Зарисовки

      — Марк-и.       Он вздрогнул и отвернулся от окна. Взгляд Джексона. Попеременно сверкающий и гаснущий в свете сменяющих друг друга уличных фонарей, он смотрел с тупым бессилием и тем, что можно было бы назвать состраданием, если бы тот действительно питал жалость, а не испытывал при виде Марка ответную боль. Не переставая смерить взглядом его глаза, отливающие сиреневым, он будто фоном заметил, как грудь Туана высоко поднялась и следом опустилась в прерывистом, неровном вздохе.       Челюсти сжались сами собой. Чувствуя, что ничего не может сказать, ни о чем не может попросить, он вернулся к дороге и, убрав одну руку с руля, нашел ею бледные, расставленные, нервно сгибающиеся и разгибающиеся пальцы Марка — они вцепились в его ладонь крепко и сразу же, с неожиданной поспешностью. Ван сбавил скорость; придерживая руль запястьем, исподлобья глядя на дорогу, он пошарился в плейлистах в попытке найти для Марка что-то отвечающее его состоянию, способное помочь ему окончательно погрузиться в него и затем, пережив, скорее вынырнуть.       Если сегодня он нуждается в том, чтобы страдать, пусть так, он думал.       Заиграла музыка. Холодные пальцы Марка сдавливали его ладонь, и ощущение их перекрывало все остальные: сознание обратилось в тактильный локатор, предельно четко настроенный на улавливание мельчайших изменений в силе сжатия, тонко отзывающийся на каждое движение — из-за того, что Туан вцепился слишком крепко, у него начинали ныть и деревянеть пальцы, он постоянно шевелил ими, отгоняя боль, как муху.       Вскоре показалась знаковая остановка, выцветшая, голубого цвета, у которой полуотвалился боковой профлист — от нее уходило ответвление на песчаную дорогу. Нужная улица. Джексон пытливо перевел глаза на Марка: подтянувшись к лобовому стеклу, выискивающим, жадным взглядом тот скользил по домам и по тропинке под их окнами, и Ван чувствовал, что абсолютно все здесь говорило ему что-то определенное.       — Вон тот дом, — звуча будто бы повседневно, Туан кивнул в направлении.       Они остановились прямо под окном — Джексон заглушил машину, не выключая музыку, и в возникшей тишине она зазвучала с новой чистотой: прослушивался каждый звук аккомпанемента, голос обрел вакуумность. Марк молчал; не отрывая взгляда, он глядел на дом. Не отрывая взгляда, Джексон глядел на Марка. Накрыв освободившейся рукой его ладонь с другой стороны, он ждал, пока тот заговорит.       — Они там, — прошелестел Туан.       С робким испугом, дыша все быстрее и тяжелее, он вглядывался в просвет между падающими в пол кофейными занавесками — оттуда, словно через ровный разрез глаз, выбивался самый теплый желтый свет, который Марк когда-либо видел; вся комната в густых коричневых и персиковых тонах отзвучивала и поддерживала его, делала его еще теплее и мягче. Само тепло у Марка ассоциировалось с освещением этой комнаты. Было видно плафон — мутная лилия, прикрепленная в виде бра к самой стене.       Марк помнил эту комнату. Он знал в точности, каково бывало внутри в каждый отдельный период каждого дня и, он знал, — все еще бывает; эта повторяемость ощущалась особой тупой болью: кроме одного единственного вошедшего внутрь него образа, не было иного, способного бы разбавить и развеять его.       Он закрыл глаза.       Гостиная. Две закрытых молочных двери. Никогда не складываемый диван на больше половины комнаты; темно-коричневый, к нему налипла шерсть; лежат две жесткие подушки и шершавый плед. На возвышении ноутбук. Какие-то новости. Собака — Керри, если жива. У обеденного стола под плафоном стоит отец, заваривает чай. Там ни единого клочка свободного места, все в каких-то коробках из-под печенья, кружках, баночках с сахаром и листовым чаем, корзинках с конфетами. Открытая хлебница, крошки, электрический чайник.       