Отметины

Он задыхается. Такахиро силится вдохнуть полной грудью воздух, а вдыхает дым, крепкий, прогорклый. Выворачивает уже от этого привкуса, от сухости в горле, но ладони снова и снова ныряют в карман за помятой пачкой, раз за разом, привычка заарканила его, словно сизифово проклятье, только он тут не шары катает, а курит сигареты, от которых плохо. Курит чтобы плохо не было. Внутри квартиры тяжело дышит жуткими басами музыка. И хуже аранжировки Хиро в жизни не слышал, чем эта ремиксовая версия Shout. Что они сотворили? Как извратили её мощь и неспешность, с каких пор перестало шепотом кричать, откликаясь эхом в их душах, произнесённое Орзабалом кричи. И как же страшно думать, что их всех так испортит, извратит под гнетущим весом эпохи. Воздуха на балконе все еще мало, открыты все окна, нараспашку, задувает сквозняком напропалую. — Ужас, — бормочут хрипло позади. Дверь распахивается выплескивая басы Хиро в спину, предательски засаживая куда-то под лопатку тупым лезвием. Он резво оборачивается и наблюдает. Да. Ужас. Высокий, широкоплечий, он прикрывает за собой дверь, обводит Ханамаки беглым пустоватым взглядом и обходит стороной, пристраиваясь в соседнюю нишу окна. Его быстро начинает потряхивать от холода, выперся, красивый, в одной рубашке, крепко обтягивающей вылепленное скульптором, не иначе, тело и застегнутой чопорно под самое горло. Хиро делает затяжку и кладет сигарету на раму, протягивая ладонь, касаясь чужого плеча. Он слишком пьян, чтобы думать обо всех этих личных пространствах, о приличиях, о хорошем тоне знакомства с такими притягательными плечами. — М-м? — протягивает тихо. Он звучит удивленно, но по его лицу не скажешь, что это хоть как-то садануло по его душевной организации. Хиро чувствует дозволенность, тянется обратно за сигаретой, стряхивает пепел, пристраивается в ту же нишу, прижавшись к парню боком, согревая. — Будешь? — спрашивает. Парень кивает и берет из его рук сигарету. — Я тебя тут раньше не видел. Ты кореш Тендо? — Смотря что ты подразумеваешь под словом «кореш», — усмехается он. — Мы работаем вместе, вот так и вышло, я здесь. — Я, кстати, Ханамаки. Тоже с Тендо работал. — Да кто с ним не работал, — качает головой, затягивается и выдыхает дым носом, как гребаный дракон. Такой же устало-величественный. — Матсукава. Но Тендо зовет Матсуном, так что, — он разводит руками и так и не объясняет, что — протягивает сигарету обратно. — Тендо всем дает свои имена, будто отметину ставит, знаешь. — Как клеймят корову на убой. — Поэтому я у него в контактах Макки. Матсукава мягко улыбается, молчит и смотрит, как Ханамаки курит: — Макки, — повторяет, — интересно. *** Он задыхается. На выходных, каждый раз, как выходит из дома покурить утром, так возвращается ночью задурманенный, упитый вусмерть, крадется мимо материной спальни, веселый, перевозбужденный. Влюбленный. Он всюду ищет его, этого Матсукаву, который оставляет отметины не хуже Тендо. Тендо, некстати пропавшего с радаров на прошлой неделе. Вакатоши беспокоится, сидя весь вечер на одном месте и потягивая балтику девятку одну за другой, пулеметной батареей, сопит недовольно в прохладную жесть, сминая опрокинутые в себя банки в блины одной рукой.