Фантазия в d moll

      Был поздний вечер, когда подошва его ботинок мягко ступила на криво сложенные каменные плиты. Ему показалось, будто плиты трескались под его темпом шага — угловатые ноги несли его на всех парах по неизвестному направлению. Словно им двигали какие-то машинальные мотивы, какая-то смутная совершенно размытая мысль, обрамленная бахромой оседлого беспокойства, требующая к себе внимания, которая могла бы угасить пьяное сердцебиение.       Впрочем, в конце октября стояла замечательная погода — удивительная оттепель. Солнце блестело, стараясь занять как можно больше места на сером небосклоне, практически чистым, однако все равно отдающего каким-то неприятно холодным цветом, обычно предвещающий циклон дождей и снегов.       Вокруг, что не могло его не радовать, все заставляло складывать его губы в какую-то глупую, нервную улыбку. Отцветающие кусты мирабилиса, кое-где раскиданные по обойме тротуара; с внутренней стороны сада можно было наблюдать седого садовника, собирающего черные семена, которые он, тщательно осматривая, бросал себе в синий карман засохшей травы и семян. Дребезжащим, ломанным голосом он выпевал какой-то старый романс, о существовании которого скорее всего он узнал от пьяниц, которым давал на алкоголь, а те, жеманничая, передавали свое культурное наследие уже в следующие руки. Юноша хотел было остановится, но его ноги, не подчиняясь, стремительно направлялись мимо садовника, гремящего своим романсом на все улицу. Да, такие всегда были на примете у него… Те, кто не жалеет мозолить рук. Неважная осанка, большие жилистые ладони, которые было охото расцеловать от досады. Сам же он открывал каждый раз для себя как какую-то новую марку на ещё нераспечатанном, желтом конверте письма, людей с глазами счастливой боли, коромысло бровей которых накрывает в некой добродушной наивности. Вот только от чего эта радушность, задавался вопросом он. А может это назначение коллективной мысли, чтобы мимикрировать? Все ради этой расчленяющей способности угасать в море неведомых нам страхов. Как это не было парадоксально, но мы становимся куда радушнее в присутствии тех, кто сильнее нас, а приобретать другой окрас в соответствии с более слабым существом. Назначение каждой иерархической ступени в том, чтобы подчеркивать особенности других ступеней. Это вовсе не банальная зависть. Это инстинкт самосохранения.       Тогда он верил в то, что оказался совершенно до абсурда прав, и шел хмурый не под стать бушевавшей в то утро погоде. Пожалуй, он слишком быстро прошел мимо сада и оказался на площади, которая навлекла его бедный разум на новые тревожности, которые опухолью давили на его внутреннюю, редко приводимою к какой-то целостности, гармонию. Сердце обливалось раскалённым чугуном — он не знал, куда ему дальше идти, по какому маршруту, куда направить свой потерянный взгляд?       Что это за проклятый город такой! То ли провинция, то ли столица…       Насколько сложным ему представлялось возможным понять природу обитания людей, столпившихся кучками по всему периметру площади, обсуждая последний выпуск газеты, купленной за копейки рядом с ближайшим киоском. Где-то там, далеко, стояла густая толпа мужчин, курящих табак.       В поезде же курить запрещалось, как бы не настаивал сосед по каюте юноши, буквально ползая у ног проводника. Тот и прежде подавал признаки какой-то неадекватной ранимости, поглощающей его, словно он был актером, отлично отыгрывающим свою роль. Но табак курить не разрешалось. Тогда тот, особенно в ту минуту, пожелтел от досады и с кривой физиономией бросился на проводника, который от неожиданности не успел и пискнуть, выставляя перед собой руки в защитном жесте. Так выставляют руки дети, которых грозишься крепко стукнуть по голове, и замахиваясь для устрашения и придания сцене угрожающего мотива, ребенок сбивается в кучку, беспомощно выставляя руки.       Сейчас же ему все это казалось сущим бесформенным видением с огненными глазами, словно иллюстрация на страницах художественной литературы: сухой и блеклой.       Было уже одиннадцать часов, ему начало казаться, что ветер усилился, раздувая пальто мешком, буквально сражаясь с ним. Молодой человек, весь поломанный и развинченный от длительной поездки, перешел через площадь. Он в однозвучном и болезненном смятении направлялся к плотной кучке мужчин, курящих табак, намереваясь узнать дорогу до ближайшей консерватории. И хотя он не напирал на то, что вообще нуждается в помощи от незнакомых мужчин, которые скорее всего понятия не имеют, где находится проклятая консерватория, и вообще, что эта консерватория за замысловатый жаргон. Это все требовалось на машинальных потребностях, словно если он не подойдет тот час к этой компании, в его спину рассмеются лица, поплывшие от бедной жизни, холодное солнце и столичная жуть — бред малярии.       По обыкновению, он прошел мимо ближайшей кучки, состоящей из шарманщика, который аккомпанировал маленькому мальчику, быть может, тому было лет девять отроду. Возвел загорелые ручонки к небу — не схватится за небо никак. У шарманщика на обгоревшем лице из трещины губ рвется какая-то угроза в адрес мальчишки, и тот испуганно срывает голос на одной из самых высоких нот и вновь начинает петь сначала, бегая шустрыми глазками от раскинутой перед ним площади к лицу шарманщика.       Выйдя прямо к тому углу, где вели светский разговор несколько молодых людей, которые издалека показались ему совсем взрослыми мужчинами, тот успел остановится, оглядеться.       Пульс спокоен. Как у мертвеца.       Он робко двинулся к телам галдевших про себя молодых людей, разглядывая приятные лица столичных людей, казалось, что ни спросишь у них, они тебе все ответят, да разъяснят так, что никаких сомнений в подлинности информаций не останется. Не смотря на всю их доброжелательность, скуку он угадывал по многим признакам. Скука от однообразия мыслей, компаний, та же площадь, то же время, те же разговоры, ничего не менялось. Наскучивали и эти кусты мирабилисы. Исчезал октябрь, утекая песком в песочных часах на дно, а за ним и меланхоличность осени, завершалась победа над теплом, умирали деревья, умирало небо. И какие только беды не наблюдали эти каменные плиты, эта пыльная дорога. Беспокоился гулом толпы, с замиранием ждал, когда погаснут фонари, чтоб смыть кровавый развод меж плит.       Эти товарищи по чувствам и идеям наклоняли головы к одному, чтобы разглядеть статью, на которую тот с упором надавливал указательным пальцем, то останавливаясь и перечитывая то, что до этого прочитал, а затем вновь скользил по печатным чернильным строчкам.       — Юные пианисты стали лауреатами в творческом конкурсе… Надо же… Хах, нынче все в музыку подались, слышишь? Нынче все пианисты, кого не спроси, даже на нашем факультете несколько студентов бросили учебу и вовсе не из-за финансовых проблем — увлеклись техникой этюдов Листа…       — Бросить учебу ради мечты играть в концертном зале… А кому же знать, когда кончатся окончательно деньги? Уличных музыкантов вон сколько — тот указал на поющего мальчика и шарманщика, находящихся на той стороне площади.       — А сколько инженеров? Сколько врачей? Отяжевшим людям от прокуренных коморок и вечного, неоплачиваемого труда…       — Как знать! Иногда все же везет… Может даже этим юным пианистам… Хороший пианист всегда голодный, а судить ли человеку, который по слуху не сможет отличить Рахманинова от Дебюсси, да и вообще подумает, что это одного поля ягоды — откровенно стыдно.       — Да нет же! О чем вы все, может быть их специально за ручку водили к преподавателю, из-под палки заучивать все эти мелизмы, правильно ручку ставить. Глупости! А как родитель их покинет только комнату, воют от досады, как химеры Собора Парижской Богоматери. Ну не смешно ли вам это? Может ли стать человек насильно хорошим деятелем культуры? Сомневаюсь. Ребенок — это всего лишь глиняная масса, а там уж лепи что душе угодно. Хоть космонавт, хоть юный лауреат в творческом конкурсе, — молодой человек заносчиво поднял подбородок и поднял взгляд прямо в небо, словно раздумывая что бы такого ещё сказать, и неожиданно спокойным голосом спросил, — Под чьим руководством?       — Паннакотта Фуго.       По его телу словно прошлись раскалённым острием ножом. Зарезали — и вот он стоит, обрызганный этой губительной отравой, может даже желчным соком, который расползался по всему его нутру, разжигая роковой огонь, растопляя золотой самородок страха на душе. Страх приближающейся неизвестности, рассыпающейся надежды на то, что точка возврата ещё не позади. Какое невредимое, однако склоняющее к уничижению себя, создавая маленький невесомый образ, который помещался в вакуум подводящего страха, зло.       «Вот и исход моих действий! Сейчас или же никогда» — решил он про себя, трусливо протягивая руку к плечу стоящего к нему спиной невысокого юноши, обличенного в жакет телесного цвета плотной вязки. Слегка дотронувшись до того, он молил про себя, чтобы тот не заметил этого жеста с его стороны или же сделал вид, что не заметил. Но будучи рабом воспитания, он выпучил глаза и приветливо расплылся скорбной и сожалеющей улыбке, хотя представлял себя в голове вовсе приветливым.       