Я просто глупое дитя, поэтому не бросай меня

      Холодный рассвет переливался в небе разлитыми алыми красками завядших роз и оранжевым апельсина цветов, что связали стебли канатом крепким и гвоздями прибили к морозным облакам, к восходу солнца, загородившего лунный путь к пурпурным небесам. Рамы потрескивали, точно кто-то за окном когтями острыми звериными, отчаянно желал пробраться в дом: он выл, скрипел, трещал и плакал, словно заклиная, в последний раз смотря янтарными глазами на солнце в отражении окна, что за спиною зверя восходило, желанным светом ослепляя.       В спальной комнате достаточно прохладно из-за открытого окна на кухне, но, порой, приятно насладиться мнимым водопадом, что о плечи разбивается в снега́. Который день время больше не спешит, и стрелка не гудит противным звоном в просторной, уютной комнате ванили? Где время больше не течёт потоком из воспоминаний про́житых столетий, что стрелки сломаны в часах с недавних-давних пор в ванильной комнате блондинки, что часто наблюдала картину лебедей, плескавшихся в ручье напротив её сухого, гиблого, милого домишки? Сколько времени прошло с тех пор — чернильные кляксы на запястьях, и перья любви лебединой, ветром подхваченные, пролетели перед кончиком носа блондинки, что с рассветом окна открывала, прижимая новый день к себе, подобно надгробным венкам. Время постоянно спешило и спотыкалось, словно боялось не успеть запрыгнуть в последний вагон, блондинка рычала и выла, подобно серому волку, что скорбью плакал над хрупкой, забитой, со временем — забытой, — волчицей; блондинка и впрямь воплем тупым кричала по глубоким ночам, и что-то в сердце забиралось, пробиралось и скреблось иглами-когтями, подобно тому зверю, что по утрам стучал в морозные окна; глухие стоны, глубокие птичьи крики, стрелка настенных часов, пещерный каменный звон колоколов, безудержная ярость, рой ветров и треск — последнее дыхание, что временем застыло вечным — без пяти.       Запах лавандовых духов, что совсем не пахли на коже, вот только было это совсем не важно: хрустальная маленькая баночка с узорчатой тканью на крышечке, что блестела под лучами яркого солнца — подарок прошлого, подарок неудержимого счастья, доброй улыбки, светлой души, подарок надгробного камня. Камня, что врастал в холодный мох, траву с крапинками росы, где призраки слёзы с небес, хмурых облаков, проливают на грешную, тёмную землю; камня, что стал выжженным крестом на груди у блондинки и ненавистные белые лилии, которые она клала на камень — её исповеданием, что шумит в голове.       Люси любила лаванду, ведь эти цветы не напоминали коварные, кровавые лилии, что любила когда-то её мама. Быть может, любит и сейчас, но только за невидимой гранью, стеной, что стоит на перепутье различных миров. Любила лаванду, ненавидела белые лилии, что опадая лепестками вниз, изображали кресты и веяло могильным ветром с востока — там, где покоилось любимое тело.       Тонкие пальцы проводили по шее, оставляя незначительный запах цветов, что вот-вот — и рассеются в тишине. Коснулась левой ключицы, где красный след от борьбы медленно, но верно с каждым днём пропадал, заживлялся, исцелялся и уничтожался. Колье на тонкой шее — повисло тяжёлым камнем, подобно тому камню, что повязывают веревкой прочной, острой, избавляясь от балласта жизни, окуная в морскую глубину на последнюю сотню лет, где со временем потонут мачты кораблей и возродится новый хрустальный остров, что погибнет от лукавых, жадных взглядов. Люси застегнула на шее ещё одно украшение из белого жемчуга, чтобы утонуть теперь всерьёз, без шанса на возврат в серьёзный мир людей. В отражении — смехотворная нелепость, юность малых лет, что играла воздушным змеем на верёвке, подобно деревянной марионетке, которая смеётся раз, но плачет — на второй, а на третий исчезает вовсе.       Семнадцать лет за плечами, что костлявыми пальцами разминали плечи, хрустя и хохоча с самого простого, к примеру, с того колье, что смотрится нелепо. Семнадцать лет без дня рождения, но если есть — с одной свечой на маленьком торте, что сделан из клубники, яблок, апельсинов. Семнадцать лет, семнадцать тех мгновений, что оседали серой плёнкой в голове и в самые ненужные моменты всплывали на поверхность, в противный хохот обращаясь, что дерзко смотрит, говорит и отправляет к эшафоту чувств.       