вас ночь".
Так неожиданно и странно — читать о чужом возвышении, самому оставаясь на старой позиции. В душе, вопреки страху за чью-то жизнь, закрутилась тусклая гордость и белая зависть.
— Я не видел тела твоего бр-р-рата, — ворон точно говорил о "брате по оружию", то есть бывшем Мидзуното, — Отдохни, Аканэ Симидзу, отдохни. Он обязательно к тебе вернётся.
Помотав головой, Уммэй взмахнул влажными крыльями, растряхивая капли на стены, татами и сонную охотницу. С лица стекали холодные стеклянные капельки. Аканэ поморщилась, собираясь щёлкнуть вестника по его наглому клюву, как делала всегда, желая и укорить, и сохранить молчание, но тот, предвидев оскорбительный, весьма заслуженный жест, незамедлительно вылетел в пелену небесного ненастья за окном, сопровождаемый тихим шелестом перьев.
На секунду перед глазами мелькнул образ спутника: лишь лицо, почему-то именно серое, с чёрными блестящими зрачками и длинными клыками. Симидзу, не сомневаясь в символизме своих воспоминаний, шагнула к раскрытым сёдзи, твёрдо вознамерившись пойти прямо сейчас — чистой, в тонких одеждах, с ещё влажными волосами и неумолимым желанием упасть на футон. Последнее благоразумно следует отставить, хотя бы на эту
длинную короткую ночь.
Рука, легко подрагивающая, — и то был совсем не страх, а обыкновенная реакция тела на усталость, — едва коснулась цуки катаны, несколько успокаивая. Пальцы неторопливо прошлись по багровому шёлку, оплетающему шершавую кожу ската, и волнения, такие тяжёлые и сбивающие с толку, медленно утихли. Её клинок, раненный стальной брат по-прежнему рядом, а значит бояться нечего.
Вопреки старательному самовнушению, сердце таки забилось чуть быстрее, когда в коридоре, ещё достаточно далеко, где-то за углом, послышались тяжёлые шаги, и Симидзу сразу их узнала.
Просочившимся меж пальцев мгновением позже она не могла объяснить, почему при выходе из комнаты руки её ухватили одно из неиспользованных, сухих полотенец, буквально срывая то с законного места. Неслышно шагая, хотелось задавать себе вопросы, ответы на которые породят ещё большее замешательство. Словно тело отделилось от разума, руководствуясь одними инстинктами и далёкими воспоминаниями. Только вот зачем, щёлкнув в голове, нечто побудило взять то, что
ей вовсе не нужно — мечница знать не могла.
Через пару шагов из-за поворота показался знакомый юноша. Чёрные, блестящие влагой в полумраке волосы липли к его лицу, как небрежные щупальца, и тёмная одежда охотника стала в разы мрачнее. Аканэ почти не различала прежнего сливового оттенка его до нити мокрой безрукавки, что, заметно отяжелев, потеряла форму и тянулась вниз флагом сдавшейся стороны. Не самый благородный вид, подумала бы она, не пойми, что далеко не все чёрные линии на лице Мидзуноэ являются волосами. Ноги остановились сами по себе, и Аканэ, замерев, разглядывала спутника глазами, за серебром скрывающими холод, а за пурпуром — что-то сродни страху.
От самого рта до шеи тянулись дорожки жидкой темноты вперемешку с алыми полосами, тонкими, как весенний лёд.
Скованная цепями неутешительных размышлений, Симидзу не предпринимала никаких действий, сумевших бы хоть как-то помочь юноше. И тот заговорил первым, моргая замутнёнными глазами со зрачками, смотрящими в пугающее никуда.
— Тебя предупредили? — тихо, со слышимом трудом спросил Генья, тут же прочищая горло. Ему не хочется звучать слабым, — Тот парень должен был.
С неуместным для ситуации опозданием мечница кивнула, незаметно для себе шевельнув языком по нёбу и желая ответить вслух. Пришлось сжать губы.
— Тогда не смотри на меня так, — изо рта Шинадзугавы резвым потоком потянулись новые струйки, и истребитель вынужден был утереть их перепачканной в такой же черноте ладонью.
По его болезненно-жёлтой коже, — помнится, ранее весьма живого оттенка, — стекали тёмные ленты, и в коридоре вдруг закружился запах мокрого металла. К горлу подступила тяжесть. Не в силах наблюдать сию безысходность, Хиноэ медленно протянула сохранившее желанную сухость полотенце, и, едва заметно, зная, что товарищ поймёт, шевельнула губами: "Возьми". Запах становился гуще, угольные глаза блеснули отказом. Отмахнувшись от предложенного рукой, Шинадзугава прошёл мимо, отрезав, как заточенным ножом:
— Убери.
Хрупкая вера во что-то невозможное разбилась на осколки разочарования, и Аканэ усмирила желание в недовольстве фыркнуть. Глупых кохай. Может, он и стал Мидзуноэ, но ума всё ещё на не бывавшего в битвах Мидзуното.
В комнату они вернулись вместе. Генья старался выглядеть спокойным: будто ничего с ним не случалось, будто не от него так густо пахнет железом, и будто чёрные глаза, затянутые прозрачной пеленой, по-прежнему зорки. Столь явный обман сыпался прахом перед взором Хиноэ, но она, умалчивая свои мысли, могла лишь аккуратно дышать и игнорировать повисшую в воздухе сталь. Было бы неплохо позвать лекаря.
Юноша тяжело ступил влево, — на чистый пол пали две капли горячих чернил, но он, кажется, их не заметил. Дух нечистой крови, такой противный, сливаясь с дождевой сыростью кружил голову мечницы, совсем недавно ощущавшей ту же приторную скверну вперемешку с душистыми ароматами столичных масел. Лёгкие наполнялись едкостью, перед глазами предательски мутнело. Чувство людской слабости, как девушка уяснила в первые дни своего дозора с мечом наперевес, всегда дурно, и какая разница, кому она принадлежит. Вероятно, Аканэ бы даже могла решить, что под этим мрачным вечером их с Шинадзугавой объединяет больше, чем может показаться при беглом взгляде, вот только её раны плачут красным, его — чёрным.
Старательно укрывая свою уязвимость, парень опустился на футон, — разумеется ставший собственным, — и уложил оружия рядом. Приклад его иноземного ружья, блистающего в руках чаще охотничьего клинка, покрылся тёмными пятнами и такими же отпечатками пальцев — не выпускал из рук до последней секунды. Похвально. Зная, что это невежливо, Симидзу не сводила глаз с лица компаньона, полностью забывая о его отношении к подобного рода гляделкам (тем более, что он сам не столь давно напомнил). Промокший воротник, настырно липший к шее, пачкался пуще прежнего, становясь чернее всяких бездн, и хоть наблюдать за этим оказалось неожиданно неприятно, мечница всё же не предпринимала попыток вручить мягкую белую ткань снова. Одного отказа ей всегда хватало.
Легко проходя мимо тансу и невесомым движением стаскивая с него письмо, Симидзу, подогнув колени, села напротив товарища, в глубине души поражаясь такому своему шагу. Расстояние, при всей допустимости и культурности, казалось невыносимо малым, но отсаживаться уже было поздно. Практически сразу Генья поднял искрящиеся раздражённым недоумением глаза, и девушка, не дожидаясь, пока пронзающий исподлобья взгляд её испепелит, поспешила вручить полоску желтоватого васи.
— Ты заранее подготовилась? — с хрипом спросил истребитель, видно, решив, что это личные слова старшей изложены письмом. Аканэ отрицательно покачала головой, протягивая бумагу уже увереннее, к самому носу новоиспечённого Мидзуноэ, и тот, скрипнув зубами, грубо выхватил речь лидера, словно не был ранен. Чёрные зрачки забегали по иероглифам.
Терпеливо дожидаясь, пока юноша дочитает, а затем и прокрутит в голове вежливо изложенную информацию, Аканэ вслушивалась в стучащий за окном дождь. Идти туда, в темноту, влагу и холод не хотелось. Кроме того, будучи лишённой охотничьей формы внутри осело навязчивое ощущение, будто она полностью нага. Нынче мало кто может задеть её, пока зажатый в руках клинок втягивает свет далёкого солнца, но и такие случаи, к превеликой горечи, порой настигают, а потому отказывать от защиты будет слишком глупо. О, подумать только: она собиралась идти
так за одним только новичком. Мало ей, что ли, проблем?
— Тебя не повысили, — голос юноши разрезал серый полумрак, и мечница вскинула голову навстречу этой резкости, как проснувшись от сна.
Немедля выудив свой собственный пергамент, ещё чистый, Аканэ в незаметной спешке вывела мысли, что Генье читать дозволено: "Для того, чтобы стать Киното, этого недостаточно. Мы должны быть благодарны и за твоё возвышение". Пусть это и есть её настоящие, ничуть не фальшивые мысли, себе она всё же врать не стала — ей тоже хотелось бы назваться новым рангом, на миг забывая, что немые просьбы никогда не учитываются. Проклятый самой ночью путь до Хаширы, выжившего дитя войны горящей стали, виделся ей колким, однако невероятно желанным. "Уже не так много, — повторяла она себе, поднимаясь всё выше, — Скоро сама судьба приведёт меня к нему". Скоро.
Шинадзугава, едва ему протянули бумагу, тут же прочёл написанное. Быстро, весьма и весьма быстро. При первом взгляде на него казалось, будто он не обучен и половине дисциплин, способствующих хоть посредственный эрудиции, но то были лишь ошибки начального суждения.
— Мы? — спросил, дёрнув уголком рта, парень, — Ты, хочешь сказать, тоже?
Следующие иероглифы почему-то дались тяжелее: "Неужели ты думал, что Ояката-сама не знает о твоей "особенности"? Ему давно обо всём доложили. Думаю, ещё во время Последнего Отбора. Если бы он впервые услышал о твоих превращениях только сейчас, нас обоих могли бы призвать на суд. Обоих, Генья, и меня как содействующее лицо. Я не хочу испортить свою репутацию, вот и всё. Не думай лишнего" — пришлось тратить три новых листка бумаги, но оно определённо того стоило. Выражение лица Мидзуноэ сменилось, словно он был крайне недоволен и даже разозлён услышанным, — хотя скорее прочитанным, — но Аканэ, быть может, поступая грубо, не собиралась завуалированно намекать ему на свою неприязнь к подобного рода разбирательствам.
— Ясно, — кисло сказал, наконец, юноша, тяжело выдыхая запахом своей густой чёрной крови. Между истребителями вновь повисло молчание.
Гром рычал над крышами. Может, Симидзу следовало встать и уйти, — и, спрашивается, куда же, — оставить спутника его размышлениям, может, попытаться перевести тему на что-то более нейтральное. Так или иначе, она не сочла нужным ни подбадривать колючего товарища, ни давать ему отдых, вместо всего милосердного продолжив разговор об Организации и её делах. Охота — вот то, что их сплочает. Ничего больше.
