С этим тебе и жить.

Продолжение дневника Уолтона. Когда он начал говорить о людях, его взгляд стал мрачнее, а голос глуше. Казалось, будто он пытается отстраниться от тех воспоминаний и говорить, как посторонний наблюдатель, но все давно пережитые ощущения лишь сильнее поглощали его. Дрожь в напряженном мощном теле с головой выдавала волнение моего гостя. Мне хотелось услышать всё, что было дальше, ведь этот же самый рассказ из уст Виктора звучал гораздо менее полно, да и, как и любая другая история, был подвергнут субъективному восприятию моего друга. А он ненавидел своё творение. Но, при виде его боли, сочувствие пересилило любопытство. Не желая более быть его невольным мучителем, я предложил ему прерваться и отдохнуть, заверив в том, что позже хотел бы дослушать эту историю. Он не слишком удивился и лишь послушно кивнул. — Конечно, я отнял слишком много времени у тебя, капитан. Мне жаль, — тихо произнес он, опуская голову так, чтобы его длинные черные пряди волос скрывали лицо. Было похоже, что он хочет уйти, что сначала показалось мне странным, и я поспешил остановить его. — Нет-нет, я не это имел в виду. Я был бы рад дослушать вас, но я вижу, что эти воспоминания причиняют вам боль. Его взгляд пронзительно-желтых глаз говорил лишь о том, что он не верит ни единому моему слову. Признаться, мне больно видеть его недоверие. Я ведь и до этого знал, что люди никогда не принимали его и даже не пытались это сделать, но знать — это одно, а видеть — совсем другое. Сейчас его неверие и напряженность, будто он каждую секунду ожидает удара, ещё больше бросаются в глаза после того, как я услышал начало его истории, когда он был полон надежд на доброту, и даже любовь людей. Тогда он был удивлён их жестокостью, сейчас же не верит даже в малейшее проявление доброты по отношению к нему. Насколько же тяжелый путь он должен был пройти, чтобы так измениться. От одной крайности в другую! Мне больно это видеть. Совершенно очевидно, что теперь, стойко приученный к ненависти со стороны людей, он не изменится за час и даже за неделю. Потребуются месяцы для того, чтобы он смог доверять и  принимать обычную человеческую поддержку, и сейчас моя доброжелательность лишь сбивает его с толку. Так что я решил пока не давить на него и,  вместо того, чтобы уверять это несчастное создание, что меня не напрягает его компания, я предпочел объяснить своё поведение более обоснованными причинами. — Как капитан, я имею множество обязанностей и дел, которые ожидают меня, как и моя команда, но мне, несомненно, очень хотелось бы послушать твою историю, поэтому я и предлагаю тебе остаться и позже закончить её. После моих слов он и правда выглядел чуть спокойнее, но ненамного. — Разве ты не боишься меня? -напряженно спросил он, наконец-то, выпрямляясь и твердо глядя на меня. Я полагаю, он ожидал положительного ответа, и даже надеялся на него, для чего и раскрыл своё лицо, но я не дрогнул при его виде. Он всё ещё выглядел чудовищно, но ведь его внешность пугает совсем не запавшими темными глазами, не сухой желтоватой кожей и не обилием швов и шрамов, вовсе нет. Она пугает своей нечеловеческой природой. Проступающие почти чёрные вены были бы уместны на теле покойника, но когда ты понимаешь, что они, в сущности,  всё те же — мертвые, но каким-то необъяснимым образом в них течёт кровь, а создание, собранное из мертвых кусков плоти, движется, говорит и смотрит на тебя, это пугает, более того — это ужасает своей нереалистичностью. Его существование — насмешка над людьми. Они движутся потому что живут, потому что после длительного развития они родились, потому что нечто, что выше нас, вдохнула в них жизнь. И её видно в глубине зрачков, в каждой мимолетной улыбке, в  легком движении бровей или кисти, но что движет им? Почему, и главное — как он способен на жизнь? Что заставляет его мускулы сокращаться? Но даже если и получишь ответы на эти вопросы, легче от его вида не станет. Ведь эти ответы были у Виктора, но он не меньше других содрогался от вида своего творения. Потому что для людей это создание непонятно, противоестественно и пусто. Люди не могут понять, как он живёт потому что не видят в нём самой жизни. Он для них лишь гротескная пустующая оболочка, вернувшаяся с того света и заявляющая о своем праве жить. Таким его видят все, таким его видит и Виктор, самолично давший ему жизнь. Люди всегда боялись того, что не укладовалось в их голове, что не соответствовало их привычным взглядам на жизнь, и я не могу судить их за это. Все новое кажется заведомо опасным, а неизвестность пугает. Но подобное впечатление не просто несправедливо — оно поверхностно. На самом же деле, всё не так. Сейчас, когда я услышал пусть даже часть его истории, я вижу, что в нём не меньше жизни, чем в нас с тобой, пусть она и