***
В последнее время всякое неожиданное пробуждение начинало играть новыми красками, притом не самыми приятными: Нателла обнаруживает себя то в больнице, то чуть не на полу ресторана, а то и вовсе в поле. Она силится вспомнить, что такого могло произойти на этот раз, и на свою беду вспоминает битву, муженька, резкий свет фар, удар… Какая мерзость. Должно быть, ее попросту переехали, ковшом врезав по ногам или выше, и сейчас вся требуха валяется вокруг и дико благоухает, вызывая приступы рвоты, смеха и желания поскорее уйти. Какая, какая мерзость! С трудом она открывает глаза, ожидая найти взглядом хоть кого-то из своих девчонок, но рядом только какой-то мужик, сидит и самозабвенно глушит сигареты. Он как будто и вовсе не заинтересован в её персоне, однако стоит ей лишь немного пошевелиться, поворачивается к ней всем телом и смотрит в упор. — О, Нателнаумна, очнулис-сь! — говорит он шепеляво. — Как там на том свете? Темно? Спрашивает серьезно, обстоятельно, приподнимает брови высоко, вглядывается, ждет ответа и, видимо, находится на самой грани перед тем, как начать над ней насмехаться. Нателла этого ждет и смотрит на него убийственно, огонь глаз готов повторно поджечь траву и спалить всё поле. Патрульный, подкаблучник! Ну точно, в кожаной обновке, которую только вчера выдавали, с повязкой, порванной и почти съехавшей с плеча. Да как он смеет с ней так себя вести! Нателла тянет руку, собираясь ударить, но та не двигается с места, лишь пальцы слегка подрагивают. — Когда посследний раз там бывал, они еще проводку не провели и меня пару раз переехали, так что у нас-с обсчего больше, чем Вам кажетс-ся! Мужик всё-таки нагло хохочет над собственным остроумием и сминает сигарету об землю, он выглядит слишком довольным, и это раздражает. — Ты кто такой вообще? — Нателла не выдерживает и рвет пальцами жухлую траву. Она ничего не понимает и оттого чувствует себя в разы хуже. Кто он, зачем здесь? Пришел добить, поглумившись напоследок? Или хочет спасти, чтобы потом выторговать себе чего полезного, пользуясь ценной связью? Но нет тут теперь ничего ценного, не президент она больше и даже не путана, потому что не бывает безногих путан со вспоротым брюхом, даже здесь мужику нечего ловить. Но тот не торопится уйти, делает лицо такое, словно умеет думать, щерится щербатой улыбкой и говорит, чуть ли не кланяясь: — Захар к Васшим усслугам, миледи! Дальше уже некуда, ниже — тоже. Злость всегда помогала ей двигаться вперед, но теперь она пытается хотя бы встать, куда там — идти. Собирает всю волю, что осталась, приподнимается на локте, загребает пальцами землю, ломая ногти, шипит от боли, но всё-таки садится, сравнявшись с ним в росте. Где же, ну где же хоть кто-то кроме этого идиота, нужно встать и отыскать их, может, они погибли? Но ноги не слушаются, даром что на месте. Лежат бесполезной массой, не помогая даже сидеть ровно. Вокруг ни души. Нателла озирается затравленно, ищет, смотрит пытливо, но поле немо к ее просьбам, прощальным сувениром даровав какого-то больного на голову патрульного, пришедшего неясно зачем. Тот поглядывает на нее искоса и молчит, ковыряясь травинкой в зубах. Все, все поголовно ее предали, даже собственные ноги, Нателла старается не впадать в отчаяние и не смотреть на то, что от них осталось после встречи с Катамарановым, но сил все равно недостаточно, чтобы усидеть, и она падает обратно, краем глаза успевая заметить, как дернулся мужик. Захар ловко ловит ее, не давая расшибить голову, смотрит глаза в глаза, и яркая, почти красная радужка светит как будто недобро. Нателла не знает, что это значит, и ей это не нравится, потому что сделать она ничего не сможет. — Нет тут больсше никого, — спокойно отвечает Захар на ее отчаяние. — Даже этот уже укатил, ну, Натальич насш. Да и нам тоже пора. В чужих руках находиться неприятно, Нателла вертится, решив, что лучше вырваться и ползти прочь, но самой, однако Захар держит крепко и не думает отпускать. — Да чего Вы вошсшкаетесь? — Он качает головой. — Как грится, не ссы, Маруся, я Дубровс-ский. На меня можно положиться, вот Вы и ложьтесь, ложитес-сь кладитесь… И он поднимается с ней, даже не пошатнувшись, лихо так держа, чуть ли не одной рукой вовсе. В голову лезут дурацкие воспоминания скольки-то там лет давности, когда муженек еще на ногах стоял, но все равно с таким скрипом носил её на руках, что лучше б и не пытался. Сшибал ей все косяки в доме, ронял на диван небрежно, не специально, конечно, но всё равно обидно. «Тебе бы, Натка, схуднуть немного», — неловко говорил он, потирая шею. «Не умеешь, не берись», — мрачно отвечала она, про себя все равно переживая, потому что из зеркала на нее совсем не миниатюрная красотка смотрела. Выходит, не в ней дело было, и если этот… как его, Захар? Если Захар донесет ее до поликлиники или куда там он решил, ни разу не уронив, она даже раскошелится на благодарность. Мысленно, конечно. Предаваясь воспоминаниям молодости, Нателла понимает, что Захар все это время что-то ей втолковывал, и слышит только окончание. —…иначе Жилин Вас точно на пятнашечку закроет, а оно Вам надо? Знаю я эти его пятнашечки, Вам не понравится. Но мы и не таких лечили, сщас разберемся! Нателла не успевает возмутиться, только порывается протестующе замахать руками, раздав вместо благодарностей заслуженные пощечины и приказав, что положено, но Захар наклоняет голову и так смотрит, что все слова теряются. — Вы, главное, не помирайте больше, — просит он и не скалится даже. — А то мне от Рыбнадзора потом кляуза прилетит на всю рожу. За нарушение мирового равновесия, чтоб его через колено.Клин клином
30 октября 2020 г. в 11:37
Захар поразительно быстро улавливает перемены в городе, когда народ без разбора начинает его колотить, от великой радости, не иначе. Щедро рассыпая удары в ответ, он прорывается к лесу, чтобы найти того, кто как обычно с легкой руки свершил правосудие, а нюх на Катамаранова, как и на неприятности, у Захара отменный. Что-то явно случилось, скорее всего, городских масштабов, не меньше, но разобраться в этом не так-то просто, когда каждый норовит хорошенько врезать от души.