(И как еще не вспорол себе ладони?) Он Тендо не может ни вызвонить, ни найти, а у кого искать, если все здесь, в их квартире. Все, кроме Матсукавы, чешется у Ханамаки где-то под лопаткой справа. А может и слева. — Вакаччан, ты точно не вспомнишь..? Ушиджима прикрывает глаза, мотает головой медленно, заторможенно как-то. У него майка заляпана пивом, а на ногах розовые мягкие тапки Сатори, в которых он на балкон курить ходит. Ханамаки сплевывает и толкает в плечо Эйту: — Ты бы уложил его спать, а то разнесет буйного на ночь. — А тебя самого не разнесет, Макки? — Я не буйный. Он любвеобильный. И запыхался, вдыхая свои глупые чувства к почти незнакомому человеку, захлебнулся в перебежках от материной квартиры и сюда. Налеты на чужие компании, какие-то смазанные лица, но никак не удается выцепить даже хоть малость похожего. Тот — так прост и бесподобен одновременно. Смуглая кожа, родинки на руках, темные курчавые волосы на тыльных сторонах ладоней, густые брови, дрожащие губы. Макки не может даже вспомнить чего-то целостного, словно только вскрытая коробка пазлов, рассыпанные по обратной стороне век кусочки-частички-картинки, мелькают вспышками, выжженные где-то в особом отделе памяти. Той, которую не пропьешь, не растеряешь. От которой и добровольно отказаться не выйдет. Он танцует во мраке, натыкаясь на людей, наступая им на ноги и беспрестанно извиняясь, но никак не может остановиться, все мечется, все ищет снова этих чувств, тепла под боком, безразлично-теплого взгляда украдкой скользящего по сжимающим сигарету губам, пересохшая глотка, низкий бархат голоса. Один раз Ханамаки даже подумал, что уже нашел. Смоляные кудри, все чего хватило, чтобы его выцепить, нанизать на крючок как насекомое, да только плечи под этими кудрями были не так крепки, кожа не так смугла, а кудри и вовсе не кудри — непослушные лохмы. — Прости, обознался. Парень кротко улыбается и предлагает сигарету. Снова сигареты, но балкон уже другой, без оконных рам, одна перегородка до бедра высотой между шагом вниз, с шестого (а может и седьмого, кто знает) этажа, на нестриженный буйный газон, который, наверное, даже смягчит падение, если придется. — Ты из тех самых, — задумчиво протягивает парень, уставившись куда-то в сторону. Избегает смотреть в глаза, странный, своевольный. Может, это даже его квартира, кто знает. — Из тех, кто Ад перевернет ради своей Эвридики. — А ты здесь живешь, да? — Это квартира Тетсу, но да, считай, живу. С Куроо Тетсуро мало кто знаком лично — Ханамаки вот даже оказался у него дома и не понял — но он в определенных кругах довольно известный делец. Говорят, держит где-то бар. А еще говорят, что он трахается со школьником. — Тебе ведь нет восемнадцати, да? Парень качает головой с мягкой улыбкой, пространной, странной, растягивающей и без того бледные тонкие губы в белесый контур, обхвативший фильтр поганых, но дешевых Ротмансов: — В декабре будет. А на дворе между тем ноябрь и щеки у парня розовеют так сильно, что, кажется, обожжет прикосновением, но — Такахиро не лезет к нему, касается своих — на деле всё совсем наоборот. Кожа почти покрывается инеем от стылости воздуха и угасающего огонька тупой бездумной надежды найти его кудри, его плечи, губы. Вдохнуть его всего и навсегда отказаться от воздуха. *** Тендо стучится в дверь в шесть утра первого января и глупо улыбается, снимая перчатки, протягивая сухую огрубевшую ладонь, притягивает к себе и обнимает, костлявый, холодный, сиплый: — Тебя не хватало ночью, Макки. — А тебя не хватало два месяца, заморыш. — Вакатоши сказал, ты искал меня очень. Он наступает на пятки кроссовок, кидает их в угол прихожей и заходит внутрь квартиры, пока Ханамаки закрывает за ним дверь. Тендо кивает на прикрытую дверь в конце коридора, где спит мать, а Хиро качает головой и ведет на холодную кухню. — Чего это она на работе? — С чего ты взял, что на работе? — бубнит Ханамаки, грубо-невнятно от недосыпа и похмелья, не настроен он обхаживать нежданного гостя. Достает из холодильника открытую бутылку водки — остатки с празднования. Ставит на стол. Чешет неловко щеку, подумав, что был чересчур резок со старым прохвостом. — Н-да, на работе. У них там корпоратив. Думала, наверное, что Такахиро как обычно слиняет на блядки на все январские праздники, вот и согласилась отпраздновать с коллегами, которых не переносила на дух. — И ты хочешь сказать, что всю ночь тут один просидел? — Даже если и так, то давай сначала ты объяснишь, где тебя носило все это время. Сатори вздыхает и стягивает с головы шапку. Примерный мальчик, шапку носит, а из внутреннего кармана огромной черной куртки торчит рукоять пистолета. Идиот. Еще и бритый, оказывается, идиот. Стаканы, сдвинутые, звенят глухо, пока Такахиро наливает туда добрые сто грамм и заливает сверху апельсиновым без мякоти. — За что выпьем? — говорит Тендо, хватаясь за грани обмерзшими даже в перчатках пальцами и поднося к губам в нетерпении. — За то, чтобы никто кроме меня не заметил пушку у тебя в подмышке. Балда. Тендо такой тост по душе, он расплывается в аляповатой ухмылке и опрокидывает в себя стакан разом, шумно глотая горлом и причмокивая в конце. И тут же, без лишних экспозиций, объясняется: — В общем, я сильно проебался с работой и пришлось сжигать мосты, не было времени даже Вакаччану позвонить, как были, так и сели на автобус до Осаки, выбросили телефоны, побрили головы и отсиживались у бабки моего далекого знакомого. — А теперь-то что изменилось, думаешь, не найдут? И пушка тебе зачем? Всё настолько плохо? — Не знаю. Устал, — снова вздыхает и откидывается на стенку, покачиваясь на табурете. — Ты больше не тусуешься, что ли? Парни говорят, давно тебя не видели. — Работа. — А меня зачем искал? Макки вспоминать не нужно, он держит в голове, прокручивает, как старую пленку в проекторе, тот вечер раз за разом. Отвратительная музыка и губы его отвратительно сухие, холодные, касаются пальцев, когда он забирает сигарету без рук, так, вытянув шею и наклонившись близко-близко, что кудри спадают на лоб и щекочут Ханамаки ухо. И пахнет чем-то горьким, резким, как бензин, но незнакомым. — Да я… В дверь звонят. — Мама, наверное, я сейчас, — Ханамаки теряется, прерванный, почти дорвавшийся. Как там сказал Тетсуровский парнишка, до своей Эвридики? Может, не стоило ему так срываться, стоило остаться и сказать, всего лишь закончить фразу, чтобы все получилось совсем по-другому, но он, как и тот самый Орфей, все на поводу у чувств, а значит бездумно и фатально. Потому торопится открыть матери дверь, надеется, что Тендо додумается спрятать пушку поглубже и не придется ей объяснять, что за гангстер у них на кухне сидит, ещё и… — Ох, — поразительно четко и сузившимися от испуга зрачками. — Так это ты. — Какого черта? Он весь в черном, отрастил смешную козлиную бородку, неожиданно хмурый, не торопится опускать ствол с внушительным таким глушителем, направляет куда-то в колени. — Если хочешь, чтобы я тебя на чай позвал, можно просто попросить, знаешь. — Он здесь? — спрашивает тихо Матсукава, совершенно игнорируя его слова. Ханамаки словно не замечает ни пушки в его руках, ни того, что тот на него попросту не смотрит, заглядывает куда-то внутрь квартиры. У него сердце сейчас остановится, кажется. Ему душно. — Кто? Удар ребром ладони по горлу вышибает дух. Вот теперь Ханамаки действительно задыхается. Хрипит, сползает по стенке, а глаза лезут из орбит, фиксируясь на темной фигуре, что тянется к нему, кладет ладонь на плечо и палец к губам: — Прости за это. Давай тише. И проскальзывает мимо, оставляя сидеть на полу у прикрытой двери. С подъезда дует, свистит, холодно, пахнет сыростью и проводкой. Ханамаки