отличается. Нас наполняют детские воспоминания, любовь близких и надежды, он же полон боли и мучительного одиночества, но этого достаточно для того, чтобы его образ наполнился. На его долю выпало не так много открытий, но зато слишком много страданий. Он чувствует, переживает, любит, горюет, надеется, ищет и тоскует как и любой другой человек, и даже когда мира отворачивается от него, это создание не сдаётся, а лишь пытается найти способ справиться с человеческой ненавистью. Он полон борьбы и жизнелюбия, так разве, увидев это однажды, могу ли я продолжить воспринимать его лишь как воплощение неудачного эксперимента? Нет, дорогая сестра, когда проявляется личность, особенности внешности и принадлежности отходят в сторону. Вчера я встретил монстра, созданного безрассудным гением Франкенштейна. Сегодня передо мной сидит подавленный человек с изможденным лицом. Человек, запятнавший себя кровью невинных. Человек, чьё тело пересекает невероятное количество швов. Человек, жаждущий то сострадания, то мести, но в любом случае — просто человек. Человек,  которого мне почему-то хотелось бы утешить. Поэтому я ответил ему без единого сомнения. — Нет, ничуть, — я позволил себе легкую улыбку, когда увидел его шокированное лицо, но пожалуй, не стоило этого делать. В следующую же секунду он нахмурился, а тело его напряглось. — А должен бы! — резко выкрикнул он. Голос его дрожал и казался испуганным, как бы он ни старался придать ему грубости, но он продолжал, — Я убил многих невиновных людей! Ты и сам видел, к какой смерти привёл я того, кто даровал мне жизнь. Я могу убить и тебя прямо здесь и сейчас, мне это ничего не стоит. Кровь семьи Виктора никогда не будет смыта с моих отвратительных рук, и ещё одна жертва не существенна для меня. Все ещё не боишься, капитан? А должен, зная, на что я способен! — он дрожал в отчаянной панике, угрожая мне, но я прервал его тираду, боясь, что её могут услышать остальные члены моей команды, чьё появление сейчас было бы крайне нежелательно. — Я знаю, — твердо ответил я, глядя ему прямо в глаза, — Но я знаю также и то, что сейчас ты не причинишь мне вреда. Нет, я ни в коем случае не оправдываю твои поступки, но я вижу, что ты не будешь убивать меня. Не спрашивай почему, все равно не смогу объяснить, но я просто вижу это, — договорив, я чуть улыбнулся, пытаясь смягчить свои слова. Я действительно не знал, почему  так думал, но я был абсолютно уверен в том, что намеренно он не сделает мне ничего плохого. По крайне мере, сейчас. Может что-то в его истории сделало меня предвзятым, и я не мог представить этого несчастного заброшенного человека убийцей. Может я просто считал, что он уже достаточно крови пролил ни за что. А может просто что-то в его движениях, взгляде, словах говорило о том, что он смертельно устал быть злодеем и пытаться примириться с этим миром, устал любить, но устал и приносить несчастья. Что-то в нём было сломлено, от чего он не смог бы сейчас больше, чем есть очернить себя и свою историю еще одним убийством. Впрочем, может это всего лишь игра моего воображения, но только я хотел доверять ему, и я доверял. Вся его напускная злость, исходившая скорее из страха довериться, чем из настоящей агрессии, разом испарилась. Он выглядел растерянным, и это еще мягко говоря. Только секунду назад он пытался доказать мне, что способен был задушить меня, а сейчас скорее похож на растерянного ребёнка, которого, вопреки его ожиданиям, не отругали за сломанную игрушку. Я понимаю, что его реакция совершенно обоснована, ведь похоже до сегодняшнего дня никто и не пытался увидеть в нем нечто большее, чем убийцу и монстра, но всё же, я едва удержался от смеха при виде такой резкой перемены в его лице. Честно говоря, в этом мне помог следующий же его вопрос, наталкивающий на далеко не самые лёгкие для меня рассуждения. — Но… Виктор был твоим другом и именно я отнял его у тебя, — он говорил уже гораздо тише, сбиваясь и чуть не плача, — Разве ты не хочешь отомстить? Почему не ненавидишь убийцу своего товарища? В его взгляде отражалось не только непонимание, но и боль, и сожаление и, если я не ошибаюсь, страх. Может быть там было что-то еще, но я не хотел этого видеть и отвернулся. Не пойми меня неправильно, Маргарет, я хотел бы разобраться во всём и помочь ему, просто упоминание Виктора, да еще и в таком ключе, больно укололо мою совесть. Разве не я ещё сутки назад писал тебе о своём восхищении этим человеком? Разве не я думал, что сделаю всё ради него? Не я ли превозносил гений Франкенштейна? Не я ли горько страдал над бедами своего друга? Я все еще помню эти чувства и даже не отказываюсь от них, да и  как я могу? Я просто… Это всё происходит слишком быстро. Слишком много правды и слишком много ненависти. Слишком большое количество секретов вскрыто за