Тёплое хаори сползло с плеч, и его пришлось поправлять. Хиноэ, на этот раз неторопливо, заводила карандашом по пергаменту, и от неё не укрылось, как на месте поёрзал Мидзуноэ, пытаясь, видно, прочесть раньше срока ещё вырисовывающиеся символы: "Цукито сказал, что с полей прибежала девушка, которую ты спас от демона. Расскажи мне, как всё было. В подробностях" — девушка вывела ровную точку и отложила грифель. Смахивая липшие волосы с лица, Генья, кажись, закончил читать ещё до того, как Аканэ повернула ему бумагу, но всё равно прошёлся по тексту быстрым взглядом. С губ его стекали чёрные струйки, и он, хмыкнув, утёр их тыльной стороной ладони.
***
Темнота сгущалась, но мечник и без того почти ничего не видел. Симидзу попросила, — и ведь даже не приказала, что само по себе удивительно, — рассказать о событиях, случившихся без её ведома в долине, и Шинадзугава на этот раз не пытался отказать. Удивительно. Под рёбрами жалось нечто необъяснимое, не позволяющее отмахнуться от просьбы, заставляющее выложить всё, как на духу, будто бы очередное в своей протяжённости молчание истребительницы соберёт единый пазл, который юноша не в силах собрать сам. Под выжидающим взглядом серебра, Генья прочистил горло, готовясь объяснять. Отыскивать нить внезапно принятого решения, признаться, долго, слишком трудно, и он нехотя завершил на том, что они оба охотники, а значит, у него нет причин скрывать от неё свою встречу с о'ни. Тем более, что она уже об этом знает.
Мидзуноэ (как непривычно, всё-таки, звучит) давил свои хрипы, как только мог, в конце концов не выдержав и прокашлявшись вновь, уже закрывая рот ладонью, ощутимо покрывающейся чёрными мокрыми крапинками. Его сжатый рассказ, практически полностью состоящий из неудачной погони, звучал жалко из-за одних только пауз на сиплое дыхание, и он прямо-таки чувствовал, как лёгкие за рёбрами колет. Хиноэ, ничего не написав по этому поводу, — и юный охотник посчитал, что так даже лучше, — лишь кивала некоторым словам, глядя на свои согнутые колени. Бледное лицо её в темноте сделалось серым, будто пепел на углях, и светлые брови, сдвинутые к переносице, надвигали тени на бесцветные глаза. Как статуя. Со дня знакомства прошло меньше недели, а Шинадзугава уже заметил — задумчивость прибавляет ей холодной отчуждённости даже в диалоге, пусть и однобоком.
Собственный голос, хриплый и какой-то невыносимо слабый, при всём желании звучать твёрдой решимостью, перекликался в раскатами грома и невежливым, словно принадлежащим наглому гостю, постукиванием ливня. Без всякого чувства вины сокращая до предельного минимума, бывшего и полезным, и простым в огласке, Генья быстро завершил доклад, ставший на его практике первым своего вида. Непривычно было рассказывать кому-то, — ещё хуже становилось, стоило поднять глаза и увидеть лик этого самого "кого-то", — о своих похождениях куда бы то ни было, при этом пытаясь подбирать нужные слова, не влекущие за собой предвзятое осуждение. Как по тонкому льду ходить. Химеджима-сенсей, находящийся за многие лиги, редко спрашивал об обыденных и весьма любопытных делах своего ученика, предпочитая такой бессмысленной беседе полезное юноше дело. Столь очевидное решение устраивало обоих сторонников общения короткими фразами, и оттого простые слова Хиноэ буквально вывели из равновесия, а все слова, стоило им мелькнуть в голове, исчезали. Он не боялся старшей мечницы, ни в коем случае, но по каким-то причинам ему казалось, что скажи он неверное слово — та поймёт. Ситуация стала походить на допрос преступника. Мидзуноэ утёр кровь с уголков губ.
Молчаливая собеседница, если её так можно назвать, способна выразить своё презрение даже не открывая рта, и Генья это прекрасно помнил. Он подвёл конец рассказу о свежих воспоминаниях, и девушка, ещё с минуту задумчиво глядящая в пустоту у ног, потянулась за карандашом и пергаментом. Было бы лучше, скажи она вслух. "Хочу уточнить: ты преследовал демона, но он всё равно сбежал?" — прочитал Шинадзугава, до острой боли прикусывая язык. Решив, что данная деталь не особо-то и важна, он умолчал о резком ухудшении своего состояния, необдуманно соврав, будто кровь врага оказалась настолько мерзкой, что его вывернуло. Конец остался весьма честным — о'ни смог уйти.
— Быстро бегает, — почти сплюнул парень, решив, что оправдываться своим самочувствием слишком убого.
Грифель, зажатый в тонких светлых пальцах, оставлял серые черты, хорошо видные даже в полумраке. Заглянув в обсидиановые глаза, словно ища правду в трясине, Аканэ, едва закончив письмо, с тихом шелестом подвинула его младшему: "Надо было стрелять по ногам, тогда бы не убежал. В следующий раз так и сделай". Точка на конце показалась издевательски фальшивой, как если бы человеческую речь оборвали на полуслове. Генья прочёл первый раз, прочёл второй — ни слова открытого упрёка. Недвижимые серые радужки сверкали даже в темноте, и лишь истребитель встретился с этим цепким взором, не упускающим ни малейших изменений в сущем, как слова сами стали проситься на язык: "Она знает, что я солгал". Брови приподнялись, руки спокойно лежали на коленях, и весь вид охотницы говорил, что она и впрямь знает. Дождь хлестал за стенами в унисон беспокойному биению сердца.
— Я попал в шею, и он поднялся, как ни в чём не бывало, — с малой злобой ответил Генья, стараясь забыть о своей недоговорённости, — Думаешь, раздробленное колено бы его остановило?
Карандаш не торопился касаться васи, выдавая мрачные думы старшей. Внезапно Мидзуноэ задумался: быть может, правда стоило стрелять по ногам? По коленям, сухожилиям? Химеджима-сенсей говорил ему нечто подобное, ещё в самом начале обучения, рассказывая о примитивной анатомии демонов и их слабых местах, а такой мудрый воин ошибаться не может. Уж точно не он.
Теперь и Симидзу напоминает о своих годах ношения клинка, как бы невзначай; Генья же, не подумав, на корню срубил всю её возможную благосклонность, кажущуюся такой невозможной. Ожидая письменный, — хотя он бы выслушал и обыкновенный устный, — ответ, юноша поднял взор к серебру: Аканэ, тонко сжав губы, сощурила глаза в ледяном раздражении, и среди белых стен комнаты будто стало холоднее. Порицая свои однозначно неправильные чувства, парень таки не мог отрицать, что у него, страшащегося какой-то пары вещей, вдруг появилось желание съёжиться, точно под метелью, и он с усилием удержал себя в руках. "Я не стреляю, так что не могу знать точно, но вполне возможно. Тебе следовало хотя бы задуматься, раз патроны пока есть" — медленнее, чем обычно, написала она. Генья был готов спорить, отстаивать свою трещащую по швам правоту, но внезапная усталость и нежелание закапывать себя всё больше, становясь не только лжецом, но и смутьяном, вынудили его ответить лишь грубое:
— В следующий раз попробуй сама, а я посмотрю.
В окно пытался пробиться холодный ветер, старшая истребительница спокойно выводила черты. "Я не стану пользоваться ружьём, оно слишком шумное и бесполезное" — последние слова, как надменное издевательство, выжигали глаза, смешивая утомлённость со злобой, и почему-то Шинадзугава прямо слышал, как девушка произносит их голосом, преисполненным скрытым презрением. Её настоящий голос, таков он и есть.
Рокот ярости внутри звучал громом среди туч, и постыдная ложь, очевидная недосказанность, вмиг забылась, когда во взгляде собеседницы стал угадываться блеск снежной неприязни. Гадкая взаимность.
— Шумное и бесполезное? — Генья злостно усмехнулся и непроизвольно оскалил зубы, — Не лезь не в своё дело, Симидзу. У меня твои охренительные советы уже поперёк горла встали.
Произнося фамилию старшей, — без её любимого суффикса "сан", так ещё и подобным тоном в подобном контексте, — юноша прекрасно осознавал, насколько ей, невообразимо гордой девице, это не нравится. Лицо, как пить дать ненастоящее, менялось, только имя дорогой семьи было названо, и дрогнувшие уголки губ выдавали её ярое возмущение с головой. Странное дело — раньше казалось, будто девушка эта, свалившаяся лёгким снегом на голову, злиться, ровно как испытывать прочие эмоции, либо не способна, либо умело притворяется. И правда это лишь наполовину. Проведя в её обществе пару дней, Шинадзугава, хоть многого и не знал, постоянно упираясь в тупик, тем не менее замечал частые перемены в движениях, манерах, которыми она так гордилась, на что-то более приземлённое и близкое к первородному, обыкновенному человеческому гневу. Чужды ей были лживые улыбки и учтивость в момент оскорбления, такого мимолётного и привычного юноше, и она не старалась лицедействовать, когда тот, по своей вспыльчивой натуре, умышленно звал по одной только фамилии, будто они одного полёта птицы. Девичья злость, неожиданно пронизывающая насквозь, ощущалась в воздухе, самой темноте и свинцовой тяжести вечера.
Генья долго ждал, пока мечница вновь начнёт писать хоть что-то, будь то ответное оскорбление или какой-нибудь язвительный вопрос, на который можно лишь скрипеть зубами, и после чего, не стоит сомневаться, последует первое. Однако терпение никогда не было отличительной чертой его семьи. Будучи глубоко убеждённым в полной неправоте старшей, Шинадзугава таки понимал: чужие мысли, непохожие на собственные, способны завершить внезапный конфликт, результат остроты языка. Пускай она только заговорит, напишет, — и он сам закончит это. Сил не осталось ни на держание ружья, ни на долгие споры с Хиноэ, вошедшие в омерзительную привычку. Сжимая складки промокших хакама, парень выжидал, пока сквозь шум ливня прорежется звук острого грифеля, бродившего по бумаге... Но тот не шевелился, точно примёрзший к пальцам в холоде шторма, и глухая злость горделивой охотницы, из безразличия превратившаяся в ощетинившегося зверя, касалась мокрой кожи обжигающими ладонями. Стало не по себе.
Непроглядная темнота, и вместо жданного письма — шорох. Генья, думая, что ослышался, несколько раз моргнул и сощурился. Золотистая накидка девушки, сидящей перед ним близко, как верный товарищ, спадала с плеч языками тусклого костра. Ленивым движением охотница заткнула карандаш за плотный пояс, — и Мидзуноэ только сейчас заметил ножны с клинком, по туманным мотивам оказавшимся у того, кто явно не собирался рассекать темноту ближайшее время, — смахнула серебряную прядь с лица. Глаза обратились куда-то в сторону, к одному из краёв темноты, и весь вид её говорил: хочет уйти. Ведь совсем не вовремя. Придерживая ворот хаори одной рукой, другой Симидзу опёрлась о татами, абсолютно точно собираясь подняться на ноги, и спутник её, причина всегдашних перепалок, сам не заметил, как раскрыл рот.
— Девчонка, которую я спас, — начал он. Старшая остановилась, нехотя поворачивая голову, — что она тебе рассказала?
Хиноэ какое-то время смотрела на него с явным скептицизмом, не желая отвечать — что ясно читалось в пятнистых глазах. Ей потребовалось несколько мгновений, дабы понять: к превеликому удивлению, спутник не собирается отступать. Не в этот раз.
