Зарисовки

      Некогда эти холмы своеобразно служили сезонной дамбой для реки, разливавшейся за ними веснами и иссыхавшей совершенно на все иные времена года, но Марк никогда не видел ее. Незадолго до их с Джексоном рождения она высохла окончательно, и в детстве настолько далеком, что он почти ничего из него не помнил, дрейфуя по этим холмам на ледянках, они врезались в сугроб у самого их подножия и, стоя там, порой задавались вопросом, куда девается вся вода, когда река поднимается до этих холмов: по всей логике она должна литься прямо на проезжую часть правее, но они чувствовали, что где-то тут должен быть трюк, эту неясность проясняющий, и сознание невольно рисовало некоторую невидимую километровую высотой стену, которая стояла над дорогой, как над пропастью, и мешала воде литься на машины — принцип работы этой штуковины остался неизвестным, потому что вода не разлилась, и машины ездили вполне свободно, не смущенные никакими сверхъестественными дамбами, оберегающими их от несуществующей реки. Если бы река разлилась, еще они думали, было бы здорово поплавать на лодке. Но лодки у них тоже не было. И все это было очень давно.       Марк ступает на тропинку, утопающую между холмами, по которой он отчего-то всегда домой только возвращается; так завелось в школьные годы: Джексон заходил за ним, на учебу они шли уличной грунтовой дорогой — в этом была ясность, потому что так ближе — но назад они всегда брали лишнего, поворачивали на ту тропинку, на которую ступает Марк сейчас, и сейчас она не ассоциируется у него ни с чем другим, кроме как с тем, как они возвращались по ней домой: сначала в детстве, а затем при новой вспышке дружбы на последнем году школы, когда они уже не катались на ледянках, а взрослые, модные, красивые и серьезные взбирались на один из этих холмов, садились на установленную бог знает кем и когда там лавочку и говорили о будущем, об университете и об экзаменах, и было неловко, когда, ловя момент, Марк — будто бы исключительно дружески — тыкался лбом тому в плечо, а затем становилось щекотно, и душно, и страшно, когда Джексон взамен точно так же дружески врезался щекой в его волосы на макушке и отворачивался, зачем-то окинуть взглядом поле и березняк, расстилавшиеся у основания холмов, прямо под их ногами.       На перекрестке, где тропинка раздваивается, Марк берет ее левую ветвь, приводящую в конечном итоге к грунтовой дороге у его дома, и минует правую, восходящую на тот холм и ту лавочку. Всякий раз, когда он бывал там один, он садился на нее, и палец просачивался между досками в то место, где железная скрепа соединяет сиденье с ножкой. Подушечка нащупывала холодный металл, прохладное шершавое дерево, песок с древесной трухой или что-то иное, оставленное там для него. И все это было очень давно.       Сегодня его никто не ждет. Дом глядит на него черными окнами, подернутыми мутными, призрачными тюлями, и Марк, пусть глядит на него в ответ, замечает его мельком — он концентрирует все внимание в затылке, обращенном к другому дому по ту сторону улицы, и у калитки, когда он садится на корточки открыть ее снизу и косится взглядом на те, другие окна, он видит то же внутреннее, магическое свечение тюлей в черноте пустых комнат, то же пугающее и невидимое копошение в них потустороннего. Никого нет. Ему становится не по себе. Он быстро поднимается, входит в палисадник, открывает дверь своим ключом и прислушивается. Ошибка. Его ждут. Конечно же, его ждут.       Низкорослый ризеншнауцер Петер в эпицентре всей этой фата-морганы, виляет хвостом по пестрому старенькому половику, глядит на Марка и не понимает, какой образностью обрастает в его глазах и почему эти глаза не хотят глядеть на него, как не хотели глядеть на дом. Игнорируя его, Марк прохаживается по комнатам, стучит телефоном и наушниками по гладкому дереву стола, заваривает себе чай; не способный пить его таким горячим, он выходит за дверь, но возвращается почти тут же — нацепить на ошейник Петера поводок, потому что стоять там с ним лучше, чем стоять там без него. Он ходит взад и вперед вдоль дома, чтобы застать приезд Джексона и при случае быть замеченным. Джексон же должен приехать. Если еще не приехал. Марк вопросительно глядит на окна. Приехал ли?       