С этим тебе и жить.

Продолжение дневника Уолтона. С удовольствием спешу сообщить тебе, Маргарет, что, не смотря на мои опасения, он проявил силу духа и остался в каюте, к моему великому счастью. Не могу сказать, пошли ли ему на пользу проведенные в одиночестве часы, но, по крайней мере, на этот раз он смог преодолеть свой страх и остаться. Несомненно, его путь, пусть даже услышанный мной лишь из сумбурного рассказа Виктора, был сложен. Не удивляйся тому, как я отзываюсь о словах Франкенштейна, но мне кажется, что с каждым часов я встречаю все больше несостыковок  между  историей моего друга и тем, что вижу своими глазами, поэтому все, что сказал Виктор, теперь подвергается серьёзным сомнениям, как бы мне не было тяжело об этом думать. Ведь ты помнишь, что он поправлял мои записи, особенно в местах диалога между ним и его созданием? Чего он добивался? Что хотел скрыть? Могу ли я полностью верить ему после того как встретил его творение? Увы, все эти вопросы  останутся без ответов, ведь я не могу задать их покойнику. Но все равно я лелею надежду разобраться во всём этом. Он встретил меня тяжёлым, нервным взглядом и почти сразу же прервал мои извинения за долгое отсутствие. — Почему ты не боишься меня? –стараясь звучать враждебно, перебил он, — Почему выслушиваешь такого негодяя, как я? Отчего ты столь добр к презренному всем миром убийце, капитан? В его словах был страх. Я полагаю, он боялся вновь ошибиться, обмануться внешней доброжелательностью и быть отвергнутым людьми, как это бывало много-много раз на протяжении всей его недолгой жизни. Но что мне надо было ответить ему? Разве я знаю причину, по которой сочувствую убийце и мучителю моего друга? Но на самом деле это только одна сторона медали, и я бы хотел показать ему обратную. — Ты называешь себя убийцей. И это действительно так, но ведь невозможно описать любое создание лишь одной характеристикой. Я не отрицаю того, что ты виновен в смерти многих людей, незаслуживающих этого, в страданиях моего друга и других злодеяниях, но если бы это было всем, что ты совершил за свою недолго жизнь, не думаю, что ты стал бы задаваться такими вопросами, — поймав его внимательный взгляд, я продолжил, — Я вижу твоё раскаяние и боль, которую ты испытываешь от совершенных преступлений. Твоё осознание всего зла, что ты сотворил, помогает понять глубину тебя самого. Признать свою вину — все равно, что сделать первый шаг к искуплению. То, чего я хочу, так это помочь тебе шагнуть дальше, перейти от пассивного знания к действию, к тому, чтобы использовать его во благо, потому что я чувствую — ты можешь. Ты был добродетелен, наивен, беспечен, но столкнувшись с жестокой реальностью, сам стал жесток. Это лишь способ защиты, попытка выжить в мире, где тебе не рады, но я хочу, чтобы ты увидел и другие пути. Ты спрашиваешь, для чего я это делаю?  Почему желаю помочь незнакомому мужчине с весьма сомнительным прошлым? Это очень просто, я всегда считал, что даже человеческая гуманность не совсем справедлива. Будучи нацеленными только на своих собратьев, на людей, на тех, кто близок нам и кого мы легко поймем, мы начинаем забывать о том, что доброго отношения заслуживают не только люди, не только те, кто нас окружает, а все существующие в этом мире создания. Каждый кто живёт, не важно, человек ли, животное, растение, без оглядки на его или её работу или место жительства, имеет чувства и жизнь, а значит все заслуживают прожить её счастливо. Люди часто ошибаются, оступаются, совершают непоправимое, и это и правда делает их хуже, но только понимая это, мы можем идти вперёд. Принимая изменения в себе, нам становится ясно, что, если совершив зло, мы изменились, пусть и в худшую сторону, точно также мы способны и стать лучше. Всё в наших руках, а искупление способно приблизить человека к свету. Я считаю, его достоин каждый, и в особенности ты, принявший свою вину и признавший путь мести бесполезным. Я хотел бы показать тебе другой, потому что верю, ты сможешь быть на нём счастлив, — я отвернулся к окну каюты, понимая, что такие слова могут не убедить его, ведь это просто фразы, пространные речи, в которые я верю, но за которыми пока ничего не стоит, — Даже если ты не примешь мою мысль сейчас, я надеюсь, что однажды ты поймёшь её. Я умолк и в комнате повисла