Лестница вниз

      Чувство… С таким чувством приходит осознание, что делаю что-то на автомате. Обычно оно приходит не одно. Часто идет в паре с еще одним чувством — облегчением, так как оказывается, что все в порядке и делаю я все правильно и в целом не зря. Но иногда бывает, что место облегчения занимают чувства более острые, настырным холодком ввинчивающиеся под кожу. Например, как сейчас, когда осознаешь себя не там, не тем и делающим не то.       Ночная дорога в свете автомобильных фар. Руки держат руль в выкрученном вправо положении, и осознание этого вспышкой выжигает во мне мысль, что я веду автомобиль и при этом совершаю манёвры, следуя крутым поворотам дороги. Думать о другом невозможно. Я даже испугаться не успеваю. Ради выживания все моё внимание мобилизуется в попытке осмыслить обстановку на дороге и определиться с тем, что необходимо делать с управлением машины, входя в поворот на такой скорости. Само собой, машина подчиняется моей воле не сразу, то норовя броситься на встречную полосу, то решительно беря курс на отбойник. Несколько секунд этих метаний превращаются в целую вечность, которую моё воображение непрерывно сдабривает картинами всевозможных аварий приводящих к моей смерти. Наконец пройдя опасный участок, я пытаюсь заставить свои пальцы ослабить хватку. Костяшки отчетливо белеют, выдавая силу, с которой руки сжимают рулевое колесо. Страха до сих пор нет. Я пребываю лишь в ошарашенном состоянии, отстраненно осознавая, что из него без всякого перехода могу мгновенно поддаться безудержной панике или истерике. И я даже не делаю попыток определить, какой из этих двух вариантов сейчас опаснее.       Дышу нарочито ровно, не давая сердцу сбиться со спокойного ритма. Сбрасываю скорость, но останавливаться не тороплюсь. Просто еду медленнее, чтобы была возможность немного отвлечься от дороги и определиться с положением дел.       А положение простое и запутанное одновременно. Из простого: я еду в машине, в этой машине еду по ночной дороге. Все. Перечень запутанного намного длиннее. Проще всего первым выделить то, что на мне непривычная одежда, так как она заметно мешает движениям. Машина, в свою очередь, не то что непривычна — она просто не моя. Дорога мне не известна, более того, я вообще не подозреваю, в какой точке мира сейчас нахожусь. И… И последнее отмечаю, среагировав на тихий звук на соседнем сидении. Это-то и заставляет меня остановить машину, потому что голова уже просто взрывается от вопросов. Все это время мне компанию составляла спящая на переднем сидении маленькая девочка лет семи–восьми.       Глушу мотор и, открыв дверь, заплетаясь ногами вываливаюсь на проезжую часть. Ночная свежесть, обещая успокоить, торопливо зарывается в волосы и, щедро делясь прохладой, проворным зверьком пробирается за отворот куртки. Но чувствую, этого недостаточно. Приходит понимание, что я всё же поддаюсь панике и критическая масса неожиданностей вот-вот прорвёт плотину разума. Удивительно, что при этом я сохраняю способность судить о своем состоянии и, хоть и лихорадочно, все же искать способы прийти в норму. Стараюсь продолжать дышать глубоко и размеренно, но напрасно. Трудно заставить себя успокоиться, когда не можешь дать ответ на простой вопрос: «Что происходит?» В результате начинаю глотать воздух как умирающий от жажды воду в пустыне.       Сижу на одном колене, упёршись рукой в колесо внедорожника. Все же я отыскал в себе силы зацепиться за мысль, что не горю, вокруг не стреляют, ничто не взрывается, а значит, мне ненужно куда-то нестись сломя голову. Важно удержать эту мысль, опереться на понимание, что сейчас не происходит ничего из того, что можно было бы назвать непоправимым. Да, я мог разбиться. Да, погибая, я утянул бы с собой за грань жизни и свою спутницу. Да, я даже не знаю, кто эта девочка, спящая у меня в машине, и куда я ее везу ночью по загородной трассе. Любой из перечисленных пунктов может шокировать. Вместе же все они…       Нет. Нужно сейчас думать о другом. Вновь накатывает чувство тревоги, смывающее наскоро построенные баррикады рассудительности. Я до боли зажмуриваю и без того закрытые глаза, до ломоты в костях стискиваю пальцами протектор шины и выгоняю все мысли из головы.       Снова пришло ощущение прохлады. Влажный, как после дождя, ветер. Я чувствую, как он безмятежно, почти лениво треплет мои волосы и дразнит обоняние пряными ароматами леса. Автомобиль, напротив, источает тепло, тренькает остывающим металлом и пахнет, что нисколько не удивляет, бензином. Победа! Улыбаюсь как кретин, упираясь вдобавок лбом во все то же самое колесо. Не боялся бы разбудить мою спутницу, наверняка бы еще и рассмеялся. Полюса настроения поменялись, и организм таким образом пытается сбросить напряжение. Но чудить себе не позволяю. Победил панику, значит, смогу побороть и приступ истерического смеха. Протяжно выдохнув, открываю глаза и шарахаюсь от мокрой резины. Но что уж там. Руки, лицо и джинсовые брюки уже перепачканы в дорожной грязи. Поднимаюсь и делаю попытку отряхнуться, но безуспешно, ведь дождь здесь и правда был недавно. От пыли избавиться проблем бы не было, но вместо неё оказывается не поддающаяся определению субстанция, которая лишь размазалась от моих стараний. Видимо, объясняться с пока еще спящей юной незнакомкой теперь станет чуть сложнее. Но я и так не тороплюсь завязывать разговор с ней. Слишком мало пока знаю. Кто я ей? Брат, дядя или отец? Ну не похитил же я ее, в конце концов!       