слышит только гул в ушах, пока дыхание приходит в норму, пока легкие, и без того трухой сыпящиеся внутри, выдают по глотке спазм за спазмом, а в один момент сорвавшийся с горла кашель и сиплый вдох сливаются со вскриком и выстрелом. Тихим, словно и без крови, без боли, но без крови насмерть не бывает. Только в версии с цензурой и едва ли реальность может себе позволить такую роскошную опцию. Матсукава появляется в проеме кухни какой-то изломанный, замирает, смотрит на него, глаза темные, мутные, не получается никак понять, что в них плещется. — Что там? — спрашивает Ханамаки, ведет носом в сторону кухни. Матсукава коротко оборачивается и вздыхает. Подходит ближе, садится рядом, отложив пистолет в сторону, откидывается затылком на стену и прикрывает глаза: — Тебе не понравится. Но с этим я разберусь. Затылок холодеет. Стены в доме, вроде не настолько промерзли чтобы лед растекался прямо по подкорке мозга, нездорово. Это ужас. — Я слишком много знаю, да, — усмехается, даже без знака вопроса в голосе, но потом Матсукава вдруг, словно проснувшись, осоловело оглядывает, вскинув брови. — А, — вдруг доходит до него, — нет, господи, нет, Макки, я имел в виду с телом разберусь, не с тобой. Только посижу вот. Ты один живешь? Не время зацикливаться на мысли, что Матсукава еще помнит эту его кличку. Что вообще помнит его. — Мама должна вернуться ближе к восьми, — Ханамаки шумно сглатывает обдумывая следующие свои слова. Его отпускает страх, но тревога никуда не уходит. Неужели он сейчас, на кухне с Тендо… сделал вещи? Страшные вещи. — Матсун? — А? — Матсун, вы же вместе работали, как же…? — голос срывается, дальше просто не идет, застрявший где-то в связках, наверное, беспомощно колотящийся в такт бешенному пульсу. Кажется, Матсукава ясно видит, как его потряхивает, но он и сам не лучше, выглядит бледнее, напряженнее. Макки бросает на него короткий взгляд искоса — ладони сжаты, раздирает ногтем подушечку пальца и голова покачивается в ритм глубокого дыхания. И вот все, что от них словно и остается в тихой, мертвецки тихой прихожей — сердцебиение и вздохи. — Он накосячил, ты же понимаешь? Это же Тендо. Все с ним работали, но расстались не в лучших обстоятельствах. — И тебя послали прервать этот порочный круг? Матсукава пожимает плечами: — Меня послали искать его по всей стране. — А я тебя искал по всем квартирам. Вырывается так легко, словно совершенно к месту. Но он продолжает: — Не успел Тендо спросить, откуда ты. А представь, если бы успел? Если бы ты пришел на полминуты позже, что бы я о тебе тогда думал? — А что сейчас думаешь? Боишься? — спрашивает, словно ему самому страшно не меньше, чем он представляет. Макки вздыхает рвано. — Боюсь? Он боится оглянуться и увидеть кого-то другого, но поднимает на него глаза, наконец, а он смотрит в ответ с тоской. — Да ты сам себя боишься не меньше, Матсукава. Он не смеется, кивает. — Я такой же дурак, как и Тендо, только мне все равно хватило ума остаться при деле и не… не делать того, что он сделал. — Если так плохо выходит шифроваться, просто заткнись, знаешь, пока не проговорился, — бормочет Ханамаки. Матсукава наклоняет голову, шлепает себя ладонями по щекам и, вымученно вздохнув, вдруг спрашивает: — Зачем ты меня искал? — С чего мне тебя искать? — Ты же сам сказал… — он замирает, щурится на него и тихо догадывается. — Влюбился что ли, Макки? Макки пожимает плечами. Это все как-то совсем ненормально. То что ему все еще хочется ответить «да». Матсукава хмыкает, понимающе, поднимается на ноги и протягивает суховатую ладонь. И Ханамаки вспоминает этот горький запах от его ладоней — запах пороха.