мёртвая тишина. Уже начиная жалеть о том, что сказал, я перевёл нервный взгляд на создание Виктора. Признаюсь, я ожидал чего угодно, может быть агрессии или слов, отвергающих мою мысль, безнадежности, даже неверия, но точно не слёз. Все слова, которые я мог бы произнести, в миг потеряли смысл и стали пустыми, а единственная реакция, уместная сейчас, была вздохом удивления, сорвавшимся с моих губ. Он же боялся или не желал поднимать голову, и какое-то время я смотрел на него в полнейшем ступоре. Почему именно эти слова произвели такое впечатление? Он зол? Но создание никак не показывало этого, его плечи безвольно опустились и всё положение выражало покорность и побежденность, но при этом не было подавленным. Он расстроен? Что в моих словах могло заставить его плакать? Я не понимал этого, я не понимал ничего и скорее инстинктивно, чем осознанно протянул руку и положил на его плечо в попытке утешить, как я делал это всегда, оказываясь один на один с плачущим человеком. Он вздрогнул, будто моё действие причинило ему боль, и наконец поднял голову. Его глаза казались мутными из-за желтоватого цвета радужки и влаги, но вместе с тем в них было что-то остро-искреннее, сокрытое водянистой пеленой. — Ты правда веришь в это, добрый капитан? — прервав тишину, спросил он дрожащим голосом, — Ты веришь в меня? Неподдельная надежда в его голосе, раскаяние, отражавшееся на лице и слезы, теряющиеся в глубоких морщинах и шрамах, поразили меня. — Я… Да, — слова не находили выхода и сбиваясь, застревали в горле, — Да, я верю, — не отводя от него взгляда, спустя слишком долгое мгновение, смог ответить я. Он побежденно склонил голову, и слёзы потекли с удвоенной силой, крупными каплями падая на пол. Я хотел встать и приблизиться к нему, но, похоже, он и сам постарался остановиться, стирая влагу с лица дерганными движениями. Я достал из кармана платок и протянул ему. Склонив голову в знак благодарности, он осторожно принял его, теперь стараясь не смотреть на меня. Он понемногу успокаивался. За единственным окном каюты валил снег. Стояла тишина, прерываемая лишь воем ветра и редкими всхлипами создания. Когда я повернулся к нему, он сжимал в руках платок и выжидающе смотрел на меня. К счастью, на этот момент я уже обрёл контроль над речью. — Я верю в тебя, это так, — я позволил себе лёгкую улыбку, — И мне хотелось бы, чтобы ты тоже поверил. Мы отплываем завтра. В обратный путь, в Англию. Оставайся на корабле, и я сделаю все возможное, чтобы ты больше не пережил того, что сделало тебя таким. Здесь ты будешь в безопасности и однажды найдёшь свое искупление, — говоря это, я надеялся на подобный исход и дал себе обещание действительно сделать все, что в моих силах, чтобы помочь этому заблудшему созданию. Прежнее удивление в его взгляде сместило и почти вытеснило надежду и? страх?. В нём вновь появилась скованность, вероятно, вызванная сомнением, а ведь я надеялся, что наконец смог наладить с ним контакт. Возможно, подобное предложение было поспешным? Но, увы, у меня просто не осталось времени, чтобы получше узнать его и постараться рассеять страх. В какой-то момент его до этого удивленное и почти восторженное выражение лица сильно изменилось. Он нахмурился, сжал губы и опустил голову, как-то слишком дергано покачав ей. Большие, рубцеватые руки крепко сжались, а плечи напряглись, и только длинные смоляные пряди волос, тихонько покачиваясь, выглядели легкими по сравнению с остальной натянутой позой. — Извини меня, если это покажется тебе грубым, капитан, но я думаю, ты недостаточно хорошо оценил ситуацию и после можешь пожалеть о своём решении, — его слова были неверны, отчего я нахмурился, но он упрямо смотрел вниз и не видел этого, продолжая говорить, — Я не хочу больше приносить страдания. Это нисколько не удовлетворяет меня и тебя, который был так добр к одинокому ничтожному созданию вроде меня, я точно не хочу разочаровать, — уже достаточно возмущенный его речами я хотел было ответить, но был прерван его нетерпеливым жестом. При это его лицо выражало такую усталость и отчаяние, что я смущенно сжал губы, хотя меня и задели эти слова. Да, в них был смысл, но это не значит, что он прав. Не пойми меня неправильно, Маргарет, если тебе тоже покажется моё решение поспешным, ведь так на первый взгляд и