Нет предупреждений, обострений и решений: семнадцать лет — совсем дите, ребёнок, но ждут безмолвного ответа, словно от монаха, живущего в голодных городах. Люси — она совсем ещё ребенок, что пишет прекрасные новеллы, читает сказки о добре и любит фей без крыльев. Люси — совсем ещё дитя, что знала слишком много, чтобы спать, не боясь мира подле синих вен запястий; что говорит серьёзные слова и видит мир глазами храброго бойца. Люси — совсем ещё юна, но даже так — сейчас она совсем одна, и к сердцу прижимает последние ключи, что так бессовестно клеймо на коже выжигают совсем ещё невинного дитя.       Яхонтовое колье сорвалось в одночасье, и камни дождём осыпались на пол, к родным ногам; бренча, подобно новогодним бубенцам, укатывались, словно бы прячась под перьевую кровать, сгинувши в обжигающей мраком молчанием. Разорванные нити-хвосты к ключице прилягали, блестя последними бисеринами, что под лучами солнца грелись, тлелись и искрились, а Люси — унылая девица, что кликом пробуждала осенних воронов на ветвях увядшего дуба с красивой листовой янтарных камней и порой плутала, не осознавая, что крики белых лебедей — её собственный, отчаянный вопль.       Совсем ещё немного и порванная связь колье теперь покоится меж пальцев, затем — к поверхности стола кладёт терновые цвета, и видит, что растаявшие снежинки на её руках — слёзы, что лунными камнями выжигают, как ядом, прозрачные следы.       В доме пахнет клубникой и мятой — милая соседка-старушка ровно в семь часов выпекает пироги из ягод, как казалось, кого-то так рано встречая: возможно, с похода иль длинной поездки, а, быть может, и вовсе выпекает для воспоминаний, возрождая их фениксом утекших дней. Люси не знает старушку-соседку, что в каменной печи выпекает торты-пироги и сладкие, как мёд, конфеты, что напоминают разноцветный конфетти, но от чего-то думается Люси, что соседка всегда добра и чиста, что готова встречать незнакомых гостей и в дом приглашать уставшего странника с долгой, тяжёлой дороги. Люси однажды, в день солнцестояния, хотела пройти к её двери, постучать в деревянную дверь и уткнуться в серый платок, повязанный на шее, что точно водопадом струился к округленным плечам и утонуть в объятьях незнакомки, что так любила по утрам корзину ягод высыпать в торты, и выпекать прекрасные моменты.       Ведь Люси иногда казалось, что та старушка с седыми волосами, что в косы заплетала ураганы, была совсем одной и вовсе не любила горсть печёных яблок заливных и клубники мякоть, что так хотелось подойти, помочь, забрать костлявую печаль, иль вовсе — разделить, бессовестно отдать.       Звёзды россыпные запутались в колосковых косах, что откинуты небрежно были за плечи юной девы, которая нерадиво взглянула в свои глаза на отражении, а после — быстро на окно, где в раме колыхалось лебединой перо, и невзначай шутливо улыбнулась тем мыслям, что прокрались зверем в душу.       Вложив ключи в держатель кожный, надев поспешно броги цвета хмурых облаков, и звёзды-косы расплескав за спину, покинула родной домишко прекрасный повелитель звёздных духов Люси, что облачившись в крепкий шёлк, сиявшей ярче северного сиянья, в мыслях утонув, побрела к рассвету, к городу — Магнолия, что цветёт, и где гарцуют волшебные повозки, в страну без карт, земли и млечного пути — к Фиору.  

— fairy tail

      Меланхолия людей, что спешат навстречу — угнетает, что Люси хочется в воду погрузиться, утонуть в реке-канале, где она шагает по проложенной дороге, устланного пролитыми полевыми цветами, что откидываются ветрами и втаптываются в камни подошвою прохожих: прекрасный фестиваль вчерашней ночью с бенгальскими огнями и краскою на теле — остался позади, сейчас лишь новый день, восход отчаявшегося солнца, что тлеет, замерзает, прокладывает пути для душ, что бегут и не замечают, как венки природы проталкивают к скелетам, что живут на дне и воплем завывают, прокрадываются в гости к тем, чья душа искрится к последнему дыханью.       Что день такой — он без дыханья, как лань прижавши уши, ведёт к решению судьбы, что вот-вот настанет; и лань, заслышав за облепиховым кустом рычанье, умчится от когтей, что были вовсе рядом и вонзились в шкуру вдруг. Что лань смерена, грациозна и пуглива, что день — печальный и пустой, что Люси — смурая и тусклая, погасший огонёк: идут своей дорогой так, чтоб не нашли и не прожгли своими золотыми нитями решенья, что приведут к саду, в котором коряги древа вычерчивают трон, а цветочные лужайки — королевский зал.       