Остановившись посреди подъездной дорожки, отрешенным взглядом уставившись на копошащуюся пожарниками землю, с висящим на запястье поводком Петера, Марк вспоминает несуразность, стыд и фальшивое виляние их последнего разговора — все то, что в мыслях он любил называть безобразием: мнущие записку потные пальцы, навязчивый страх, как бы фоном обволакивающий каждое его слово, увидеть расплывшиеся чернила; клюквенный высокий голос, желающий удачи, голова, кивающая как болванчик, когда предлагает встретиться по возвращении в город, все это напускное безобразие вроде я наберу тебя — да-да, обязательно набери, расскажешь, как учеба — обязательно, Марк, наберу, как приеду, чтобы потом Марк удалил его номер, взял за принцип не отвечать на незнакомые номера и с тех пор никогда никогда не узнал, звонил ли на самом деле ему Джексон или нет. Да и какая уже разница? Все это было очень давно.       Боковым зрением он улавливает продвигающуюся в начале улицы машину с дальним белым светом. Марк тянет за собой Петера и садится на лавочку при дворе, спиной к противоположному ряду домов. Он оборачивается, едва слышит закрывшуюся входную дверь, и у него на глазах окна того дома, загораясь светом, одно за одним теряют свою мутную тюлевую подернутость. Как много людей. Впрочем, непонятно, есть ли среди них Джексона, и комната у того выходит на холмы. Да приехал ли он? В нервах Марк дергает Петеру за поводок.       Дома он глотает остывший чай, идет к себе в комнату и при тусклом свете настольной лампы принимается вытряхивать из школьного стола все его макулатурные внутренности: книги, какие-то тусклые файлы, разрисованные фломастерами тетради и десятки испорченных, обглоданных на концах ручек и карандашей. Он ищет все самое блестящее, с последнего года, потому что именно на них осталась история их школьных переписок, когда от скуки они уже не рисовали по клеточкам лошадей и котов с треугольными острыми ушами, а писали друг другу, если не было конкретных поводов, о чем ты думаешь? или хочу домой, или я спрошусь выйти, выходи через пару минут, чтобы в ответ получить ага, только я первый выйду, и строчкой ниже теперь ты слушай все ее шуточки про то, что Джексон-то в туалет без твоей помощи не сходит. Марк беззвучно смеется. Среди всего этого мусора на он находит домашний номер Джексона, написанный жирным фиолетовым фломастером, и, положив вырванный с ним листочек рядом со своей запиской, локтем сметает мусор со стола.       Несмотря на то, что за последние полгода он думал о Джексоне редко, по большей-то части только когда от скуки доставал на парах записку из чехла телефона, воспоминания, которыми он себя растравливает, читая, возвращают почти в первозданном виде к нему все то, что он испытывал перед тем, как наступила пауза, длиною в год. Он неспешно перечитывает свою записку, развалившись на стуле и массируя лоб кончиками пальцев. Позвонить? Марк глядит на номер. Шумно выдыхает. Он ведь наверняка уже дома. Ведь уже конец июня. Кнопки громко тикают с каждой набираемой им цифрой, и, последний раз помедлив, Марк отправляет вызов.       Проходит два гудка.       — Алло, — он слышит.       Пальцы вопросительно расходятся и кротко жмутся в кулачок.       — Джекс?       Голос, звучащий ниже, взрослее обыкновенного, приглушенный и одновременно громкий, говорящий в самую трубку, отвечает почти сразу:       — Привет.       Марк думал, что тот не узнает его, что ему придется представляться: это Марк, ну, тот Марк, со школы — и теперь теряется, не зная, как продолжить разговор.       — Я просто… разбирал тетради. Нашел твой номер. Ты писал мне его… очень давно, в школе.       — Да-да, я помню.       Марк вслушивается. Он медлит.       — Я подумал, ты уже мог вернуться.       — Да, я только приехал, — звучат шаги, негромкий стук, затем секундная тишина и: — Все в порядке?       — Я тоже только приехал, и… — Марк берет в пальцы облезший школьный карандаш, поводит им в сторону жестом легкой растерянности, — и мне тут немного тоскливо. Я подумал... мы все же могли бы... если ты приехал…       — Ох, Марк, я… — голос ощутимо понижается, но в трубке отчего-то начинает звучать только громче: — я за, я рад, серьезно, только не сегодня, правда, мне чертовски жаль, я просто…       — Да, ты только приехал, — Марк постукивает карандашом о стол и, удрученно поджав губы, кивает. — Я понимаю.       Некоторое время Джексон молчит, и когда с новым, нервным стуком карандаша Марк закатывает, часто моргая, глаза, хочет продолжить, он слышит осторожное:       — Мы могли бы поговорить, — и после паузы: — По телефону. Если ты не в порядке.       