выглядит, но я уже не раз объяснял, почему так отношусь к нему. Может ты подумаешь, что даже при всей этой ситуации всё равно было безрассудно предлагать ему остаться на корабле, на котором нас ждёт ещё долгое путешествие по северным морям, и тем более необдуманно было бы приглашать этого, хоть и несчастного, но столь противоречивого человека в наш семейный дом. Я безрассуден, признаю, но не безумен. Эта происшествие обдумано мною уже много раз, и даже, если я и не могу обосновать своё решение логическими доводами, я в первую очередь верю своей интуиции. За многие годы плавания, а особенно за последние шесть лет, когда я начал планировать это путешествие, она никогда не подводила меня, и я знаю, не подводит и сейчас. Даже при том, что я не знаю, что из сказанного Виктором или его творением верно и объективно, взять этого измученного человека с собой сейчас единственно верное для меня решение. Это то, что я чувствую, поможет не только ему, но и мне. Это то необходимое надо, которому я целиком и полностью доверяю, потому что без этого чувства я не был бы сейчас здесь, и я не собираюсь пренебрегать им. — Я убил многих молодых людей, которым была уготована долгая и, несомненно, счастливая жизнь и которую я так грубо отнял, — с горечью продолжал он, — Этого уже не изменить, я понимаю, но вместе с тем я понимаю и то, что я теперь не тот, кем был раньше. Даже, если ты и веришь в меня, добрый капитан, я не могу гарантировать,  что не погублю ещё чью-либо жизнь. Хоть я и сказал, что не хочу приносить страдания, я не чувствую, что сейчас, после всего совершенного, властен над собой. Порой ярость охватывает меня с такой силой, которой я не могу противостоять. И, вероятно, Виктор был прав. Мне нельзя жить. И я уже подтвердил его слова. Четырежды. Он замолчал и, сгорбившись, закрыл лицо руками. Его поза выражала сильнейшую усталость и  безнадежность, и я почти видел тяжёлый груз на его широких, но теперь скорбно опущенных плечах. Он был повержен. Совершенно разбит. Передо мной сидел человек, веривший в необходимость своей смерти и не видящий для себя никакого будущего, как бы он не желал его. Счастье просто не могло пробиться сквозь эту стену отчаяния, и я не знал, что с этим делать. Мне хотелось, очень хотелось сказать что-то, хотя бы немного поддерживающее, но он уловил этот порыв быстрее, чем я успел заговорить. — Не нужно. Мне правда жаль, капитан, но я боюсь, ты не знаешь, о чём говоришь, — он наконец посмотрел на меня, но похоже нашёл вид моего изумлённо-опечаленного лица невыносимым, и с тяжёлым вздохом отвернулся к окну. — Ты скоро сам всё поймешь. Позволь мне продолжить мою историю, и ты узнаешь, что было на самом деле. Я не знаю, передал ли Франкенштейн и десятой доли всего кошмара, что я принес ему и его семье, но теперь ты сможешь его услышать. Тогда, я знаю, ты пересмотришь своё щедрое предложение, — на этих словах его и без того грубое, покрытое шрамами лицо приняло выражение такой скорби, что я больше бы поверил, что он сидит в до ужаса гротескной маске артистов пантомимы, но это было не так. В горле начал образовываться ком, а нос защипало, однако я удержал слёзы и лишь послушно кивнул, стараясь больше не смотреть на него. Отойти к своему столу за дневником было почти долгожданным отдыхом от этого горького разговора, что я и сделал, но почему-то, даже пройдя всего пару шагов в сторону от него, я почувствовал сильное желание ни в коем случае не уходить и ни за что не оставлять его одного. Это был всего лишь короткий, но чрезвычайно сильный импульс. Мне кажется, тогда я испугался за него. Точнее за то, что он мог с собой сделать, и я поспешно сел напротив него. Создание Франкенштейна даже не взглянуло в мою сторону и просто продолжило свой рассказ. Двое мужчин, сидевших напротив друг друга, представляли собой поистине противоречивое зрелище. На первый взгляд их занятия были совершенно обыденным: один что-то говорил монотонным голосом и глядел на хлопья снега за окном, которые становились все меньше, а второй прилежно смотрел в раскрытую перед ним тетрадь и быстро записывал слова первого, стараясь не поднимать голову. Но при этом оба выглядели так, будто находятся на грани слёз. Будто, вместо тетради между ними стоял гроб, с кем-то, кем они очень дорожили. С кем-то, кого уже нет.