На него взирало быстро переменившееся от позитивного, практически смеющегося выражения на отчужденное и холодное лицо, полное негодования. С новой волной страха, тот затрепетал перед новым лицом и запинаясь прошептал с ужасом:       — М-можно побеспокоить вас, молодой человек?       Он с болезненным чувством всматривался в его бледное лицо, лишенное какого-то изящества и совершенно бесцветно, однако, если бы его спросили про эстетику лица, он бы указал именно на лицо этого незнакомца студента. Неправильное лицо со сверкающими суровыми энергичными глазами с пристальным, оценивающим взглядом, ему показалось, будто он вообще не мигал и уставился на того в каком-то угрожающем ключе. Эта злоба никак не шла к его светлому лицу, золотым волосам ввязанными в низкий хвост, из которого выбилось несколько светлых прядей. Вся эта агрессивность одурманивала его и отравляла все желание хоть что-то ещё сказать, спросить это.       — Если только всего побеспокоить, — плотно сжатые губы вновь приобрели бледную розоватость на сухих устах.       — Не могли бы вы меня вкратце познакомить с городом? — лихорадочно обнажил верхние зубы юноша, приподняв брови в сладостной надежде на то, что ему не пришлось начинать диалог с прямого вопроса.       Лицо студента потерпело изменения: губы сложились в какую-то примирительную скромную улыбку, однако какой-то язвой проник в его грудь невыразимый укор, который остался в глазах. Сухой и горький.       Тот подал голос с какой-то смешинкой:       — Чего вы так побледнели? Онемели? Ну ладно, вы видно не местный, раз одеваетесь не по погоде…       Тот мягко тыкнул пальцем ему прямо в грудь, несильно, но робея, он пошатнулся назад и жутко залился краской. Сердце, сжатое боязнью и стыдом его, слабело и рвалось из грудной клеткой, буквально выпадало к его ногам.       — Как осень хороша! Небеса сереют, питают неизведанной силой… Волнуется небо, — тот с меланхоличностью, а затем как-то дико заметил, — Не верьте небесам: обычно даже если вовсю светит солнце, они сардонически смеются. Будьте выше слабости и любви к природе. С небес упадет карательная клятва, именно в тот момент, когда вы будете восхищаться ими. Может быть я бы сравнил это с тем же особенным отношением к женщине… Да, когда вы не любите её, она не обращает на вас внимание. А когда вы холодны к ней, она будет ползать у ваших ног. Парадоксально, но я с легкостью согласился, когда впервые услышал об этом. Вы видали Вандиковую Мадонну? Я всматриваюсь в её невинные черты лица и думаю, что я видимо просто не готов принять то, что рука мужчины может сделать из женщины что-то высокое и прекрасное… Мне не обязательно считать, что женщина не имеет права быть запечатленной в таком божественном ключе, но видимо против времени не попрешь… И ты просто плывешь по течению, вместе с инновациями, новыми направлениями в искусстве…       Тот говорил много и с каким-то лихорадочным жаром, словно был в бреду, с воспаленными глазами, вдруг он мягко улыбнулся и просил:       — Давно приехали?       Он успел прочитать все в одном запуганном взгляде, который пытался спрятаться под отросшей копной смоляных волос, однако, тому хотелось услышать напрямую из его слов, его историю, его цель приезда в этот пыльный город.       — Буквально утром, я даже понятия не имею, где мне остановится, — ответил он с чрезвычайной готовностью.       Впрочем, между ними завязался разговор, белокурый молодой человек охотно отвечал на все интересующие его вопросы, почти удивительно насколько первоначальная реакция на него расходилась с нынешней. Его одолевал диссонанс.       — С кем имею честь общаться? — между словом спросил тот.       — Наранча Гирга, — немедля, словно скороговоркой ответил он, — А вы…?       — Джорно. Вам мое имя о чем-нибудь не говорит?       — К сожалению, — растерялся юноша, — А где я мог слышать ваше имя?       — Статьи в газетах? Неужели вы не читайте?       Наранча приподнял брови в крайнем удивлении и спросил в ответ:       — Где же вы учитесь?       — Факультет журналистики, а что насчет вас?       — Я бросил учебу… по кое-каким тревожащим меня причинам…       — Что же, весьма и весьма печально… Многие в последнее время бросают учебу по каким-то своим тревожным причинам, — презрительно тот вскинул глаза исподлобья и продолжил свою мысль, — То ли те всё знают, то ли просто любуются на божью благодать, не понять мне, обычному студенту.       — О, ещё бы! Но вы не понимаете, быть может я приехал получать образование сюда…       — Я в этом очень и очень сомневаюсь… Так вы и не рассказали, что же вы забыли в нашей скромной столице? — тот слегка поморщился, когда резкий порыв ветра ударил его в лицо, — Зябко?       — Довольно, но в этом свой шарм конца октября… Дышать так легко, сердце раскрывается… Так вот, я могу поделиться кое-чем с вами?       — Было бы занятно послушать… Так в чем кроется тайна вашего визита?       «Вздор, сущий вздор, тот и наверное не знает такого, мало ли чего сегодня успел наслышаться… вопрос кроется в том, есть ли надежда на то, что у меня могут появится ниточки за которые я мог бы тихонечко тянуть, чтобы дожидаться конца» — горемычно пронеслось в его разуме всего на долю секунды, прежде чем тот раскрыл губы в нелепой «о», привстав на цыпочки, словно под ним не каменная плитка, а раскаленная магма и с каким-то придыханием испуганного грызуна произнёс:       — Вы угадали, я тут вовсе не по учебе. Я ищу одного человека, который живет где-то в центре, к сожалению, я не знаю ни его адреса ни его почты, я вижу, что вы человек не обделенный связями и мне было бы интересно задать лишь один вопрос, который меня гложет больше всех остальных вопрос, которые я задал вам ранее, — он заметил какую-то грозную, настороженную тень лани перед тигром, а затем и вовсе поникшую голову, высматривающую что-то между плиток, — Вам знаком Паннакотта Фуго?       Ему казалось, словно прошли не несколько мгновений, а несколько столетий, которые он просматривал на скорости и он хотел бы вновь вернутся в тот момент и спросить: Что же не так?       Лицо напротив ослабело и резко выпрямилось, будто бы по струнке. Ему улыбнулись холодно-ненавистною улыбкой, как если бы ему плюнули в лицо. Тот с омерзением чувствовал, что физически ослабел и еле разнимая прилипшие губы к зубам, сухо ответил:       — Вы… к сожалению я опаздываю на встречу, а с особой этой я не имею чести быть знакомым. Всего доброго.       — Да постойте же, — Наранча испуганно отдернулся и сделал шаг навстречу уходящей фигуре Джорно.       — Даже не смейте делать и шаг в мою сторону, я буду вынужден вызвать офицеров, — он провел сверху-вниз совершенно остервенелым взглядом, тряся уголками губ. Он ещё пару секунд уставился на него своим искаженным злостью и гневом лицом, а затем умчался в даль, пока не скрылся мелкой точкой где-то среди коричневой копны деревьев.       Ему казалось, будто минуло несколько веков, а не несколько мгновений, которая судьба подарила им ради этой судьбоносной встречи. После этого диалога Наранча долго не мог прийти в разумное состоянии, то раскрывая рот, то вновь его закрывая подобно рыбе, однако ему вовсе не хотелось верить в то, что студент-журналист, чье имя он успел забыть (ему в голову пришел крайне дурной пример… его имя начало ассоциироваться с каким-то именем на надгробным камнем, мимо которого тот случайно прошел и запомнил лишь лицо покойника, выбитое на надгробии), как только тот кинул на него яркие испепеляющие все нутро глаза, мог произнести так холодно «вы» и как вообще такое добродушное лицо могло превратится в уродливую маску нескрываемой ненависти. Быть может, это и есть та самая карательная сила небес, которых он разглядывал в глазах напротив, как жаль, что не они сардонически рассмеялись ему в лицо, а судьба-злодейка. Он ходил, как в воду опущенный, еле держась, слегка водя ладонью по шероховатой поверхности пристройки, которая длилась по левую сторону от самой площади. Слова студента лежали осколками каменного копья между его ребер, которые терлись друг об друга, создавая невыносимую боль.       Наранчу пугала физическая слабость, парализовавшая все его конечности, подобно некротической гангрене.       За громом гром, за криком крик, за смертью ещё одна.       