Марк скользит глазами по записке, написанной курсивом в цветной бирюзовой пасте: Вчера мы виделись, и ты сказал, что тебя взяли в несколько универов и что ты уезжаешь учиться в Н., потому что там будет лучше. Я ничего не спросил, мне часто трудно тебя спрашивать о таких вещах, но ведь мы… ведь мы могли учиться в одном городе, тебя взяли в тот единственный универ, куда прошел я, я знаю. Я не понимаю. Я не знаю, как отдать тебе то, что напишу. Последние недели особенно, я думал, что все очевидно, что когда мы поедем в один город, будем там учиться, ни школа, ни родители не будут смущать нас, и рано или поздно… я не знаю.       Марк с хлопком ладонью о столешницу переворачивает записку на обратную сторону.       — Тебя не ждут? — в тошной нетерпеливости спрашивает он.       — Ждут, но это…       — Если тебе очень надо идти, ты знаешь, я…       — Марк.       — … не буду мешаться, я все понимаю, я…       — Марк, эй, Марк, — он слышит, как Джексон тихо смеется, и отсутствующе замолкает, глядя в пустоту воздуха перед собой. — Мы не говорили год. Я рад слышать тебя.       Он замечает, как изменился его голос — и если бы нужно было описать то, как звучал он прежде, он бы сделал это от обратного: голос, в котором прежде не было ни отстраненного спокойствия, ни нейтральности; какой голос? — его, Джексона голос. Его голос проглядывает и сейчас, но он уже другой, и Марк тревожится его звучанием, тревожится тем, что в иной раз, год назад, на этом месте обязательно бы прозвучала шутка и что она неизбежно не звучит теперь.       Марк не знает, что ответить, и спрашивает:       — Мама закатила шикарный ужин?       — Мягко сказано. Светомузыка, фейерверки — те самые, из магазина велосипедов, помнишь? — Марк растерянно кивает. — Десяток человек гостей, их дети и собаки, в общем…       — Собаки? — он непонимающе хмурится.       — Есть тут парочка, — в голосе слышится хитрая улыбка, и сознание задерживает на ней свое внимание, пока Джексон продолжает говорить: — Кстати, о собаках… когда приехал, я увидел тебя. Ты сидел у дома. С Петером. На лавочке, там, но ты… меня не заметил. Ты сидел спиной.       Мысль, что в тот момент сознание Джексона было обращено к нему ровно настолько же, насколько же его сознание было обращено к Джексону, вызывает в нем улыбку — улыбку настолько неуверенную и легкую, что она бесследно исчезает, едва он кусает ее и вбирает зубами нижнюю губу. Он врет, не способный сказать открыто:       — Я услышал, как к твоему дому подъезжает машина, но просто… не подумал, что там мог бы быть ты, — Марк тут же замечает за собой противоречие и в неловкости хмурится: ведь он и позвонил потому, что думал застать Джексона дома. Он мотает головой, отгоняя это чувство. — Пойдешь веселиться?       — О да, — тот хмыкает. — Слушать дискотеку 80-х, отвечать на вопросы, нашел ли я себе невесту, как у меня учеба… есть рулетики с ветчиной и укропом и запивать свою радость шампанским.       — Тебе уже наливают? — ободренный шутливым тоном, Марк чуть улыбается.       — С видом предостережения меня от подросткового алкоголизма, — Джексон в ответ смеется, и когда смех замолкает, наступает непродолжительное молчание. — Учитывая время… едва ли все разойдутся до часов двух ночи, так что… ты спасешь меня, если похитишь ненадолго.       Марк не знает, как ответить на это; за секунду в голове проскальзывают волнительные мысли-образы об особенной сущности их с Джексоном разговоров, о том, что заставляло его порой, в лучших настроениях, надеяться на взаимность — о вечном намеке, об особых формулировках, которые могли бы быть нейтральнее, но не были.       — Мне тоже тут скучно, так что я… ммм, — он мотает головой, — рад. Ммм… ты… ты в ванной?       Чтобы никто не мог подслушать, поговорить Джексон уходил в ванную или на улицу.       — Да, — хмыкает.       — Должны постучать?       — Накричать скорее, — тот недовольно пыхтит и говорит натянуто, нехотя: — В общем, я пропустил автобус, с которым должен был приехать, ну, на него был куплен билет, и… в общем, я всех подвел. Гостей попросили прийти попозже, я приезжаю в десять вечера. Мама очень недовольна, и если еще что-то пойдет не так к полуночи меня просто... четвертуют.       — Неприятный исход, — чуть улыбаясь, тянет Марк и вопросительно поднимает глаза в воздух: — Мы можем что-то сделать, чтобы задобрить ее?       — Да, — говорит тот: — Отправить меня прямо сейчас к гостям, но я, честно говоря, не уверен…       — Я тоже, — улыбка светлеет, закрепляется на губах, и после короткой паузы он добавляет: — Я буду здесь столько, сколько нужно, Джекс.       