Марк открыл глаза, чувствуя, что еще секунда таких истязаний, и он был готов всхлипнуть. Так тесно — все обнимает, все окутывает. Нет. Сознательное в голове гнобило его за удовольствие, с которым он пытается заставить себя плакать и воскрешает предмет за предметом с мазохистской медлительностью; чтобы отвлечься от самого себя, он заговорил о первом пришедшем на язык:       — Я не был здесь уже четыре года.       — Я знаю, — ответил Джексон, видя, что тот не собирается продолжать; он ощутил это новое движение в их состоянии, и ему стало страшно не успеть ухватиться за него, чтобы иметь повод коснуться Туана, разговорить его. — Хочешь, мы зайдем туда? Или ты.       Марк помотал головой из стороны в сторону и поджал губы.       — Как ты себе это представляешь? — спросил он и наклонился вперед, чтобы упереться лбом в панель над бардачком; Марк продолжил себе в колени, настолько глухо, что Джексон должен был спешно наклониться к нему — он приложился щекой к его плечу и, высвободив одну руку, осторожно обхватил его талию. — …года, а тут заявляюсь в двенадцатом часу без предупреждения сказать «привет». Это почти… наглость. Я никто, — закончил он шепотом.       — Сущая глупость, — опять выдавил Марк спустя несколько минут тишины, старавшейся его убаюкать; и Ван понял, что тот собирается рассказать ему все ту же историю, которую начинал всякий раз как новую, вспоминая об этом месте. — Из-за одного инцидента сломать все, будто бы семья никогда не существовала, — Джексон кивнул самому себе, окончательно убеждаясь и вновь готовясь выслушать его, но Марк остался кратче обыкновенного: — Почему я, ни к чему не причастный, единственный страдаю? Они не поладили между собой, разошлись, будто ничего не было, а я… у меня все было, и есть, и все эти воспоминания, все детство, блять…       Марк поднял голову и со злой требовательностью поглядел в просвет между занавесок. Ах эта гостеприимность, думал он, какое каминное тепло, какая тишина, какая га… И одновременно он все больше подозревал себя в надежде, что свет фар привлек внимание тех, кто был в доме; ему было обидно до отвращения, но он с замиранием предчувствовал, что даже в темноте кто-то сможет разглядеть его на переднем сиденье, что вдруг выйдет отец и позовет их пить чай, что все вдруг разрешится, что им действительно могло быть до него дело — одно какое-нибудь маленькое гребаное дело, совсем-совсем маленькое и никчемное, но чтобы они только обратили на него внимание.       Его сердце гулко ухнуло. Марк подумал, что, если бы фары привлекли их, они бы уже вышли посмотреть, но этого не случилось, значит... Занавески, занавески, занавески… Марк всматривался в них и просил, чтобы они зашевелились, потому что, если отец выглянет, он точно увидит его. Он не сможет не увидеть.       Вдруг краем глаза Туан заметил тень на стене соседнего дома: она быстро продвигалась по белому кирпичу прямо в их сторону. Джексон всполошился, заметив направление взгляда Марка, и с настороженной готовностью взялся за ключ зажигания, готовый при случае опасности немедленно увезти их отсюда. Он подумал не о том же самом, о чем Туан, которому вдруг показалось, что эта тень невероятно похожа на его отца.       Мужчина вышел из-за стопки строительных блоков и пошел прямо на их машину; Марк задохнулся, первым делом увидя кружку в его руках — это отец — в ту же секунду вспыхнула одна единственная мысль в его голове; взгляд упал на рабочую парку, затем на сигарету во рту, окруженном глубокими морщинами и обвисшими на худом лице складками. Туан почувствовал, как у него затряслись ладони, это отец, что он все же заметил его из окна и вышел позвать их в дом; ничего не видящим и не соображающим взглядом, Марк глядел на его лицо, пока не заметил, что оно чужое. Это не отец.       