Неожиданно он остановился в каком-то приступе ужаса и обернулся туда, где были те самые деревья, играющие своим темным золотом, якобы выжидая, что тот студент-журналист появится из воздуха и шутливо улыбнется одной из его дружелюбных улыбок и расскажет, какой тот наивный, что поверил в такую глупость. Действительно? Наранча бы посмотрел тому нежным взором младенца, произнес бы самые светлые слова ангельским голосом, верил бы тому до последних вздохов. Он ушел. А его не покидало ощущение, что из его детской потной ладошки выскользнула плотная лента гелевого шара, подаренным очаровательным незнакомцем — свидетелем его болезненной души и потерянности…       В одном городе он чувствовал себя единственным, тем самым отвергнутым всеми, ненужным, уничиженным и потерянным. Однако, он был в боевой готовности, принимал все стрелы, которые пускали в него, дабы получить как можно боли, превозносившей его к самой светлой смерти — он на руках у ангела будет воздыхать о новом друге бытия…       «Невыносимо… Знаю, в изгнании людей я точно ничего не смогу, буквально лишенный чего-то… Эта безвестная тишина хуже ножа полосит. О чем я вообще думаю? Вздор! Я ведь все по глазам вижу, тот обо всем знает, может даже лично с тем знаком, чего тогда уж так полошится? Действительно, крайне не здоровая у того физиономия… Дите страданий… Возможно, болен чем-нибудь серьезным… Даже приступ бреда случился, а может эта манера у него такая… Да, такого убьешь, похоронишь, а тот выроется и ещё тебя зарубит. Страшный человек… Хе-хе, получается, что сама судьба как бы намекает, что лучше вообще бы я не приезжал, лучше бы вообще не искал его.» — Наранча мучал себя размышлениями, не отдавая себе отчет и шагая куда-то вперед. Над ним нависла туча мрачности, собравшаяся в тишине. Сохранит ли он к судьбе уважение, или же предчувствуя разлуку с ней, тот поспешит сжать руку на шее потуже?       А куда шел?       Куда глаза глядят.       Впрочем, погруженный в волны трупного гниения, он успел заметить, как расчистилась дорога и редеют кучки людей, которые в отличии от людей на площади, куда-то торопились, и вовсе не имели цели прогулки, как мог заметить Наранча для самого себя. Он был озадачен переменой обстановки, скорее всего, он попал на какой-то небольшой квартал, а может быть даже в жилой… Опасаясь, что он вновь потеряется и он будет вынужден просить помощи у туземцев, унижаясь и в конце концов дойдя до того, что тот будет, ползая на коленях спрашивать, не знают ли те адрес вышепоставленной особы. Наранча оглянулся вокруг себя, и чуть было не рассмеялся в томительной болезности и раздражении, а затем выглядывая что-то впереди.       «Консерваторий».       В странной, бесчувственной усталости, тот сомневался в том, что мир мог подвязать его нитями за стопы и подвести к этой консерватории, ему не представлялось даже в голове сейчас на качелях радости направиться в этот консерваторий, дабы убедиться в полноте своей авантюры — тяжело верить, как в его голову могла прийти подобная мысль при виде этого величавого здания в три этажа высотою и выкрашенного в нежный молочный свет, отливающим каким-то оранжевым на свету.       Выполненное в стиле классицизма, оно взирало на него огромным лесом, нависая и терзая своей тенью, падающей на него. Лицо Наранчи вполне оправдывало все его мысли — изломанное разочарованием и в напускном удивлении приподнятые изгибы бровей.       «В безызвестный путь, где его бы не держали цепи — в борьбу с роковой судьбой. Быть может даже мне так ничего толкового не скажут, кто знает… Либо я схороню свой прекрасный, но пустой мир под рифменный, отборный пустозвон, либо мне придется играть свой последний этюд, а затем наслаждаться упокоением души» — ступая на первую мраморную ступень, он все не мог решить, какой выбор фатальнее будет для всех: не получить адреса в целях конфиденциальности такой шишки или же наоборот получить адрес в мрачное царство вражды и потерянности.       При входе в здание перед ним открылась широкая зала в десять метров высотою, все так же выполненная в стиле классицизма: его окружали крепкие белоснежные колонны, между которыми располагались красные скамейки, однако пустующие, как видимо, сегодня не было никаких концертов. Он поднял голову на низко нависшие над ним люстры, горящие блеклым светом, приветливо мигая. Где-то в глубине здания таились звуки в безмолвной лире, словно искры в темных облаках… Остановившись, тот цепенея вслушивался и ловил ухом каждый звук, который только мог появится рядом. Где-то далеко-далеко играли Шопена. В сладкой неге, тот подошел к близстоящей скамье и тупо уставился на неуместную фреску «Страшного суда» на потолке. Хранив гордое терпение, тот не позволял обругивать дизайнеров интерьера за такую оплошность и ощущение присутствия не в консерватории, а в церкви. Как можно было вешать нечто подобное в консерваторию? Отвратительно и безвкусно. Напоминание о грехах…       — Юноша, вам чем-нибудь помочь? — его окликнула женщина с противоположной стороны, где стояла за небольшим столом, возможно, она работала в специализированном подразделении в структуре предприятия, а быть может, она была просто куратором. На него прямо смотрело лицо, обрамленное темными волосами с редкой проседью и до неприличия острыми глазами, даже строгими. В глубине Наранча знал, как держаться с такими людьми, однако как показывал его последний опыт коммуницирования с людьми, он вовсе растерял этот навык.       Он сам и не понимал, как ответить ей, однако, сквозь мрачные затворы он уверенно и спокойно произнес, привставая со скамьи и мерным шагом цокая по бежевой плитке:       — Я мог бы попросить у вас контактные данные одного преподавателя, однако боюсь, что он здесь не работает. Пожалуйста…       — О ком вы говорите? Сделайте одолжение, сядьте рядом со мной. Кого вы ищите? — она взяла в широкие ладони какой-то журнал о настройке инструментов и начала листать, не оглядываясь на него, то и дело быстро вглядываясь в какую-то строчку, словно впиваясь в нее, а затем быстро водила кончиком рубинового ногтя по черным строчкам на плотной бумаге.       Между тем, Наранча её пристально разглядывал, будто бы пытался прочитать хоть какие-то эмоции на её блеклом, измождённым старческими морщинами лице, ему хотелось слегка приподнять уголки губ, чтобы не казаться нервным. Он пытался вспомнить, какое лицо у неё было до этого самого момента, когда он только впервые заметил её, обернувшись на её голос, дабы сравнить с нынешним. Ему было необходимо определить, как она изменилась, и каким оказалось первое впечатление.       Его разум облегся сомнениями, на его лице поблекнул бурный поток мыслей совершенной болью: незримой, с лестной надеждой.       Лишь упасть не вниз, а на небо.       — Паннакотта Фуго работает у вас? — практически шепотом, который никак не сопоставлялся с его физиономией. Он был готов ко всему, иначе бы снова упустил сквозь костяшек пальцев нечто такое, что стоило бы ему дороже гармонии, облеченной величием красоты. Липкий страх рассыпался золотой слезой в прах — и уже нет никакого страха, только болезненное ожидание.       Та даже с удивлением посмотрела в его побледневшее лицо, руками заправив за ухо белую прядь и в глубоком ошеломлении с насмешливыми губами спросила, отбросив от себя журнал и уперев подбородок в скрещенные замком руки:       — Зачем вам он? Вы хотите записаться к нему на занятия? К нему сложно попасть на занятия, а он не берет бестолковых дилетантов, которые мечтают о какой-то карьере пианиста. Вы что, настолько уверенны в своих силах? А быть может, даже слишком самоуверенны? Откуда вы, заблудшая душа?       — Он мне нужен, — Наранче казалось, будто из его груди рвутся беззвучные всхлипы, а перед глазами мутнеет, он резко вцепился в руку женщины и нелепо тихо, словно рассказывал её страшную тайну, продолжил, — Мне не нужно записываться к нему на занятия, ну что вы в самом деле? Мне просто нужно наведаться к нему, я его бывший ученик и мне лишь хотелось проведать его, а так как у меня плотный график, да и город я в первый раз посещаю, не могу каждый день сюда приходить в ожидании вашего ответа. Да что же с вами, я не пойму! Скажите адрес, будьте так любезны.       — Успокойтесь ради Бога, отпустите меня! Ужас какой, как вам не стыдно, молодой человек? — женщина в испуге отдернула из его ледяной хватки свою пухлую ладонь и приникла в презрении, — Я не могу вам без позволения человека дать адрес, вы думаете вообще, о чем просите? Я прошу вас покинуть нашу консерваторию.       Наранча плотно, с немым ожиданием вглядывался в её лицо, а затем, словно сдавшись, попросил:       — Тогда скажите Фуго, что его искал Гирга Наранча. Всего доброго.       Он уже собрался уходить, разворачиваясь на пятках с поникшей от мрачности головой, как женщина на этот раз крепко схватила его за плечо, с удивительной искренностью и свежестью голоса спросила:       — В самом деле? Тогда прошу сердечно простить меня, пожалуйста, дайте мне минутку, найду только в журнале. Да, страшный все же это человек, но раз вы его ученик в прошлом, только даже не знаю…       Его разум проникся каким-то неверием во все происходящим, стоило ему назвать свое имя, как та сразу же улыбаться начала. Люди так много ложного говорят, неужто они знают того, а может и об этом./i> Его передернула стрела ужаса и его сердце закипело тревогой — как много и зачем они его знают? Эту волну он уже никогда в море не найдет, которые в нем они проплывали… Обманчивые мятежные чувства легли тенью на его до этого несколько радостное и светлое лицо.       <i>Надежда льстит, но тайна мне страшна.       