— Ты собираешься отвечать? — грубовато, забывая о своей вине, поинтересовался он.
Где-то далеко прокатился гром, а за ним, парой секунд позже, послышался тихий вздох, шелест и, наконец-то, скрип грифеля по бумаге. Звук этот, обычный и, по правде, не самый приятный, неожиданно понравился юноше, успокаивая что-то в груди. "Ничего. Ей дали сонный отвар" — как бы то ни было, когда Аканэ зла, отрывистая речь становится того короче.
— Не хочешь дождаться её пробуждения? Она тоже много видела, — поспешил ответить Шинадзугава, как только последний символ был прочитан.
"Нет. Твоих объяснений мне достаточно" — быстро, желая завершить "разговор" как можно скорее, набросала истребительница, чуть погодя подписывая ещё: "Как дождь утихнет — выступаем".
— Утихнет, — беззлобно усмехнулся Генья, уже и не понимая, что ответить, не загнав себя в тупик, — Как же.
Снежные локоны, видные лишь тусклым сиянием укрытой за тучами луны, вдруг отдалились, исчезая в вечерней темноте. Без единого оброненного звука, прячась за отголосками грозы, Аканэ покинула своё место, не успел юноша и глазом моргнуть. Всё же ушла. Оставшись в одиночестве и горьком запахе железа, он пытался прислушаться к её кошачьим шагам, уже где-то далеко за сёдзи, но по перепонкам бил один дождь. Темнота перестала давить своей немотой, но легче не становилось. В помутнённых глазах рябило.
Выдыхая, Шинадзугава не знал, сколько ему придётся ждать, но был твёрдо уверен — вернётся старшая, тихо перебираясь в тенях, не с вынужденной прогулки. Ей что-то резко понадобилось, и она, — по ощущениям, злая настолько, что удивительно, как земля под ногами не трещит, — очередной раз умолчала о своих намерениях, не бросив и пары слов объяснений на пергаменте. Даже короткого, вразумительного "Жди" не оставила. Растеряла всю предусмотрительность, только погляди. Хоть и считая себя наименее виновным в незапланированном конфликте, юный мечник, разумеется, таки догадывался, в чём кроется дьявол, но признавать этого почему-то категорически не хотелось. Следует сойтись на том, что "сан" — проклятый суффикс, и убить бы того, кто его придумал.
Вслушиваясь в бушующие грозы, Генья, прикрывая глаза (ведь темнее оттого не становилось) и позволяя им отдохнуть, задумался: долина сорных трав всё не покидала его мыслей. Очевидно, что демоны бывают как безумно умны, на манер гениев солнечного мира, так и чрезмерно глупы, аки звери с подножий гор. Чувствуя вставшие поперёк горла несостыковки, Мидзуноэ пока решил причислить "бегуна" ко второй касте, очень надеясь на свою правоту. Помня все развёрнутые объяснения Химеджимы-сенсея, низшие бесы руководствуются первичными инстинктами: найти человека по запаху, убить, съесть, и так по кругу. Отступление не заложено в их прогнившей подкорке, что исключает возможность
осмысленного побега при виде охотника или кого ещё. Здесь и начинаются загадки. Лишь удостоверившись, что подоспевший на выручку истребитель атакует больно и метко, демон побежал, причём не абы куда, а от него. Дальше, чтобы ни свинец, ни уж тем более клинок его не достали. В таком случае, не значит ли это, что он думал, как человек с пунктом о самосохранении? Бессмыслица какая-то. Возможно, конечно, то был коварный план с ловушкой, в которую юный охотник по своему здоровью не смог попасть, банально не добежав. И даже так глупо. Что мешало этому подонку вернуться и напасть? Запах человечьей и демонической крови смешался с дождём, и в отговорку, мол, о'ни не почувствовал, Генья бы ни за что не поверил.
Внезапно захотелось спросить Симидзу, узнать, что она об этом думает, и только собравшись с мыслями Мидзуноэ вдруг вспомнил, что она его покинула. Желание задавать вопросы как рукой сняло.
Счёт времени затерялся в темноте, спустя неизвестность отступающей перед тусклым жёлтым заревом. Медленно моргая, парень не сразу понял, на какой стороне его сознания действительно светлеет, и, почти задремав, ему пришлось потереть глаза до повсеместных белых искр, чтобы, наспех приведя себя в порядок, увидеть дрожащий на стенах свет. Чёрный коридор неторопливо озарился огненным золотом, и фигура, ставшая снежно-белой, легко переступила порог с наполняющим покои запахом специй, следовавшим за ней белым паром. За рокочущим громом и без того тихие шаги мечницы, плавно опустившейся строго посреди комнаты, не ближе и не дальше, стали совсем неслышимыми, и лишь деревянный поднос со стуком опустился на татами, выдавая её принадлежность к миру живых.
При излишне глубоком вдохе в животе постыдно заурчало, и Генья поторопился подняться с насиженного места, глуша звуки своего голода шорохом мокрых одежд. Получилось плохо, но спутница, даже если услышала, оставила сей элемент без внимания. Игнорируя отсутствие разрешение на ужин и садясь напротив мечницы, — что, вроде, ярого протеста не выказывала, — охотник окинул поднос взором, полным сомнения. Две порции, разделённые огнём свечки, как полыхающей границей.
Полупрозрачный пар кружил над тарелками. Осматривая принесённые яства, Шинадзугава старался не выдавать своего голода и даже не всматриваться в блюда, одни из которых, вне сомнений, предназначались ему. Аромат густого говяжьего бульона с картошкой наполнял лёгкие, тамагояки*, свёрнутый рулетом, желтел в свете свечи, и не было на свете ничего аппетитнее. Генья вдохнул, на этот раз тише, — рот наполнился слюной. Что-то затрещало внутри, и, насмотревшись на внезапный ужин, собираясь отогнать рушившие гордость желания, парень поднял глаза с горящим в них вопросом. Хиноэ, по-видимому, не заметила. Широкая миска никудзяги* быстро оказалась в её бледных руках, однако своим видом мечница не выдавала невежественного голода, какой пробуждается в человеке после долго пути.
Сквозь дождь слышался скромный стук палочек. Симидзу, доселе спокойная и отчуждённая, подняла взор на спутника только когда собиралась перейти к небольшому омлету, быстро покончив с бульоном. Холодная тяжесть её стеклянных глаз отозвалась в душе Мидзуноэ, довольно долго наблюдавшим за каждым движением тонких пальцев, чувством, будто его застукали за чем-то непристойным.
— Ешь, — шевельнула губами она, позволив себе глухой хрип. Сам мир, поющий басами грома, утих, и мечник повиновался, под строгостью ледяного взора не находя себе места.
Дальнейшая трапеза, — хоть и не самая долгая на памяти Геньи, но отчего-то обернувшаяся нескончаемой, — прошла в тягучем молчании обеих сторон, что несколько удручало вспыльчивого юношу. Он, конечно, знал, — Симидзу больше не станет напрягать себя короткими речами и совершенно неуместным чирканьем по бумаге, но подсознательно ожидал менее угрюмого приёма пищи. Хотя бы такого, как на привале. Тогда всё было в относительном порядке, и укорачивающаяся свеча не делила комнату на две части, хода на одну из которых, холодную даже под огнём, Мидзуноэ не было. И это удручало куда сильнее молчания. Он не видел в спутнице то необъяснимое, что она вдруг решилась показать ему за ламбрекенами лапшичной, узнав горькую истину, нет. Этим вечером, чёрным, невообразимо долгим, лик её был таким же, как в первую встречу, когда белый клинок скользнул из ножен навстречу серому неопытного Мидзуното. Думать об этом не хотелось.
Тарелки их опустели, — Аканэ, несмотря на всю медлительность, прописанную этикетом, справилась раньше компаньона, — и во рту ожидаемо пересохло. Шинадзугава потянулся за глиняной чашкой по правую руку, так вовремя попавшей на глаза, но лишь прислонившись к её краям губами ощутил невыносимый запах, едва не заставивший ранний ужин покинуть желудок. С громким стуком он отставил её на поднос, как можно дальше от себя.
— Что это за дрянь?! — скрипнул зубами Мидзуноэ.
Голос его, неожиданно и самому себе, вдруг показался лишним в тишине и грозе. Молчаливая как никогда Симидзу не уделила и капли внимания, сделав вид, что юноша не только не задавал злобного вопроса, но что его здесь вовсе нет. Какое гадкое игнорирование. Спокойно пригубив свою чашу, идентичную поставленной компаньону, она в один глоток осушила сосуд, с тем же умиротворением возвращая уже пустой на поднос. От неё теперь пахло целебной гадостью.
Подумав, было, что это всё, Мидзуноэ уже собирался вставать, когда железный взгляд, с выражающим осуждение пурпуром пригвоздили его обратно к месту. Парень проглотил желание беспокойно поёрзать.
— Я не собираюсь это пить, — как можно твёрже заявил он, совсем не ожидая, что Аканэ освободит его от своей компании, — Отрава из твоей мерзкой глицинии мне не нужна.
Она вскинула светлые брови, сомневаясь в правдивости речей истребителя, и во взгляде почему-то читалась издёвка.
— Повторять не стану, — чувствуя себя оскорблённым, Генья уже и забыл о предыдущей ссоре, случившейся, к слову, по причине той же остроты языка.
Ему показалось, что сейчас-то Симидзу точно заговорит. Назовёт его глупым кохаем, припомнит нечто, кажущееся незначительным, с её уст способное звучать презрением, или что другое, о чём Генья никогда бы и не помыслил. Она могла находить мелкие детали и цепляться за них, как крюком, и того неприятнее с ней было спорить — это юноша уже успел выяснить. Огонь рисовал на девичьем лице глубокие чёрные тени, делавшие и без того хрупкую маску похожей на жёлтый воск свечи, готовой тут же растаять, и уверенность в нарастающей за душой злобе лишь крепчала. Время вновь терялось.
Замерев, Хиноэ, вопреки всякого рода ожиданиям, не сказала ровным счётом ничего, какое-то время вглядываясь в лицо спутника с безразличием, разбивающимся на осколки такого настоящего гнева окраса пурпура. Её потяжелевшее дыхание колыхнуло огонь, пляшущий над фитилём, и можно было подумать, словно она использует охотничью технику для чего-то неизвестного, однозначного дурного. Ожидая худшего, Мидзуноэ запоздало прикусил язык.
Утомлённо, а потому медленно моргнув, девушка встала, будто одна, подняла поднос с опустевшей утварью и унесла к тансу, проронив один только бесцветный вдох. На пару мгновений света в комнате стало меньше, и чёрные с рыжим тени задрожали на полу. С лёгким стуком дерево встретилось с деревом, пламя перестало колебаться, а Аканэ, за несколько тихих шагов оказавшись у своего футона, укрытого в густых тенях, опустилась на колени и сняла хаори с плеч. Света стало ещё меньше. Вдруг захотелось что-то ей сказать, но слова терялись после первой же буквы, и всё, что мог делать истребитель: дышать. Будто издалека, с непричастной стороны, Генья наблюдал, как старшая, ложась на бок и отворачиваясь к серой стене, — наверняка не желая чувствовать чужой взгляд, бродящий по её лицу, — укрывается своей золотистой накидкой, отвергая свёрнутое у ног одеяло.
