«Я слишком сильно люблю еду, чтобы болеть анорексией». Но анорексики тоже любят еду. Просто с анорексией еда перестает быть Вкусом, Текстурой, Запахом, Теплом, Энергией. Еда превращается в цифры, Калории. 1500. 1000. 800. 600. 200. Цифры нематериальны. Цифры несъедобны. Диетическая кола, Жевательная резинка без сахара, Затем ничего. Анорексия — это не о любви. Это ненависть. Это всепоглощающая ненависть к своему телу, к своим ошибкам, к самому себе. Голодание — это уже симптом. Потеря веса — это уже симптом. Чрезмерная физнагрузка — это уже симптом. Твои мысли — яд, Не твои действия.
Каждый сам придумывает себе способ самоистязания. Каждый сам придумывает, во что ему влюбляться. Как все началось? Когда все началось? Эрик почти не помнил своего детства. В последнее время память подводила его все сильнее. Он знал почему, поэтому не обращал на это внимание. Старался не обращать. При воспоминании о том, что было «до», перед глазами рисовались лишь смутные картинки его бывших одноклассников, какие-то отдельно запомнившиеся истории, — все это походило на выцветшие от старости фотоснимки. Но это даже неплохо, потому что при мысли о «после» воображение рисовало лишь пустую темноту. Его нынешняя жизнь не представляла из себя ровным счетом ничего. Ненаполненные ничем дни протекали бесконечно медленно и забывались сразу же после пробуждения. Его жизнь подозрительно напоминала коматозное состояние. /щелчок. смена кадра/ Привет, незнакомый придурок. Эрику не потребовалось много времени, чтобы распознать в новом женихе своей матери мудака. Мальчик с самых пеленок научился определять это безошибочно. Не трогай ее руки. Не трогай ее плечи. Не трогай ее волосы. Уйди из нашей жизни и сдохни в канаве. Эрик не чувствовал к этому человеку ничего, кроме бесконечной ненависти. Он не смел приходить в его дом и наводить в нем свои порядки. Он не смел пытаться изменить его. Но мать, по всей видимости, на этот раз не разделяла чувств сына. С каждым днем Эрик все сильнее отъезжал на задворки интересов Лиэн. Не самая очевидная правда заключалась в том, что Картман очень сильно любил свою мать. Наверное, он бы умел это правильно выразить, если бы только его научили. Мама была единственной, кто не считал Эрика мусором, видела в нем потенциал. Больше его никто никогда и не любил. Как же счастлива была мама, когда показывала сыну кольцо на безымянном пальце. Как же несчастлив был Эрик. /щелчок. смена кадра/ Всего за год Лиэн стала самым счастливым человеком. С Эриком же все работало наоборот. Он терпеть не мог этого человека в своем доме. Слишком частыми стали вспышки агрессии, которые он просто не мог выместить на этом уроде (Эрик бы без труда грохнул этого придурка, если бы не мать), так что кромсал на части старые игрушки, бил кулаками стены, а затем стал истязать и себя. Он делал все, чтобы привлечь внимание матери, показать, что это не их человек, ему нечего делать в этой жизни. Ничего не работало. Было трудно принять, что мама — не его собственность. Но все было еще сложнее, потому что Лиэн его больше не любила… Больше его никто не любил. Тогда он начал давать трещины. Эрик никогда не называл этого человека отцом. У него просто не поворачивался язык. Он был просто противным человеком, слишком суровым внешне. Он умел улыбаться, но эта улыбка была злобной и никогда не предвещала ничего хорошего. Все его движения слишком резки и уверенны. Слова он произносил быстро и четко, словно плевался ими. В его светлых, холодных глазах Эрик видел ту же тягу власти, которую видел в глазах того, кто отражался в зеркале. Тогда юноша понял, что встретил себя. Подобного себе. Себя сломать нельзя. Но Габриэль сломал Эрика. Юноша видел, что мама с ним счастлива, поэтому старался не ссориться с ним особо, но, если честно, он был дерьмовым отчимом. Чаще всего скандалы возникали на пустом месте. Косой