Брошенный в туман губительных дремавшей тишины, он опять и опять куда-то шагал против ледяного ветра, который колол лицо, быть может, он предупреждал о том, что стоит развернуться и не идти, куда указывал адрес, а плыть по направлению ветра, щекочущего поясницу, раздувающего во все стороны легкий, потрепанный плащ. Его терзала мысль о том, что ему необходимо сесть и проанализировать все, что сейчас произошло, происходит и будет происходить — ему хотелось при необходимости достать то оружие, которое могло бы обеспечить ему защиту. Ему было просто-напросто отрадно то, что все происходит именно так, как он страстно желал, и вроде бы его должна душить радость, плясать волчком вокруг своей оси, но он смотрел на все абсолютно безрадостно, и даже его посетила на мгновение мысль — пройти мимо дома Фуго, чтобы просто посмотреть издалека и почувствовать исходящее тепло оттуда, проникнуться тишиной или может вслушаться в тихий шум.       В бесчувственной праздности, тот завернул на улицу, которая указывалась на клочке бумажке, крепко сжатой в правой ладони. Везде дремала тишина, он медленно соображал, как ему быть и что ему делать.       «Неужели во всем безбрежном, как космическое пространство, мире нет никого, кто мог бы поступить совершенно по-другому на моем месте. Как же тяжело верить, что ведая какую-то радость при этой встречи, я понимаю, что никогда не было никакой радости — ни в этом пении птиц, ни в горении солнца, ни в саване неба. Что это все есть лишь какая-то омертвелая часть моего сознания, все ещё болезненная и выдающая какие-то неясные смутные образы.» — он приближался к новому жилому дому, который все больше заставлял воспаляться его страхи за неправильность всех своих действий, возвышаясь куда-то прямо в небо, тот взирая на него с высоты Вавилона, словно надсмехаясь над его ростом.       Эта глубокая вечность. Над его головой сомкнулись могучие силы и он ступил во тьму лестничной площадки.       «Свобода? Да что вообще есть свобода? Как же тяжело идти… Говорят, будто рай совсем близок. Эта дивная бесславная земля… как жаль, что мои ноги там никогда не будут, быть может это и есть — искупление за все мои грехи? Осталось лишь принять как должное это все, чтобы вовсе потом не бояться конца. И слезы раскаянья даже не помогут, вроде бы нет ничего, что могло бы облегчить эту ношу. Как же мало люди познают страдания! Как же сложно сделать выбор: добродетель или же холодное оружие за спиной. Мне просто нужно дать шанс ухватится за эту ленту гелевого шара. Мягко принять эту карательную силу неба.» — тот остановился у двери, за которой он даже и не подозревал какие черти водились в этих водах, он прекрасно понимал, что точка возврата уже давно скрылась где-то далеко за спиной.       На него неожиданно напал сильный приступ кашля, его рука потянулась в карман протертого пиджака, дабы достать молочный хлопковый носовой платок и откашляться в него. Лишь бы все благополучно обошлось.       Наранча медленно двинулся, мягко стуча в толстую обвивку двери.       Кинжал и яд — это то, что он бы попросил у своих злодеев, после того, как он увидит его лицо в приоткрытой двери.       Ему казалось, будто он действительно потеряет сознание, как только дверь распахнется.       Где-то в далеко в квартире послышались шаркающие об паркет шаги. Он уже совсем рядом. Кажется он только что умер. Проклятый страх! Черт, проклятый страх!!! В горле резко пересохло, он пытался откашляться, однако все его попытки были тщетны — он был марионеткой во власти ожидания.       Послышался голос. Почему-то женский, что сильно напугало ещё сильнее и вовсе смутило Наранчу.       — Кто там?       — Здравствуйте, тут ли проживает Паннакотта Фуго?       — Да, а кто это?       — Наранча Гирга, — он никогда не вкладывал столько надежды в свое имя как прямо сейчас.       После его слов, она несколько раз прокрутила замок и из двери показалась копна мышиных волос невысокой девушки, на лице которой блестели маленькие черные глазки: проворные и быстрые, как у мыши. Но впрочем, Наранча нашел эту девушку очень милой и приятной, даже хорошенькой, про себя отметив, что у Фуго всегда был бзик на выбор окружения себя лишь людьми с эстетическими чертами лица. Мельком успел он охватить прихожую, которая открывалась перед ним прямо за маленькой головкой с начесанными волосами и собранными в крупную косу.       Это была большая комната с высоким потолком, через которую выходили ещё несколько комнат, возможно гостиная, кухня и ещё одна запертая комната, дверь которой сильно бросалась своей белоснежностью и какими-то темными блестящими вставками, прямо как на раме картины, которая висела где-то в глубине гостиной, к сожалению, от какого-то помешательства он не мог четко разглядеть все детали интерьера, но заметил лишь небольшую консоль, на которой стояло несколько фоторамок.       Девушка, как видимо служанка, судя по её коричневому платью с белыми вставками из плотного сукна, совершенно плотно обхватывающее её талию, молча уставилась на него, словно на маленькое дитя, которое пыталось объяснить нечто такое, чего сам не понимал и не мог донести хоть какую-то мысль до своего родителя. А тот стоял перед ней как осужденный перед судьей, ожидания своей участи. Ему словно подарили на минуту, а затем его сердце высосали сердце.       — Так чем я могу вам помочь, мальчик? — она слегка наклонила голову набок, а Наранча уже задал себе вопрос, дико вглядываясь куда-то между тонких морщин на её шее: было ли между ними хоть что-то отдаленно напоминающее искренние чувства?       — Простите, а Паннакотта Фуго сейчас находится у себя? Я его бывший ученик и мне просто хотелось сделать визит спустя столько лет, — грустно усмехнулся Наранча, создавая печальную тишину, кривя лицо в каком-то потерянном испуге. Он поднял на неё голову и увидел на её лице самое что ни на есть жалость, словно она увидела не его, а щенка под дождем, которого сбила машина.       Она приоткрыла дверь и тихо произнесла:       — Будьте добры пройти, он должен очень скоро прийти, возможно он вас примет, хотя я так сомневаюсь, ну что же, надеюсь это не будет его злить, знаете ли, он такой раздражительный человек. Ха-ха-ха, ну что же вы? Проходите, не стесняйтесь, только снимите обувь! Спасибо… так вот, обычно он злится, когда я позволяю людям превращать его апартаменты в комнату ожидания… Боюсь, меня скоро уволят, тут так тяжело работать, вы поверить себе не можете! Платят мало — работы много. Ну впрочем, что же мне — студентке, ещё делать на каникулах? Даже не знаю, как я сюда попала. Вы не бойтесь, не смотря на то, что тот ходит весь раздраженный до ипохондрии, он все ещё остался человеком. Работа у него такая, а впрочем, что я вам все рассказываю и рассказываю? Простите меня… Давайте ваше пальто, я его повешу…       Он стянул с себя пальто и протянул служанке, которая тут час начала его обслуживать и всячески расспрашивать про какие-то мелочи. Держась особняком, тот был вовсе не рад такому вниманию со стороны девушки, смотря на себя как человека, привязанного к позорному столбу. Ему давно было пора расстаться со своенравной и навязчивой фобии всего неизвестного. Он чувствовал себя до такой степени вымотанным, что готов был уснуть прямо сейчас. Ему стоило остаться в снятом мотеле и переночевать, а не сломя голову и всё его нервную систему к чертям собачьим, дабы убедится в том, что это все ещё правда. Произнести ей приговор! Похоронить, влатить это убийственное бремя…       Служанка, поправляя у широкого зеркала в позолоченной расе свой светлый пучок, тихо что-то бубнила себе под нос, напоминая, что ей надо куда-то будет срочно успеть на встречу. Наранча завороженно смотрел на неё, мысленно судил её за такую безнравственную открытость в доме её хозяина. Словно она здесь проживала, а не работала, что сильно задевала какой-то пучок нервов внутри Наранчи.       А в доме стояла кромешная тишина, обволакивающая все эти ценные вещи, расставленные то там, то здесь. Ему и вовсе начало казаться, что Фуго специально приносил в жертву всё свое состояние ради заполнения пустоты: гнетущей и презренной. Довольно с него — безумного раба. Наранча же без симпатии внимал этому окружению, этой холодной роскоши, которая творила в его сердце какую-то мучительное отчаянье. Довольно! Довольно с него!       «A сейчас она поведет меня в гостиную, чтобы я терзался в ожидании. Обернусь этим ожиданием, да! А потом окажется это всем до абсурда напрасным… Напрасно я заламывал запястья, сгрызал ногти до корней, напрасно вообще ждал, все будет абсолютно наполнено этим «напрасно», когда я услышу как тот откроет дверь… Не уйти ли мне? Как же страшно будет видеть его лицо, скорее всего вытянутое от удивления или же от раздражительного предчувствия чего-то черного, неприступного для его души. Раздражительный человек! Бедная девушка даже не знает, на что он способен… настоящий мастер своего дела… Клянусь его языческой силой, что тот даже не посмотрит мне в глаза… Какая жалость, что все зашло так далеко. Кара оказалась мне не по зубам.» — Наранча почувствовал как у него застучали зубы, словно при лихорадке, его все сильнее тянуло желание улечься на чем-нибудь и вздремнуть хоть на несколько минут, чтобы забыть обо всем, что скрывает за собой темный шатер будущего. Быть может он даже бы попросил при всей его усталости служанку прилечь хоть где-нибудь. Однако он не хвастался наглостью и морщился от зарева солнечного света, поражающего с вертикальных окон.       