Сладкий проигрыш

      Мы – заложники своих чувств. Прогибаемся под ними, не терпим невзаимности, не контролируем желания в любых планах и проявлениях. Кто-то так и остаётся жить с этим, смиряясь, а кто-то со временем осваивает, учится себя понимать, становясь своеобразным властителем, контролёром. Однако это было совсем не про Третьякову.       Однажды она уже позволила себе довериться человеку. И к чему это привело? К одиноким, слезливым ночам в обнимку с бутылкой хорошего вина (бывал ещё вариант с подушкой, прописанный психологом, но он так себе), наполненными мыслями из разряда: "что же со мной не так?", "за что?", и… Болью. Болью от родной, немыслимо родной. Вначале, конечно, всё как у людей (хотя кто их, этих людей, знает): рестораны, кафе, приятные сюрпризы, встречи в перерыве между съемками, и… Кое-что, оставшееся сугубо между ними. Где-то на том же белом кожаном диванчике в гримерке Лукиной. Или на большой, двуспальной кровати с нежно-розовыми простынями… И, безусловно, разговоры на кухне за бутылкой двадцатилетного шотландского виски, рома, чего только в руки из бара попадалось. Разговоры о важном.       — Ты же понимаешь, что всё имеет свойство кончаться? – спрашивает Лаура, многозначительно глядя на блондинку. Снова. снова этот суровый взгляд, пропитанный чем-то, что не прощупать. На Марию сейчас смотрит не та домашняя Лара, которую она так любит, которую целует каждый чертов выдающийся раз, и каждый раз запоминая, вкладывая в это куда больше важности, чем стоило бы. Не та Лара, с которой они ходят по магазинам, не та Лара, с которой они по детски балуются на кухне во время готовки ужина. В конце концов, не та Лара, которую она любит больше. Сейчас на неё смотрит именно Лаура Альбертовна – великая и могучая, словно русский язык, и это, почему-то, заметно напрягало. Излишки серьёзности?       — Понимаю, – Мария тяжело вздыхает, бездумно крутя стакан виски в руках. Кажется, она совершенно не умеет пить. Виной тому, возможно, ситуация, возникшая в глубоком студенчестве, где-то на втором курсе. Что там было, кто зачинщик – Третьякова, конечно же, не помнит, да и острой необходимости в этом нет. Было и было. Совершенно не умеет пить, зато умеет слушать и слышать, да и зрелую женщину, как и, впрочем-то, взрослых людей (взрослее тебя, мудрее), иногда таки стоит слушать. — Но разве тебе хочется об этом задумываться сейчас, когда все хорошо? — она допускает мысль о том, все ли в действительности хорошо, но сразу же заглушает немой вопрос. Да. Хорошо. Вроде.       — О чём еще мне следует задумываться за пятым стаканом виски, старше тебя на каких-то жалких двенадцать лет, в полчетвертого утра, как не о нас, м? – вопрос, казалось бы, в пустоту, и женщина, увы, не получит на него ответа. Для неё это тоже всё необычно, ведь, состоя в браке с бывшим мужем, этих разговоров и посиделок не было. Лаура запоздно возвращалась домой, когда дети уже спали, а он лежал в холодной постели, дожидаясь супругу, и ложилась спать. На следующий день приезжали его друзья, а затем Лукина убирала остатки веселых посиделок, в которых напрочь отказывалась участвовать, предпочитая в такие дни гулять с детьми, разъезжать по выставкам. И Лауре, и детям нравилось, а это главное. Мария еще некоторое время молчит, впадая в некую апатию, а затем, вскинув голову, с неожиданным детским задором отвечает:       — В силу моей молодости... Мне плевать, что будет завтра. Главное то, что передо мной сейчас, и я не хочу жить будущим, – Третьякова осушает бокал залпом, и тянется к Лукиной за поцелуем. Та отвечает ей, не задумываясь. Исход понятен. Хотелось бы продолжить дискуссию, но раз это началось, то ураган под кодовым названием «Мария Владимировна» не остановить.       Всё это радовало, безусловно, и даже больше. Было, ради чего жить, ради чего, сломя голову, лететь домой, готовить поздний ужин, и видеть непередаваемый восторг, когда любимая пробовала очередное авторское блюдо. Восхищение читалось в глазах. Даже в этих ночных посиделках с алкоголем была своя романтика. Она то, эта романтика, и так была, куда ни плюнь, но что-то было в этом душевное, цепляющее. Брали не самый лучший пример со своих же подопечных, однако мысль о том, что алкоголь позволяет раскрепощаться, становилась не мыслью, а реальностью.       