взгляд, неаккуратно заправленная кровать, одна фраза с полунамеком на то, что Эрик не нуждается в его «мужском воспитании», могли перерасти в страшную драку или просто ссору, крайним в которых оставался, как правило, Эрик, хотя даже не подписывался на сожительство с кем-либо. Мужчина никогда не стеснялся перед Картманом в выражениях и не рассчитывал силы, избивая своего пасынка до синяков, таская его по полу за волосы по всему дому, разбивая ему нос и голову о холодные стены. Он всегда считал себя правым и слишком сильно любил чувствовать власть. До него на Эрика никто не смел поднимать руку. Не смел оскорбить или повысить голос. Он посмел — и добился своего. Каждый день для юноши проходил в ожидании новых необоснованных обвинений. В конце концов Эрик просто устал бороться и пустил все на самотек. Он все чаще прятался в комнате и себе, чтобы не встречаться лишний раз с отчимом. Один вид его был противен и причинял боль. Юноша царапал свое лицо, обжигая свежие рваные раны слезами, по утрам замазывал синяки тональным кремом, чтобы не беспокоить мать, кричал на Габриэля, срывая голос, вырывался из хватки его пальцев и подставлялся под удары. Его мир с каждым днем все больше сужался, и ему стало казаться, будто все пространство, что ему дано — его собственное тело. Жизнь с первой космической скоростью летела под откос без видимой, но с ощутимой причиной, и он чувствовал себя по-настоящему беспомощным и одиноким. /щелчок. смена кадра/ Вскоре Эрик вынужден был попрощаться с еще одним огромным пластом в его жизни. Лиэн придумала за него — хотя, скорее всего, все решил этот ублюдок — что большего его сын добьется в столице. Ей и самой, наверное, давно осточертел маленький захолустный городишко, в котором она прожгла свои лучшие годы. Эрику в Южном Парке не то чтобы нравилось, но и уезжать он не горел желанием. Он и без того чувствовал слишком большое давление на себя. Ему казалось, что еще один стресс — и его голова разлетится, забрызгав все окружающее пространство перекипевшими мозгами. Но Эрик оказался более выносливым, чем думал. Он не попрощался со своими друзьями, хотя этих людей было трудно называть этим теплым словом. С Эриком никогда никто не дружил по-настоящему. В последние месяцы его пребывания в Южном Парке он сильно отдалился от всех своих знакомых. В школе его было не видно и не слышно, то и дело он прогуливал занятия, потому что идти на уроки избитым было стыдно. Его ментальные проблемы остались незамеченными, а может, никто просто не хотел вмешиваться. Эрику и не нужно было такое внимание. В жалости он нуждался в последнюю очередь. Оказавшись в большом незнакомом городе, Эрик почувствовал себя потерянным. Ему казалось, что все там слишком: слишком много пространства, слишком много людей, слишком быстрое движение, слишком низкое небо. Быть новеньким в школе оказалось сложнее, чем он думал. Может, карма все же существует, потому что Эрик чувствовал себя так, словно отвечает за каждого человека, который имел честь быть им униженным. Его дразнили и не принимали. Бороться за свое место за солнцем казалось невозможным — на его плечах была и без того непосильная ноша. Эрик стал тем, кого раньше он сам презирал. Еще год такой жизни, и юноша понял, что от жизни больше нечего ловить. Эрик решил умереть. /щелчок. смена кадра/ Провести лезвием чуть глубже не хватало сил. Повеситься слишком страшно. Утопиться слишком сложно. Организм выплевывал таблетки, не давая никакого эффекта. От высоты кружилась голова. Именно тогда воспаленное сознание Эрика придумало эту безумную идею. А что, если просто не есть? Ему, ослабшему, поломанному, тогда показалось, что это проще всего. Однажды его сердце просто остановится во сне. Он уснет и никогда не проснется. Сначала было голодно. Потом есть не хотелось. Потом вид еды вызывал отвращение. Тогда жизнь и обратилась в настоящий