Время ускользает понемногу, как той змее, зажатой между пальцев; вокруг шумят ветра, деревья говорят, и в лавочке напротив пекут румяный хлеб, а рядом травы и лечебная вода, что хворь из людского сердца выбивает; вокруг блондинки со звёздною косою: ларьки, дома без крыши и пироги из тыквы, чудь дальше — ластятся двое кошек, сплетая рыжие хвосты, а рядом — пробитая немного лодка, что по теченью, точно змей воздушный, плывёт по облакам.       Жизнь груба, но иногда зализывает раны, ведь Церберам бывает тоже плохо в пещере пепла без дождя и живущего вечного огня; жизнь груба, несправедлива и правдива, но время ускользает, лишь в комнате ванили, где пахнет по утрам печеную корзиной яблок — застыло вечным без пяти. Голос сегодняшнего дня сведёт судорогою сердце.       Река, залитая сурьмяным свечением, поёт для птиц, чьи клювы повязаны красными крестами, чьи дома пожгли спичкою-хвостом зарницей, где двух лебедей меж рёбер вонзили золотые прутья стрел, где жрицы вьют из ночного полотна сказки да вещие сны.       Довольно спокойно, довольно опасно — взрывается рунами зов, что песни поёт о легенде-реке, рождается новый подъём и свирепость Драконов и Фей, что делят зло и добро пополам, где одни побеждают, другие — забирают, гнусно уничтожают белой и чёрной тенью, чьи шёлковые иглы возносят королевства до самих хворых небес.       Лесные нимфы плачут над лунною рекою скорби, над чешуей дракона, что переливается янтарным светом, траву стальную окропляя в цвет пуансетии, а над могильною рекою, склонившись, набирают воду в горсть лихие странники и вестники несчастий, где воду пьют и восхваляют, в мерцающий мешок окунают крылья дев, и вытирают о кору деревьев запачканные пальцы в брусничному соку, что в радужке глаз нимф — пылают кровавым полотном.       Пьют воду — не мертвятся, задыхаясь странники чужие, не родные; пьют с ладони могильную водицу, где на берегу ином — вороны столпились над черепом оленя, пляша по позвонку туда-сюда, обвитым лозой винограда, листовой и божьею коровкой, что так некстати заплутала меж когтей теней.       Пьют, смеются, скалятся, рычат, подобно зверю нелюдимому, что скребётся в окна по утрам печалью; подобно Драконьей той пещере, где властелин с дурманящей головой клубится, чахнет над богатством из монет, рубинов и алмазов, но в зазеркалье — из костей, цепей и эха, что заглушает озера плакучих капель, спадающих со скал ко зеркалу отражений.       Пьют не зная ни потерь, ни огорчений; пьют за подлость и лукавство, упокой; пьют за здравие великих королей — Двух теней.       Небоскрёбы, что проводят грани, разбрасывают созвездья на дороге, шагала юная блондинка, прикрывши усталые глаза, и песни воспевала о честном человеке, в котором плакал волк, ведь правдивый — это тот, в котором исчезали невинные зверьи слёзы.       Сладкие грёзы детства, мечты расходятся, трещат по швам в последний раз, в душе — застыло безмолвное шептание, что лирою играет на порванных нитях и совсем неслышно так хихикает, проводит по звездною макушке и дарит в темя прохладный, сухой, как выжженное на поле сено, поцелуй, а после — тишина, чреда, решение, где в море попадаешь с компасом в руках на корабле, но компасу доверив — тебя в помине нет.       Хоть пугал тот грозный ветер невинные глаза, начиналась гроза, несмотря на все запреты, — она поднимет паруса.       Ещё чуть-чуть, ещё совсем немного до завета, до колючих тех ветвей-дверей с эмблемой гордой Гильдии столетий, что так дружна, пьяна и весела, что врага наставят на путь самоспасения, друзей — на разрушенье, где жертвуют себя ради негодных, где дух товарищей — великая награда, которая чище самого хрусталя и капли света, которая радушно ценилась у злодеев; где много сизых шуток и потерь, где слёзы вытирают вязаным шарфом и руку подают, хоть сам уже не в силе подняться на колени; где чтят сестёр и братьев, и Мастер оберегает всех своих родных-чужих детей, заботой окружая; где друг за друга рвуют и лёд, и пламя, сталь стирают в порошок, а горы превращают в пепел; где слишком много для себя родных, что не уследили и забыли о белой пташке той с золотой звездой-косой, лежавшей на плече, с прищемленным крылом под камнем, которая летать должна, она — во мраке облачённая, стирает метку Гильдии своей безудержной мечты.       