Окидываю взглядом округу и вопреки обстоятельствам замираю, любуясь видом. Дорожное освещение в виде часто натыканных фонарей вырывает из кромешной тьмы ленту двухполосного шоссе, петляющего по склону горы. Хотя гора — это преувеличение. Правильнее назвать эту возвышенность холмом. Справа по курсу моего движения за крутым обрывом, ограждённым хлипким отбойником, насколько темень позволяет различить, простирается лес. Сонный шелест крон на ветру и отсутствие видимых границ этого зелёного массива гипнотизирует, если задержать взгляд. Слева же от дороги — типичный для подобной местности срез скальной породы высотой в четыре метра. Что там выше, рассмотреть сложно, поскольку дорожное освещение не доставало так далеко, но уверен — разглядывать там, должно быть, просто нечего. Куда я ехал, рассмотреть отсюда тоже не выходит: следующий поворот налево всего в метрах тридцати, а холм скрывает весь дальнейший путь. Но я и не думаю, что смог бы увидеть свой пункт прибытия, даже не будь этой преграды для зрения, — загородные расстояния огромны. Уверен, что, преодолев изгиб трассы, я увижу всё ту же картину, простирающуюся до следующего поворота. Дорожная романтика! Впечатление, будто освещённый островок вокруг меня вырван из остального мира. Так легко представить, что ничего вокруг, кроме ленты из кругов освещенного асфальта, просто нет. Чарующее единение пути и человека. На момент мне захотелось поддаться этому чувству, сузить мировосприятие до границ, обведённых конусами света фонарей.       Возвращаюсь взглядом к машине — и вся возвышенная лирика выветривается будто злым сквозняком. Сложно объяснить самому себе, но вот смотрю на неё, и она мне кажется более чужой, чем незнакомая местность вокруг. Вероятно, такое ощущение возникает от того, что в нормальных обстоятельствах я бы узнал авто, на котором приехал сюда, но ведь не узнаю же. И это заставляет враждебно относиться к этой куче железа. Как выглядит именно моё средство передвижения, нет никаких догадок. Да быть может, я вообще не владею таковым, но что это меняет? Я полностью уверен, что эта «зверюга» не моя. Красная, за исключением широких полос белого цвета по бортам, двухдверная, прямоугольные фары, съёмный верх. Это легко узнаваемый джип Wrangler YJ. Что ещё примечательного? Без единой царапины и идеально отмытый, если не считать ту грязь на колёсах, которую я успел размазать уже и по себе, а также пару шальных грязевых капель на бортах — видимо, по дороге все же встречались лужи. Детали — это важно, даже самые мелкие. Но что вообще этот внедорожник делает на асфальте? Меня теперь не удивляет то, насколько сложно было справляться с управлением машины. Лишь у танка оно менее отзывчивое, чем у модели, на которую я смотрю. Впечатление усиливается, когда я вспоминаю, что вранглеры — прямые наследники военных внедорожников. И это я ехал ещё на небольшой скорости. Пойду дальше и заявлю, что для этого образца американского автостроения разгоняться выше сорока пяти километров в час вообще противопоказано: при любой кочке – зубов не соберёшь, и никакой возможности реагировать на дорожные ситуации.       Признаюсь, я оттягиваю время. Готов даже вранглеры критиковать, будто большой знаток. Любые уловки лишь бы не думать о том, куда я мог везти маленькую девочку на таком агрегате ночью далеко за городом. Да, все ответы на мои вопросы находятся внутри машины. Но разбудить девочку и сознаться в том, что большой дяденька, увёзший её неизвестно куда, скорее всего, из города, не знает, где он, не знает, куда ехать, и, наконец, не помнит её саму, я как-то не решаюсь. Да это и меня пугает до дрожи в коленях. Реакцию же спутницы даже прогнозировать не берусь. А что если она тоже не знает меня и так же не понимает происходящего? Может же оказаться, что мы в одинаковом положении? Что тогда? Любой встречный совершенно справедливо решит, что я похититель детей. Я сам бы так подумал, встретив себя в подобной ситуации.       Признаюсь ещё в одном: я ничего не помню о себе. И признать это неожиданно легко. Видимо, к этому всё и шло. Оставалось лишь осознать отсутствие памяти о своём прошлом. Странно, что при этом я могу утверждать, что никогда не имел вранглера в своём гараже. Как это возможно при отсутствии памяти — не понятно, вот только это твёрдое убеждение. Такое же твёрдое, как и убеждение, что я не ворую детей по ночам. Да и своих детей у меня нет — с этим тоже всё однозначно. Нужно ли говорить, что последнее добавляет остроты обстоятельствам? С какими словами теперь сяду обратно в машину? Впрочем, есть возможность оттянуть этот опасный момент. И это уже не отговорка. Есть и правда кое-что важное, что я должен сделать прямо сейчас: проверить багажник на наличие ветоши для протирки рук. Всё-таки чистый дяденька, который тебя не помнит, должен пугать меньше, чем грязный дяденька, да ещё и с теми же проблемами.       С облегчением обнаруживаю искомое. Там же находится и бутыль с водой. Вода сейчас тоже не лишняя — поможет очиститься. Места под багаж внутри оказывается очень мало. Потому единственное, что удается нащупать, кроме уже перечисленного, — домкрат и баллонный ключ. Они мне сейчас без надобности. А вот ветошь я уже смочил и использую по назначению.       