ад. /щелчок. смена кадра/ Габриэль погиб в состоянии алкогольного опьянения. Напившись, он потерял управлением автомобилем, став причиной дорожно-транспортного происшествия, проще, аварии, унесшей, к счастью, только его бесполезную, но кем-то ценимую жизнь. Эрик думал, что смерть ничего не значит. Ощущение его присутствия в доме, холодного взгляда, тяжелой руки на плече и кулака — на животе, и этого насмешливо-приторного «малышка» будут преследовать его не год и не два. Синяки и раны сотрутся с кожи, но воспоминания навсегда останутся в голове. Он бы хотел содрать их, невесомые, как следы запекшейся крови, или замазать тональным кремом — только не хранить в себе и на себе. Эрик ненавидел все, что связано с этим человеком. Мать была в отчаянии, и он честно пытался поддержать ее, гладя по ночам ее жесткие волнистые волосы, так похожие на его. Он любил их и любил мать в целом, честно переживал за нее, но сам мучился от того, что ему таких поглаживаний — простого, казалось бы, жеста — не хватало на протяжении всех этих лет. Именно тогда мир взорвался и разложился на палитру красок, тысячи их оттенков и полутонов, звуки, оглушающие и вездесущие, ревущие внутри его головы, запахи, ударяющие прямо в нос, и одновременно едва уловимые — он предстал юноше во всем своем спектральном многообразии. Эрик мог лежать на кровати и слышать, как течет время, чувствовать на своей коже ветки, скребущиеся о стекло его окна, видеть, как по стенам медленно стекает потолок. Он чувствовал себя так, будто принял ЛСД, но точно знал, что уже давно не пьет никаких таблеток и даже сладкие сиропы от кашля, заменив их рвотным корнем. Юноша привык к чувству пустоты и опустошенности; оно находило в нем моральное и физическое отражение — он очищал себя до последней крошки, если случалось поесть. Но лучше совсем не есть, чтобы не чувствовать этого мерзкого ощущения заполненности, тепла. Он гордился собой, когда замерзал в теплой комнате. Его руки всегда оставались холодными, и однажды он почувствовал, что теплота — это миф. Ее не существует, как не существует любви и смерти. Его это в любом случае не касается. Болезнь съедала его, взамен забирая ненавистный жир. Это казалось ему совсем не странным — жизнь в обмен на худобу. Он мечтал об этом избавлении, как дети мечтают о собаке на День Рождения. Горькая правда заключалась в том, что такие мечты редко осуществляются, но он, как и дети, продолжал верить. Сердце работало. Болело, но работало, черт бы его побрал. Больно каждый раз просыпаться и смотреть на белый шершавый потолок. А мама, любимая мама, не переставала хвалить Эрика за то, что он наконец-то «взялся за себя». Если бы только она знала, в чем действительно дело. Она никогда не узнает, потому что болезнь давно зашила юноше рот, связала руки, ноги — ее холодные костлявые руки крепко держали его в колыбели своих бледных объятий. Эрик знал, что эти руки всегда были готовы свернуть ему шею. /щелчок. смена кадра/ «Мы снова едем в Южный Парк, солнышко». Должно ли это было обрадовать Эрика? Наверное. Он должен был скучать по этим серым улицам, замусоренным и кривым, должен был вспоминать своих друзей, которые ими не являлись. Но все, что связывало юношу с этим недогородком, выветрилось из головы и сердца, оставив только черный липкий остаток неприязни. Ему не хотелось возвращаться столько же, сколько оставаться в столице. На самом деле Эрику уже все равно — тащи его хоть за океан, он не проронит и слова ни «за», ни «против». Он вылил все свои слезы и высмеял все, что у него осталось внутри. Теперь его заполняла лишь пустота и неясные полуоттеночные чувства. Сначала Картман и не узнал виды родного города. Он догадался о том, что они на месте, только по указателю, который за столько лет ни капли не изменился — только оброс какой-то травой и лишайником, да слегка почернел с краев. Город