Друзья, товарищи, защитники — роковые спутники по жизни, что спину подставляют для тысячи других, чужих; свою: единственную звёздочку с небес — забыли уберечь.       Теперь им нету оправдания: звезда взорвалась изнутри от сладких тех речей-поверий, что были сказаны давно, теперь из вне вырываются на волю. Воспоминанья сейчас — конфетная ловушка, что проламывает кости.       Кто знал, что выйдёт так ожесточённо и коварно со стороны любимых, преданных друзей?       Кто знал, что Гильдия «Хвост феи» вот так и не заметит печали в стороне.       Причина есть и будет оставаться, жить, кровоточить: ведь как теперь на свете жить тому, кто был захлёбнут в заботе и милосердии родных, а после — так несправедливо выкинутым за борт оказался, теперь без знака Гильдии своей стоит и наблюдает? А значит, — и без дома.       А значит, что теперь, с сегодняшнего утра, нет больше в Гильдии чужой держателя ключей и равновесий, а значит: нет больше Гильдии — «Хвост феи».       И в небе неважная луна сияет как никогда.       И Люси за ушком чесала прибывшего кота, что вечерами пробирался по забору из камней к её открытому окну, и тихо так мурлыкал лисьи песни из хвойных, замёрзших лесов, что так ей полюбились. Клубок пел песни-сказки, очами полумесяцем разглядывал тускнеющий огонь окна вдали неважного домишки; помахивал хвостом, что старинные часы напоминали и редко задевал тот локоть, что выглядывал в окно.       И Люси, так печально склонив голову к ветрам, смотрела чрез отражение оконного стекла на скромного парнишу, обвязанным шарфом — наверное, подарком чьим-то, что так и утонул в мягком покрывале: сидел и чуть заметно дышал, а подле его недрогнувшей руки — отчаянный плач и сухие рыдания-крики. — Насколько же ты сильна, что покинула «Хвост феи». — Если только в фантазии своей. — Люси, я протяну тебе свою руку — позволь мне ухватиться. — Вокруг штормит, я далеко. Моя ладонь к твоей совсем уж не близка. — Я защищу. Скажи, ты где и что ты видишь? — Вокруг меня лишь ураган, холодная вода, тревожность. Есть повод для спасенья? — Весь город устлан дорожками из звёзд, которые ведут к твоей двери, сюда, к волшебнице Фиора, и магу Гильдии «Хвост феи». Ты не одна, Люсьена, а одна из нас. — Больше нет, не вижу ничего на своей руке. Взгляни. — Забудь про метку, не важна сейчас. С ней ты иль без неё — ты никогда не забывай дороги к нам, к Гильдии своей, что помнит и никогда не оставляет. — Эй, Хеппи, дорогой мой друг, сильно не печалься. Желаешь угощу тебя своими пирогами, что в печи над углями тают? — Люси, не бросай, не уходи, ведь Нацу прав, что ты — одна из нас и часть команды. Так нельзя! Прошу не оставляй на произвол судьбы, ведь я завяну без твоей улыбки, смеха. Ведь я сгину без такой звезды, как — ты! — Эй, Хеппи, родной мой друг, вытри слёзы, ведь я с тобой, я рядом. Видишь? Держу тебя за лапку, пальцем вывожу на ней узоры. Я жива, я пред тобой, не проливай понапрасну слёзы. — Я чувствую касанье хладных пальцев — не твоих, у Люси они теплей, как солнышко в ладонях. А слёзы… я плачу… потому что больно, Люси, потому что больно мне и грустно. Пожалуйста, верни то время, когда летали мы втроём под звёздным небом — которое твоё. — Со временем верну, ты лишь не плачь, сердцу больно от твоих рыданий. — Ты обещаешь? — Обещаю. — Пора прощаться иль постоим ещё немного у окна: посмотрим на луну и звёзды? — Постоим, посмотрим мы на звёзды, что всегда были твои, — совсем недолгое молчанье, а после шепот: — Хей, Люси? — Неужто тишина Драконам так противна? — Повернись, взгляни в глаза, Люсьена. Что ты видишь? — Плачь Дракона? — Надежду, что однажды ты вернёшься к Гильдии своей, в «Хвост феи»; туда, где каждый будет ждать тебя у распахнутой двери.       Люси любила фей без крыльев, что летали на спине драконов, гласном аспиде, покоряли Южные долины — сердце вынимала, что сейчас в руке смолою растекалось: горчит и увядает, затягивает в зыбучие пески.       Любила фей и любит по сей день, которые живут у берегов волшебных очагов, что плетут венки из болотною морошки, летают на своих зимних крыльях-лепестках друг к другу в гости; и верила в легенду, что у фей имеются хвосты.       