Предаваясь по привычке рефлексии, тот и не заметил, как служанка исчезла из его поля зрения. Он вновь почувствовал себя покинутым всеми, пока не расслышал отрывок диалога служанки с каким-то человеком в дальней гостинной:       — Говорит, бывший ученик господина Паннакотты…       — Интересно, — прохрипел басом голос, затем прокашлялся и вновь продолжил, — Зачем же вы его оставили в коридоре? Приведите его сюда, Фуго не будет злиться, не бойтесь. Может даже даст добро на это, кто знает его… Даже если нет — не беспокойтесь, я скажу, что это я виноват.       — Вы так добры, — она ответила и Наранча услышал быстрый шаг по паркету, приближающийся к нему все ближе и ближе. Он даже не смел отвернуться от окна и так и стоял спиною к служанке, даже когда та пришла и мягко окликнула.       — Будьте любезны пройти в залу. Быть откровеннее — господин Паннакотта не всегда приходит вовремя и быть может вам придется прилично долго ждать, он все же занятой человек. Только там уже сидит один человек, который находится в таком же положении как и вы — ждет его, однако не докучайте ему лишний раз, пройдемте за мной.       Эти шаги отражались в его сердце шагами осужденного к эшафоту, решавшего его судьбу за несколько болезненных мгновений. Вниз — и голова улетела куда-то в толпу.       Он повернулся к ней лицом, когда та уже успела сделать шаг по направлению к той гостиной, где сидел тот человек, который попросил служанку впустить его в гостиную и переждать там то время, пока Фуго не вернется к себе в апартаменты.       Какие могли бы быть у него вообще друзья? Скорее всего, такие же как и он сам. Это к счастью, быть может Наранча даже сможет найти с ним общий язык и поспрашивать про нынешнее состояние его бывшего учителя.       Войдя в гостиную, он не сразу понял, что произошло и вообще как казалось, он даже не сразу заметил мужчину вальяжно сидевшего в кресле, закинув одну ногу на другую. Но тот оторвавшись от бокала игристого вина, быстро и пронзительно кинул на вошедшего юношу взгляд фиолетовых глаз, а затем вновь припал к бокалу, чтобы потом сухо поздороваться:       — Добрый день, молодой человек.       — Здравствуйте, — совершенно растерявшись, тот даже успел забыть на мгновенье о том, что ему только что пожелали доброго дня. Он подумал о том, что пора отбросить все миражи, напускные страхи и привидения, стоило быть готовым к осуждению к его хоть и опрятному, но потрепанному виду, к его расстроенной, повидавшей все ужасы столицы физиономии, на которую так же легла тень усталости и тяги ко сну. Он видел, будто сам божий образ глядит с неба на него и проверяет его душу.       А мужчина терпеливо ждал каких-то ещё слов со стороны юноши, желая услышать, собственно, кто он есть и что он забыл в квартире Фуго. Он то быстро рассматривал его, отмечая про себя, что тот слишком молод для таких обреченных заботой глаз, слишком слабым тот юноша казался в эту миниту — то ли от страха, то ли от чего-то неизвестного ему самому. Тот не подавал звуков и даже не поднимал глаз на него. Все это практически граничило с невежеством.       — Что же вы стоите как истукан? Присядьте, — бледная рука указала на ближайшее кресло, которое стояло напротив кресла, в котором сидел мужчина, — Вы устали, я же вижу!       Наранча кротко кивнул и робко уселся не на то кресло, на которое указал мужчина, а на другое, которое стояло чуть поодаль, однако с него он все ещё мог внимательно рассмотреть этого мужчину.       Удивлённо сопровождая взглядом Наранчу, тот вовсе не ожидал, что тот начнет своевольничать, однако он спросил через минуту, поднимая свое от бокала и слегка промочив губы небольшой салфеткой, валявшейся рядом с ним:       — Значит, господин Фуго вам преподавал, верно?       — Да, он довольно долго обучал меня игре на фортепиано, а затем нам пришлось расстаться.       — Хорошо, а почему же вы его хотите посетить?       — Думаю, что хотел бы возобновить занятия, так как мне это приносит большое удовольствие и мне хотелось бы овладеть техникой как можно лучше. А знаете, в том городе, откуда я приехал к вам, нет ни одного преподавателя, кто мог обучать так же как и господин Паннакотта. Я им искренне восхищаюсь, — проговорил он слегка улыбаясь и светясь лицом, казалось, будто его поникшее лицо обратилось в усталую негу.       Затем явно осмелев и почувствовал себя в комфортной и даже заботливой атмосфере спросил:       — Простите за прямоту, но вы тоже музыкант как и господин Паннакотта?       — Нет, нет, я не музыкант! Я всего лишь обычный деятель культуры, если быть точнее — живу живописью. А с господином Паннакоттой мы познакомились на выставке картин одного малоизвестного художника около четырех лет назад, мы знатно повздорили из-за романтизма и целей художника при написании картины. Он иногда сам не знает, что несет, — мужчина запустил руку в светлые пряди, слегка растрепывая озерные струи длинных волос.       Подперев щеку кулаком, тот вяло протянул руку и уверенно произнес с полуулыбкой на лице:       — Аббаккио Леоне, к вашим услугам…       Наранча понял того и привстал с кресла, чтобы дотянуться до вытянутой руки с длинными пальцами художника. Его маленькую ладошку охватил холод руки мужчины и спустя мгновение его отпустил этот холод и он пересел на то кресло, на которое Аббаккио указывал ранее.       — Наранча Гирга.       Он казался Аббаккио живым облаком с жизненным переизбытком, которое было разлито в знойном воздухе. А тот его с жадностью слушал, иногда поддакивая и робко улыбаясь каким-то вещам из образа художника. В жилах млело и горело чувство давно покинутой тело и душу Наранчи гармонии. То была свобода души от прежних оков страхов и тревоги. В нем же была и душа, в нем была же и свобода. Так в его осиротелой груди, убитой хладностью бытия, которая висела на нем все время густым и темным туманом, открывался цветок восхищения и таинственного шепота радости.       — Знаете, вот вы мне все рассказываете и как бы мне не казалось это невозможным, все же как вы сумели так долго сохранить с ним общие интересы? Вы говорите он такой нетерпеливый человек…       — Ах, что вы! Стало быть, он вовсе не такой ужасный, раз я на протяжении четырех лет все же прихожу на вечера к нему, как думаете? И нет, даже не смейте думать, что я как-то его оправдываю. Лишь констатирую факты, а как вам известно, факты оправдывать не приходится, — он произнес это поспешно, словно хотел, чтобы Наранча поверил ему на слово, словно так оно и было.       — А что же? Он получается и светским человеком сделался? Надо же, я помню его совсем скромным человеком, не любящим подобные мероприятия, — между тем на Наранчу напал некий укол зависти, какой происходил у него именно тогда, когда он становился свидетелем чужой радости. Однако когда он это сказал, он неожиданно смутился, опять его сердце заражалось каким-то болезненно-пустым ощущением. Впечатление этой мучительной мысли было настолько сильным, что отразилось на его лице трагическим изгибом бровей и поджатыми губами. Эта насильственная правда резала его изнутри по органам, вспарывая его брюхо.       — Ну что же вы вновь опущенным взглядом морозите пол? — послышался разочарованно-заботливый голос Аббаккио, которые слегка протянул руку, чтобы мягко взять того за аккуратный указательный палец, обращая на себя внимание, — Какой же непостижимый закон так влечет вас?       Благодарно улыбнувшись, тот поднял голову и ответил, покачивая головой из стороны в сторону:       — Что вы! Я просто в первый раз выехал за пределы своего города и изрядно устал, не представляете как я испугался, как только поезд тронулся! Думал меня вовсе наружу вывернет, однако очень и очень рад, что наконец оказался тут, сидящим на этом самом кресле. И вас я тоже очень рад встретить был, вы не беспокойтесь, я сам по себе крайне эмоционален и рефлексивен. Так и гасну ото дня ко дню.       Хотя внимательно разглядывая правильное и мраморное лицо напротив, про себя он рвал на себе волосы: «Молчи! Молчи, проклятая собака!!! Разболтался! Бред сущий! Молчи!!! Любуйся всеми — и молчи!». Над горячей золой дымилась его голова и сгорала скрытым и глухим пламенем огня, пожирая все заготовленные строки и слова, которые бы он так хотел выплеснуть из себя, но физически не мог.       — Да и все-то кругом точно не тут делается… Хотя знаете, что мне странно? — Абаккио задумчиво улыбнулся и откинулся назад, принимая в себя ещё глоток вина, — Что с ваших слов вы были разве что ни друзьями, а судя по последним четырем лет, что я общаюсь с этим человеком… Ведь он ни разу не упоминал его, так странно! Я вас уверяю, я бы точно запомнил это, если бы он об этом хоть заикнулся…       Наранча внимательно и с напряжением посмотрел на Аббаккио, словно он не расслышал или даже не понял её слов. Потом в безмолвном разочаровании и некой обиженности тихо и убедительно произнес, закусив нижнюю губу до побеления:       — Мы не настолько близки, как вам показалось. Я не думаю, что это вовсе ему нужно было… Знаете… это ведь совершенно лишняя информация, практически мусор… Это ведь не имеет значения… Я ведь простой мальчик, который был увлечен игрой на фортепиано, честно, душу был тогда бы готов продать, лишь бы осилить «Утро» Эдварда Грига, так что я ему никем не приходился. Просто один из множества таких же детей, как и я.       