в целом был прежним: все такие же дома, похожие на спичечные коробочки, одинаковые и скучные, не отличающиеся даже внутренним убранством, то же бледно-голубое небо, едва ли когда-то меняющее здесь цвет, та же редкая жухлая трава и даже лица одни и те же. Эрик особо не узнавал здесь никого, но и не мог бы сказать, что увидел кого-то нового. Все эти пейзажи не вызывали у юноши никакого приятного чувства ностальгии и даже грусти. Они ничего в нем не вызывали. Холодный свет в супермаркете неприятно бил в глаза. Он еще не навестил свой дом, который, Эрик был уверен, ждал их, грязный и пустой, но мать решила, что им необходимо купить продуктов. Продуктовая корзинка у юноши все время была неизменна — жвачка и кола, все без сахара — но он добровольно нес все, чего так хотелось маме: готовые сэндвичи, сок, сладкое, яблоки… Он шел рядом с ней, ни в чем заинтересованный, и на вопрос: «Тебе что-то нужно?» отвечал коротким кивком. Продукты на вычищенных прилавках — казалось, это единственное незагрязненное место в городе — Эрика интересовали разве что самую малость, но бледные тонкие губы упорно нашептывали, что это все ему ни к чему, а он и не спорил.***
— Кайл как всегда, — Клайд усмехнулся, поглядывая на пакет с яблоками, что юноша бережно прижимал к своей груди, как сокровище. Брофловски ничего не отвечал, понимая, что свою честь перед подвыпившим приятелем даже смысла отстаивать нет — к вечеру он так нажрется, что едва ли запомнит этот диалог, да и что они были в супермаркете тоже. Кайл любил в выходные посидеть с друзьями, но их пристрастие к алкоголю оставалось для него мерзостью. Редко он брал для себя энергетические напитки или снеки, а сейчас ему было как-то тошно, вот он и решил взять яблоки. Но таким людям, как Клайд, едва ли понять, что о здоровье нужно беспокоиться смолоду, а не когда в тридцать ты уже сляжешь с циррозом печени. Вообще, вечер обещал пройти скучно. Отчасти и потому, что компания была не в полном сборе: родители Баттерса запрягли его помогать им в саду, Токен занят долгами по учебе, у Твика смена в кофейне. Эти ребята, конечно, никогда не делали погоду, но все равно без них будет не так весело. Они и сейчас, в супермаркете, молча блуждали мимо полок, хотя обычно хоть немного общались и шутили. Иногда их даже выгоняли из-за производимого шума. Сейчас же было глухо. Кайл, поглаживая зеленые плоды в нервном жесте, посматривал на коляску, которая медленно, но верно заполнялась всякими непотребствами. Он бы и рад положить туда и свои яблоки, но не был уверен, что какой-нибудь умник не вышвырнет их. — Не уходите без меня, — быстро бросил Кайл всей компании в целом, но смотря почему-то именно на Стэна, и, петляя между покупателями, которых было не так много в будний день вечером, но все почему-то скучковались именно здесь, прошел в отдел со сладким, думая взять мармелад или какую-нибудь другую сахарную дрянь. Юноша обошел парня на пути к желейкам. Он бы и не обратил на него внимания, если бы тот не выглядел так… болезненно-странно. Кайл испытывал рядом с ним такое же чувство, как когда видишь калеку на улице и стараешься не смотреть на него, чтобы тот не подумал, что ты пялишься из-за его недостатка. Выбрав несколько пачек со сладостями, он уже хотел уходить, как… — Эрик, ты где? Иди скорее сюда… — проговорил мягкий женский голос где-то в конце стеллажей, и странный мальчик повернулся, направившись к зовущей его. Кайл посмотрел на парня еще раз, и смутное сомнение закралось в его голову. Идея, словно обсессия, охватила весь разум подростка. Он колебался всего секунду, после чего пошел — нет, поплыл — к странно выглядящему юноше, выронив из рук пачки с мармеладом. Он едва ли соображал, что делает, когда бледная рука с россыпью ржавых веснушек на ней легла на спрятанное под широкой футболкой плечо незнакомца… незнакомца ли? — Эрик? Эрик… Картман?