Шинадзугава не знал, что ему делать. Неужто она так зла на него? Ступая рядом с ней не первые сутки, он и раньше замечал зачатки гнева в жестах и глазах, ведь те, если только присмотреться, видны едва ли не всегда. Когда она слышит оскорбления, когда вокруг становится слишком шумно, да что уж далеко ходить — вспомнить хоть тот момент, когда Симидзу усвоила себе простую истину о компаньоне: "Охотник без оружия". Ветер проносился над кронами, сотканными из нефрита и шёлка за её спиной, и всё в Хиноэ тогда говорило о замешательстве, сменяющемся, точно лето осенью, неприкрытой злобой и отдалённостью. Но сейчас всё было совершенно иначе. Генья не смог бы сказать точно, что так тяготит его, отчего в сердце становится противно, а сомнения насквозь пронзают изнемождённое сознание, но оседающее на самое дно чувство, будто что-то не так, раз за разом возвращало его взгляд к укрытой тёплой тканью спине. Отдалившееся пламя вырисовывало на белых стенах оранжевые силуэты дрожащих мечей, в комнате пахло сыростью.
Потерев глаза, Мидзуноэ не помнил, как поднялся, на неверных ногах прошёл до комода, где задул свечу, и вернулся обратно, покинутый сам собой. Одежда на нём, мокрая и грязная, пачкала бледную ткань футона, когда юноша, откинув одеяло в сторону, тяжело упал на живот, но его это не волновало. Под стальной тяжестью усталости веки закрылись сами собой, и спустя мгновение мечник провалился в сон с запахом железной вистерии, запахом его крови и её рук.
***
Глубокая, безлунная ночь опустилась на людской мир, и теперь никто уже не ведал о пении дня.
Проснувшись в холодном поту, Аканэ не помнила сон, отражённый на её лице линиями солёных, обжигающих нежную кожу слёз. Первые секунды за оглушительным стуком собственного сердца она не слышала дождя и ветра, последние часы правящих чёрной бурей, и лишь жгучая, стискивающая душу боль оставалась с ней во мраке. Горячо. Мир сжался до залитой чернотой комнаты, ходившей ходуном то в одну сторону, то в другую. Из раненного горла вырывались раздирающие перепонки хрипы. Дыхание, рванное и прерывающееся, давалось с непосильным трудом; вокруг смыкался ужас, в глазах кружили мутные призраки сущего. Попытки вспомнить, где она, — а, что важнее, одна ли, — принесли лишь звонкий, нарастающий треск хрусталя в висках, и темнота, едко смеясь, поплыла перед лицом волнами агонии. Сердце резко одолел пламенный страх, непонятный, давно забытый.
Как же жжёт. Содрогающееся тело било, как при убивающей изнутри горячке, и мысли, всегда разные, уходящие далеко вперёд, повторялись: "Хоть бы никто не увидел, хоть бы никого рядом не было".
Сглотнув, воительница треснувшего клинка усилием подавила затмевающее всё остальное желание заплакать, — ведь плотный ком в горле, мешающий дышать, не мог говорить ни о чём ином, — и спешно приняла полусидячее положение, на ощупь дрожащими пальцами ища свою верную котомку. Робко двигаясь, её хаори тихо шуршало, футон вскоре стал полностью изучен, но прошла ещё пара минут, прежде чем дыхание стало выравниваться, а холодная стальная застёжка истым чудом попалась под руку. Шикнув, Аканэ с нетерпением раскрыла сумку, боясь, как бы её нити не порвались под напором мёртвой хватки.
Спрятанная в самых глубинах мазь нашлась не сразу — за листами пергамента, круглыми сухарями и складками ткани найти её оказалось труднее, чем представлялось, и каждая секунда тянулась вечным сном. Копошась, будто трусливый вор, Симидзу успела возненавидеть свою сонную несобранность, когда сплюснутая круглая баночка наконец стукнулась о кончики ногтей, возвещая о конце слепых поисков.
Звон в ушах сменился рокотом горячей крови, сжигающей плоть изнутри. Наспех размотав тонкие бинты, мечница поспешила нанести холодную мазь на покрасневшую кожу и не выдавать своей боли отчаянным шипением, тяжело дававшемуся раненному горлу, но всё же слетающему с губ. Переставшие хранить верность руки слабели, не желая слушаться, и густое снадобье из старой глицинии кляксами падало на воротник широкой рубашки. Банка пустела, рана пускала тонкие дорожки красных слёз, не солёных, но по-прежнему горячих. Хотелось свернуться бесформенным клубком, а ещё лучше — перестать существовать. Процесс лечения стал ненавистен. Бинты, новые, слишком быстро успевшие сменить цвет на ярко-алый, всё же были лучше, чем ничего, и Аканэ, морщась, — ведь, по правде сказать, была жуть какой привередливой и брезгливой, — туго обмотала их вокруг горла, в прочем, зная, что в бою они могут слететь, как золотой лист по осени.
Ладони намокли, а следом и пламенная ткань хаори, чьи края, незаметно для самой себя, Хиноэ сжала до побеления костяшек. Вот опять. Разбираясь в себе (или, по крайней мере, будучи в этом крайне убеждённой), мечница всё не могла понять, почему каждый раз, случись непредвиденное, выбивающее из равновесия, у неё появляется резкая, как мороз под конец мая, потребность что-то схватить, — вовсе не важно, чем в итоге это нечто будет являться, — не отпуская долгие часы. Сжимать, держать рядом, пока свет не перестанет дрожать, а хрупкое сердце вернёт ровный такт. Подобной роскоши ей, разумеется, настаивающая на полной отдаче работа никогда не предоставляла. Симидзу разрывалась между нежеланной девичьей слабостью и манящим могуществом истребителя, чувствуя, как воспоминания прозрачными фантомами кружат перед глазами, не спросив её дозволения. Где-то за темноте мелькнул закат струящихся по спине волос.
Раньше, так давно, что кроме насмешливого ветра никто уже и не вспомнит, девушка часто просила улыбчивого юношу взять её за руку, робко переминаясь с ноги на ногу и рассматривая светлые таби, боясь поднять своё серебро навстречу глубокому индиго. Первое время было страшно просить о чём-то настолько простом даже
его. Губы едва шевелились, шелест листвы глушил тихие слова неуверенности, но Сора, стоя куда ближе, чем Аканэ позволяла остальным, слышал застенчивые речи, словно на белом свете кроме них звуков и не осталось. Возлюбленный мягко смеялся, иногда, пребывая в особенно хорошем настроении, шутливо прося повторить, бережно переплетал свои тёплые пальцы с её белыми, холодными, и тогда всё становилось малозначительным, теряющимся на фоне его лица тускнеющей тенью. Одно из тех прекрасных качеств, что в нём так радует сердце.
Воздух запах горечью, Симидзу помотала головой. Этой долгой ночью, ныне зовущейся жизнью, никто не коснётся её руки.
Её бросило в жар, уже более привычный, терпимый, и, нехотя разжав золотистые складки, мечница поднялась на шатающихся ногах, вдыхая побольше воздуха, столь ядовитого и удушающего. Колотящееся в болезненном ритме сердце утихало, ленивый дождь на улице становился живым голосом минувшего бурана, северный ветер, проносясь у самых стен поместья, порой шуршал робкой глицинией. Закончив лихорадочную пляску, ночь возвращала своё ледяное спокойствие. И Симидзу последовала за ней.
Нежданные слёзы, какие бывают при резком пробуждении, скатились по щекам круглыми капельками, и девушка, вновь обретя самообладание, смахнула их небрежным жестом. Пора прекращать быть такой слабой, пора охотиться. Повернувшись на пятках, она лишь тогда, окинув утопающую в бесцветной черноте комнату, смогла вспомнить о юном товарище, ставшим на фоне собственных эмоций
и мыслей о Соре таким несущественным. Охотничье зрение серебряных очей возвращалось медленно, и всё же покои постепенно обретали дневные черты, выталкивая тансу и лежащего на бледном футоне Мидзуноэ откуда-то из глубин. Аканэ несколько раз моргнула, встав но носочки потянулась к потолку. В плечах разлилось приятное тепло.
Сухое скомканное одеяло лежало от компаньона, видевшего свои грубые сны, в стороне; чёрные одежды его выделялись и во мраке. Коротко зевая, мечница шагнула ближе, не совсем понимания своих собственный намерений, и при этом зная, что так просто не развернётся. Спокойное лицо кохая, — ставшее в этом виде сродне диковинке, — какого-то странного нездорового серо-жёлтого оттенка, вьющимися тенями укрывали падающие со лба волосы, спустя время не утерявшие запаха дождя, с застывшими у кончиков каплями, потому кажущиеся многим чернее обычного своего окраса. И форма пока неопытного охотника, включая потемневшую безрукавку, мокрая до последней нитки, наверняка докучливо липнет к телу. Гадость. За окном, в унисон негодованию Хиноэ, раздался гром, последний из своих братьев среди проходящей ночи. При одном взгляде на безмятежность недальновидного младшего Аканэ стало холодно, и, лукавить она бы не стала, обидно. За отказ, за чужую глупость и, в принципе, за себя, решившую взять первого встретившегося новичка под свою, так сказать, опеку. Формально, — каждой клеточкой тела она была уверена, что Какуши уже несколько дней как донесли весть о настолько странном союзе Ояката-сама, не упустив между делом и его первого советника, — Симидзу всецело отвечает за Шинадзугаву-младшего. Негласный договор получил согласие обеих сторон в тот злополучный момент у берегов Суми, когда любопытство превысило все допустимые нормы и нутро подсказало, как ранее казалось, единственное правильное решение. Оставить уже бывшего Мидзуното рядом, и, если повезёт, узнать что-нибудь новое, ведь редчайшая способность оборачиваться демоном, внезапно оказавшаяся в его пользовании, мало где ещё найдётся, а узнать хотелось много. Тем не менее, за один вечер выслушав множество не самых приятных слов, для себя Аканэ решила: коли спутник простудится — то будет его вина, мог бы принять помощь хоть из привитого матерью приличия. Вины девушки, как многострадального куратора, здесь нет.
Глаза охотника, как помнится, темнее ниспадающих к самому подбородку локонов, закрыты почти в умиротворении, и ни одна злая складка меж бровей не оскверняет юности. Прислушавшись, Аканэ уловила слабо различимое сопение, необычайно мирное для человека такой-то породы. Спит, как убитый, и ничто его не смущает.
Перед зрачками вдруг прояснилось.
С сомнением Хиноэ покосилась на затухшую, не пускающей дыма с подгоревшего фитиля свечу. Охристый воск на ней давно застыл, тонкими полосками облепив каждый сантиметр. "Как долго я спала? — испугавшись, девушка нахмурила брови, — Час прошёл или только половина?". Она сама не могла ответить на вопросы, текущие бурной рекой, и вряд ли нашёлся бы кто-нибудь, сумевший ей помочь. Во снах, счастливых иль заставляющих по пробуждению лить слёзы, время ощущается скоротечным, но медленным одновременно. Убегая от кошмаров, ноги вязнут в трясине, а смеясь, тут же просыпаешься, неутешительно осознавая, что ночь осталась позади. Стараясь понять, как далеко до часа волка, — и не прошёл ли он мимо неё, хмурившейся бессознательным видениям, — мечница не могла знать, сколько времени её не было в живых. Беспокойно тронув волосы, Аканэ вгляделась в крохотную щель окна. Тучи, а затем и сёдзи не пропускали лунного света в комнату. Под рёбрами зажгло.