Пройдя вдоль бокового стекла, незнакомый мужчина скрылся за машиной. Резким движением высвободив ладонь из руки Джексона, Туан закрыл ею лицо и, опустив голову, ударился ею о панель над бардачком, стараясь и ничего не в силах поделать с тем, что плечи начинало колотить и сотрясать в попытках втянуть воздух, входящий и выходящий с резкими, напористыми перебоями. Грудь начинало сводить, словно от ушей вниз по его сосудам и венам потекла ледяная вода.       Уже ждавший, что это случится, Джексон, вполголоса прося и приговаривая, оторвал его от бардачка и повлек в свою сторону — тот поддался, как беспомощный, открытый ко всему мальчик, и руками, обнаженными в пломбирной футболке, потянулся к его шее; он запустил замерзшие пальцы одной ладони Джексону в волосы и с неконтролируемой неловкой силой сжал их. Не плача, тяжело дыша, Марк извиняюще лепетал, что-то про перепугался, про мужчину, похожего на отца, про дурацкий вечер, зачем-то ему вздумалось все это ворошить… он непрекращаемо запинался и повторялся, но не останавливался, словно звучащая речь выстраивала высокий забор между ним и теми настоящими мыслями и чувствами, от которых он боялся расплакаться.       Его дыхание успокоилось через несколько минут; Марк вдруг заметил, что Джексон рядом, на спине вдруг материализовалась его рука — она плавно двигалась сверху вниз, начиная от кончиков волос на шее и заканчивая поясницей; другая лежала поверх его плеча, и ее пальцы неторопливо перебирали Марку волосы за ухом. Почувствовав это, он выдохнул, устало закрыл глаза и, словно обмякнув, прислонился щекой к шее Джексона. Едва начавшись, буря утихла. Туану казалось, что он засыпает. Голова была пустой, она словно покачивалась, пока вдруг в нее не залетела случайная мысль; Марк отстранился и упал на свое сиденье:       — Джекс… — шепнул он, поднимая на него взгляд, и медленно потянулся ладонью, чуть приоткрывая ее, к ноге Джексона, безмолвно прося взять его за руку; в ответ внимательно всматриваясь в глаза Марка, тот переплел их пальцы. — Этот огонек… я ничего не могу сделать, но он так важен мне, — Джексон быстро кивнул, услышав его ноющий тон, желая показать, что он понимает. — Можно мы выйдем на улицу? Я просто… постою немного, погляжу на него, а потом мы уедем… мы больше не вернемся, я только хочу сфотографировать. Пожалуйста, — Марк крепче сжал его пальцы.       Джексон опустил на них взгляд.       — Уверен, что хочешь выйти вместе со мной? Быть может… тебе, быть может, было бы комфортнее там постоять одному? — несмотря на приглашение выйти вместе, спросил Джексон, стараясь не звучать навязчиво грустно; ему смутно чувствовалось, что его Марк мог нуждаться в том, чтобы попрощаться с этим местом наедине со своими мыслями.       По лицу Туана слегка растянулась медленная, тронутая улыбка. Робость в предложении Джексона умилила его, заставила внезапно осознать и увидеть все то молчаливое тепло и поддержку, которыми он был окружен; внезапно, он со всей ясностью осознал, что его Джексон все это время был здесь, рядом с ним. Ничего не говоря, он потянулся из своего сиденья и, ладонью схватившись за шею Джексона, увлек его в мягкий, неглубокий поцелуй; Марк нуждался донести до него свою благодарность, дать понять, что он тоже здесь, тоже с ним.       — Пожалуйста, побудь со мной, — промурлыкал он ему в губы, отстраняясь только на секунду; выдохнув с тяжеловесным, томным облегчением, Джексон руками, боясь их температуры, забрался Марку под футболку и, стараясь навалить его сильнее на себя, потянул за талию; в голове непрекращаемо повторялось досадливое сожаление, что эта машина такая маленькая и нерасторопная, что он не может держать Марка ближе, не может в эту же секунду усадить себе на колени.       