От сказанного у него перехватывает дыхание. Марк боится и чувствует, что произносить это, повсе всего глухого прошедшего года, было чрезмерным. Не давая Джексону ответить, он в ту же секунду выпаливает:       — Это забавно, мы хотели поговорить, чтобы мне не было тревожно, и теперь как бы… все наоборот. Ты здесь до конца лета?       — Думаю, да, — после недолгого молчания отвечает Джексон, и Марк в нетерпении от собственной чрезмерности стучит кончиком карандаша о стол. — Я думал остаться в общаге, но я так накосячил с сессией, да и у меня просто не нашлось поводов сказать мама платить мне за еду еще два месяца, если она может этого не делать. Так что… теперь я тут. На все лето.       — У тебя там друзья?       — Нет, не сложилось, — Джексон отвечает сразу и небрежно, и Марк слышит копошение, ударившую о ванную струю воды, какой-то грохот и затем более тихое, в кнопки: — Просто мама будет трястись надо мной здесь все лето, и все это вообще просто ужасно…       — Давно не слышал воду в телефоне, — улыбается Марк.       — Давно не говорил под воду в телефоне, — Джексон устало вздыхает и хмыкает: — Чертовски мешает, между прочим — я не слышу свои мысли. У тебя там все в порядке? Дома. Я гляжу из окна, кругом темно.       Марк поднимается со стула и, отодвинув занавеску, направляет взгляд на дом Джексона. Сквозь открытую форточку он видит его: как тот усаживается на подоконник, высовывается спиной, как держит телефон одной рукой, а другой оконную раму; видит черную футболку, изгиб сухощавого запястья, уходящий к сжимающей телефон кисти; отведенный и опущенный локоть, небрежно-усталый наклон головы и падение волос по затылку и вискам. Он слышит:       — Давно не виделись.       И хочет сказать, что ужасно соскучился, но говорит:       — Давно не виделись.       Марк распахивает свое окно. Он садится на внутренний подоконник и оборачивается боком, чтобы видеть Джексона по ту сторону улицы.       — Все в порядке, просто… сестра в лагере, родители в ночь… я даже не видел никого сегодня, как приехал. Только Петера, но он всегда тут, — Марк оборачивается поискать его взглядом и, найдя по-куриному усевшимся поверх бумажек, вновь смотрит на Джексона — тот оборачивается на дом, опускает голову и трясет челкой, отгоняя ее от глаз. — Он не считается.       — Я просто не представляю, за что тебе так везет. Как бы много я отдал, чтобы побыть в доме одному.       — Быть может, я хотя бы подойду к тебе? Хотя бы… на полчасика? Только на десять минут. Мы просто поговорим, скажи маме, что я пришел, она… она ведь должна помнить меня. Я… — он мотает головой и не знает, как продолжить.       Джексон молчит; он продолжительно глядит внутрь комнаты и, оборачиваясь посмотреть на Марка, звучит вымученно и подчеркнуто обреченно:       — Ты даже не представляешь, как мне хочется убежать отсюда, Марк. Хотя бы на десять минут. Я просто не могу. Серьезно, не могу. Я не был дома с марта, мама даже не поговорила со мной толком… все эти сумки кругом, и гости, тут разве что красную ковровую дорожку не постелили, я, правда…       — Окей-окей, — вновь кивает Марк. — Я понимаю.       Он поднимается с подоконника подойти к столу взять записку.       — Куда ты?       — Никуда, я здесь. Я сейчас, — он хватает ее и возвращается.       Я думал, там все будет иначе, и я признаюсь, если раньше этого не сделаешь ты. И теперь я ничего не понимаю. Вернее, понимаю, что, видимо, питал иллюзии касательно даже нашей дружбы, потому что ты не высказал желание хотя бы учиться неподалеку. Ты ничего не спросил, когда мы увиделись. Ты просто решил это.       — Ты хочешь увидеться завтра? — он слышит. — Я могу прийти с утра или… когда ты только захочешь.       — Я свободен в любую секунду этого лета, — Марк безразлично жмет плечами. — Родители куда-то уезжают через несколько дней, то ли на море, то ли… в общем, не знаю. Куда-то.       — Не хочешь с ними?       — Нет, они предложили, но обменять месяц свободы на месяц путешествия с родителями не шибко… честный обмен, понимаешь, — Марк беззвучно, одними плечами смеется. — В общем, впереди почти сотня свободных дней, и нужно что-то делать со всем этим временем, Джекс, а я пока, — он улыбается, — сделал только чай.       Марк откидывается спиной за окно и повисает в воздухе. Он знает, что Джексон наблюдает за ним. Он сам мысленно наблюдает за Джексоном.       — Идеи?       — Nope, — Марк смеется. — Пока ни одной.       — У меня тоже.       Он вслушивается в теплую, буднично-насмешливую улыбку в голосе, и впервые ощущает тревожное, сладкое удовольствие перенестись в забытое им светлое прошедшее, наблюдает совершившуюся на его глазах подмену лет при сохранении сознания, и от легкости и свободы у него щиплет глаза. Он моргает и дышит ртом, чтобы не заплакать, и оборачивается посмотреть на Джексона, как тот сидит, полувысунувшись за окно, прижавшись виском к оконной раме, и глядит на палисадник под собой.       — Марк?       — Да?       Джексон молчит долго, и если бы ни грохот мощной струи о дно полой ванной, можно было подумать, что оборвалась связь.       — Джекс?       — Да, — отвечает тот сразу, но продолжает молчать.       Марк озадаченно глядит на него и, кроме того что Джексон продолжает, опустив голову, смотреть в палисадник, не разбирает ничего; он хочет напомнить о себе, спросить, все ли в порядке, как тот резко отворачивается. Рука с телефоном медленно опускается. Затем звучит настойчивый стук, быстрые гудки, и, когда телефон более не передает им присутствие друг друга, Джексон спрыгивает с подоконника в комнату. Хлопает створка. Быстрые гудки еще звучат, и Марк, не сводя глаз с бледно светящегося окна ванной комнаты, нажимает на бледно-бордовую кнопку с перечеркнутым на ней телефоном. Он возвращается на школьный стул, низко сползает на нем и кладет на стол телефон вместе со сложенной запиской.       Я люблю тебя, Джекс. Я даже представить не могу, что будет, если об этом кто-то узнает из нашего класса, или тем более родители. или ты, если ты Я напишу это для себя, все равно ты это не увидишь: мы провели рядом детство, но со средней школы почти не разговаривали, и все вдруг вернулось сейчас, только в этот год, я увидел тебя в автобусе, когда тебя перестали забирать на машине, и мы вместе пошли по холмам, и разговаривали, и я тогда был так ужасно рад говорить с тобой, и эту ужасную радость возвращения тебя я, видимо, не спутал, но проигнорировал другое и назвал другое этой радостью опять общаться с тобой. В конце года мне было тяжело, но ты… я не знаю, ты всегда позволял чуть больше, и в какие-то моменты я был почти уверен, что ты взаимен. Я не знаю, как ты мог не быть, когда мы тогда лежали у костра на холме. Ты понимаешь, о чем я. Но потом всегда начинался круговорот непонимания, ощущение, что я прав и следом того, что я себя обманываю, что на самом деле ничего нет.       Читая, Марк вдруг понимает, что прошло уже по меньшей мере несколько минут; он бросает быстрый взгляд на телефон, берет его в руки и, сосредоточенно хмурясь, набирает короткий номер с очевидными повторениями цифр. Отвечают в первый же гудок:       — Господь боже, я так рад, что ты все же позвонил, — Джексон часто и глубоко дышит. — Я даже не представляю, где я бы взял твой номер, он записан черт где просто… ох, Марк, — Джексон смеется. — Пришлось сказать мама, что с дороги у меня проблемы с кишечником.       Марк хохочет и одновременно ловит себя на широкой, восторженной улыбке, появившейся еще прежде, чем он осознал, что именно Джексон говорит, появившейся, едва он услышал первый облегченный, чрезмерно эмоциональный выдох и почувствовал в звучании голоса что-то особенно его, Джексона.       — Мама поверила, что это причина того, что ты сидишь болтаешь по телефону и включил воду, чтобы никто не слышал, что именно ты говоришь? — шутит он и слышит его широкий, громкий хохот.       — Ну, я не был так прям, — тянет тот и смеется.       Включив громкую связь, Марк ставит телефон перед собой на стол; экран тухнет, загорается оранжевым, пока по кругу на нем плывут циферки с очевидными повторениями.       — Ты хотел сказать что-то? — спрашивает он у телефона.       — Да. Родители возили нас на реку, помнишь ее? На нашем последнем году.       — О-очень относительно, — Марк хмурится. — Я помню… это было неловко, помню тропинки, которыми мы ходили, но не реку. Даже не представляю, где это может находиться, — на секунду он задумывается и добавляет неувереннее: — Быть может, ты не помнишь, я тогда заснул. Ну, когда мы ехали.       