Протирая руки, думаю о странности. Неужели я потерял память во время вождения машины? Это слишком невероятно. Ситуация не поддаётся анализу, с какой стороны не посмотри. Почему-то радуюсь отсутствию монтировки и лопаты в багажнике. Но это я зря. Очень полезные инструменты, могут пригодиться, и они никак не указывали бы на меня, как на бандита. Лучше и вправду были бы в наличии. Всё! Хватит переключаться и искать спасения в отстранённых темах для размышления. Пора разбираться с тем, что имеем. Я ведь взрослый человек и найду что сказать ребёнку. Всегда можно повести разговор так, чтобы она рассказала всё сама, прежде чем придется в чем-то сознаваться самому.       Решительно настроившись и не давая себе времени передумать, закрываю багажник и делаю шаг в сторону открытой двери, но замираю в смятении, услышав шум двигателя. Кто-то приближается. Как долго я тут околачиваюсь? Трудно оценить точно, но за это время не проехало ни одной машины. Вот ведь! Подсознательно я уже решил, что так и дальше будет. Однако кто-то своим появлением напоминает, что по дорогам могут ездить и другие. И вот я уже снова возвращаюсь к своим опасениям суждения людей обо мне в компании ребенка. Тут же поддаюсь смятению, мечусь как в мыслях, так и на деле. Что мне эта машина и девочка, если я даже себя не помню? Взять руки в ноги и сбежать, пока никто не видит! Это ведь не такая уж и нелепая мысль? Вот только не по-человечески это как-то. Если девочка меня помнит и считает близким человеком, то я ее, выходит, брошу беззащитной на произвол судьбы. С такой позиции мой порыв иначе как жестокостью не назовешь. Да и бежать… Прыгать с обрыва и пешком блуждать по бескрайнему лесу? Один взгляд поверх отбойника – и идея пешего побега начинает отдавать бредом настолько, что дополнительных аргументов в пользу решения остаться уже и не требуется. Но не это главное, я не хочу думать о себе как о подлеце, способном бросить девочку. Нет, меня нельзя назвать поборником справедливости. Но вот возникает какой-то затаенный трепет при мысли, что я нахожусь в компании своей дочери. Не хочу подрывать ее доверие на такой случай. Если пострадаю из-за нелепых обстоятельств в связи с этим решением, пусть будет так. Хотя бы останусь человеком в ее глазах. На этом киваю, ощущая внутреннюю гармонию от принятого решения и согласие с самим собой — не думать заранее о том, где границы этой моей самоотверженности.       Запрыгнув в машину, я даже удивляюсь, что боялся сделать это несколько минут назад. Мельком бросив взгляд на соседнее кресло, убеждаюсь, что спутница еще крепко спит. Не стоит ее сейчас тревожить. Свое поведение я хоть как-то продумать могу, но предугадать реакцию проснувшегося ребенка – это выше моих возможностей. Лучше подумаю, как придать себе безобидный вид. Машина на обочине в таком месте может вызвать много вопросов. Поэтому надо придумать способ эту неровность сгладить. Бегло оглядываю салон. Взгляд ни за что не цепляется. Да и вообще ничего не приходит на ум. А может, стоит завести двигатель и двинуться дальше? Стоит попробовать! Мотор заводится с первого раза — с этим мне повезло. Вот только тронуть машину с места, не говоря уже о том, чтобы разогнаться, я не успеваю, ведь в зеркале заднего вида уже отражается появившийся из-за поворота мотоцикл. Значит, нас тоже уже видят, и попытка сорваться с места лишь добавит интереса ко мне. Тогда что я могу предпринять? Где бардачок? Вот он! Есть фонарик и карта. Секунды на две замираю, уставившись на находку, затем мысленно выношу вердикт: повезло. Значит, задумка такая: притворюсь путником, остановившимся, чтобы свериться с маршрутом. Для этого суетливо кидаю карту на приборную панель, включаю фонарик, чтобы казалось, что я над ней корплю, изучая чертеж местности, и снова бросаю взгляд в зеркало. Мотоцикл уже подъехал достаточно близко, чтобы я смог понять: он принадлежит полиции. И вот тут у меня внутри что-то обрывается.       Я явственно чувствую, как кровь отходит от лица, лоб покрывается холодной испариной, голова слегка кружится в предчувствии непоправимых неприятностей, а рука с фонариком — та и вовсе упала на колени став будто чужая. Это конец. Мне просто нечего сказать полиции. Если мной заинтересуются, то любая моя попытка объясниться, до тех пор пока я сам не разобрался в происходящем, лишь усугубит подозрения ко мне. Слепящий через зеркало свет от фары становится символом лишения свободы или чего-то более ужасного, мистически катастрофичного, неумолимо приближающегося под грохот тяжелого мотоциклетного двигателя. Так грохотать может только что-то очень большое, как поезд, и я стою на его путях, связанный невнятными отговорками. Надо бежать! Бежать! Не отводя глаз от зеркала и поддавшись неотвратимости приближающейся беды, я будто впадаю в транс. Как мышь, встретившаяся взглядом со змеей. Достаточно лишь поставить ногу на педаль газа, чтобы под визг шин помчаться вперед. Но я даже не осознаю этой возможности, продолжая вяло метаться внутри себя.       Видимо, несмотря на ступор, подсознание не собирается сдаваться, и в голове всплывают странные образы. «Ты охотник или дичь?» Нет, это ерунда! Какой мне смысл нападать на хранителя правопорядка при исполнении? Мысль бесконтрольно меняется и всплывает в иной форме: «Ты актер или зритель?» Наводящий вопрос из неосознанных глубин неожиданно выводит меня из транса, заставляет кровь прилить к голове, а саму голову — гудеть от мыслей. Секунду спустя я подытоживаю: и правда, зачем я заранее принял роль виновного человека, роль жертвы? Здесь и сейчас мне нужно всего лишь придумать, как себя представить более выгодно.       