Черные крылья голубки

      В наступившей болезненной тишине раздался далекий треск. Черное небо осветилось разноцветным сияющим заревом, перекрывшим на миг серебряный диск луны, пока яркие, словно павлиньи, хвосты фейерверков медленно не истлели, не успев коснуться горизонта.       Цзинь Гуанъяо не смотрел. Поминальный фонарь в руках с каждым мгновеньем все тяжелел и тяжелел, отчего похолодевшие пальцы свела судорога.       — Не думай, что эта женщина в самом деле желает тебе добра. Причина, по которой ты с сегодняшнего дня будешь носить киноварную точку, вовсе не в тебе.       На удивление его голос даже не дрогнул, не погас на полуслове, как всполохи фейерверка только что, и Гуанъяо, расправив плечи, не торопясь развернулся и спустился по утопающим в траве ступенькам вниз, к узкой тропе, ведущей в самую дальнюю часть сада.       Мо Сюаньюй остался на крыльце храма.       Пусть… — пронеслось в голове у Цзинь Гуанъяо; в сущности, ему плевать, понял ли мальчишка хоть что-то, как плевать, сможет ли найти обратную дорогу в свои покои. Он не слышал ничего, кроме болезненно лихорадочного стука собственного сердца, не видел ничего, кроме тропы среди теней деревьев, и лишь чувствовал, как стремительно наливаются тяжестью ослабевшие ноги и как привычно горчит на губах, будто от хлестких пощечин.       Узкая извилистая тропа, петлявшая в буйно разросшейся траве, вывела его к тому месту, где широкий дворцовый водяной сад превращался в крохотное застойное озерцо, сплошь покрытое гниющими листьями лотоса. Остановившись у позеленевшего от мха бортика, Яо осторожно опустил на него фонарь, а сам сел рядом и открыл шкатулку с серниками. Немного полюбовавшись на отблески звезд и луны в темных пятнах воды, он зажег поминальный фонарь и легким движением толкнул его вверх. Тот неспешно взлетел, словно крохотное белое облако яркого и теплого света. Яо слез с каменного бортика и устало опустил голову на его жесткую шершавую поверхность, неотрывно глядя, как оно удалятся, взмывая все выше и выше, пока не превратилось в точку.       Возмущение в ци постепенно сошло на нет, меридианы очистились, и мягкое тепло вновь потекло по ним, наполняя тело силой и снимая усталость. Закрыв глаза и глубоко выдохнув, Цзинь Гуанъяо наслаждался приятным покалыванием под кожей. Прохладный ночной ветер донес легкий запах влажной травы — знакомый запах. Почти забытый запах. Запах небольшого скудно обставленного дворика школы у одного из городских каналов, куда устроила его мать. Хотя все духовные практики твердили, что для правильной медитации необходимо полностью очистить разум, Гуанъяо намеренно думал о Юньпине — и о матери. Вскоре беспокойная пульсация в висках прекратилась, и Цзинь Гуанъяо ощутил долгожданное ускользающее облегчение.       Жаль, что не удалось сжечь ритуальных денег в память о ней…       Он не знал, сколько времени провел вот так, на траве под звездным небом и в полной тишине, прерываемой лишь плеском застоялой воды и треском кузнечиков. Внезапный шорох — шорох торопливых шагов — заставил Яо выйти из оцепенения и резко вскочить на ноги, словно и не было всей этой полудремы: привычка, выработанная еще во время войны. Рука сама потянулась к Хэньшэн, но не успели пальцы сжаться на рукояти, как Цзинь Гуанъяо расслабил ладонь и опустил. Мо Сюаньюй неловко отвел от лица назойливую ветку, поморщившись, когда она скользнула по щеке, и поспешно поклонился:       — Прошу простить меня, господин Цзинь, я…       Он не договорил, замолчал, словно слова застряли в горле и не смели слететь с языка. Поэтому юноша запустил ладонь в ворот нижних одежд, порядком промокших из-за утренней влажности, и извлек небольшой туго перевязанный мешочек, а из мешочка — пачку бумаги. Пачка была небольшой, но аккуратно сложенной. Он молча протянул ее Гуанъяо.       — Это цзиньчжи*? — удивленный, Яо не шелохнулся.       Юноша кивнул, а потом, видя, что тот не спешит забирать подарок, сам подошел и вложил деньги в руки мужчины.       — Я подумал, что брату они будут нужнее, — решительно пояснил Мо Сюаньюй.       От его тихого мелодичного голоса, пропитанного печалью, Цзинь Гуанъяо вздрогнул, и эта дрожь лишь усилилась, когда нагретая чужим теплом бумага легла в ладонь. Обволакивающе-густое тепло стремительной и ослепительной вспышкой хлынуло по телу, растекаясь удушливым жаром в груди. Он ничего не произнес, но в уголках глаз на миг защипало.       — Возьмите, пожалуйста. Берите, берите! — юноша настойчивее сжал ладонь Гуанъяо, заставляя принять подарок. Его прямой лучистый взгляд не оставлял никаких доводов для отказа.       — Но… их надо жечь на перекрестке.       — Пересечение аллей сада — это тоже перекресток, — беспечно пожал плечами Мо Сюаньюй и примирительно улыбнулся. — В любом случае, можно сжечь цзиньчжи и завтра в городе где-нибудь.       — Почему? — медленно и вязко спросил Цзинь Гуанъяо.       Но юноша не понял и лишь изумленно уставился на него.       — Не бери в голову, А-Юй, — поспешил исправиться Яо. Самообладание постепенно возвращалось к нему, и голос приобрел привычный бархатный оттенок, хоть на этот раз в тоне его в самом деле сквозила до странности трепетная теплота. — Пересечение аллей вполне подойдет, я думаю.       На перекрестке узких нетоптаных аллей было темно. Длинные ивовые ветви куполом накрывали этот укромный уголок сада, а их мягкий шелест на по-летнему свежем ветру приносил покой, убаюкивал. Неподалеку, в зарослях бамбука, тихо клекотали птицы, похлопывая крыльями, распевались перед зарей.       К утру холодало, но Мо Сюаньюй, казалось, и не замечал этого усердно помогая Цзинь Гуанъяо обустроить импровизированный алтарек, на котором нужно было принести свою жертву предкам. Когда все было готово, Гуанъяо быстрым движением зажег талисман. На несколько мгновений все вокруг осветила ярко-красная искра, а затем алые языки метнулись к алтарьку. Золотой ворох немедленно вспыхнул, зачадил дымом и маслянистыми благовониями, которыми пропитали бумагу, и быстро-быстро истлел, почернев.       Ритуал завершился, и Яо, чувствуя смертельную усталость, встал на колени и поклонился. В плечах неприятно заныло, а крепкий запах влажной земли ударил в нос. Мысленно вознеся молитвы матери, он распрямился, сел и глубоко выдохнул. Мо Сюаньюй поспешил последовать его примеру и тоже почтил память умершей; белые, совсем свежие рукава его рубашки скользнули по пыли, по мокрой земле, а растрепавшиеся волосы разметались по траве. Когда юноша встал, щеки его порозовели от усердия, а в глазах плескалась какая-то потусторонняя печаль.       Крохотные капельки росы тускло заблестели в черных прядях, словно давно потухшие звезды. Гуанъяо отчаянно захотелось прижать эти пряди к губам, испить шелковую прохладу, будто в безумной жажде. Сердце на миг пропустило удар, потом еще и еще, а затем забилось, как сумасшедшее, обдав грудь огнем. Впервые он видел себя со стороны — такого одинокого и неприкаянного в огромном мире, полном подлости и отчаяния. Впервые ощутил эту ледяную вязкую, как объятия кошмара, тоску по иной жизни, жизни, в которой кто-нибудь был бы рядом, когда умерла матушка.       Как сейчас был рядом Сюаньюй.       Он счастливее, и не только потому, что его мать жива, а отец не втаптывает в грязь каждый раз, нет. Однако время безжалостно, особенно к юности: однажды и мальчишке из Мо придется жечь цзиньчжи на поминальном алтаре.       Не проронив ни слова, Цзинь Гуанъяо стянул верхнюю накидку и накинул ее на плечи уже порядком замерзшего брата. Тот вскинул голову и изумленно уставился на Яо.       — Благодарю… а как же вы? — прошептал Сюаньюй, робко втянув шею и напоминая сейчас беспризорного котенка.       — Ты замерз, А-Юй, — ласково улыбнулся Гуанъяо, сжав похолодевшие руки юноши в своих, теплых и мягких. Несмотря на влажный от собирающихся уже утренних туманов воздух, ему было так тепло и уютно здесь.       — Я не заболею! — запальчиво возразил Цзинь Сюаньюй.       — Было бы очень жаль, — задумчиво протянул Яо и по наитию потянулся ко лбу юноши, по-отечески отведя непослушную прядь за ухо. Волосы Сюаньюя в самом деле оказались мягкими, как мимолетный поцелуй.       Цзинь Сюаньюй замер, задохнулся, вспыхнув, и поспешно отвел взгляд.       — Скажи-ка мне вот что, А-Юй: ты всегда разгуливаешь по ночам с пачкой цзиньчжи за пазухой? — усмехнулся Цзинь Гуанъяо, убирая руку и отчего-то радуясь этому смущению.       Юноша склонил голову, помялся и нехотя выдавил:       — Это мне матушка дала.       Цзинь Гуанъяо невольно вздрогнул: цзиньчжи — особые ритуальные деньги, и так просто их не достать.       — Для чего же она их дала?       — Наказала сжечь в храме предков. В дар, — просто пожал плечами Сюаньюй и наконец взглянул на брата.       Ошеломленный, Гуанъяо замолчал, позабыв о следующем вопросе, а Цзинь Сюаньюй, заметив его изумление, торопливо и сбивчиво затараторил:       — Вы не беспокойтесь, брат. Сегодня и так принесли много жертв в храме, так что… В любом случае, вам они точно были нужнее…       Он не успел закончить мысль, потому что Яо, рывком притянув его к себе, стиснул Цзинь Сюаньюя в объятиях, таких крепких и пылких, что у юноши дыхание сперло.       — Спасибо… тебе! — жарко выдохнул Гуанъяо над самым его ухом и в тот же миг ощутил, как потеплевшие неожиданно сильные руки сжали его в ответном — столь же крепком — кольце.