В ладонях у Люси горсть блеклых звёзд и океанов, где плещутся киты, и нимфы заплетают косы, что полны бескрайними полями, где гарцуют короля пегасы, машут жаворонки крыльями худыми и, к свирели прислонившись, играет музыку кочевник для костра, что завертелся языками пламени к сизой тишине, скрываясь за пеплом листвы, что так бессовестно обжигает и ругает.       В уповальную спуститься по ступеням с звёздами поблеклыми, еле-дышащими, присесть на колено, смахнуть за спину косы, рассыпать по земле мёртвые заринцы, беззастенчиво хихикнуть и взорвать пузырьками холодные рубины — желание Люсьены, что теперь совсем одна на небо смотрит; хотя — нет, постойте, посмотрите, безшумно обернитесь: не кажется ли вам, что за спиной, в скрипучем том шкафу, сверкают чьи-то тигриные вспышки-зрачки, где цвяхи вместо когтей, чьё тело вышито из могильных камней, а когти сотканы из Драконьей мольбы?       Совсем уж одна?       В глазах мерещатся миры Аллоды, что поют на странном языке прекрасные молитвы в заблудшей голове: и Люси закрывает уставшие глаза и мудрого кота берёт на руки, что шепчет печальные истории, где империя морей казнила жестокого владыку. А там — цветастые кои-рыбки хлестают по воде кристаллы, залита лунным светом комната ванили, и тревожные глаза полны лишь тишины, куда примчится сон из тени пропавшего мальчишки. «Видишь, Люси, день заканчивается. Закат близится ко сну, позволь себе зевнуть. Почувствуй подъём ветра, наблюдай за смертью звёзд. Я не проснусь, перед тем, как ты упадёшь. Я слышу тихое твоё дыхание — захлебнись в утрате дня. Видишь, Люси, день заканчивается. Закрой свои усталые глаза.» «Ты проснёшься завтра утром к полудню дня, Я услышу твое сердцебиение. 〝Мудрость — жизнь〟, — сказал однажды старец, что сгинул во мгле. Дает горы причин идти. А пока что спи. Пусть любовь согреет тебя До рассвета.»       И тигр, чье тело так бессовестно обтянуто ремнями, закрыт в шкафу на крепкий ключ, которого, как монету, забросили под перьевой матрас, на удивление мурлыкал воем, который отгонял неведомого зверя, что ластился к окну, перебирая, как по струнам лиры, занавеску цвета спелой вишни.       Водой окутаны мечтания, с бантами лентами из грёз и прутья звёздные ломались на летящие кометы, отражаясь в озере глубоком, что рассыпались на крылья облаков. Люси засыпала, старалась не думать ни о чём, и лишь тихонько улыбалась стальному тигру, что за дверьми сопел. Пора последовать его примеру до самого восхода солнца.       Комната ванили пропахла свежей мятой, казалось, до обоев, на улице — возможно, полночь; в домишке — застыло вечным без пяти. —       Ходили мёрзлые слухи тихими шагами по туманной могильной земле: где трава покрыта изморозью ветров, и стонет прекрасная дева у разбитой опушке лесной, в чьём сердце жил ужасный зверь, манивший красой девичьих черт и разлукой. И бродил там бесцельно Монстр, дробя под собою опавшие листья, кроны деревьев, а сильные лапы ломали надвое почву под пение Южных ветров, что в шерсть Монстра вплетали белые лилии и красные розы. Монстр ходил, шагал и плыл от скуки, играл с китами на горе, выгрызал в дупле у дуба сиреневые домишки для птиц и белок, и призраков пугал, что неслышно полотном иней вызывали, покрывая белым облаком острую траву у ног.       «Не вздумай страшить духов, Друг!» — выли синие киты, смеясь и хохоча по-доброму смотря на Монстра, что страшной, одинокой мордой, укрылся дикой лапой. Но Монстр не говорил ни слова, лишь тихо замурчал в преддвериях весны и тихого дождя.       Монстром он был для тех, кто не знал — ужасный и страшный, с когтями из страз и гвоздей, с противными мокрыми шрамами около глаз и тихой, бесшумной улыбкой из дна морского кораллов. Нет, он — Друг, ведь хорошим он был и спасал из глубин пелагических корабли, хоть виновником шторма являлся сам Друг-Монстр. Для чужих он опасный и жадный, для своих — одинокий странник с корзиной полной лучей теплоты и историй.       К слову, где жили-бродили-стонали прозрачные слухи — их сам лесовик создавал! что жил у болота с опавшей морошкой, — плутал шёпот меж эльфов и фейри озёр, что Скарлет Эльза — та самая, что меняла доспехи и была беспощадна к врагу, теперь заплутала в чернильном сердце покоя и гонит всех мечом из дома мёртвого своего. Говорят, что Скарлет — совсем уже давно не та: тревожность, гневный взгляд и темнота — вот, что живёт и угнетает с каждым восходом солнца под рёбрами бойца, что теперь друзьям мечи под горло подставляет и грустно так взглядом одаряла Монстра за спиной товарищей, который бил хвостом о порох пыли и чуть заметно так ворчал, что у Скарлет — воительницы мира — на серце туго становилось, завязывалось в узлы.       