Пора на охоту.
Чувства стали обостряться. Шагнув ещё ближе к юноше, спокойно видевшем сны в своих мокрых чёрных одеждах (вдруг Аканэ вспомнила, что формы истребителя на ней-то и нет), девушка, на свой беспристрастный манер порой принимавшая двойственные решения, долго не могла собраться с духом. Стоит ли вообще его будить? Пускай себе спит, а она одна сходит, как было всегда до появления компаньона. Закончит и сразу вернётся, не успеет на горизонте забрезжить кровавая рана зари, и Генья даже не услышит. Право, зачем ей брать с собой мечника без дыхания? Постоянно защищать, кружиться рядом, и, что самое неприятное, следить за каждым его действием, а их невыносимо много. В речах Мидзуноэ импульсивен, резок, а в бою всё это сливается с адреналином. Брать его с собой — настоящая дикость, лишённая смысла и рациональности...
Но он ей брат, юный, сражающийся за людей на последнем издыхании.
Выдохнув сомнениями, Симидзу лёгким жестом коснулась укрытого чернотой комнаты и одежды плеча. Юноша в ответ на это шевельнулся, дёрнул кончиками пальцев, но просыпаться не спешил. Возмущённо фыркнув, — её можно понять, сидеть рядом со спутником, предпочитающим отдых, желания не было, — мечница толкнула чужое плечо увереннее, как если бы хотела разозлить младшего пуще прежнего. На лице Шинадзугавы появилось сонное недовольство, и он поморщился; глаза оставались закрыты. Спит. Девушка почти ощутила, как глаз начинает дёргаться — от усталости и, вероятно, нарастающей злости. Не ища других, куда более спокойных методов, Аканэ, согнув пальцы, щёлкнула юнца по носу, да с такой точностью, что после подобного не проснулся бы лишь убитый.
С тихим, но хорошо разборчивым ворчанием, охотник раскрыл глаза, почти не отличающиеся от мрака вокруг, и сморщил нос.
— Ты... — зевнул во весь рот Генья, быстро узнав в Хиноэ виновницу своего пробуждения, — Убери руки.
Дважды просить не пришлось. Порядком утомившаяся жить в темноте Аканэ и сама была рада отпрянуть от новичка на почтительное для самой себя расстояние.
— Сколько часов прошло? — юноша сел, будто не спал, уже водя рукой по футону и отыскивая оружие за спиной.
Сколько, сколько, — Хиноэ, аккуратно касаясь бинтов на шее, не смогла бы ответить, даже знай она точное до последних секунд время. Ей самой было интересно в той же мере, что и страшно, думая о прошедших минутах покоя, и она бы с превеликой охотой выудила ответ из, по правде сказать, кого бы то ни было. Проблема крылась как раз в том, что этого самого "кого бы то ни было" не существовало, и даже Цукито наверняка потеряется, задай Аканэ прямой вопрос о своём сне, прервав его личный. Мало того, что невежливо, так и толку никакого.
Насквозь пронзало чужое нетерпение. На самом деле, охотница не думала о дальнейших действиях, ограничившись поспешным решением разбудить Мидзуноэ и на какое-то время оставить его самому себе. Всего-то. Больше не шевелясь, компаньон, с недовольством проснувшись, смотрит на неё теперь выжидающе, поблёскивая нехорошими искрами угольных радужек, а мечница не испытывает желания браться за грифель и пергамент. Помимо объяснений, которых парень не заслужил, у неё хватает своих забот, ныне упирающихся в отсутствие прочной формы.
Вместительный тансу очередной раз оказался напротив неё, всё ещё окружённый запахом целебного отвара и дыма потухшего фитиля. В любопытстве склонив голову, Аканэ вгляделась в одну из глиняных чашек на подносе, одинаковых, но ставших разными под внимательным взором. Полная, чуть не достающая до краёв. Сдерживая своё возмущённое разочарование и не позволяя тому отразиться на лице хмуростью, Хиноэ резко дёрнула за поблёскивающую круглую ручку, — и ведь не требовалось быть провидцем, чтобы понимать причину этого грубого движения, — выдёргивая верхний ящичек комода к себе. Желания её, шедшие дальше извилистых троп у горизонта, опустились до вычёркивания из памяти того мерзкого ужина. Даже еда, выбранная лично, казалась несъедобной, и Аканэ, со страхом отмечая пропажу аппетита, давила отвращение и заставляла себя глотать. Желудок требовал пищи, к горлу подступала тошнота.
Нынешняя картина перед глазами прояснилась, только когда мечница несколько раз моргнула, отгоняя не к месту явившееся негодование. Ящичек оказался пустым, без единых намёков на человеческое присутствие в доме. Симидзу, тронув горло, не смогла удержать тяжёлого вздоха. Следующие два, или, может, три (не до конца проснувшись, ей показалось, что она дважды открыла один и тот же), не отличались своим плачевным содержанием, и лишь в последнем, самом нижнем, показалась чёрная ткань с белыми краями у длинного воротника. Не зная, мужская то одежда или привычная женская, Аканэ вытащила её, не испытывая ни малейшего стыда за несогласованное заимствование чужого. Ткань тихо зашуршала, а за спиной послышался насмешливый голос:
— Воруешь.
"Беру во временное пользование, — хотелось ответить Хиноэ, разворачивая на коленях пиджак и длинную охотничью юбку гофре, которая ясно говорила о принадлежности формы прекрасному полу, — Твоё пробуждение было моей большой ошибкой, и теперь я это понимаю". За непроглядной темнотой белые пальцы, оголяя бережливо упрятанный гнев, нервозно дёрнулись. Какое-то время, ползущее до невозможности медленно, мечница, с бурлившим внутри раздражением, остро чувствовала взгляд, обжигающий спину раскалённым добела клинком, но сказать ей на это было нечего. Клокочущая злоба не давала покоя, выводила из себя, и девушка уже собиралась поворачиваться, — так и не озаботившись придумыванием глухих фраз, способных выгнать юнца прочь, — как Генья, искренне удивляя, без лишних слов сам вышел из комнаты, позволяя старшей без пряток и гневных стычек переодеться в чужую одежду. Не кривя душой, Аканэ была ему за это несколько благодарна.
Одиночество приятно ласкало душу. Одеяния оказались больше нужного размера, и бледный ремень юбки, — Симидзу даже решила, что лучше было бы оказаться здесь мужской форме с излюбленными хакама, — пришлось затянуть туже обычного, затыкая металлический шпенёк в предпоследний люверс. Ткань сохранила запах законной владелицы, по непривычно свободным ногам Аканэ второпях пронёсся холодок. Тревожно переступив на месте, она только сейчас поняла, какая низкая температура её окутывает, с лёгкостью приходя к выводу, что на улице будет куда хуже. Как бегать, прыгать, рубить, притом не запинаясь, — узнать только предстояло, и эта авантюра мало нравилась привычной к стабильности Хиноэ. Чужой пиджак также оказался свободнее, но по сравнению с нижней частью формы то лишь незначительные мелочи. Потянув руки вверх, Аканэ удостоверилась, что во время боя ничего с неё не слетит, и лишь после этого заткнула ножны с изувеченным мечом за длинный пояс. Хаори, пылающее литым золотом орнамента, было ей как раз, и, кажется, хранило приятное тепло. Ленивый дождь, скатываясь по черепицам прозрачными нитками, утихал.
Выходя в коридор, она не остановилась. Спутнику пришлось искать её в сером мраке, наверное, узко сощурив глаза, после чего незамедлительно выступить следом. Ясно, без былых знаков изнеможения, отражённых слабостью, истребительница слышала шаги и дыхание, столь тяжёлые для обычного юноши: его присутствие с неизменной левой стороны угадывалось в самом воздухе. Он не обронил ни слова, а девичьи глаза, наконец вернув привычное истребителю виденье покрова ночи, скоро углядели очертания скромного гэнкана.
С первых мгновений макушка стала мокнуть, и ветер запустил холодные пальцы в серебро волос. Морось стеснительно, будто не желая, падала с мрачного неба, иной раз вынуждая моргать и смахивать капли, но Симидзу быстро рассталась с этим мешающим делу рефлексом. Ночью она обязана глядеть в оба, парить острой стрелой и ранить самим солнцем. На лишние телодвижения времени нет.
Мокрый гравий, теперь почти чёрный, протяжно скрипел под ногами; некогда лиловые лепестки глицинии, скорбным хранителем высившейся в саду, шуршали холодными дуновениями, под полотном ночных туч обернувшись тёмным, сверкающим влагой индиго, — глаза Господина лжи того же окраса. Охотники тихо, потерявшись в мерном постукивании капель, вышли за ворота, не потревожив покоя поместья, и Мидзуноэ, бесцеремонно опередив старшую, двинулся по западной тропе. Теперь ведёт он.
Гром, унёсшись к ненастному горизонту, совсем утих. Неказистая дорога чавкала грязью, и таби, уже местами мокрые, испачканные в буром и сером, не вызывали желания опускать взор хотя бы из эстетических соображений. Мокро, мёрзло и темно — таковы отличительные черты гордой работы мечника, сопутствующие им наряду с кровью до самых локтей.
По голым, укрытым одной свободной юбкой ногам, бродил холод, какой бывает только после ливня, а из звуков остались лишь шлепки по лужам, шелест листвы и тихий дождь, собирающийся вот-вот прекратиться. Аканэ втянула воздух, пропитанный сыростью, через стиснутые зубы, когда колющая прохлада пробралась под широкий воротник, но спутник её явно не услышал. Смотря вперёд, он не оборачивался даже для того, чтобы удостовериться в присутствии той, чьей волей он здесь оказался. Ему это, собственно, и не требовалось, ведь аккуратные шаги Хиноэ сейчас звучали весьма обычно и даже звонко. "Лёгкий шаг" утерял своё говорящее название, стоило ей только ступить на тропу, и годы самосовершенствования смылись моросью. Неприятное чувство.
Идти за спиной юноши казалось неправильным, но мечница не пыталась возразить, с некой завистью понимая, что дорогу, несмотря на всю её осведомлённость в здешнем ландшафте и тайных, нетуристических путях, знает один Шинадзугава. Пусть он и не уведомил о личных намерениях, Аканэ, по одной уверенности видевшей младшего насквозь, сразу стало ясно, что путь его, — вернее, их общий, — лежит не к разбитой телеге с шёлком. Отнюдь. В серости ночи он тянется к полю трав, где пролилась чёрная кровь — и истребителя, и врага. Под одежду забрался ветер, и Аканэ, поморщившись, ускорилась.
С правой стороны пятнами туши чернел пролесок, больше походящий на высаженные в ряд деревья. Аканэ узнавала эти широкие кроны, хоть и смутно, не желая думать ни о чём ином, кроме предстоящей охоты и ещё не ощутимом запахе крови, сегодня сводящим её с ума. Страх за собственную жизнь исчез, оставляя следы лёгкой взволнованности, какая появляется при первой встрече клятых врагов. Или такой, когда в спину смотрят смеющиеся глаза ветра.