Будь у меня хоть сколько-нибудь свободного времени, то я однозначно бы остановился, чтобы задуматься о том, как меня характеризуют такие идеи и то ощущение, что я будто встал на протоптанную дорогу в поиске выхода из скользкой ситуации. Вот только сейчас я боюсь опоздать и не начать представление в подходящее мгновение, потому хватаю в охапку непослушный лист карты, выпрыгиваю из кабины на середину дороги и машу руками приближающемуся свету фары. При этом сам удивляюсь тому, насколько эти действия противоположны моему отчаянному стремлению спрятаться несколько секунд назад. Зациклившись на своей подозрительности, я чуть не упустил, что полиция не только приводит наказания в исполнение, но и предоставляет помощь гражданам своей страны. Последнее, конечно, не закреплено законодательно, но, как правило, есть большой шанс, что служебное лицо при исполнении постарается поддержать образ слуги народа.       Мотоциклист заметно замедляет ход, готовясь к объезду моей машины, но, увидев меня, машущего картой над головой, притормаживает до скорости быстрого шага и, сделав широкий полукруг, останавливается в метре от джипа. Выполнен манёвр был так, будто его целью было преградить мне путь, если я вдруг решу прыгнуть в машину и умчаться на большой скорости. Нет, «будто» здесь не подходит. Тут явный, нескрываемый расчёт заблокировать моё авто, и он удался: теперь я могу лишь сдавать назад. Все-таки даже на вранглере не так просто без разгона переехать полицейский Харлей Дэвидсон. То, что глушить мотор хранитель правопорядка и не собирается, видится мне таким же не менее явным намеком: если я настолько отчаянный, что все же решу сдавать назад, то погоня не задержится ни на секунду. Только зачем это все? Я уже прокололся, или это паранойя самого полицейского? Опасаясь пробудить дополнительные подозрения, а в том, что они уже есть, сомневаться глупо, я, не приближаясь к представителю закона, с места громко озвучиваю причину, по которой привлек его внимание:       — Простите, я, кажется, заблудился. Вам нетрудно будет мне помочь сориентироваться по карте?       Да, это и есть моя задумка. А именно: первому донести причину моей остановки и просить помощи вместо того, чтобы оправдываться, когда меня насильно принудят давать объяснения. Остается лишь надеяться на то, что полицейский не посчитает такую причину его остановки слишком незначительной, так как это может быть расценено как наглость и спровоцировать его на проведение полного досмотра. А досмотр — это лишнее в моем положении.       — Простите… — повторяю, видя, что ответ задерживается.       Что делает полицейский мне не видно, так как фары своего автомобиля, пока сидел в кабине, я не зажег, и все, кроме отбойника, освещенного светом мотоцикла, выглядит смазанным черным пятном. Но вот я слышу скрип кожаной одежды и чеканный звук неспешных шагов, направляющихся ко мне. В руках полицейского зажигается фонарик. Его луч лишь мельком скользит в мою сторону, успевая все же ослепить, от чего я пытаюсь прикрыть глаза рукой с картой, и уже намного дольше световое пятно задерживается на кабине, а именно на девочке. Меня вновь сковало дурным предчувствием. Очевидно, полицейский решил заблокировать мой транспорт сразу, как увидел спящего в машине ребенка. Но какая тут связь? Или ему тоже кажется странным разъезжать с детьми ночью загородом на внедорожнике? Ну а если у меня другой машины нет? Зачем же сразу впадать в паранойю?       Отсчитываю еще пару ударов каблука об асфальт и уже могу разглядеть незнакомца, вызывающего столько тревог. Буду точнее — незнакомку. Она попала в конус света дорожного фонаря. Лица все еще не разобрать, но общее впечатление я уже составил. Высокая стройная женщина в мотоциклетных кожаных штанах, заправленных в мотоциклетные же высокие кожаные сапоги. Соответствующая полицейской форме голубая рубашка и полицейский жетон на груди. Белый, в цвет мотоцикла, шлем-каска без ветрозащиты, глаза защищают лишь полностью прозрачные очки. Вот только падающий вертикально свет порождает настолько глубокие тени от шлема, что как ни стараюсь, но ни сами глаза, ни черты лица рассмотреть не могу, несмотря на все старания. Хоть и стройная, но хрупкой назвать женщину нельзя. Скажу больше — ее вид просто не позволяет так думать. Выверенные движения и уверенность, с которой она действует, заставляют чувствовать угрозу. Возможно, мне стоит сейчас что-то говорить, чтобы отвести подозрения. Но я молчу как воды в рот набрав. Слежу завороженно, как та, кого я прошу о помощи, педантично осматривает мой транспорт. Вот луч ее фонаря проникает на заднее сидение, две секунды, и снова упирается в ребенка. Я же, в свою очередь, уже почти беспристрастно фиксирую, что на заднем сидении, видимо, ничего подозрительного у меня нет. А я ведь туда даже и не посмотрел ни разу.       Замечаю шевеление. Прямой луч ручного фонарика в глаза будит малышку. Та быстро хлопает глазками и тоненько на грани слышимости зовет:       — Папочка?       Это и понятно. Она не может рассмотреть, кто светит ей в глаза. Никого же, кроме папы, не должно быть в машине, потому и зовет именно меня. Стой – стой – стой – стооой! Я ее папа?! Невнятный трепет предвкушения, который я лелеял в надежде, что девочка окажется моей дочерью, оказывается залитым холодной водой осознания, что это так и есть. Я ведь не могу… Я ведь не готов… Я… Да как ее хотя бы зовут то?! Меня же сейчас как раз об этом и спросят!       — Привет, девочка! — это проводящая досмотр обращается к моей дочке. Ее голос — волевой, без тени девичьего жеманства – гармонично дополняет образ. Она отводит свет фонаря в сторону и, присев на одно колено у открытой двери, старается казаться менее опасной для девочки, но при этом не выпускать меня из вида. А я, естественно, стою, где и стоял. На моих ватных ногах я сейчас и шага не сделаю.       — У тебя все хорошо?       Неожиданная реакция девочки меня удивляет и радует одновременно. Увидев, кто перед ней, она, как дикий зверёк, ежится и забивается как можно дальше в угол между сидением и дверью:       — С незнакомыми не разговариваю!       Эта фраза действует не только на меня. Вся враждебность со стороны сотрудника полиции тоже пропадает. Несмотря, что слова предназначаются не мне, но все же слышу, как она, медленно кивнув, тихо произносит:       — Хорошо. Правильно!       Женщина встает и направляется ко мне. Я же решаю, что это самое подходящее время продолжить свое представление:       — Все в порядке, офицер? Я не мог не заметить, что вы заблокировали мою машину. Разве что-то случилось?       Говорю на удивление спокойно, хотя так напуган, что готов бояться даже того факта, что мой голос излишне ровен.       — Офицер Сибил Беннетт. Полиция Брамса. Прошу прощения за это.       Прощения просит явно для проформы. Это ясно по тому, как она это произнесла. Сухо, будто ответила на вопрос о том, сколько сейчас времени, но дальше в ее голосе уже чувствуются эмоции:       — В этих краях уже случались кражи детей, я вынуждена быть бдительной, — И тут же, не давая мне завести разговор на эту тему, указывает на сверток в моих руках: — Давайте свою карту, я покажу вам ваше местонахождение.       Снова чувствую холодок по спине. Карта-то двусторонняя. И, судя по тому, что я успел увидеть, стороны ее отображают совершенно разные участки страны. Прямо сейчас я могу выдать себя, если раскрою, что абсолютно не знаю, где нахожусь. То что я в северной Америке, а именно в Соединенных Штатах Америки, по косвенным признакам я уже определил. Но в каком именно штате — даже гадать не стану. Так что, если я ей подставлю не ту сторону карты, пиши пропало.       — Мм… — выдавливаю я из себя, пока она вновь вооружается фонариком. — Я не то чтобы сильно хорошо ориентируюсь по карте. Мы едем на курорт тут поблизости…       То что меня несет, я осознаю отчетливо. Но ничего не могу с собой поделать. Решения никакого я не вижу. Что мы едем на курорт действительно выглядит вероятным, если брать все ту же машину в расчет — возможно, мы планировали колесить где-то по лесам в поисках места для пикника или скалолазания. Также я надеюсь, что в местах, подобных этому, курорты насыпаны щедрой пригоршней. И что мне это даёт?       — Давайте я включу ближний свет, и мы рассмотрим карту у меня на капоте, — произношу, с трудом удерживаясь от извиняющихся интонаций в голосе. Я даже отдаленно не представляю, как ближний свет поможет рассмотреть что-то на капоте, но счел это достаточным поводом передать карту офицеру. Надеюсь, пока я буду копаться с приборной панелью автомобиля, она, экономя свое время, сама развернёт карту нужной стороной.       Спихнуть сверток карты офицеру получается на удивление просто. И я уже лезу в салон вранглера, когда встречаюсь взглядом со своей юной спутницей, которую теперь официально можно называть дочерью. Она сидит все так же в обнимку с альбомом для рисования и тревожно смотрит на меня заспанными глазами. Ясно, что она пытается понять, зачем мы остановились посреди пути и что это за суровая тетя, перегородившая дорогу. Я, конечно, все ей расскажу, но не сейчас.       Включаю фары и оглядываюсь на дорогу, чтобы убедиться, что мой замысел работает, но вдруг меня посещает какое-то озарение. Я поворачиваюсь к девочке и пристально вглядываюсь в черты ее лица. Черноволосая, с короткой стрижкой. Цвет глаз угадать в полумраке кабины не так-то просто, но уже успел заметить, что они черные в цвет волос. Взгляд удивляет еле уловимой строгостью, присущей, скорее, взрослому, нежели ребенку. Правильной формы нос без горбинки. Слегка выдающиеся надбровные дуги и чуть вытянутое лицо, уже в значительной мере лишенное детской округлости. Довершает картину упрямый подбородок. Красивая, запоминающаяся и необычная внешность. Одета она в вязаный свитер бледно-розового цвета и клетчатый голубой сарафан поверх него. Но главное тут то, что я нащупал в себе что-то вроде узнавания. Эти нашивки на сарафане в виде двух летящих в разные стороны, будто фей, кошечек, эти губы в вечной улыбке, будто демонстрирующей снисходительное понимание собеседника.       Мир словно зашатался, и через мгновение я оказываюсь на асфальте, полулежа, не прекращая таращиться на вдруг ставшее знакомым лицо. Очень отстранённо даю себе отчет, что ушибся знатно и лишь чудом не сломал копчик, вот только я в таком потрясении, что просто не способен осознать опасность получения травм. Из кабины все-таки осмеливается выглянуть Шерил. Именно так ее зовут, я теперь знаю. Она испуганно меня окликает, снова называя папочкой. Сибил, стоявшая чуть поодаль, пыталась не дать мне вывалиться из машины, но успела лишь схватить мою левую руку да так и замерла в недоумении, пытаясь увидеть причину такого курьёза. Я же и вовсе застываю восковой фигурой, прикипев взглядом к девочке, ведь именно она стала ключом к пониманию происходящего. Узнавание жаркой волной проходит сквозь меня и заставляет вспомнить, где я и как сюда попал. Несуразный коктейль из щенячьего восторга и первобытного страха наполняет меня до краев.       «Каждому воздастся по его вере». С этой безликой фразы всё и началось: мимолётная встреча с могуществом столь непомерным, что одна лишь попытка его вспомнить обжигает. Ответ на вопрос, который я дал…       Нет, это был сделанный мной выбор. Я выбрал бытие когда на другой чаше весов было забвение. «Могущество» распорядилось моим выбором и, шутка ли, сотворило целый мир! Роман, фильм или компьютерная игра — не знаю, что именно стало его прообразом. Однозначно одно — это была очень близкая для меня история. История, ставшая Первоисточником нового мира, символом даже более сакральным, чем Священное Писание для верующих. Мои воспоминания о произошедшем оказываются уж очень избирательными, чтобы дать точное определение — одни неясные образы. Но кое-что всё же я теперь знаю, и это непроизвольно вызывает восторг. Поскольку, оказывается, я преданный фанат всего вокруг, всего, что здесь стало явью. Чем бы Первоисточник в своё время не был, я знаю, что успел влюбиться в каждую его деталь.       Однако! Я одновременно и в диком ужасе, так как знаю жанр этой истории. Это триллер. Не какая-нибудь бульварная страшилка, а поистине бескомпромиссный ужас, виртуозно созданный гением чьей-то воспалённой фантазии. Можно любить историю, но при этом, даже будучи в горячечном бреду, не быть настолько отчаянным, чтобы желать стать частью её. Сейчас как раз такой случай. В довершении всего я теперь знаю причину потери памяти: она стерта. Осталось лишь моё мировоззрение, личность, если можно так выразиться, и весьма скупые знания о Первоисточнике: то, что обычно пишут на обложке книги. То есть я по-прежнему ничего не помню из своей прежней жизни и не знаю ничего из того, что меня ждет здесь. Знаю только, что это будет психологическая, а быть может, и не только психологическая мясорубка для моей заботливо подчищенной от нажитого опыта личности. Какими же нелепыми, мелкими теперь кажутся недавние драматические переживания!       Я встаю, опираясь на плечо неожиданно проявившего заботу офицера полиции, и отряхиваюсь парой скупых движений, не очень-то убедительно, только силясь соблюсти видимость приличий.       — Вам плохо? Что это было?       — Последствия автоаварии, — без запинки сочиняю я, — достаточно принять таблетку, чтобы приступов не было еще пару дней. Как раз для лечения я и еду в Тихий Холм.       Говорить, что я только что испытал сильный шок и мои руки до сих пор трясутся, я, естественно, не собираюсь. Не первая уже психологическая встряска за сегодня, справлюсь, если сердце позволит так и дальше развлекаться от потрясения к потрясению. А вот руки стоит спрятать в карманы, чтобы не выдать себя.       Кстати, а я ведь и правда теперь знаю, куда еду. Но помощь в навигации по карте все еще актуальна: эта местность мне не знакома. Так что лезу в бардачок, изображая, что принимаю таблетку, а вернувшись, решаю изобразить запоздалую попытку проявить такт. Цель такого представления, конечно, корыстная — дать время психике прийти в норму, и поэтому начинаю на грани неприличия растягивать слова. Справедливости ради, строить из себя огретого пыльным мешком мне и стараться-то не придется, все выйдет само собой и абсолютно натуралистично. Тут с мысли бы не сбиться посреди фразы.       — Прошу простить за бестактность, — начал я, с удивлением отмечая, как легко взял себя под контроль, стоило лишь поймать зрительный контакт. Даже интонации бессознательно подтягиваю, чтобы звучать увереннее. Как я это делаю? Вон речь грозного блюстителя порядка построена из рубленых фраз, три слова в ряд не скажет. Я же еще и за ее мимикой следить успеваю, и наперед продумываю, что стоит ей знать, а что нет. И ведь как буднично у меня выходит, будто зашнуровываю ботинки или мажу маслом бутерброд, а не рассказываю небылицы блюстителю правопорядка. Почему мне кажется, что это неспроста?       — Я до сих пор не представился. Меня зовут Гарри Мейсон. Я писатель. Последние годы после смерти жены нам трудно дались. Поэтому мы хотим получить все возможное от отдыха в Тихом Холме.       Вот я и озвучил почти все, что вспомнил о том, кем стал. При самом детальном рассмотрении моя предыстория уместилась всего в пару фраз. Понимающий кивок Сибил дает мне понять, что заполнять недосказанности от меня требовать не станут. Этим я и пользуюсь, переключаясь на изучение карты, освещаемой нашими фонарями сразу с двух рук, точнее трех, так как свой фонарь я держу сразу двумя, боясь выдать себя все еще не унявшимся тремором. К слову, идея с ближним светом сработала, ведь, как вертеть карту, я до сих пор не в курсе. То что в итоге мы предпочли ручные фонари, лишь выставляет меня идиотом. Терпимо? Не сказал бы — очевидно, что казаться недалеким человеком, даже если это часть моего лицедейства, мне откровенно не нравится.       — Значит, мы не доехали всего два километра до поворота к городу! А дальше еще немного, и мы на месте. Удивительно, как вы хорошо ориентируетесь. Вы родом из Тихого Холма?       Нет, я вовсе не расхрабрился настолько, чтобы панибратски болтать с тем, кого всего пять минут назад боялся до дрожи в коленях. Просто сама возможность давать ответы хотя бы на какие-то банальные вопросы подкупила меня, да и информационный голод только лишь обострился.       — Нет. Я родом из мест далеко отсюда, а знаю эту местность хорошо, потому что тоже еду в Тихий Холм. Карту изучила перед выездом.       