И в один момент что-то пошло не так. Посыпалось, разрушилось. Возможно, всё изначально было заложено на такое окончание. А может и нет, и отношениям можно было дать надежду на финишную прямую, однако Мария стала тем самым властителем своих чувств. И теперь, все попытки достучаться со стороны Лукиной, она блокировала. Огородилась целиком и полностью, не желая даже вспоминать о том, как и почему, да и зачем. Проект закончился на ближайший год, а значит, есть время на раздумья, надо ли соваться в это вновь. Работа работой, отношения отношениями, а видеть директора, после всего случившегося, ну ой как не хотелось.       Едва ли тёплый ужин продолжает остывать на плите. Любимое блюдо Лауры, ради которого она и вправду чудесным образом освобождалась раньше, приезжала домой, и с удовольствием уминала. А Мария лишь смотрела, умиляясь. Готовила она… Мягко говоря, так себе, но почему-то именно любимое блюдо обожаемой женщины получалось отменно. Судьба, не иначе. Или хорошая ложь Лауры?       Третьякова, погрузившись целиком и полностью в собственные мысли, сидит за столом, листая ленту «Инстаграмма». Ничего нового. Все в отпусках, кто заграницей, кто на побережье российских морей, а кто и вовсе просто счастлив дома. Она тоже могла, если бы не одно щекотливое "но": Лукина не отвечает уже второй час, и последний созвон был днём, когда Мария не могла вспомнить основные ингредиенты блюда. Где, с кем, и сколько ещё ее можно ждать – неизвестно, это и пугает – вдруг что случилось? Даже помочь нечем.       Заявилась Лаура уже поздно ночью, аккуратно закрывая за собой дверь. Третьякова, до того выливавшая накопившийся гнев на ни в чем неповинную лампу, тут же появилась в коридоре, презрительно оглядывая женщину. Усталый, подвыпивший вид, мужской одеколон. Либо она резко решила переменить пол, либо корпоратив прошёл слишком удачно для обоих. Лукина, разувшись, подошла чуть ближе к блондинке, едва разглядывая ее лицо в тусклом свете.       — Ты что, плакала? — Лаура провела руками по щекам девушки, смотря на остатки туши под глазами. Мария ловко вывернулась из ее рук, не смягчая презрительного взгляда:       — Где ты была? И с кем? — ставит вопрос в лоб Третьякова. Уже не столь важно, где и с кем, важно то, почему нельзя просто предупредить. К чему трепать нервы?       — Мань, я тебя умоляю, — Лукина мягко провела рукой по плечу девушки. Та отшатнулась, словно от удара. Кивнув, женщина заправила руки за спину, с горем пополам удерживая равновесие. — Давай утром? Я устала и не хочу…       — Я хочу, — бесцеремонно перебила Мария. Для полной убедительности не хватало только ногой топнуть. Как ребёнок, ей-Богу. Хотя, относительно своей избранницы, Третьякова таковой и являлась. Лукина вечно ее чему-то учила, словно свою маленькую дочь, ещё не познавшей этого мира. Девушке, естественно, это не всегда нравилось, и далеко не всегда она слушала, однако советы и поучения, в дальнейшем, впрямь оказывались необходимыми.       — Мань, — томно произнесла Лаура, явно не желая продолжать разговор и выяснять отношения именно сейчас.       — Ясно, — бросила Мария, и резвым шагом, в отличие от директора, направилась в другую спальню.       Лукина тяжело выдохнула, скинула с себя остальные вещи, быстро переоделась в пижаму, и увалилась на мягкую постель. Завтра явно предстоит тяжёлый разговор об ее поведении, но сейчас перед женщиной стояла только одна задача – выспаться. И заснула она быстро, чего не скажешь о Третьяковой: та ещё долго размышляла, что стоит сделать, даже ревела взахлёб фактически.       А наутро Лаура осталась одна в квартире. О местонахождении Марии, как и об общих сведениях, было известны лишь пять слов, которые она раз за разом, звонок за звонком, вторила:       — Я не хочу тебя видеть, — и отключалась, горделиво вскинув голову. Надолго ли она с тобой, гордость эта?