Ко сну Марк не был и близок. Он сделался сонным, откинулся головой на спинку своего сиденья и, для виду пролежав так несколько минут, скатился щекой сидящему по боку Джексону на плечо; он и сейчас помнит, как чувствовал себя в тот не момент, но несколько долгих моментов, когда Джексон повернулся на него и скулой прижался к его лбу; затем тот отвернулся и стал глядеть в другое окно, а Марк лежал всю половину пути, притворялся спящим и хотел заплакать от того, какой он осознавал состояние всей его жизни в тот период времени; и потом он проснулся, тер глаза, спрашивал удивленно, неужели он заснул, и просил прощения, и мама Джексона смотрела на него через зеркало заднего вида с иронией, а Марк боялся не того, что она понимает больше нужного, а того, что Джексон из ее взгляда все это поймет.       — Да, припоминаю. Я тогда тоже задремал. В общем… — отвечает тот отстраненно-неопределенно, и Марк крепко сцепляет зубы, понимая, что не следовало ничего подобного упоминать; в нервах он бросает карандаш и, едва тот громко стучит о стол, вновь берет его. — В общем… — мнется Джексон. — Я все пытался найти это место, когда приезжал сюда.       — М?       — Родители как-то проезжали по той же дороге, я отчего-то ее вспомнил, это было в декабре, и я тогда на свою голову пошел искать эту реку, — он намекающе, натянуто смеется чему-то в своей голове, и Марк, в навязчивом желании вернуть разговору прежнюю расслабленность, понимающе спрашивает:       — Замерз?       — Адски, — хмыкает тот. — В общем… я не нашел его. Ни тогда, ни потом. Но я понял, куда именно дальше нужно ехать. Проблема в том, что это далековато, и я не уверен, что мы дойдем пешком… во всяком случае, это может вынудить нас к ночевке там.       — К чему ты?       — Ну… в теории, я умею водить.       — Но у тебя нет прав, — не спрашивает Марк и слышит короткий, очевидный ответ:       — Да.       Секунду он вслушивается в повисшую ироничную пустоту, затем откидывается на спинку стула, прикрывает глаза ладонью и смеется почти беззвучно, ритмично вздрагивая грудью при каждом смешке, с воздухом вылетающим через нос.       — И ты хочешь типа… чтобы мы украли машину или…       — Нет, ну, — Джексон тоже смеется и отвечает не сразу: — Зачем сразу так? Во всяком случае, это можно оставить на план “бэ”. План же “а” в том, чтобы выпросить машину у мама. Я уже делал это, это возможно. Просто нужно сегодня больше не косячить и все такое, и если у меня выйдет, завтра мы сможем съездить. Хочешь?       Марк глядит на телефон в насмешливом скептицизме и спрашивает:       — Я могу тебе доверять?       Ему кажется, Джексон поперхнулся; тот отвечает сразу же, едва ловит дыхание:       — Господь, Марк, ты…       — Да, ладно. Я хочу. Давай съездим.       — Отлично, — он слышит довольную улыбку в голосе. – Отлично, — Джексон продолжает после короткой паузы: — Я зайду завтра с утра. Еще тревожно?       — Тревожно? — вопрос удивляет Марка, и на момент он чувствует, что потерял мысль, от которой он был задан. — А… — он вспоминает, самому себе мотает головой и тепло улыбается. — Нет-нет, Джекс. Все… просто отлично.       — Ладно, — впервые за весь разговор Марку с необыкновенной четкостью представляется, как именно Джексон произносит это: сидит на крышке унитаза или на краю ванной, в этой светлой тесной комнатке с тусклой центральной люстрой, смотрит на кофейную плитку пола, тепло улыбается, и глаза блестят мягко, и частые короткие пряди падают по лбу и бровям. — Марк?       — Да? — он удивляется.       Опять слышится возня, но на этот раз связь не пропадает. Джексон говорит:       — Подожди.       Микрофон передает стук телефона о что-то твердое; на момент все затихает, слышится только непрекращаемое, монотонное биение струи воды о ванную; затем появляются приглушенные голоса. В наплывающей тревожности Марк глядит на записку, стучит кончиком карандаша по столу около нее, пока появление Джексона через мгновение не вырывает его из этого волнительного оцепенения. Он слышит мрачное:       — Не косячить не получается.       — Тебе очень пора?       — Мне уже миллион лет как очень пора, просто… я тут, — он коротко смеется. — Но сейчас мне, мне кажется, очень-очень пора.       Марк слышит, как тот набирает носом воздух и шумно выдыхает его; затем наступает молчание. В ожидании новых слов момент Марк сверлит взглядом записку, после чего, отложив карандаш, берет ее в руки, тщательно распрямляет и бежит глазами по строчкам, не видя их, думая об ином.       — Ты здесь?       Марк отрывается от записки и говорит телефону:       — Звони мне. Когда угодно. Я весь вечер один, так что… я буду ра…       — Я скучал, Марк.       