На ход ноги

      Трава под кирзовыми сапогами тихо шелестит, источая уже не столь удушающий аромат, какой был при солнце, но душный жар, мешаясь с морозным ночным ветром, холодит кожу, бросая в нелепую дрожь. Иногда стебли такие высокие, что достают до висевшей ладони, неприятно ее щекоча, но сил поднять руку нет, и Нателла только тихо фыркает, стараясь не обращать внимания ни на что: ни на бесчувственные ноги, ни на жаркий озноб, ни, в особенности, на то, как хорошо Захар считывает ее приглушенные вздохи, снова и снова кладя сползшую руку себе на плечо. Он несет ее легко и спокойно, выискивая дорогу к городу, он необычайно молчалив, всегда меняет положение рук, чтобы не затекла ее шея, и ни разу еще не опускал взгляд вниз.       Нателлу это вполне устраивает. Не то чтобы такая кандидатура снизошла прямиком из её грез, но сложно соответствовать тому, чего уже много лет как нет вообще. Мечты о прекрасном и непорочном кончились в грязной кабинке туалета на втором курсе техникума, а все остальные — немногим позже, на трассе. Цель всегда выше чувств, Нателла это выучила с детства, цель и есть надежда, спасение, но что делать, когда ее вдруг не стало, не знает. Повиснув в мутной неопределенности, как в чужих руках, она пытается вновь собрать себя по частям, вот только всё рассыпается, выскальзывает из ослабевших рук и разлетается по полю, посмеиваясь на прощание. Стоило предполагать, что однажды силы кончатся, и склеить обратно ничего не удастся, но ведь так приятно обманывать себя, что всякий раз проигрываешь в последний, и больше-то точно не повторится.       — Нателнаумна! — Захар вдруг нарушает тишину, посмотрев вдаль с хитрым прищуром, будто ее лицо напротив, а не внизу. — Хотите, легенду рашсскажу? Про Ваську Вантуза, выс-сший сорт.       Никаких легенд Нателла абсолютно не хочет, но считает, что ответить — слишком низко для себя, лишь снова фыркнув. Захар же, видимо, уже всё решает заранее. Перехватив ее поудобнее, начинает:       — Был такой, значитса, Васька по прозвисщу Вантуз, и, как можно сделать нехитрый вывод, был он сантехником. Жил шсебе, в ЖЭКе работал, чистил толчки, ну, ничо беды не предвесщало. И вот как-то раз приходит он по вызову, а там такая краля его вщстречает, ну просто как с обложки. Васька влюбился бессповоротно, пропал мужик, ну и краля та неравнодушием воспылала, короче, больсше ей не надо было в ЖЭК звонить.       Нателла закатывает глаза. Жалея, что не может даже стукнуть Захара в плечо, она пытается отвернуться, показывая, что слушать этот вздор не намерена, и утыкается носом в черную холодную кожу плаща. Глупые, никчемные людишки и Захар этот туда же, лучше бы оставил в поле, она же свихнется раньше, чем закончатся его легенды.       — Жили они вмешсте, чаи гоняли, — как ни в чем не бывало продолжает Захар, — но тут, значитса, какая оказия: возврасщается кралин муж. Что там началось! Ну, вообразить несложно, да только нашс герой шхватил гаечный ключ да засадил его в башку соперника. Вернее, желал того всем щердцем, но поскользнулся и тухесом прямо на свой вантуз. То был первый знак, но герой его не понял и, залатав зад, ресшил отомстить уже крале. Подкараулил ее ночью у подъезда, мешок на голову, в лес… Да по пути сшпутал дорожки и в болото угодил. Если б не бабца, там бы и сгинул.       Нателла готова взвыть. Ей кажется, что еще немного, и она уйдет на своих двоих, от такого накала идиотизма излечившихся в мгновение. Несмотря на обманчивый вид, глупой она никогда не была и никогда так же не терпела никаких поучений, а здесь ее собственный подкаблучник, возомнив о себе непонятно что, чуть ли не носом окунает ее в собственные ошибки, разве что не посмеиваясь притом, но, Нателла знает, это еще ждет ее впереди.       Никогда раньше такого позора не было, никто так далеко не заходил, не позволяя себе лишнего слова даже, а тут наглец соловьем заливался так, что любой журналюга обзавидуется.       — Но и тут его не проняло! — Захар ликует, пальцами отстукивая победный гимн по ее бедру: ладони он положил удачно. — Ресшил руки на себя наложить, да только не «на себя» вышло, а «себе», хе-хе. Опозорился на вещь город и не помер, разумеется. Такова, значитса, история. А мораль сей басни какова, а? Кулаками махай, да никого не убивай. Понимаете? Вот вам ссовет от Захара. Хотя не только вам, вообще-то…       Он усмехается и вновь поднимает свесившуюся руку, ненадолго задержав ее в своей ладони. Теплая, шершавая, она разнится с ее остывшей кожей так же сильно, как поднимавшееся от земли марево с ледяным ветром ночи, и Нателла не знает, от чего сейчас чувствует круживший голову озноб. Отвращение смешивается со злым восторгом, потому что она ясно видит, что встреться они раньше, и она бы обязательно услышала то же самое, что и сейчас, и говорит Захар не потому, что пользуется положением, а словно читает здешний негласный закон, который она старательно игнорирует.       Но она на то и президент, чтобы все законы самой прописывать и принимать, а таких наглецов ставить на место сразу же.       — Захар, миленький, — тянет Нателла елейно, всё вглядываясь расфокусированным взглядом в кожаный плащ, — не кажется ли тебе, что это не твое собачье дело?       Ответ выходит таким же жалким, каково и все ее положение. Под стать, тютелька в тютельку. Впору уже смеяться и плакать, а еще лучше — свалиться Захару под ноги и свернуть шею под его гогот, ведь неужто ему до сих пор не смешно?       Тот молчит, словно не улавливая претензии, а потом, сощурив один глаз, говорит беспечно:       — О чем Вы, Нателнаумна? Это же просто городсская байка, чтобы дорогу шскрасить.       И столько в этом обезоруживающей простоты, что Нателла бы обязательно подавилась, если б горло не пересохло раньше.       Повернувшись, она замечает, как Захар скалится щербатой улыбкой, впервые наклонив к ней голову, и огромные его глаза, как два фонаря, высвечивают в ее душе всё самое тайное, даже для нее самой. В попытке защититься, выстоять, переиграть, Нателла усмехается едко, но Захар только хохочет и отворачивается, снова смотря на дорогу.       Одинокими панельными надгробиями начинается город.