последнее время, слишком много трагедий я выслушал и посмел записать. Я не могу упорядочить всю эту информацию, она просто не укладывается в моей голове. Я что-то упускаю или, наоборот, хватаюсь за лишнее? Преждевременны ли были мои суждения о Викторе? А о его творении? Пойму ли я всё, когда дослушаю его? Я очень надеюсь на это, но всё же не могу не чувствовать, что без моего активного участия, картинка не сможет сложиться. В любом случае сейчас все мои мысли, чувства и предположения, касаемо этой истории, вращаются у меня в голове, подобно разноцветным кусочкам мозаики, и ни один из них мне не удаётся поймать, чтобы поставить на место. Когда я слушал Виктора, то ощущал ненависть к его созданию вместе с ним, подогреваемый его горящим жаждой мести взглядом и лихорадочно сжатыми кулаками. Но вот передо мной сидит это самое создание, и я сочувствую ему, более того, желаю помочь. А что бы я чувствовал, будь Виктор жив? Я не знаю. Возможно, ты подумаешь, что у меня нет собственного мнения, но я отвечу лишь, что не могу разобраться в этой ситуации, от того и мечусь из крайности в крайность. Так или иначе, я ощущаю вину перед моим покойным другом, жалея убийцу его семьи, но и моя прежняя любовь к Виктору отчего-то смешивается с каким-то другим чувством. С чем-то темным, чем-то неправильным, отравляющим. Что это за чувство? Я не могу понять, но мне не нравится наблюдать его присутствие в себе. Пока я пытался придумать хоть какой-то ответ для моего гостя, он пристально смотрел на меня. — Я не хочу осуждать, а тем более ненавидеть кого-либо в вашей истории. По крайней мере, пока не разберусь в ней до конца. Тем более, я думаю, Виктор и сам понимал, сколь много  ответственности несет именно он за то, что произошло. Это темное чувство тогда вскрылось во мне сильнее, чем должно было. Я не знаю почему произнес последнюю фразу, говорить которую не собирался, но она вырвалась сама, совершенно неожиданно для меня. Вместе с ней я почувствовал злость. На то ли, что допустил осуждению промелкнуть в сознании или же на свою нерешительность, не знаю, только, вероятно, она отразилась на моем лице, потому что создание Франкенштейна вдруг насторожилось. Коря себя за несдержанность, я постарался успокоиться и улыбнуться ему, чтобы он не принял мое недовольство на свой счёт. Это не слишком убедило его, поэтому я постарался как можно мягче предложить ему отдых и, упомянув про ожидающие меня обязанности, поспешил выйти из каюты, пока он не успел возразить, а я, терзаемый сомнениями, не сказал чего-нибудь лишнего. Сейчас я думаю, что мне не стоило уходить так поспешно, не предприняв ещё попытки убедить его в безопасности этого места. Ведь ему ничего не стоит уйти, и я боюсь того, что именно это он и сделал. Это в общем-то одна из причин, по которым я сейчас пишу, хотя прошёл уже ни один час, а я до сих пор не проведал своего гостя. Я просто-напросто боюсь обнаружить его отсутствие. Между тем, льды действительно тронулись и вскоре мы сможем отплыть. Но прежде нам нужно захоронить тело Виктора, и мы решили сделать это завтра, а после сразу же тронуться. По приблизительным прогнозам, к этому времени мы как раз сможем развернуться и отправиться в обратный путь. Увы, я не достиг ни северного полюса, ни неизведанной страны, но всё же, мне кажется, я столкнулся с чем-то более удивительным, чем то, к чему стремился вначале, поэтому я уже почти не жалею вынужденного возвращения. Я многое открыл для себя за это плавание, многое нашёл и, увы, многое потерял. Но вместе с тем, я вижу перед собой огромное количество того, в чём мне лишь предстоит разобраться. Во мне живёт чувство, будто я стою на пороге чего-то нового и необъяснимого, что мне самому придется привести в порядок, но оно будет того стоить. Моя жизнь меняется, Маргарет, и эти изменения не плохие, и не хорошие, они просто дают материал для движения дальше, движения вперед. И поверь, я воспользуюсь им. Нет, сейчас нет места нерешительности или сомнениям. Теперь я хочу лишь сказать, что благодарен тебе за то, что ты верно ждёшь своего непутевого брата. Знание того, что как бы далеко я не отплыл, у меня всегда есть место, куда я могу вернуться, и где ты примешь меня, поддерживает во мне присутствие духа. Благодарю тебя, Маргарет, и с нетерпением жду нашей встречи! А сейчас же я должен поспешить к себе, ведь шанс того, что он остался существует, и я лелею эту надежду. Если бы только он смог перешагнуть через свои страхи и подозрения, если бы только смог довериться! Но сейчас я узнаю, так ли это. Лишь загляну на кухню, вероятно, он голоден, если ещё там. До скорой встречи, Маргарет! Только бы он поверил мне! Когда капитан открыл дверь, его встретил нервный взгляд желтых глаз. — Рад видеть вас, мой друг, — Роберт счастливо улыбнулся и шагнул вперёд.