А я и не знаю, как ты и зачем ты… И не томился бы ты, не мучаясь более… действительно просияет — и погаснет!       Между тем послышались быстрые стуки в дверь. Это были такие стуки, которые заставляют вздрогнуть, словно вы были поражены ударом меча в сердце: холодящие, пронизывающие до костей тонкими нитями, разрушая нервные окончания.       Четыре стука. Тяжелые, как удар камнем об голову.       «Что если это все очередной нелепый сон, где я сломя голову убегаю от него во тьме? Что же за сон на этот раз? Быть может как всегда — он схватит меня за голову руками и унесет прочь во тьму??? Что-то невообразимое, мне опять и опять придется бежать как можно дальше. Как можно дольше. А когда кончится шоу, я приму в соображение, что я точно спал. Точно видел это бескрайнее пространство, наполненное тьмой или же смутный туманом, откуда он вытягивая свои руки тупо улыбался и просил с ним остаться… Новые рассветы. Ну разве все они не врут? Я только живу и созерцаю. Да что уж там! Я просто живу. Ради чего живу-то? Ради этой встречи?! Глупость какая!!! Нет! Сны не снятся так счастливо!!! Никто не скажется мне что не мечта это былое время?!» — Наранча слышал, как служанка глухо цокая туфельками отправилась отпирать дверь своему господину.       Дверь открылась, как показалось Наранче, молниеносно, он даже не успел представить, как тот будет входить в эту дверь, как он небрежно подаст кожаный портфель и пальто улыбающейся до ушей служанке и лепечущей о том, что к нему пожаловал господин Леоне и ждет его в гостиной вместе с ещё одним господином, который незнаком ей, но отрекомендовался как бывший ученик господина Фуго. Тогда бы тот… А что бы он сделал? Какое бы выражение приняло бы его уставшее лицо?       Наранча перестал вообще замечать что-либо, что окружало его: вставший со своего места Аббаккио, который собирался выйти к прихожую, картина «От штиля к урагану», висевшую прямо у него над головой, ни вообще всю эту роскошную мебель, блестевшую золотом, мозолющую глаза. Все ему вокруг начало казаться каким-то искусственным, поддельным, не искренним, не достойным и пальца Фуго, который в сущности своей просто заполнял свой дом, бездумно таская все, что блестит в него, подобно сороке.       Он гневно осмотрелся вокруг себя. Все, абсолютно это все было поддельным, вовсе не вызывающим никакие чувства, кроме ненависти и желания сжечь все к чертям! Разве на это он всю жизнь молился? Разве для этого он был рожден? Фуго так хотел в ввиду всей своей гениальности, всей своей любви к своему делу… Неужто?       Это произошло так же быстро, как и разрушается здание во время природного катаклизма… Он услышал его голос: тихий и раздраженный. Именно такой.       — Господин Леоне пожаловал? Вы его приняли? Отлично, где он?       Послышалось шуршание, тот отдал ей пальто, и та ответила:       — Так точно, он ждет вас в гостиной. Вас ждет ещё один человек.       — Кто? — прохрипел он сухо, двигаясь в гостиную. Шаг за шагом.       Он теперь тоже казался лживым, неестественным образом, таким же смутным как и галлюцинация.       — Даже не знаю, как вам сказать… Но отрекомендовался, как ваш бывший ученик! — она не успела более сказать, так как Фуго застыл на пороге гостиной, вглядываясь сначала в лицо Аббаккио, а затем как-то вскользь, словно он не сразу обратил на него внимание. Даже не так! Словно он и не подозревал, что кроме его товарища есть хоть ещё кто-то. Быть может ему было крайне в тягость встречать сразу двух гостей, а быть может он боялся. Только чего бояться?       — Что же с вами, вы больны? — Аббаккио быстрым шагом подошел к Фуго, протягивая свою руку, чтобы усадить того на диван.       — Что это за мальчишка?! Кто вы? — визгливо спросил Фуго, слегка улыбаясь и теряя здоровый цвет лица. Он терялся в какой-то бредовой и недружной тьме, окружившей его с тревожных слов служанки. Какой ещё бывший ученик?       Остановившееся сердце грузно шарахнулось и созвучно содрогнулось с его одурманенными от страха головой, которую он никак не мог поднять на сидящего от него по левую сторону Фуго, который казалось, очень раздражен и напуган. Приступ какого-то страшного, подобному грому, плачу чуть не настигнул его и не разразился в его груди.       «Да здравствует! Снова! Мое сумасшествие!».       У него все никак из головы не выходило, что в единоборстве с могучей стихией или же жестокой судьбой человек почти что всегда обречен, мир враждебен ему, а на встречу с «блаженной страной», где «не темнеют неба своды, не проходит тишина» слишком эфемерна. О, если бы он мог стать громом, разразиться плачем прямо перед ним, заставить пройти перед расчищенным полем в грозу, заставить получать многочисленные удары молниями. Очернить его буквально синими полосами, оплетающими его конечностями. Сказать «прощай» душегубу.       Плотина прорвалась — и из его глаза полетела слеза, которую он успел незаметно утереть. Он закрыл лицо руками, чтобы точно ничего не видеть. Чтобы не видеть его лица. Это лишь часть торжественного самопожертвования. Это лишь часть смерти.       — Будьте любезны так успокоиться и не выводить из себя истерики, — Аббаккио твердо и уверенно произнес, складывая руки на желудке, — Он говорит, что являлся вам учеником, а теперь хочет возобновить занятия, поговорите лучше с ним…       — Как звать?! — тот понимал, понимал куда больше, чем от него ожидали. Он быть может подозревал все цели и причины его приезда, но все равно как только пытался самому объяснить все это, начинал теряться. Не ответствовал ни слову, его глаза казались совсем влажными и выпученными, как у рептилии, и он совсем не мог прочувствовать хоть удара сердца.       — Наранча Гирга, неужели он не ваш ученик? — презрительно обвел его взглядом Аббаккио.       С бездумным и безмолвным умиленьем тот рассматривал длинные космы волос, падающее на побелевшее лицо Наранчи и не мог понять, зачем. Ему хотелось подойти и послушать его голос, уже начавший формироваться более басовым. Он совсем вырос. И это к лучшему. О! в эти дни… как райское видение… Он! Как же при нем разгоралось сердце от ужаса. В младенчестве, казалось, что в нем обитает небесный ангел…       С каким-то решительным неверием во все происходящее тот с крайним лихорадочным возбуждением облизнул пересохшие губы и начал бросать частые взгляды, отрываясь от скрытого под занавесой черных прядей лица, втайне выдумывая, что же может такого предположить Аббаккио в целом и не станет ли он свидетелем нечто такого, чего ему не стоит видеть или слышать?       Наранча же заметил этот взгляд, быстро взглянув на всю эту сцену сквозь щелку между растопыренными указательным и средним пальцами. Все его нутро проник внезапный трепет. Он невольно ждал чего-то, ему этого чего-то было смутно жаль. Этот безымянный стыд проникал в него все глубже и глубже, пока тот не предавшись ей полностью и прошептал, но этого никто не услышал, кроме него самого:       — Мне так жаль.       Все так же сопровождая этими странными подглядываниями на Аббаккио, который, казалось, полностью стал равнодушен к этой сцене, Фуго нервно улыбаясь, неприятно прохрипел от высушенной глотки:       — Я так рад тебя видеть, Наранча… В своем доме, я правда не ожидал… Я вовсе не рассчитывал, как же так смогло произойти… Здравствуй…       Этот неизбежный, грозный час, когда его тянуло на пристань, которая отделяла его от холодности разума и полного хауса, он всегда оставался на этой пристани, чтобы оставаться на золотой середине. Этот кубок не был наполнен вином. Это упоительная отрава, это лира, разрушающая гармонию. Пойти прочь — какое дело вообще до этого! Зачем тогда вообще нужны эти пылкие мгновения? Зачем?.       Он в каком-то приступе гнева поднял голову прямо на него, чтобы дать тому знак, что тот вовсе не из благотворных целей, вовсе не из-за того, что тот ему нужен в платоническом плане. Ему вовсе не требовалось какое-то внимание или же забота. Ему не нужно было слышать голос несчастья, думая что от него развалится земля и погаснет солнце. Вечная тьма, которая бы поглотила его, поглотила бы эту роскошь… поглотило его гусиные лапки вокруг глаз, которые так приятно бросались в глаза, напоминая о том, каким он был хорошим и приятным человеком. Как они совсем незаметно появлялись у него, когда тот мягко ему улыбался, держа того на коленях. Он не мог!.. Никак не мог! Как он вообще может держать зло… на такого ангела…       Тот резко сменил свой изначально гневные огоньки в глазах на что-то уничижающее, словно он мог прямо сейчас протянуть запястья и ноги, дабы попросить надеть на него кандалы и наручники. Лишь бы повязать себя этим грузом на все века и не мучаться более… Неужто это и есть продолжение всех тех снов?       