Слухи… на то они и слухи, что поются троллями под костровыми янтарными мостами, обвитыми хрустящим под руками мхом. Слухи — ужасная вещица, которая ломает не только острые клинки в могучих душах, но и несчастные миры.       Заслышав однажды ночью протяжный вой: ледяной, холодный и скрипучий и хоровод из созвездий в небе, что прожигается костром — не прячься в сумрачном сиянии, под теплое покрывало из цветов, а знай — это тролли под мостами выливают из сухих бочонков слухи-клевету-погоню к светлым головам народа.       На самом деле, когда по домам без крыш шагала светлая Луна — так называют деву, что дарит детям сновидения, когда поли́лись костры на океане, и в ладони набирался дождь, когда тролли вылили бочонок на Фиор, в Магнолию, Эльза так печально улыбалась, сидя на полу и тихо-тихо говорила что-то Люси, прижавшись к стенке комнаты ванили, что в этот день играла похоронный марш.       Эльза бежала слишком долго, настолько долго, что нагие стопы прожигало кислотой. Эльза сильная — так говорили многие, все, но даже великие войны перестают в это верить. Эльза сильная — так говорили, потому что правильно, потому что по-другому просто быть не может!       Эльза — просто везучая, она родилась такой, но даже сильные не могут сокрушить Пустого себя внутри. Скарлет больно из-за того, что ей повезло. Люси же не чувствует ничего. — Хей, Люси, помнишь Водолея? — Конечно, помню, хоть и страшно. — Помнишь воду, скрежет, слёзы и печаль? — Водолея помню лишь, вокруг — там пустота, воспоминаний нет. — Я знаю: ты была одна, вокруг враги и в бездну шаг одним решением. — Тогда мне было б не спасти моих друзей, пойми. Ключи ломаются, и мне печально, Эльза. — Грей сказал поговорить, сам он — боится, не скрывает. Теперь сижу с тобой и одиночество делю напополам. — Я ведаю: будет больно, верно, Эльза? — Лишь сейчас, потом — пройдёт. — Эгоистично. — Мне бы обнять тебя, утешить, но боюсь — теперь не примешь ты меня. — Увы. — Грей, он, правда, знаешь, неплохой. Чудной, конечно, но друг родной, один такой, потому сейчас сидит он где-то в сумраке холодном и еле слышно плачет у земли. Ты, пожалуйста, прими. Все видели, как ты сражалась храбро: ломала кости, раны заживляла, ходила босиком и душу в руки отдавала, и с каждым новым, проклятым сражением, ключи ломались, как сухие ветви на ветру. Люси, — прекрати, остановись! Прошу, я вижу: погибаешь. — Давай оставим в прошлом, я спасла друзей ценой своих друзей. Мне больно вспоминать, ты знаешь. — Как жестоко. — Прекрати. — Их осталось трое. Ты их всех убила, заточила. Люси, — прекрати, уйди. Нам больно смотреть на твои терзания. — Все эти решенья, Эльза… Все те решенья… — Молчи. Ты их убила. Друзей, а не врагов. — Они живут на звёздном небе, ключи — лежат в шкафу, в коробке, с повязаной бечевой вокруг неё, разломленные надвое золотые духи. — Раздроблены, как кости. — Скорее, — как ключи. — Пожалуйста, мучать перестань. Невыносимо! Ты, Люси, мой прекрасный друг, мне так хочется укрыть тебя от алчности, жестокости вокруг — ты знаешь, видишь, замечаешь. Твои рискованные мысли губят изнутри. — Эльза, мне правда страшно, я боюсь, напугана, как лань. Но я стараюсь, честно, я борюсь. — Эй, Люси, помнишь Близнецов? Забавные ребята. Тельца и Деву? Помнишь, как они погибли с улыбкой долга на лице? Ты плакала, они — смеялись, ведь любили и не хотели видеть грусти в твоих глазах. Люси кричала воем, а они так ласково смотрели, исчезая. — Зачем ты продолжаешь сжимать словами разум, Эльза? — Будь ты чуточку сильнее, Люси, не три ключа осталось бы с тобой, а все. И прятать не пришлось раздробленные кости. — Лишь ключи. Мои ключи, моих друзей похоронила. — Печальная история, правда? У тебя осталось трое их, у них — одна. Пожалуйста, прими решенье правильное и больше не печалься о сломанных ключах. Заботься об оставшихся, береги и не ломай понапрасну последних духов. Поступай и действуй, пожалуйста, разумно. В те дни могло бы быть всё иначе, будь… — Будь я чуточку сильнее, не хоронила бы друзей. — Люси, помни, что Гильдия «Хвост феи» — дом твой навсегда. Увидимся, пожалуй. — Прощай. Шрам безобразный, что в душе живёт, никто — не видит: «Люси — всё же отвратная фея, похоронившая своих друзей».       