Твёрдо ступая, Генья только собирался сворачивать, всматриваясь в уходящую под горизонт долину, но из ночи, колыхнув густую мокрую траву, ему навстречу вырвалась четырёхлапая тень, уродливая одним своим существом. Резво отступив назад, мечник не успел вытащить сёто; макушка монстра, измазанная чёрными кляксами из его жил, что дымились под холодным дождём, с плеском о грязь шмякнулась к его ногам. Гадкое зрелище. Аканэ до дрожи пальцев не любила промахиваться, и потому неверное, слишком торопливое движение, сумевшее только испачкать клинок, едва тот показался из ножен, её очень разозлило. Демон, отскочив обратно и громко скрежеща зубами, кажется, был в похожих чувствах.
— Мы вас давно ждали, — рассёк дождливую ночь голос, полный ядовитой насмешки, — О, то есть, не вас обоих, а его одного, этого бедного юношу. Хотя я рад, что мне нынче сопутствует удача.
На разбухшей дороге, словно из ниоткуда, появился мужчина, и сам воздух, нёсший запах сырости и трав, дрогнул. Рука Хиноэ, не спускавшей глаз с пропитанного скверной силуэта, ещё на первых его словах стиснула рукоять клинка как можно вернее, ощупывая плетение влажными от капель пальцами. Обычно её это успокаивало, но сейчас, вопреки былому, по спине, забравшись за излишне широкий воротник, пробежал холодок, и происхождение его было далеко от северного ветра, воющего у перевалов. Ночь оживала, — сердец четверо, но
людей под покровом туч не прибавилось.
Длинное кимоно, мрачное, как сумрак, нехотя шуршало подолом, и вышитые кроваво-алые цветы, теряясь в темноте, обращались небрежными пятнами крови на рукавах и груди. Быть может, некоторые из них именно ими и являются. Пальцы сжали меч крепче. Белоснежная кожа демона сияла самими звёздами, а шагнув ближе, он сразу показался Симидзу привлекательным, однако красота его была пугающая: красные волосы, красные глаза, и душа его, отражающая лёгкую полуулыбку на бледном лице, тоже красная. Что-то внутри неустанно твердило атаковать прямо сейчас, острой сталью разрезать сами облака и плотные одеяния врага, но Аканэ, недвижимая, осталась на месте. Генья отступил на ещё один шаг, и, вынув ружьё, оказался ближе к старшей.
— Перед тем, как всё завершится, — продолжил враг, поворачиваясь к юному противнику, чем вызывая у того оправданную хмурость, — я хотел бы поблагодарить тебя, парень. Признаться, когда ты ушёл, я был уверен, что нашей личной встрече не бывать, и мне придётся долго ждать других людишек, но, к счастью, ты оказался наивнее. Не только вернулся, но ещё и привёл друга. Вкусного, красивого друга, — о'ни хищно сощурил глаза, и под рёбрами Аканэ шевельнулось что-то горячее. Вероятно, то был один из инстинктов, сквозь ночь направляющих клинок, — Я ещё ни разу не пробовал кровь иностранцев! Говорят, она такая вкусная, что достойна дворянина!
Враг восхищённо раскинул руки в сторону, а Мидзуноэ заметно напрягся, стискивая зубы. Хиноэ же, не видя себя "вкусным другом", — ни первое слово, ни второе ей не точно подходили, — не знала, как и реагировать, оставляя свою беспристрастность. Почему-то подобные речи не вызывали в ней того страха, какой пробуждается в момент, когда меч покрывается трещинами, или когда демон клацает зубами у самого уха. Клинок она, однако, не отпускала.
Безобразное создание, гнусно выпрыгнувшее из травы и, по видимому, только вернувшее целостность своей уродливой головы, шурша примятым пустырником показался вновь, уже ближе к "алому" о'ни. Ноги его, выгнутые в обратную сторону, как у зверя, позволяли ходить на четвереньках, и он охотно пользовался своими возможностями живущей под луной твари. Мерзко, конечно, но ещё более душе противен этот внезапный симбиоз бесов, нашедших друг в друге нечто непонятное. Внимательно наблюдая, Аканэ постаралась не сморщиться. О'ни, по природе своей жестокие и выживающие на одних инстинктах, редко терпят присутствие сородичей ближе, чем на несколько десятков метров, но эти двое, донельзя разные, не выражают и капли злобы по отношению друг к другу. Держа катану остриём вперёд, Аканэ отмечала, как вопросы, один вслед за другим, появляются сами собой.
Ветер запел симфонией пугающей, но прекрасной. Вдохнув поглубже, Хиноэ выступила вперёд, уже не думая о чистоте таби и сандалий, перепачканных мокрой грязью, чмокающей при каждом шаге. Прокрутив белую сталь в руке и с довольством замечая, как чёрные пятна стекают размытыми серыми струйками, девушка, разжигая собственную кровь до самых кончиков пальцев, приготовилась к бою. Четвероногий монстр, лишённый дорогих одежд, облачённый в порванные лохмотья, скрипел зубами, приближаясь к статному сородичу.
— Ну-ну, не бойся, — белокожий дворянин пригладил лохмы мерзкого, грязного беса, с практически заметной добротой, — Я сделал тебя сильным, Кэдамо*, помни об этом. Иди и принеси мне их головы.
Перед глазами помутнело, и ком, тяжело сдавив дыхание, подступил к горлу. Звероподобный бес, прорычав что-то невразумительное на своём утробном наречии, потёрся лбом о ноги алого, точно был домашним питомцем, прирученным им с рождения. На мгновение Симидзу забыла, кто она и почему катана в руках так призрачно блестит.
Чистая ткань кимоно Старшего демона, — поминая годы сражений, Аканэ была уверена в принадлежности величавого о'ни именно к их касте, — будто не знавшая о случившемся ливне, испачкалась грязной, нечеловеческой кровью "Кэдамо", и правильные черты лица врага, запускавшего пальцы в лохматую шапку волос низшего собрата, дёрнулись. Перешедшая черту фамильярность ему явно опротивела.
— Вас что-то смущает? — спросил он, возвращая прошлый лик высокомерия и с лёгкостью подмечая, насколько поражённо на него глядят мечники, — Я не люблю пачкать руки, вот и всё. Ничего дурного в этой привычке нет.
Будь у Аканэ возможность говорить громче надоедающей мороси дождя, она бы непременно задала наводящий вопрос, уже пришедший на ум. Но диалогу, каким бы он ни вышел, не бывать, и ослепляющая гордость вновь убьёт порождение ночи. Поскорее бы вернуться в поместье.
Капли, стекая со лба, попадали в глаза, бурые лужи хлюпали под сандалиями, но это не мешало, занеся клинок за затылок, рвануть навстречу тьме. Сердце забилось быстрее, кровь воспылала, и руки теперь не казались такими уж холодными.
Алый демон с кривой усмешкой отступил назад, едва сталь истребительницы блеснула укатившимся за край мира солнцем; и Аканэ, завидев прыжок Кэдамо со стороны мрачных деревьев, быстро сменила курс, отскакивая влево и намереваясь зайти со спины горделивого о'ни. Всё на этом свете, чёрном, сером и дождливом, говорило ей одно: нужно убить сначала его. Плотная аура, отдающая духом самой смерти, что окружала мужчину фантомным плащом, Хиноэ безмерно не нравилась, и она всей трепещущей душой возжелала избавиться от давящего чувства под сердцем, несмотря ни на что укрепляющего охотничью уверенность. Убить, отсечь голову Старшему — нельзя думать об ином. Тот четвероногий, мерзкий бес, не представляет ей особой угрозы, оставаясь на задах и промахиваясь, как неумелый лучник. Слишком несовершенен, и страха, глядя на него, совсем не возникает. С ним позже.
У самого уха раздался оглушительный рёв выстрела, на миг выведший Симидзу из равновесия, и она, сместив клинок в руке, проскользила в сторону, краем глаза замечая, как когтистые руки, тянущиеся к ней из ночи, с треском отделяются от плеч. Дымящаяся кровь полилась чёрной рекой, сквозь морось зарычал демон, но охотница не повернула головы. Генья стреляет метко, но порой слишком резко, и его куратора от свинца отделяет пара никчёмно коротких сантиметров... Уже неважно. Чуть пригнувшись, Аканэ оттолкнулась от скользкой земли в стремительном прыжке, оставляя Кэдамо и товарища позади. Впереди виднелся лишь облачённый в красное с чёрным силуэт и собственный клинок, рвущийся быстрее, чем тело.
Верный ничирин с лязгом отводил клыки и когти, когда шумный свинец не поспевал. Скользя по грязи Хиноэ отскакивала в сторону, разворачиваясь к врагу, и пляска продолжалась. Всякий раз, когда она оказывалась близко, в какой-то паре метров, способных сократиться до предела за один точный рывок, алый ехидно тянул уголки губ вверх, отступая, а в следующий миг уже самой охотнице приходилось сворачивать в сторону: от когтистых рук, желающих схватить и без того многострадальное горло, и от выстрелов, уберегающих её от лишних движений и не менее лишней крови. Сталь сверкала исчезнувшей в ночи белизной. Кровь, чёрная аки смоль, пачкала треснувшее остриё. До чего же долгий этот танец.
Дождь не прекращал, но стал самым незначительным из всего, что когда-либо происходило на землях Страны восходящего солнца. В пылу битвы Аканэ отбрасывало назад, к перезаряжающему иноземное ружьё Мидзуноэ, но разгорячённый дух вновь вёл к людскому врагу, усмехающемуся каждому рывку. Звероподобный, изуродованный самим своим существованием демон преграждал дорогу к своему хозяину, двигаясь так проворно и хитро, что Хиноэ, отталкиваясь от грязной тропы, чувствовала, как он хватает воздух сразу за спиной. Какие длинные у него всё-таки руки.
Биение сердца заглушало звук разбивающихся о грязь капель. Перебежав от скользкой лужи к другой, более широкой, Аканэ выставила меч ребром, а бритвенно-острые когти, не заставив долго ждать, проскрежетали по всей его длине, не сумев коснуться девичьего лица. Руки, отводя опасность, дрогнули. С ругательством тряхнув ружьё, Генья выстрелил; Кэдамо, ненарочно поймав горячий металл правым боком, перекатился в сторону, и освобождённая от его короткого натиска мечница, развернув катану, с плеском под ногами рванула вперёд. Глаза застилала серая с чёрным пелена, где серым были капли, а чёрным — всё остальное.
Избегая солнечной кары, алый о'ни, статный и насмешливый жрец луны, не предпринимал никаких действий, способных быстро убить Хиноэ, и поэтому, глядя лишь в мерцающие гранатами зрачки, она злилась даже больше, чем следовало. Как бы ни пыталась, как бы близко сталь ни рассекала занавеси влаги — ей его не достать.
— Симидзу! — надрывно закричал товарищ голосом, столь похожим на выстрелы, а его семпай, гордый и утомлённый бесконечным мраком, не сразу смогла разобрать рык, полный животной ярости, такой глухой за произнесённым именем рода. Впереди улыбался враг, высокий, в шёлковых одеждах утерянного века. Позади нарастала угроза, плотная, осязаемая при каждом вдохе.