Или когда мы ночевали у меня дома, мы много говорили в ту ночь, почти не спали, мы пили вино, и я всегда буду помнить, как ты мне улыбался, как ты смотрел, я никогда в своей жизни ни в чем не был так уверен тогда, как в том, что ты взаимен. И я не знаю, было ли ошибкой тогда ни в чем тебе не признаться, когда я был пьян, когда ты был пьян, но я испугался, что все окончится, что ты можешь все же быть невзаимным, этот ужасный процент удачи, который бы все разрушил.       Он приминает записку о стол, задирает глаза к потолку, промаргивается и говорит на выдохе, чувствуя, как томительно, вибрирующе ему сводит под языком и за ушами.       — Перед тем, как уехать, я писал тебе. Просто записка. Я хотел передать тебе ее или просто оставить, но… — Марк берет в пальцы карандаш и тем же жестом растерянности поводим им.       — М?       — Не знаю, — шумно выдохнув, он бросает карандаш, откидывается на стул и вновь закрывает глаза ладонью. — Не сложилось. Не получилось. Не знаю… возможно… быть может, когда-нибудь ты увидишь ее.       Перед ответом у Марка проскакивает единственная разоблачающая мысль, что, начав говорить об этом, он отрезает себе возможность не показать эту записку, потому что он не сможет солгать, придумав другую, потому что Джексон бы никогда в это не поверил. Марк знает.       — Если ты позволишь, Марк, — он слышит осторожное и не понимает, как это трактовать.       Не находя себе места, он падает лбом о стол и вновь почти тут же поднимается, чтобы вернуться в прежнее положение. Марк низко сползает. Тошно. Он часто и глубоко дышит, упирается локтем в ручку стула и задирает челку ладонью, оголяя вспотевший лоб.       — Тебе пора, — говорит, глядит на циферки.       — Да. Меня просто чет…       — Я тоже скучал, Джекс, — выпаливает Марк и не замечает, что прерывает.       Джексон молчит, и через несколько секунд тишины они начинают говорить вместе:       — До за…       — Я очень скучал.       Вновь наступает тишина. Вслушиваясь в нее, Марк весь обращается в будущее, в некоторое пред: предчувствует прорезание этой тишины голосом, предслышит тембр этого голоса и знает наперед, как интонация будет звучать; вновь и полностью уверенный в том, что они с Джексоном одинаково чувствуют себя сейчас и по отношению друг к другу, он вновь предощущает разочарование, которое наступит позже и наступит обязательно, потому что положение этой уверенности столь шатко, что оно видоизменяется от малейшего полутона, просквозившего в звучании какого угодно слова, сколь угодно теплого.       Циферки появляются и исчезают в коробке телефона. Марк глядит на них, как будто они вот-вот заговорят. Он слышит вздох сквозь шипение сотовой связи.       — Марк-и, ми… — Джексон запинается, — у нас будет… целое лето. И если ты только… — голос говорит медленно, на ходу прощупывая слова, — … захочешь, мы будем видеться каждый день, каждый, слышишь?       У Джексона шумит вода. Марк молчит. Он просяще глядит на трубку, стучит коленом о столешницу, как будто бы хочет выбить ее из гнезда, и бросает это дело через несколько секунд так же необъяснимо, как и прежде начал. Ему тошно.       — Слышу, — выдавливает.       — Ты оставишь эту записку там? Сегодня, — говорит трубка голосом Джексона, и Марк жалостливо смотрит на нее.       Циферки мигают оранжевым. Он часто кивает:       — Да. Я оставлю. Ты выйдешь заберешь ее?       — Да. Я буду посматривать в окно и увижу тебя.       — Что мне делать, когда ты ее прочтешь? — спрашивает Марк и, только спросив, понимает бессмысленность своего вопроса, потому что он не знает, как он поймет, прочел ли Джексон эту записку или нет.       — Я не знаю… я… я, я просто постучу тебе в окно, когда прочту. У меня не будет времени, буквально пара минут, но это важная записка, верно?       Марк нервно смеется. Важная ли это записка?       — Очень, Джекс. Впрочем, не важнее того реферата по физре, который физрук заклинал нас сдать в конце года в наказание за все эти наши записки, потому что, думаю, с ним по важности уже ничего не может сравниться, — шутит он и слышит смех из динамиков телефона.       Марк выключает громкую связь, подносит телефон к уху.       — До скорого, Марк-и, — голос, очевидно, улыбается, и Марк улыбается в ответ.       Он говорит:       — До скорого.       