Вздохнув так тихо, как может только Люси, она, смотря на шкаф закрытый, что ночью оживает, на постели лежала не шевелясь — боялась, нечего скрывать — трусиха, воробьиная душа, не с сомкнувшими устами молилась, вспоминая тот самый холодный разговор, что кровь по венам в раскалённую сталь превращало и безжалостно страданья причиняло. Внутри все жгло, как кислотой, снаружи — капельки пресной воды по щекам так противно, как только могут слёзы стрелами рвать и метать несчастную кожу. Связать бы речной тетивой в маленький, сухой мешочек одиночество и чувства, несколько раз подкинуть на ладонях — расплескать, перемешать и троллям подарить под выжженным мостом.       Задумавшись, Люси шмыгнула носом, подскочила с кровати нелепо и, нагнувшись к ящичку под кроватью, ненадолго забрала у монстра, что живёт мечтами; отыскала средь иголок и булавок разноцветных каштановый мешок из льна, затем — задвинула коробку к монстру, что тихо так поблагодарил, погладив ветром по рукавам. А дальше, встав с кровати на скрипучий пол, начала открывать дверцы шкафов и тумб, веселясь и отдирая от хвойного дна очи-пуговицы, нити для шитья и бисерины, что звёздами сверкали по глубокому дну.       Мешочек захватив и сложив всё на ладонь свою, Люси — воробьиная душа, — хохоча, песком забросила во мрак одиночество и чувства, крепко, хваткой тигра, чье тело повязано ремнями, зашила золотыми нитями, а тот самый тигр тихо зализывал с пальцев её раны-крови, что были уколоты тонкой, дикой иглой в нечаянной спешке.       Люси, правда, не знала, в какой стороне обитают те самые тролли, но понимала: живут они не за её окно и точно — не в Фиоре. Быть может, за снежными горами или за океаном из опавших листьев — неизвестно, но, честно, интересно, необычно. И Люси так хотела поделиться с ними собственным подарком, что было всё равно — пройдёт, как проходила раньше; споткнётся, как спотыкалась раньше; закричит, как кричала раньше и поверит, как верила сейчас. Люси слышала, что тролли рассыпают слухи и любят сладкие подарки. Быть может, тролли превратят печаль в разлуку слухов, и все тогда проснутся с мыслями о худой душе, что покинула «Хвост феи» и девою живёт в глуши лесной, у озёр, и с феями ведёт беседы, с оленями поёт у костра добрые, бесшумные песни, что на небе рисуются светлячками из точек-звёзд.       Перед тем как уйти, она, скрипнув половицами, подошла к шкафу, где слышала тихое шуршание-сопение-рычание и неспеша хлопнула дверцей, оставляя тигра с ремнями на шкуре без лучика света, в прохладном домишке из деревянных дощечек, родом из сказочных мест, где, по наслышке, гуляют зимние ангелы по воде и крыльями своими взрывают волны, где плещутся непристойно хвостатые птицы и медовые лисы. —       Говорят, что, когда Фиор заходит медленно за горизонт — да, вы не ослышались: именно Фиор! — и досчитать до тысячных сказочных лет, а затем — отправиться к высокой горе, где обитают гигантские киты из легенд ночных, возможно увидеть мост из облаков на глади озера, что приведёт по скалистым ступеням в мир, который полон мёртвых планет и скелетов комет; кладбище забытых тел — вот, что считалось самой безумной выдумкой стариками из деревень, даже для легенды, пожалуй, станет слишком смешным слыханием.       Люси, пуская по ветру мешочек чувств, летала с облаками и ветрами, вспоминала легенду старцев, целителей, осознавая, что люди повзрослели слишком быстро, что не верят в облачный мост, ведущий сквозь водопад к кладбищу звёзд. Мир полон магии, веселья, чести, а верить в подобные легенды — слишком непросто для светлых голов, ибо, как подумала Люси, люди и маги не верят в ничто, что можно потрогать, продать и разрушить.       Тучи сгущались, но не на дождь: дожди бывали здесь редко — клянусь! И в округе, наверное, подумав о том, что день сегодня готовит к шумным стрелам из вод, что ломают крыши и ветвей деревья, спотыкаясь о бордюры, перепрыгивая невидимые преграды и лишь иногда извиняясь за неудачу, люди хотели вернуться под дом, под опеку, иль, может, — к последнему слову в рассказе. А стрелы, быть может, даже связали души умерших и души тех, кто живёт.       