Оборачиваться было нельзя. Аканэ не знала, что юный, утерянный из виду Шинадзугава хотел донести своим бестактным обращением, но оглушительный глас из самых глубин её подсознания возопил громко, прерывая всё остальное, желая безо всякой пощады разорвать перепонки: "В сторону!". Адреналин пронёсся по телу буйным потоком жидкого пламени. Каждая секунду была на счету. Мечница оттолкнулась от липкой земли, навстречу дождю и густой черноте, увлекая за собой саму жизнь. Юбка, длинная, чужая, щёлкала на ветру, и умелое колесо, обеспечивающее срочное, непредвиденное заранее отступление, выдалось не таким высоким, как хотелось.
Перед глазами проносились разномастные тени, а выделить хоть что-то оказалось до жути проблематичным. Лишь звонкий плеск внизу, где-то в грязи, дал знать о непрекращающемся движении сущего.
— Интересно! — воскликнул, совсем не по-дворянски хлопая в ладоши, Старший демон, — Я дал ему свою регенерацию, но даже это не помогает. Ничтожный зверёк или сильный человек, а? Вы знаете ответ на мою загадку?
С тихим плеском Хиноэ приземлилась между двумя порождениями кровожадности: одним поверженным, отползающим на дрожащих лапах, и вторым, готовым к бою, прищуривающим глаза нечеловеческой хитростью. Земля под ногами пульсировала, в ушах колокольным звоном тянулись слова: "Я дал ему свою регенерацию". Дышать стало труднее. Сомнение и откровенное отрицание смешивались в воронке последних капель дождя, холодных, но одновременно обжигающих, и за душой Аканэ хранила уверенность в одном малом, охотничьем суждении: правильно её вели чувства, правильно нёсся клинок. Будь она не здесь, — где-то за стенами, под сухим тёплым одеялом, возможно, мысли бы занимал простой вопрос: "Почему сейчас?", но она далеко от родного дома, от поместья чужой семьи, а по лицу стекает закрывающая взор влага. За спиной её враг и товарищ, впереди — нечисть. Размышления излишни.
Вобрав холодный воздух в лёгкие, охотница, с усилием забыв об усталости, рванула сквозь дождь. Сердце болезненно стучало о рёбра, клинок от самой цубы наливался солнечным светом. Звуки, запахи, чувства — всё исчезло, затихая гробовой тишиной, когда, устремившись ввысь и описав белёсую дугу, верный одной Хиноэ меч следующим мигом со свистом обрушился к земле, выбрав курс триумфа. Темноте перед лицом демона побелела в сиянии холодного оружия, и его лёгкая, непринуждённая улыбка заметно дрогнула. Он ступил назад, дальше, нежели все разы до этого; мечница разрезала небесные капли у подбородка, тут же отскакивая в сторону для следующего выпада. "Ещё чуть-чуть, — повторяла она себе, — Следующий будет последним".
Но чем ближе остриё подбиралось к шее, тем рубить становилось тяжелее, и тем больше усилий уходило на сдерживание гнева. Сжав губы, Аканэ ни на миг не позволяла себе останавливаться, обступая противника со всё новых сторон и разрезая бесконечность на пути. Отец её отца, а раньше и его отец, назвали это "танцем", хотя, уклоняясь и затем наступая, девушка была уверена, что богато одетый партнёр в смертоносном танго находиться не рад. Сверкающий меч, точно схваченный чьей-то тяжёлой рукой, не желал двигаться, и Аканэ, сменяя его направление, наступала в лужи, уходя от бледных рук, что алый тянул к ней когтями вперёд.
Ведя нескончаемый пляс, Хиноэ не помнила, как поменялась позицией с о'ни, кружась вокруг него голодным коршуном. Отбиваясь, — но чаще, что пристало любому встречному на пути демону, лихо убираясь с пути клинка, — враг перестал улыбаться, позабыв и о жестоких ухмылках. Дальше по тропе утробно зарычал бес, глупый, но проворный, и басом грома ему отозвался выстрел, сверкнув серо-жёлтой вспышкой. Статный враг позволил себе лишь на миг, пролетевший монгольской стрелой отвести взгляд от истребительницы, вырезавшей свой ранг белой, орошённой чёрной кровью катаной, и не было момента более удачного. Совершая резкий выпад, Симидзу отсекла рукав великолепного кимоно вместе с когтистой кистью руки, проклиная о'ни за его выверенные движения и слишком хорошую скорость. Складки плотной ткани упали на грязь, утопив концы в лужах, утончённые пальцы покрылись бурыми с чёрным пятнами, и теперь лишь оскал Аканэ видела на красивом лице нечисти.
За спиной врага грянул выстрел, и почти сразу же разносящимся по нетронутым человеком полям рокотом зазвучал следующий. Шинадзугава, неопытный кохай способный к бою, всё ещё продолжает петлять, атакуя в момент чужого промедления.
Всё ещё. Таби, хлюпая, промокли насквозь, ветер выл осуждением, а увлечённая своей затянувшейся пляской Хиноэ почти забыла о юном компаньоне: с ружьём, сёто, и без дыхания, разжигающего кровь. Кажется, целую вечность назад, она не колеблясь оставила Мидзуноэ за плечами, полагая расправиться с дворянином чёрных кровей в пару коротких минут. Тёмный бой виделся простым, не требующим особенных усилий, но как же она ошибалась. Ступая по лужам, прыгая с места на место, ей не удаётся поразить врага, как бы быстро клинок ни рвался к цели. Тусклое зарево осветило тропу — юноша не сдаётся.
Из мыслей, подводивших отточенные движения, её вывела острая жгучая боль под самым глазом. Горячие струйки устремились вниз по щекам, и на одних рефлексах девушка успела отступить назад, в последний миг видя, как оголённая когтистая рука с остервенением проносится перед лицом.
— Как ужасно, — хрипло бросил демон, презрительно глядя на место, где ткани стало намного меньше, и совсем не обращая внимания на виновницу своих эстетических страданий, — его теперь не зашить! Уродство...
Рука его зажила, но вот одеяния прежними не станут, — тут верно подмечено.
Спешным движением Аканэ утёрла кровь на щеке, выдохнула разогретым внутри воздухом, в холоде ставшим паром, и ринулась к нечисти, за злобой теряющей свою красоту. Пронзительный рёв ружья заглушил её бег, и вспышка, золотая с оранжевым, подсветила ровный силуэт красной, как цветы, кропотливо вышитые на кимоно, линией, однако вовсе не он теперь приковывал серебряный взгляд. Сердце отчего-то ускорило такт. На размытой тропе, меж редким пролеском и высокими травами полей, происходила своя битва, без дыхания, слов, правил и красоты. Стискивая рукоять клинка так крепко, будто собиралась её сломать, Симидзу ясно углядела, как то безобразное чудовище, живущее на одних инстинктах, говорящее несуществующим языком, регенерировало, едва получив раздробившую грудь рану. В животе скрутило, и охотница, приблизившись к алому, несомненно главному противнику этой ночи, прыгнула так высоко, как только позволяло утомлённое тело. Белые руки врага, вскинутые слишком поздно, схватили лишь воздух, хранивший память о запахе солнца.
Ветер разгневанно свистел в ушах. Хиноэ, раскручиваясь в дожде, зажгла вострую сталь блеском утерянного под тучами светила, и далёкая земля расплывалась перед взором. Короткий полёт, столь далёкий от утончённого облачного вальса, навсегда ставшего ей чуждым, не смел тянуться, оборвавшись у самого своего истока. Капли холодили кожу, тело горело изнутри. Очертания фигур, средь которых Аканэ ступает день за днём, обретали всё больше деталей, и на пике своего величия дневной свет обрушился вниз, тихо, эфемерно, как на рассвете дня. Грязные сандалии, встретившись с мокрой грязью, вернули прежнюю тишину шагов. Утихли звуки, и танец было некому продолжить. Холодная белизна изувеченной трещинами стали испачкалась в жидкой черноте; уродливая голова со звонким треском кости слетела с плеч, прокатываясь по чернеющим в демонических соках лужам. Безобразное тело, обмякши, свалилось перед охотником, так его и не достигнув.
Влажные волосы противно липли к лицу. Единственная в своём живом окрасе кровь, алая, всецело принадлежащая человеку, сочилась из тонкой раны под искрящимся тусклым пурпуром глазом, обжигая мокрую кожу. Утирать её бесполезно, и Аканэ изо всех сил старалась не обращать внимания на собирающиеся у подбородка ленточки, по очереди падающие под воротник. От бурой земли потянулся дух едкого пепла. Сверху вниз глядя на затянутые чернотой глаза товарища, обращенные к ней, её крови и самому существу, истребительнице вдруг захотелось что-то сказать, пусть короткое и незначительное, — хоть что-то, способное отвлечь от запаха железа и гари. Симидзу напрягла связки, но горло стиснуло, как руки стискивают цуку катаны, а язык остался недвижим. Разбиваясь о тропу с листьев пролеска стекали прозрачные капли, лужи становились шире, где-то далеко парили холодные зефиры. Мечники не могли найти слов.
Немного погодя, Генья тряхнул головой, отгоняя что-то своё, и попытался смело встать на ноги, из последних сил удерживая верное ружьё. Колени его дрогнули, едва юноша выровнялся в спине, и Хиноэ, понимая, что ей категорически запрещено бездействовать, придержала того за локоть хотя бы из желания снять своё чувство вины.
— Я в порядке, — отозвался юноша, высвобождая локоть и смотря куда-то за спину старшей.
Помня все уроки, каждое слово учителей, Аканэ не стала также оборачиваться, хотя, наверное, стоило бы. Её откровенно пугала длинная рана на груди неопытного, слишком молодого и наивного товарища: от левого плеча до правого бока, задевая рёбра, разрывая ткани одежд и тела. Обильно кровоточащая чёрным, пускающая в сырой воздух плотный запах холодного железа, она заживала до ужаса медленно, совсем не как у поверженного минутой ранее демона, и не было февральской ночью зрелища страшнее, чем это. Крепко стискивая зубы, Мидзуноэ не выдавал своей людской слабости, застрявшей в теле о'ни, но мозолистые руки, готовые выронить короткий меч и ружьё, говорили всё за него. Шумно выдыхая, он шагнул в сторону, обходя Хиноэ, на ногах, способных в любой момент подвести, — из страшного рассечения с новой силой потекли чёрные соки, выталкиваемые самим юным телом, на что Аканэ пыталась не смотреть, — и дрожащим орудием прицеливаясь в демона. Прикрыв глаза девушка отвернулась, взмахом клинка стряхивая с лезвия тёмные капли. У Шинадзугавы кровь такая же.
— Жжёт! Жжёт! — вопил душераздирающим голосом Старший демон, бьющийся в агонии, сгибающийся в три погибели и не видевший уже ничего, — Почему так горячо?! Как ты его убила?! Больно, больно жжёт!..