Беззвучный вызов длится еще несколько секунд. Марк отрывает телефон от уха, видит на нем новую вспышку оранжевого: все циферки разом показываются на экране, мелькают и исчезают. Звучат короткие гудки. Все гаснет. Марк кидает телефон на стол, закрывает глаза руками и горячо дышит себе в ладони, не представляя, как заставить немеющие ноги подняться и пойти на холм. Подобное леденящее чувство он испытывал прежде в жутких снах, когда, неожиданно в сознании, останавливался посреди построенной его мозгом мизансцены и думал о том, что происходящее слишком ужасно, что оно не может быть частью его реальности; оглядываясь кругом, пытаясь обнаружить брешь в этом дилетантском построении, он чаще всего ее не обнаруживал и узнавал о том, что все это было только сон, лишь проснувшись. Марк оглядывает комнату и находит ее такой же, как обычно. Как во сне. Он закрепляет поводок на ошейнике Петера, сует записку в задний карман джинс и, как во сне, идет на холм, не воспринимая мир вокруг него, чувствуя, как грудь трижды увеличилась в размере, как воздух, входящий в нее, теперь настолько не заполняет ее, что выглядит тонкой веревочкой, в пустоте опускающейся и поднимающей по ней.       На лавке Марк занимает свою привычную сторону, кладет записку по ту, где обыкновенно сидит Джексон, и невольно скользит пальцем между досками побоку от себя; он обнаруживает там холодный металл скрепы, прохладное шершавое дерево, древесную труху и песок. Ничего. Петер ведет носом в сторону тропинки, Марк улавливает его движение и вздрагивает, но не оборачивается. Шуршит крапива. Он слышит легко бегущий в его направлении шаг. Сердце стучит в горле, непроизвольным жестом Марк закрывает ладонями лицо.       Он не открывает его и когда старенькая лавочка рядом с ним проминается, когда нос, утыкающийся в потные холодные ладони, чует резкий, душный и тяжелый запах дезодоранта или геля для душа с ментолом — безучастный запах взрослости. Шебуршит разворачиваемая записка. Некоторое время он не улавливает движений, глядит в темноту ладоней, медленно моргая и вслушиваясь, как воздух из носа встречается с кожей рук. Вскоре Джексон поднимается; Марк не видит движения, но чувствует их перед собой: как тот проходит к его краю лавки и опускается перед ним на корточки, как сует записку в почтовую щелочку на его стороне и затем кладет руки ему вдоль бедер.       — Не бойся.       Марк мотает головой, он не боится. Он уже готовится на будь-что-будет отнять руки от лица и, не открывая глаз, опускает одну, когда Джексон поднимается с корточек, склоняется и приобнимает его вокруг плеч — кроме дезодоранта, от него пахнет свежей футболкой, твердой и плотной, совсем не той бесформенной и мягкой, какими всегда были его футболки, и Марк невольно удивляется этому ощущению чужести и новизны; удивляется, когда лбом и краем прижатых к глазам пальцев он улавливает проступающие сквозь футболку Джексона верхние ребра, твердый порог ключиц — удивляется всей этой новой угловатости, тактильности, телесности.       — Ничего не бойся. Я здесь, все хорошо.       Марк вновь мотает головой, и опущенная на лавку ладонь вздрагивает от неожиданности, когда ее касаются пальцы Джексона; Марк приоткрывает глаза, чуть отводит руку от них, видит перед собой черную гладкую футболку, обнаженное сухое предплечье в русых волосках; быстрым, бездумным жестом Марк хватается Джексону за пальцы и только тогда понимает, что тот не хотел брать его за руку, что положение его ладони было накрывающим сверху и подстроилось под него, едва Марк сжал ее, чтобы сжать в ответ; через секунды Джексон высвобождается, направляет руку Марка к почтовой щелочке и просит:       — Посмотри. Я вернусь, как только смогу.       Его ладонь, опираясь, опускается Марку на плечо, и даже сквозь футболку она ощущается ему неожиданной иной, тоже взрослой — похудевшей, чуть костлявой, плотной, неожиданно телесной, какой он прежде не замечал ее. Волосы на темени раздуваются его дыханием; коснувшись макушки губами, Джексон убирает руку с плеча и тем же легким шагом убегает по тропинке. Шуршит крапива. Петер поводит носом по воздуху. Марк открывает лицо и, стягивая с запястья поводок, треплет его холодными потными ладонями, в тревожности ощущаемыми им так плохо, что, кажется, этот поводок вот-вот выпадет из них. Ему жарко. Он хочет купаться. Он глядит на поле под своими ногами и спрашивает, где эта чертова река, почему она не может разлиться посреди июня и унести его куда-нибудь от этой новой жизни, потому что связь со старой он потерял за последние минуты. Он не смотрит на записку, он знает, что там найдет. Он треплет поводок Петера, и в тревожности ладони так немеют, что, кажется, тот вот-вот выпадет из них.