Понимаю, что голод мой утолён не будет: последние слова она говорит уже направляясь к своему Харлею, затем добавляет, садясь на него:       — Эскортом для вас быть не просите. Вы на своей машине туда еще час ехать будете.       Приходится согласиться. Я того же мнения, тем более мне, в принципе, спешить не нужно. Поэтому я провожаю взглядом скрывающиеся за поворотом огни мотоцикла, а затем подхожу к отбойнику и смотрю вдаль, где, оказывается, уже должен быть виден Тихий Холм. Вот только там сплошная непроглядная темень, никакого намека на ночные огни города. Это подозрительно. Возможно, нужно ехать в противоположную сторону. Или, вообще, куда глаза глядят, лишь бы отсюда.       Пусть, я и фанат с большой буквы, но гнетущее предчувствие беды настраивает совершенно на другой, совсем нерадостный лад. Большая проблема еще и в том, что моих знаний недостаточно, чтобы понять, где именно меня подстерегают неприятности, которые мою историю в этом мире сделают подходящей под жанр триллера. И связана ли вообще она с этим городом или каким-то другим конкретным местом? Вдруг опасность исходит от тех, кто по какой-либо причине преследует меня. Выходит, развернувшись назад, я лишь облегчу возможным преследователям задачу по моей поимке. Я вглядываюсь в бездонную темноту неба над лесным массивом. Мир хищно скалится, смотря на меня в ответ. Мурашки по коже, и пустота в душе. Я столько раз был на грани срыва за последние пол часа, что просто не знаю, как реагировать на новость, что я со своей дочерью еду в самое пекло.       Ну и почему я так легко начал называть ее дочерью? Озарение, благодаря которому теперь знаю свое и ее имена, было скоротечно и крайне скупо. Как минимальный стартовый взнос на мой счет в азартной игре, чтобы я имел хоть какие-то шансы на выигрыш или мог хоть что-то поставить на кон. И я знаю, что добавки не будет — теперь я сам по себе. Так вот, весь тот восторг выветрился, будто и не был никогда моим. Остались лишь пугающие факты, словно сухая аннотация к Первоисточнику. И сейчас я даю себе отчет в том, что меня роднят с Шерил лишь какие-то нелепости: то, что когда-то, будучи прежним человеком, я любил историю с её участием, да еще и то, что очнулся в этом мире в одной машине с ней. Что чувствовать теперь, видя, как она мне улыбается? Достаточно ли я вообще порядочный человек, чтобы рисковать аж своей жизнью ради малознакомой девчонки? А в том, что мне предстоит встать перед таким выбором уже скоро, не сомневаюсь!       Совпадение или нет, но сразу после этой тяжелой мысли я почувствовал нежные объятия. Шерил незаметно подошла сзади и старается обхватить меня своими ручонками. Последние годы жизни Гарри Мейсона без жены прошли не просто — об этом я не лгал офицеру, это часть аннотации к Первоисточнику. Шерил привыкла к подавленному состоянию отца. Это была ее идея снова поехать в тот курортный городок, где когда-то Гарри так незабываемо отдохнул со своей женой Джоди. Тогда-то, по пути домой из Тихого Холма они, полные счастливых воспоминаний, нашли маленький сверток у дороги. Да. И снова да… Шерил — не родная дочь четы Мейсонов. Её они нашли в тот день и вскоре удочерили. Кто знает, чего натерпелся Гарри, когда его жена оказалась смертельно больна. Но чуткая приемная дочь всегда находила способ, как удержать его от падения в пучину отчаяния. И вот снова она искренне пытается утешить, но уже не того несчастного Гарри, а меня. А я всего лишь занимаю это тело, и понимаю, что обязан стать ей приемным отцом. И почувствовав эту доброту, я обязан ответить ей взаимностью и называть ее дочерью. Но я не люблю быть кому-то чем-то обязанным! Легче было когда я не знал, что нас что-то роднит и лишь надеялся на это… Интересно, делает ли ее факт, что она лишь приемная дочь для прошлого Гарри, еще менее родной для нынешнего меня? А еще нужно разобраться почему я вообще на это надеялся. Чувствую, что желание иметь детей тянется за мной еще из прошлой жизни и это не просто желание, а недостижимая мечта. Так почему же я не имел их?       ---------- * * * ----------       Уже минут пять продолжаем нашу поездку в Тихий Холм. Чтобы свести к минимуму возможные разговоры, я включил радио почти сразу, как сел на водительское сидение. Вот только от меня не укрылся внимательный взгляд Шерил — как-то она поняла, что отец не готов говорить. Впрочем, упрека с ее стороны я не почувствовал и за это был благодарен — если сумеем выстроить отношения по-новому, не на основе старых обязательств, то все у нас будет хорошо. Неважно что мне ранее мешало иметь детей, это новый мир и тут нет тех ограничений. Сейчас она расслабленно витает где-то в своих мыслях, разглядывая виды за окном. В руках опять стискивает свой альбом. На обложке альбома, как ни странно, нарисован я. Ну как нарисован — красным карандашом бегло обведен овал, и из него торчат два глаза, по форме напоминающие огурцы, но того же красного цвета. Забавная рожица. Помню, что этот альбом Гарри ей подарил на один из дней рождения. Всю дорогу сюда в светлое время суток она рисовала в нем. Поджимаю губы, справедливо негодуя от того, что при всей скудности полученных знаний о происходящем я помню такие незначительные мелочи вместо чего-то действительно важного. Но, возможно, в этом и есть какой-то неведомый мне замысел. Для примера: - “Он не должен ничего знать о том что его ждет”. Хотя мне больше верится в то, что мне просто не повезло.       