Катамаранов находится под кустом в поле, рядом припаркован бульдозер, и, уже догадываясь, чем пахнет дело, Захар не может устоять от соблазна хорошенько врезать тому по сонной физиономии.
— С-слысшишь, ты, какого хрена? — У Захара дергается верхняя губа и глаз, но это, наверное, от того, что по ним уже кто-то успел съездить.
Катамаранов вяло отмахивается, в ответ только фырчит лисой, и широко распахнутые глаза сталкиваются с злобным прищуром. Абсолютно трезвым.
— Крайние меры. — Катамаранов вовсе не хочет ни перед кем отчитываться, но кивает головой куда-то в сторону. — Клин клином… в-вышиб.
Резким рывком он поднимается на ноги и шаткой походкой направляется к бульдозеру. Заводит мотор, машет на прощание и уезжает с поля, громко тарахтя. Захар трактует его жест однозначно, бросает вслед такой же и уныло бредет туда, куда указал Катамаранов. Даже у этого лешего день закончился, а ему теперь отдыха не видать, иди, разгребай чужие наломанные кучи дров, иначе утро в городе и вовсе может не настать.
То, что ему придется носиться с многострадальным городом как с тухлым яйцом, Захар узнаёт еще в школе при обстоятельствах столь неприятных, что вспоминать их может, только хорошенько выпив, но одно дело уйти со смены на заводе пораньше, чтобы поднасолить милиции или, наоборот, приволочь прямо Жилину на порог парочку бандитников, и совсем другое — надолго распрощаться со спокойной жизнью, восстанавливая перекрученные весы. Уже неясно было, кто именно наставил непомерно много гирь, да только нет в городе больше никого, кто бы тут сгодился. Где-то, конечно, разъезжает неунывающий таксист, выручавший там, где ни Захар, ни Катамаранов справиться не могли, но сюда ему незачем ехать, а значит, свалить работу на другого да сбежать не удастся.
Борясь с обидой, Захар продирается через выжженную траву, гадая, что мог пропустить. Кто-то явно здесь дрался на смерть, словно забыв, что вообще-то нельзя никого убивать, трава выгорела, взрытая земля комьями валялась, можно хоть сейчас картошку садить.
«Вот лучше б и садили», — думает он, озираясь.
А потом видит Стрельникову. Не узнать ее после стольких плакатов невозможно, но Захар все равно замирает, разглядывая застывшее в ужасе лицо. Она совсем не похожа на живую, остекленевшие глаза подернуты пеленой смерти, и это плохо, это очень и очень плохо, потому что нельзя в их городе так вот помереть, нельзя убить и быть убитым, но Катамаранов, хранитель этой непреложной истины, нарушил их святое правило, перевернув всё с ног на голову.
Катамаранов мстил, это было очевидно, он тоже человек, хоть мало кто в это верит, но Захар знает его как облупленного, читает легко и злится справедливо, потому что давно они оба зареклись с нормальными людьми связываться, но, посмотрите-ка, не устоял-таки Игорь под томным Жилинским взглядом.
А разбираться ему.
Захар вздыхает, садится рядом и закуривает. Приканчивает папиросу, за ней другую, но ничего не происходит, и он знает, почему, как знает и то, что всё бесполезно. Вернуться оттуда можно, если здесь ждут, хоть кто-то, хоть одна жалкая душонка, бьется тревожно и верит, что придет к ней ее человек.
Стрельникову же не ждет никто.
Захара это пугает, ведь даже у него есть парочка закадычных товарищей, которые уж что-что, а пропить его получку всегда рады вместе, но на то он и Захар, чтоб свободным быть как ветр в поле, а здесь что за нонсенс, что прикажете делать?
Память упрямо свежа, словно еще вчера он был школьником, Захар знает, что ему приказано делать, и не важно, хочет он того или нет. Всё должно быть здесь нерушимо.
И тогда он склоняется над Стрельниковой, смотрит в мертвые глаза и говорит серьезно, будто его могут услышать.
— Не, барыщшня, Вам помирать нельзя. Подите-ка с-сюда, весь город просит, ну очень.
Хотя, конечно, просил только он один.