Он вдруг почувствовал себя тем, кому нужна была поддержка; словно в те недолгие минуты, когда Туан сидел около него с бледным отвердевшим от напряжения лицом и пытался выглядеть в порядке, он не ощущал самого себя, но это не мешало всей его душевной организации быть целиком направленной на Марка, на беспомощное стремление все изменить; и сейчас, когда все почти наладилось, что-то внутри него дало сбой. Он тянулся к Марку и не мог прижать его достаточно близко, так, как он прозревал необходимым самому себе. Джексон досадливо отстранился и со сдержанной требовательностью направил взгляд на глаза Марка, находящиеся совсем близко к его собственным и блестящие в свете отдаленного фонаря.       — Идем, — он попытался шуточно улыбнуться, ощущая нетерпение от желания оказаться подальше отсюда, в их собственной комнате и при свете настоящей, их собственной лампы. — Представляешь, что будет, если твой папа выглянет в окно, и увидит с кем ты тут обжимаешься?       Марк нервно рассмеялся, закивал, обождал, пока Джексон обойдет машину и открывает ему дверь, и, выйдя, смело уселся на капот. Взгляд уставился прямо в соблазняющее его отверстие в занавеске. Сейчас Марк был слишком близко, и, ему казалось, что отец мог запросто почувствовать, что кто-то стоит прямо под окном — что это так же легко, как понять, что кто-то глядит на тебя в упор. Ничего вновь не пошевелилось. Внутри гостиной не скользило ни единого движения, ни единой тени.       Джексон присел рядом и, сняв с одной руки осенний плащ, поманил под него Марка — тот придвинулся и, прижавшись к руке, благодарно позволил себя укрыть. Он все глядел в этот просвет — отсюда виднелись персиковые обои с шоколадного цвета крошками. С вымученной из себя умиротворенностью, Туан аморфно нарисовал перед глазами ту часть комнаты, а именно — этот заваленный столик с электрическим чайником. Ему подумалось, что отец, и правда, может показаться там в любую секунду — подойти туда за новой кружкой чая. Эрл грей, подумал он, как всегда.       Какая-то часть его сознания все еще тянулась к тому, чтобы быть замеченным; он мог бы даже сказать, что это была большая его часть; но и этот порыв присутствовал в нем приглушенным, в форме робкой, почти совсем обреченной надежды. Он вглядывался и вглядывался в этот просвет, словно еще секунда…       Невесомо, на выдохе выпустив блеклую дымку изо рта, Марк достал из кармана джинс телефон и открыл камеру: свет лампочки размылся в диаметре и занимал половину окна, но весь дом — входная дверь, кофейные занавески и прямо у ограды огромный, голый куст сирени, стучащий ветками по стеклу — казались четкими и живыми.       — Джекс…       — М?       — Заедем в магазин? — спросил он, вставая с капота и смотря на Джексона с усталым, заигрывающим весельем. — Хочу эрл грей. И фильм. Какую-нибудь… дрянную комедию.       — Папа пил эрл грей, да? — хохотнул Ван, подхватывая Марка за локоть и ведя к его сиденью; усадив, Джексон навис над открытой дверцей, упираясь ладонью в крышу машины. Туан поглядывал на его блестящие утомленной завороженностью глаза. Им было нечего сказать. Вернее, так много, но одновременно не находились слова и пространство, где они могли бы звучать, заполнялось тихим и понимаемым ими двумя ощущением.       — Не гляди на них, — со спокойной улыбкой попросил Джексон. — Когда я пойду к своему месту, следи за мной, понятно?       Марк закивал и вперил взгляд в идущего прямо за лобовым стеклом его Джексона, боковым зрением не упуская из внимания окно, потому что не мог, но знал, что там ничего не пошевелится. Там все так же горел самый теплый желтый свет, который Марк когда-либо чувствовал.