Тяжело, со слышимым хрипом выдохнув горячим паром, Генья, подняв ружьё, собрался стрелять — прицелился, закрывая один глаз, напряг трясущиеся пальцы. Проследить за его взглядом, помутнённым, нездоровым, было просто: прямо, но левее, чем стоит о'ни. Настолько левее, что впору было бы сказать: "Совершенно иная сторона". Желания наблюдать за очевидным промахом, а затем и за бессильным гневом, у Хиноэ не возникало. Вернув спокойствие, — по правде, невообразимо хрупкое, — она опустила оружие парня рукой, легко и настойчиво толкнув его вниз и выступила к врагу, корчащемуся как в огне. Оставленный в возмущённом замешательстве спутник не вымолвил, как ни странно, ни одного слова, более не предпринимая попыток "поохотиться".
Морось почти прекратилась и глаза ничего не заливало. Аканэ, с кошачьим проворством минуя лужи, в один стремительный рывок оказалась перед врагом, не теряя времени рассекая падающие с неба капли, темноту и плоть солнечной волей металла. На сей раз меч прошёл легко, мягко, как по водной глади, без малейшего фантомного препятствия на своём смертельном пути, коим о'ни, смеясь собственной хитрости, себя окружал. Подставляя катану ребром, охотница, уже догадываясь, в чём было дело, — но ближайшее время она едва ли сможет думать о состоявшейся схватке и о всех её ошибках, — заворожённо наблюдала, как небесное омовение стирает следы жестокости, демонов и всего, о чём она сожалеет.
Поистине человеческая голова с поистине человеческим лицом, красивым в своей пугающей притягательности, нашла покой где-то средь мокрой травы, и Симидзу не нашла у себя воли пойти поискать виновника чужих проблем. Сквозь бесконечную сырость запахло пеплом, и тело, в великолепных одеждах знати, безжизненно пало, сделав крохотный шаг к своей убийце.
— У тебя меч треснул, — из травы слабо пожаловался поверженный, лишаясь алых волос в гари демонической смерти, — До чего же безобразно...
И правда. Линия раскола на белой стали сделалась витиеватой паутиной, норовящей в любой момент разрушить гордое оружие, а следом и охотничью жизнь. Надо что-то с этим сделать, иначе ранг "Хиноэ" будет последним полученным при жизни.
Резким штормом вторгнувшись в размышления о слабости, недалёком будущем и прочем, крайне расстраивающим, позади раздался громкий плеск о лужу и мокрую грязь — что-то тяжёлое, не выдержав своего веса, упало. Дыхание сбилось; Аканэ медленно повернула голову на этот короткий шум, боясь увидеть непоправимое, с замиранием забывшего об обыденных переживаниях сердца. Расстояние до "чего-то упавшего" оставалось приличное, но и отсюда она видела, как Шинадзугава, едва удерживаясь на одном колене и слабо держа ружьё в одной руке, другой зажимает рот, содрогаясь всем нечеловеческим телом. Между его пальцами, перепачканными явно не дорожной грязью, ужасающим потоком вырывалась чёрная аки смоль кровь, и юноша изо всех покидающих его сил пытался отсрочить неминуемое. При мокром, коснувшемся души ледяной рукой осознании внутри у Хиноэ всё сжалось, и впервые за долгое время она испытала праведный, ничем не помутнённый страх за кого-то абсолютно чужого. Сотни запахов, насмехаясь, перемешались вновь. Мечница, оставив за спиной тлеющее тело врага, пепел, собирающийся у травы и всё, связанное с долгом, в спешке ступила к бьющемуся в лихорадочной дрожи товарищу. От него тянулся дух железа.
***
Раньше существовало много звуков, но то было давно. Окутанный липким страхом, прячась под темнотой, не осталось ничего, кроме стучащего в каждом уголке дождя, — он стал единым шумом, заполняющим сознание, но скоро исчез также, как остальные шторма умирающего света. Спустя время, мучительно медленно текущее в прострации, слышен стал только далёкий треск чего-то неведомого, и одновременно с тем знакомого. Прислушиваясь, в конце концов оставалось надеяться, что это трещат не кости. По крайней мере, пусть не его собственные.
В какой-то смутный момент, утерянный среди глухости чёрного, сжавшегося до размеров крохотной коморки мира, грязь больше не липла к ногам, а надоедливые капли перестали падать на изувеченное лицо. По правде говоря, последние минуты они и не тревожили вовсе: капают себе и капают, какая разница? Он итак уже промок до нитки, хотя и этого не чувствовал, лишь помня, что когда-то на нём была мокрая, кажись, грязная одежда. Это было одно из немногих воспоминаний, сохранившихся в пугающем глубиной море теней, однако хранить подобное глупо, и Шинадзугава с охотой бы променял его на какое-нибудь другое. Например: чем закончилась битва? Он не знал и никто не торопился ему объяснять. Блуждая среди несуществующих лабиринтов, парень не понимал и не помнил, как завершилось сражение, кто победил, и, что главное — жив он или нет? Перед глазами, видевшими только чёрную водную рябь, плыло, и поверить, что он умер, — или, как минимум, на грани между мирами, — представлялось весьма простым, пусть малость разочаровывающим.
Сквозь не пропускающие солнечный свет занавеси прострации юноша мог чувствовать, как его, такого слабого и бесполезного, кто-то крепко держит, плечом к плечу унося в неизвестном, позабытом телом и сознании направлении, которое он, возможно, никогда и не знал, чтобы суметь забыть. Может, это брат за ним вернулся? Спасает его, без лишних слов, как делал всегда, и теперь Генья сможет попросить у него прощения. Нужно только перестать умирать.
Исполненный чистой надеждой, юноша, прилагая все усилия, ему подвластные, пытался повернуть голову в отчаянной попытке разглядеть лицо спасителя, несомненно с длинными шрамами прошлого и чёрными глазами самого долга. Тело, ослабшее, и, кажется, по-прежнему истекающее кровью, его не слушалось, а ноги едва волочились по ныне сухим полам. Пленённый кромешной тьмой Генья не видел ничего, кроме расплывчатых серых очертаний чего-то неизвестного, непохожего на цельную картину. Всё вокруг зазвенело, протрещало, и затем затихло, чтобы повторить какофонию с самого начала. Во рту пересохло. Брат не сможет помочь ему справиться с самим собой, никто не сможет.
Путь был долог, витиеват, и всё не желал кончаться. Не ведая о направлении, избранном братом, сил контролировать себя, пошевелить пальцем или хотя бы вдохнуть не было, и Генья не испытывал ни сводящей с ума боли, ни чужеродного спокойствия. За клетью сломанных рёбер бешено колотилось чёрное сердце — единственное, что можно было ощутить в непроглядной мгле, гигантской змеёй опутывающей с головы до пят.
Вскоре, или, быть может, несколько дней спустя, ноги совсем перестали двигаться и подчиняться слабеющей воле. Брату теперь, не требующему за помощь ничего взамен, приходилось куда тяжелее, пусть он и отличался своей недюжинной силой — могучий мечник тащил младшего вперёд исключительно своими усилиями, мёртвой хваткой сжав перекинутую через плечо руку. Ощущая одну пустоту, Генья вдруг испытал яркий стыд. Вновь Санеми, пришедшему из покорённой им ночи, приходится помогать своему никчёмному младшему брату, даже после всего, что тот натворил. Аники не останавливался, ступая, как мог только он, уверенно. Хотелось кричать.
Они прошли ещё несколько отдающих звенящим шумом шагов, прежде чем опытный истребитель опустил юного Мидзуноэ, чья чёрная кровь сейчас ещё более отлична от его, у твёрдой стены. При внезапном, — как, впрочем, и всё остальное в мире глухого звона и слепоты, — соприкосновении с поверхностью мокрую спину укусил гадкий холод, и Генья, хоть смертельно не желал показывать брату слабости, зашипел. Сорвавшийся с уст звук, собственный, тихий, показался юноше донельзя громким, и он не удержался от последующего такого же.
Затянутые дымкой пелены глаза не способны были видеть, но это не смогло поколебать уверенность Геньи в разумеющемся, отдающем тоской и запахом старых шрамов — брат его покинул. Сквозь темноту он угадал, как тот ушёл в серые тени, оставив его, разбитого и истекающего ненавистными чернилами, одного. Во рту стало горько. Генья, всем своим существом желая подняться, пускай и пасть спустя мгновение, смог лишь шевельнуть кончиками пальцев, тут же ощущая пронзающую каждый сантиметр тела муку. Никчёмный.
Перекликаясь с утерянными воспоминаниями, до него доходили чьи-то слабые голоса, произносившие в унисон друг другу слова на неизвестном языке, и те, несомненно, обращены были к брату. Они всё говорили и говорили, шептали о несбыточном, но Аники не отвечал. Он никогда не отвечает.
Чуть дыша, не мог юноша и дальше бездействовать, словно сломанный меч, покрывшийся пылью в углу старого дома. Сердце колотилось, отбивая яростный такт по треснувшим костям, веки наливались тянущим вниз свинцом. Незрячий, не способный услышать песен лета и горя, Генья возжелал только различить силуэты, какими бы они ни были. Смеясь над его погибающим сознанием, обрывки слов превращались в немоту, и некогда родной человек расплывался, как на морской бушующей глади. Душу, давшую десяток ветвистых трещин, объяло холодное отчаяние.
Для Геньи было страшной загадкой, сколько ему ещё суждено дышать этим спёртым воздухом, и ответа он знать ни за что не хотел и не мог. Глаза закрылись сами собой, — держать их открытыми смысла не было, ибо способность видеть они утеряли, — однако ничего не изменилось. Та же темнота, те же лабиринты, тот же запах крови. Молодое, покрытое шрамами тело готово разрушиться, вспыхнуть, точно спичка, а дыхание перехватывает ещё в горле, стискивая когтистой лапой агонии. Это чувствуют, когда умирают? Обращаясь к ночи, беззвучно кричат?
Звуки, ненастоящие все до одного, окончательно стихли, и Генья уже решил, что час его пробил. Присутствие брата, слабое, далекое, даже то в кромешной тьме не ощущалось, и Мидзуноэ вслед за ним потерял сам себя. Бессилие поглотило его, как ночь сжирает солнечный свет.
Он думал, что уснул (или, скорее, погиб), когда щеки вдруг коснулось что-то мягкое, тёплое, такое невозможное средь кружившей пустоты. От неожиданности Генья сморщился, чувствуя, как неизвестные касания медленно проводят от лба до самого подбородка, и как капли безразличной влаги исчезают, словно никогда не бывало, словно дождя, забытого боя и крови, стекающей по лицу, свет не видел. За глухотой он слышал биение своего сердца и хриплое дыхание, на миг его оглушившие, но то были славные звуки жизни, которую он зыбким песком пропустил между пальцами. Внутри собралась ярость, обращённая лишь к себе самому, и удерживать её было также сложно, как дышать.
Потерянный где-то далеко, где никто бы его не отыскал, юноша желал податься навстречу, к этому ощущению спокойствия, отвергнутого тягучим как смола путём, но в слабости сумел только раскрыть помутнённые густым туманом глаза. Белый и чёрный мир стал мал, тесен, и сквозь ночную бесконечность, простирающуюся от полей до самого края света, Генья увидел лишь серебро и пурпур, устремлённые к нему одному. Это чьи-то глаза, он понял быстро, но у брата совсем другие.