Его лицо было вообще не тронуто теми годами, что прошли с их последней встречи — все то же еле загорелое, холодное лицо, с двумя танзанитами, которые были призмами для выражения грядущего волнуемого моря, бушующего в его душе. Бесчувственная праздность. И пшеничные патлы, правильно уложенные, слегка свисающие тому на лоб. Сквозь тысячи лет он прошел — и так же юн, как и тогда.       Рука, кинжала жало стисни!       Они уселись и даже казалось, будто они все успокоились и держались приличными людьми без каких-либо признаков на истерию от неожиданности. Фуго, не отрываясь от скомканного, болезненно-красного лица Наранчи, вслушивался в диалог, который происходил между Наранчей и Аббаккио, лишь изредка вставляя свои вопросы, дабы точнее разъяснить и развеять его сомнения:       — Так когда ты приехал, друг мой?       — Сегодня рано утром, — Наранча совсем не поднимал глаз на Фуго и уделял все свое внимание Аббаккио, который слабо улыбался ему в ответ на его робкую, нервную улыбку. Это все выглядело так, если бы он отвечал не Фуго, а самому Аббаккио.       — Как же ты нашел мой адрес? Кто тебе его дал?       — В консерватории, которую я нашел по счастливой случайности, — два выката глаз, как бы ему не было непонятно, он все равно старался вникнуться во все ответы юноши, сидящего перед ним, который каждый раз заламывал пальцы, словно рассчитывал, где они могли бы не встретится глазами.       — А как вы там оказались? — спросил внезапно оживившийся Аббаккио, который сидел поникший до этого, — Она находится прилично далеко от вокзала…       — Боюсь, что эта история будет слишком утомительной и долгой для вас, господин Леоне! Быть может в следующий раз, — Наранча на какое-то мгновение быстро перевел свой взгляд на Фуго, ловя его удивительную неприязнь и вновь обращаясь к Аббаккио, — Вы ведь спросить хотели, верно?       — Знаете, — начал он, поворачиваясь то к Фуго, то к Наранче с таким лицом, которое выражало какую-то таинственную враждебность, — Я начинаю все больше и больше убеждаться, что вы совершенно друг друга не знаете…       — Господин Леоне, как я вам уже раньше говорил, мы не настолько близки, как вы могли вообразить. Все куда проще, чем вы думаете. Настолько, что даже смешно!       Они странствовали где-то между бдением и сном, предавшись с сладострастием влекаться в нависшую комом на них тишину, буквально сиротея на глазах, становясь размером с маленький атом, который вжимался куда в свою ось, а затем с хлопком исчезал. То тоже была жертвенность. Ни сочувствия, ни возмездия — это очередная жертва. Плоды тайны и смирения…       Наранча сам и не отследил ту момент, когда окрестил апартаменты Фуго алтарем…       Превращение высокого и прекрасного чувство в мучение, отчаянье, горечь — все это было старо как мир. И не чуждо было никому из людей испытывать подобные чувства, тяжесть любви к чему-то неосязаемому и практически эфемерному давно было признано человечеством. С запредельностью всей рефлексии, тянущей куда-то далеко на шаткое дно океана бессмысленности всех размышлений, приводящий в какой-то фонтан восторга и убийственного чувства отчужденности от той самой любви. Звезды, звездное небо испокон веков были олицетворением светлости и вечности добра. Быть может потому, что звезды так же не досягаемы для человека как и вечность добра. Сама эта идея безграничного добра, которая была бы опорой для падания старого мира и величайших духовных традиций. Только художник мог бы запечатлеть такую идею добра, которая бы терялась среди пения птиц в густом лесу, подальше от цивилизации. Тогда бы его не поняли. Они бы вовсе подумали: «Мы говорим на одном языке, но вам все равно не понять.» Гениально перевоплощаться в эту идею любви и добра, менять каменную маску страданий на что-то более шаткое, совершенно хрустальное, нечто такое, что будет готово распасться на мелкие элементы прямо у нас в ладони. И из этой пыли не возродится какой-нибудь Феникс. Это трагическая исповедь.       Нет ни одного человека, кто бы это наверняка знал.       Но вот же гостиная, в которой он сидит. Вот Фуго, мягко приподнимает брови, внимательно следя за всеми мелькающими на его лице эмоциями, казалось, будто он совсем позабыл про Аббаккио, который попросил испуганную всей этой атмосферой, нависшей грозовой тучей над ними служанку принести ему ещё немного вина, ибо это помогало ему хорошо уснуть после обеда, чтобы ближе к ночи приняться за работу над новой картиной к выставке, про которую тщательно умалчивал. Это тоже вызывало отвращение от всего, что помимо роскоши в комнате, уродовало принципы владельца. Все они только умеют лгать, причем самым роковым образом, нарушая всю гармонию…       Фуго встал и начал расхаживать от одного угла к другому, явно о чем-то крепко задумавшись, и теперь даже не смотря ни на кого, лишь сверля соседнюю стену, на которой висела картина. За этим долгим молчанием, он, словно что-то решив, мотнул головой в сторону Аббаккио и твердо сказал, зарываясь пальцами в светлую копну волос и оттягивая их прямо за корни:       — Боюсь, что сегодня я не смогу принять вас. Я крайне устал после концерта и как видите, ко мне пожаловал мой старый друг, придется нам устроить вечер как-нибудь в субботу. Будьте так любезны, передайте всем, чтобы никто меня не тревожил до той поры. Я буду занят.       И Фуго простился с ним вовсе ни с болью на лице, а с какой-то радостью, что неприятно удивило Наранчу, который пожелал своему новому знакомому хорошей недели и в принципе был довольно благодарен за новоприобретенное знакомство в новом городе. Аббаккио же пригласил того к себе как-нибудь на чай, показать его работы и мастерскую, в которой он работает, на что Наранча охотно согласился.       Едва только затворилась дверь, как на Фуго нашло какое-то крайне дружелюбное выражение лица и как он как следует стал принимать своего гостя. Легко наклонившись к тому, тот взяв того нежно за руку, спросил, ведя обратно в гостиную, игнорирую крупный вздрог, прошедший по всему телу его гостя:       — Что вы думаете насчет чашки чая? Стало быть вы совсем проголодались после такой дальней дороги… Что же вы будете?       — Гм! — Наранча совсем потерял аппетит от страха и вообще после разговора с юношей-студентом ему вообще ничего не хотелось абсолютно ничего, однако при всей вежливости Фуго, он никак не мог тому отказать, — Не откажусь от чая, спасибо, больше мне ничего не нужно, вы и так сделали мне большое одолжение тепло встретив меня. Я так рад!       Его лицо на глазах ещё сильнее потеплело и тот призвав к себе служанку, необычайно радостно произнес:       — Налейте нам чай и принесите что-нибудь из буфета, выберите на ваш скромный взгляд.       Служанка вскоре быстро накрыла на стол всеразличные плюшки, печенья и поднесла к его самым рукам, мирно лежавшим на столе дымившуюся фарфоровую чашку, полную черным чаем.       Сам же Наранча все то время, как их обслуживала служанка сидел молча, навязчиво и упорно, хоть и без всякой мысли, смотрел на Фуго, а тот в свою очередь, смотрел на него с каким-то безучастным, но с болезненным жаром лицом. Даже когда служанка покинула их, они с медлительностью стали рассматривать друг друга, не притрагиваясь к чаю. Это напряженное молчание длилось так долго, что Наранча не смог пробить эту таинственную глубину, которая мешала его руке тут час взяться за белую тонкую ручку чашки. Время текло тугими волнами, пронизывающими их насквозь, как бы сцепляя их тела в бесформенный шар, подобно глине. То ли мутно, то ли прозрачно…       — Рассказывай.       Наранча остолбенел и не сразу понял, что от него требуется и растерянно произнес, крепко хватаясь за чай, а затем обжигаясь быстро отнял от неё руку:       — Что же вам рассказать?       Смолчав, Фуго как-то лукаво улыбнулся куда-то в чай, а затем не отнимая головы от него, произнес:       — Ты вроде не дурак. Зачем же ты приехал, друг мой?       — Я приехал к вам, чтобы выиграть конкурс юных пианистов, — начал твердо Наранча, делая глоток чая, — Боюсь, что для меня самого это задача непостижима. А воспоминания о том, какая у тебя была отработанная техника уже на тот момент меня ослепили, я не мог не приехать. Я горю этой идеей. Это действительно моя мечта с самого того момента, как только я о нем узнал. И я хотел бы, чтобы именно ты помог мне выиграть первое место. У меня есть около полгода. Однако если ты вдруг решил, с чего это я так заявился? Быть может меня придется вовсе тренировать с самого начала… Я практически все это время только и делал, что готовился к нашей встречи и тренировался, мне лишь нужна профессиональная помощь для отработки техники, так сказать иметь свидетеля моих ошибок и пробелов.       Пока он все это говорил, он чувствовал как в его груди начал тлеть палящий огонь, весь раскрасневшийся от такого самообнажения души, тот направил взгляд куда-то в пол и практически не прикасался к чаю, ожидая слов Фуго, которые могли бы подвести его мысли в другое русло.       — Не слишком ли рано браться за подготовку к такому важному мероприятию?       — Не рано? — переспросил Наранча в каком-то раздражении.       — Мог бы приехать под самый конкурс, прямо в июле, быть может успел бы как можно лучше подготовиться? — Фуго слегка придвинулся к тому, задевая его руку, которая свисала со стола своими холодными пальцами.       — Я рассчитываю на вашу помощь, я правда очень надеюсь, что у меня все получится и, — промямлил Наранча и остановившись перед ещё одним внезапным касанием со стороны Фуго — тот словно нечаянно коснулся носком своей ноги до его крепко сжатых между собой стоп, а затем дернувшись всем телом, подобно от обжигающего жара, продолжил, — вы же мне поможете?       — Это очень серьезный конкурс, а твое бесцеремонное заявление крайне меня огорчило! Ты мог бы хоть написать письмо, что вскоре заявишься в город, чтобы получить уроки. Я крайне зол, это очень бестактно с твоей стороны, неужели твоя мать не могла написать мне? — он спросил холодным и раздраженным голосом, судорожно водя плечами.       — При неких обстоятельствах она не могла и строчки вам написать, господин Паннакотта.       — Это при каких ещё обстоятельствах? — не унимался Фуго.       — Тяжело больна, — равнодушно ответил Наранча, наконец припадая губами к успевшему остыть чаю.       — Чем?       — Понятия не имею, но потихоньку сходит с ума…       — Ты бросил больную мать? — Фуго с каким-то сочувствием накрыл его ладонь своей теплой от горячей чашки ладонью.       — Да вы что, — смущенный Наранча, с небывалым ужасом в глазах посмотрел на того как на полоумного, и старался всем своим нутром не обращать внимания на тепло руки Фуго, — Я, считайте, приехал по её наставлению. Тем более ей так хотелось побыть одной, я никак не мог отказать ей в таком удовольствии.       На миг Наранча потерялся в пространстве, вслушиваясь в биение своего сердцебиения — за окном глухо трескались ветки на ветру, обнажаясь перед ним и отпуская быстро, словно бег мысли, летать в дальний полет свои одеяния. Они словно колебались и дрожали в страхе перед чем-то неизвестным. Стесненные рядком, они были громкими, как гром — ныли и плакались о том, чего им никогда не дано увидеть.        Страшно жить. Хоть плюнуть бы и бежать… А куда? Напрасно бежать к сионским высотам, когда за тобой гонится на черных крыльях алчных грех с дьявольскими пуговками-глазами. Наранча ведь мог бы обмануть, мог бы отрезать себе кисти, дабы вообще не играть и не мечтать о конкурсе юных пианистов, лишь не попадаться на глаза этому крылатому зверю, готовому содрать с него шкуру прямо наживо, а затем снова и снова гонясь за ним, только уже в новом обличье  беса. Тот бы громкими вступительными аккордами в ля миноре начал наступать, словно делая вид, что гонится за добычей, а на деле вовсе давным-давно уже обглодав все кости, просто выжидая, когда лань наконец-то сама по себе испустит дух от страха и переутомления. А последним видением будет вовсе не коса, замахивающаяся над ним своим холодным лезвием, а то, как черный бес дрожью обнимет бы его одряхлевший скит, выревывая огромных голос — тот самый, что обязан разрушить землю и заставить чернеть солнце…       «И слова мои, и действия, все это триумфальная арка, через которую пройдет Фуго» — думал Наранча, уже вовсе не замечая ни ластившегося к нему Фуго, ни чая, ни звона веток за спиной. Все обратилось в самобытность, полный безразличной холодности, не вызывающего никаких чувств, помимо отвращения. А отвращение от чего? От того, что испортило красоту полета мысли, в которую он вовлекся. Уж лучше плюнуть и бежать…       — Знаете, я ведь бросил академию полгода назад, — Наранча, как он понял чуть позже, прервал речь Фуго о том, как он сожалеет о нездоровии его матери и что ему вовсе надо было остаться, ибо так сыновья не поступают, — А все ведь только из-за идеи о том, что у меня появится больше времени на занятия фортепиано.       — Друг мой, а мне кажется, что у тебя просто-напросто кончились деньги на образование и ты — бесстыдник, говоришь, что сам бросил учебу. Я ведь все вижу! Быть может, в этом и нет совершенно ничего хорошего, но я мог бы найти тут для тебя хорошую академию, если твоя мать, конечно, позволит мне…       Наранча помотал головой и в легкой улыбке ответил:       — Как только я выиграю конкурс, обязательно возьмусь за ум и быть может по вашим наставлениям начну посещать академию. А сейчас же, это было бы совсем некстати.       — Тебе виднее, но где же тогда ты остановился?       Стоя онемелый и вкопанный, он чувствовал как земля уходит из-под ног. Поток его размышлений тускнел и сгущался, прячась под твердой коркой льда, слегка трескающимся, когда он пытался сделать небольшой, совсем невесомый шажок на пути к переднему берегу. Перед ним стоял крайне важный выбор, ведь он мог бы бесследно пропустить с каким лихорадочным блеском в глазах тот это спросил. Глаза ненасытного вора. Необузданные желания, которых не хватит и на весь мир.       А потом он вспомнил так милые его душе морщинки, когда тот улыбается ему совсем искренне, и ответил, мягко прищуриваясь:       — Я как только приехал, сразу же спешил разузнать ваш адрес, у меня вообще не было времени на то, чтобы искать мотель. Поэтому я искал вас!       — Оставайтесь у меня, Наранча, — Фуго произнес это как можно истлевающе, словно вокруг гас цвет, а звук немел, теперь же бури заснули и с каким-то непреодолеваемое в своем беспредельным желании слиться с этой тишиной, создать хоть малейший звук, хоть малейшее движение, которое могло бы превознести жизнь, — Будьте рядом, ведь вам так будет намного удобнее, разве нет? Я лишь могу потребовать какой-то мелочи, быть может вы будете помогать моей служанке, мне кажется, что это вам не будет в тягость.       И море и буря качали наш челнок. Больше я не собираюсь нырять в этот океан из слез, которые мы вместе копили столько веков.       — Конечно, вы так добры ко мне, — Наранча больше не мог сопротивляться перед ремнем прошлого, который стягивал его с невыносимым давлением, — Я с удовольствием бы остался.       Опять. Не может отказать, жертвуя своим комфортом.       Затем Фуго улыбнувшись чему-то своему в голове поднялся из-за стола и торжественно произнес, беря за руку несопротивляющегося Наранчу, который с восковой податливостью поплелся за ним:       — Не будем тянуть время, пройдем же наверх — к инструменту, заодно давайте посмотрим, что же у меня есть из нот и что я могу вам дать… Быть может какой-то этюд и упражнения для начала.       Поднявшись наверх, Фуго раскрыл перед ним дверь в его небольшой кабинет, где ближе к левому краю стоял белоснежный рояль с каким-то листами нот на открытой крышке рояля, которую, как видимо, Фуго забыл ещё закрыть с самого вечера, а может быть он вообще её никогда не закрывал, в чем Наранча не сомневался.       Все спало кругом: одни лучи света, бегающие по комнате и рояль, нависший над этой комнатой грозной тенью.       Рояль этот же, как казалось ему, стоял совсем подобно мертвому в гробе. Словно всю эту комнату обуял ещё не совсем вечный сон, но подойдя к роялю и нажав на первую попавшуюся под руку клавишу, комната снова оживет. Все чувства сольются в созвучии, вздрогнут в сердцах живые струны. И тогда — да!!! Струны ещё целостны и не порвались! Ещё мы живы… И все образы страданий, роскоши, мыслей разбегутся от этой комнаты, забирая с собой плащ могильного холода и одиночества, разъедающего юные, полные музыки, сердца…       Пройдя к роялю, тот мягко коснулся до лакового покрытия на крышке рояля, неприятно слепящей глаза практически в тошнотворном эффекте. Его вдохновенный взор видел, словно он стоял гордо над всей вселенной, играя на этом замечательном инструменте до самого свода небес. Вот звонкие раскаты мелизмов, ври натиск мощной конницы крылатых аккордов. И все это сливается в стон о смерти, в рев пушек на высотах, в какой-то родной плач и…       По его руке прошлась жгучая боль.       — Не пачкай рояль! — прошипел Фуго, ударяя того по тыльной стороне руке, сам же усаживаясь за стол, который стоял напротив рояля прямо к солнечной стороне комнаты.       — Совершенно позабыл, какого это, — Наранча уселся за скамейку и начал наигрывать какую-то мелодию, гулко глотая ком в горле и часто кидая взгляд на Фуго, который на этот раз уставился на него немигающими глазами, которые даже начали терять свой яркий окрас…       На него напала неконтролируемая дрожь, будто бы его проткнули насквозь оружием, леденящее сердце и душу… Вызывающее отторжение всего, что ты видишь, словно ты видел всю свою жизнь дивный сад, который прямо на твоих глазах превратился в прах. Чуждаясь грубых влечений жизни, он начинал все чаще чувствовать этот камень, дающий о себе знать тупой болью между ребер.       — Вы дадите мне ноты? — он совсем не узнавал его взгляд.       Фуго же отвернувшись от него, продолжил выискивать в ящиках какие-то папки и книги, заполняя ими все пространство круглого стола.       Оглядывая комнату вновь, Наранча успел заметить холсты в углу за роялем, которые были накрыты темно-синей плотной материей. Успев сделать вывод, что Фуго практикует рисование, тот невольно подумал, что в целом, Фуго совершенно не знает, что есть такое искусство и какую ценность оно имеет для него…       Ведь он прекрасно понимал, что он совсем хладен к любви к прекрасному. И делал это все, чтобы вечно унылой душой он любил что-то крайне приземленное.