Разговоров я опасаюсь по понятной причине, ведь наше совместное прошлое могу сформулировать всего тремя словами: нашел, удочерил, вырастил. Причем очень вероятно, что о первых двух девочка и не подозревает вовсе, а третье является полной загадкой уже для меня. Но я поминутно бросаю на нее взгляды и с удивительным упорством каждый раз язык чешется задать какой-нибудь вопрос, с ответа на который можно начать знакомиться с ней. Вот только все эти порывы я гашу сам. Не время пока. Нужна обстановка, позволяющая сосредоточиться и не дать ей понять, что единственный кормилец и защита в ее жизни того… Ну… Не знает, кто она, в общем.       Даже и не пытаюсь скрывать от себя, что всякий раз, видя детское лицо и особенно улыбку, я все больше и больше проникаюсь очарованием к ней. Но возможно, я просто чувствую облечение от того, что девочка действительно начинает располагать к себе, вместо того, чтобы каким-то образом требовать этого расположения. Моральная дилемма разрешится сама собой? Это хорошо, такой настрой у меня и должен быть: так проще. А то, что в этом незнакомом мире я не только не одинок, но даже нахожусь с близким человеком, открыто радующимся моему присутствию, не только успокаивает, но и наполняет теплой ответной радостью. Эка меня понесло!       Радиоведущий объявил песню «Письмо из потерянного дня» в исполнении Мэри Элизабет, и ночь наполнилась мелодичным женским вокалом под экспрессивную гитарную музыку. Еду не быстрее тридцати километров в час — сдружиться с управлением машиной так и не получилось, потому просто не рискую развивать скорость. Все это время я пытаюсь прощупать свои познания о прошлом и текущем мире. Результат удручает. Я все же не маленький ребенок, и жизненный опыт у меня есть, но все на уровне предчувствий, убежденностей и ощущений. Никакую конкретику воскресить из памяти не удается. Непонятно даже что такого случилось со мной в прошлой жизни, чтобы я смог попасть сюда. Я умер и это своего рода посмертие? Или меня просто похитили?       Нда… Целый мир создан из одной лишь моей любви к какой-то истории. Не будь я лично этому свидетель, то не смог бы в такое поверить. Как вообще в это можно верить? И что же, так делают для каждого? А люди, которых я встретил и встречу тут? Они настоящие? Не похоже, чтобы Сибил задавалась теми же вопросами, что и я. Она — часть этого мира. Значит, была создана вместе с ним? Несколько часов назад? Брррр…       Получилось, кстати, рассмотреть самого себя в зеркале. И если не считать осунувшегося вида, то я мужчина приятной наружности в возрасте тридцати–тридцати пяти лет. Шатен, прическа с зачесом назад, при этом волосы лежат естественно, без лака и хвостика. Значит, Гарри не страдает нарциссизмом, но при этом имеет некоторый природный шарм. Глаза цветом ближе к серому, будто имевшие ранее глубокий голубой оттенок, но впоследствии выцветшие. Смуглая кожа. На теле уже знакомые джинсовые брюки, а также короткая кожаная куртка, застегивающаяся на молнию лишь до середины, так что тёмно-серый классический жилет с белой футболкой под ним всегда оказываются на виду.       План действий на ближайшую перспективу подробно составить нет никакой возможности. Единственное, что я могу, — приехать в этот курортный городок среди холмов, который и название-то выбрал подходящее своему ландшафту. Осесть там на пару дней будет и правда нелишним. А вот что дальше? Жить как обычный человек? Гарри, кем я теперь являюсь, по профессии писатель. Написать что-то путное я не смогу — не получил таких навыков вместе с телом мастера слова и пера. А что я умею кроме этого? Ну вот и выясним по приезду. Хотя в одном я уверен уже сейчас: если придется выдавать себя за Гарри, то сложностей с этим я иметь не буду. Что-то при мысли, что я был артистом, зажигает утвердительные огоньки в моей голове, но так же я убежден, что тут имеется какой-то существенный нюанс.       Замечаю впереди на обочине нечто знакомое. Да это же мотоцикл Сибил! Он валяется на боку, что странно уже само по себе: офицер полиции не позволила бы ему так упасть. Бережное отношение к своему железному коню было заметно с первой минуты, как я ее увидел. Но где она сама? Пока кручу головой и натужно соображаю о причинах происходящего, машина уже проехала место предположительной аварии, а я так и не додумался хоть немного снизить скорость. Досадный промах! Придется возвращаться назад.       Звук очередной песни из приемника внезапно полностью перекрывают резкие радиопомехи, от чего я даже вздрагиваю, не сразу понимая, откуда этот шум. Одновременно перевожу внимание вперед на дорогу и ошарашенно пялюсь на девушку в синем платье, что вышла прямо нам под колёса. Шерил тоже приподнимается с открытым ртом, в ужасе смотря на приближающуюся фигуру. Это катастрофа! Я ничего не могу сделать с управлением машины за такой короткий отрезок пути. Выкручиваю руль и выжимаю тормоз, чувствую, как машина неохотно меняет траекторию.       Удар! Отбойник не удерживает машину, и мы мчимся вниз по склону холма под все нарастающий шум радиопомех. Вот где, казалось бы, могу раскрыть возможности внедорожника, но все, на что меня хватает, — удерживаться за руль и суматошно его крутить, огибая выныривающие из темноты и несущиеся на нас стволы вековых деревьев. Трясет так, что не удивлюсь, если получу переломы. Не знаю, за чем именно я не уследил во время спуска, но следует сокрушительный удар, и сознание покидает меня быстрее, чем я успеваю осмыслить произошедшее.