И Люси так невзначай, так неохотно: почувствовала запах сгоревших до тла кораблей — не к добру. В руках зажав мешочек захрустевший, и сердце заодно когтями разорвав, применила знакомые слова да метки на телах своих… ах, нет, уже совсем чужих, простых и практически ушедших.       Наверное, если начался бы ливень, он, скорее, разрушил все твёрдые, крепкие листья на волшебных дубах и берёзах; наверное, создал из них тягучее болото под вязкими ступнями и с противным завыванием утянул в пучину Люси, в теле чьём дробились беспощадно кости от волнения и смятения. Будь на самом деле так, скорее, — самое заветное мечтание в момент распада. — Встреча уготовлена судьбой иль ненароком посмеяться негодница решила? Затем — треснувшее зеркало отражений, что делило тело, разум пополам подобно на распятии — отвратное зелье, к несчастию, — иначе никак пройти, не уйти.       Смешно так в жизни получается, что в голове двоится странное и жадное желание: грудную клетку разорвать к костям, да так, чтобы отвратные и крепкие бисерины к ногам, как водопад, безжалостно упали и пролились подобно хрусталю осколков к трусливой воробья души и неспеша, дробя и выжигая на белых позвонках уродливые тени, что выливаются из вне и пропадают, как непослушным детям, в тумане, где вечно веет серебром могильным.       Люси совсем не грустно, вот только бы по чуть-чуть не дышать цветом сирени однажды ставшей противной, негодной; однажды — сейчас, когда тихой, убитой ланью заходит солнце во тьму, небо окропляя узорами снега, воды и разлуки. В груди — город спит в дыму, что издали выводит пожаров узоры, всё безразлично. — Ушли. Так и не приметив, но была совсем уж рядом, твой шарф он, кажется, коснулся моего плеча — увы. — Люси, обернись. Посмотри! Дома полыхают, как в аду — беги, глупышка, без оглядки. — Твой голос, вид, он — не знаком. Ты — враг иль друг? — Никто, лишь пустота в кругу знакомых мест тобою. Ты — Люси, так величают тебя твои прекрасные друзья? — Воровство великое, мне смехотворно, внутри — противно, отверженье лишь. Они пришли с тобой, ты — рядом с ними. Зачем ведёшь со мной беседу? — Вокруг тебя будут полыхать дома и города; сжигаться камни и земля, и горы превращаться в порошок. Беги, Люсьена, беги к морям, возможно, там спасенье сыщешь. — Прекратите насмехаться надо мною, я больше так не могу… — Беги, глупышка, без оглядки и не спасай знакомые глаза, чьи крылья сеют мрак, несправедливость. И в битву не смей вступать с опасными ртами, чьи пасти клыков полны зарниц, и дробить несломленные когти — забудь! Беги к морям и океанам, Люси. — Ты — новое лицо в «Хвост феи», ты, видимо, частью команды Нацу стала. Несправедливо, а мне — не выносимо. Прошу, я не хочу слыхать твой зов. Раны… глубоки… — Не позволяй друзьям повторно резать спину. — Не говори… Растворись во мраке, нет тебя! Не вижу! — Люси, обернись. Дома горят аду.       Мешочек стиснув меж дрожащих пальцев, да так что пуговицы-очи поцеловали руки, махнув за спину звёздную косу, Люси ещё минутку постояла в холодном, мрачном и пустом Фиоре, а после — туда, где стопы магов, затем — исчезли, вспыхнули, как первый листопад; прошла по каменистым полям, где прорастает трава сухая, и забросив чувств мешочек в реку — не троллям, что танцуют по легенде под мостом, так, невзначай, зов колыбели звездой блеснула на губах, что пела мама Люси, когда та отчаянно сражалась с тем, над чем обычно гарцуют кони и смеются люди-тени-звери.       И Фиор зашёл за горизонт, новый день близился к концу, а по полю гравия травы — мчалась воробьиная душа под колыбельную запаха сгоревших городов и криков антилоп; трусиха, глупое дитя и юная душа светило рассыпала по земле солёной, что посмотришь: ведут куда-то вдаль, в гиблое местечко, а старик с соломенною шляпой бессовестно смахнёт в мешок, и растерянно седой головов покачает — лихо видать, как звёздное небо под людскими ногами живёт и течёт.       Дома с синяками, свечи — с огнями; где-то в горле кололся ком, мысли — в страшный терновник, туманом дули на руки и мёрзли; кислотой обжигались запястья, босы ноги бесшумно бежали к дому без карты, к — изгою.       И чувств-мешочек рассыпалось песком по дну прохладною реки — увы, — детишки-ребятишки, завидев у берегов булавки да иголки, под ужасной землёй погребут, как тела дней ненасытных-зловещих и тихих.       И тролли своим хороводом будут сегодня пугать.