Будь капитаном. Просим! Просим!
Вместо весла вручаем жердь...
Только в Китае мы якорь бросим,
Хоть на пути и встретим смерть!
Н.С. Гумилёв
Рассвет заливал спальню бледным розовым золотом. Мне незачем было вставать в такую рань — до перевязки были ещё долгие часы, целая вечность из минут и секунд, а тренировать меня в моём нынешнем жалком виде наставник не спешил. Сама — пожалуйста, развлекайся, сколько тебе угодно. Голову только включать не забывай, так, для разнообразия. Он напрасно беспокоился — тело не позволяло плюнуть на осторожность, даже если бы мне вдруг приспичило. Воротник ожога медленно затягивался, но кожа там до сих пор была слишком тонкой и нежной, чтобы давать на неё нагрузку. Ожог. Настоящий, с мутными пузырями, словно жемчужины в мякоти моллюска. Сопротивление двух намерений, призрака и подвески, дало выброс энергии, и реальность превратила сопряжение воль в незримое злое пламя. Теперь мастер менял повязки всего раз в сутки, а не два, как было первые несколько дней. Мы оба, кажется, пропахли зеленоватой мазью, густой и жирной. Я чуть поёжилась — стоять перед ним голой по пояс, пусть даже в медицинских целях, каждый раз было стыдно. Я ёжилась, прикрывалась, пока могла, и всё хотела провалиться куда-нибудь подальше от такого лечения. К его чести, на меня наставник не смотрел. Я заметила это не сразу, слишком была занята попытками нарушить законы физики и деться хоть куда-то, к примеру, за ширму. Лицо его оставалось бесстрастно, будто у фарфоровой куклы, и случайно я посмотрела на него, не зная, за что ещё ухватиться. Я встретила лишь бездонное небо. Зрачка не было — лишь ровное свечение радужки. Он не видел меня, — оставался на той стадии эфира, когда предметы вокруг слабо сияют контурами, до тех пор, пока я не натягивала футболку. И только тогда его глаза возвращали человеческий вид. Пожалуй, я была благодарна за это больше, чем за заботу об моих ранах. В один из дней я не выдержала, спросила, — всё же, вряд ли ему нравилось каждый день изображать из себя бальзаматора над мумией: - Наставник, может, будет лучше, если я пойду в медкорпус? Вам меньше хлопот... Тоскливый взгляд на гору бумаг, нагромождённую на стол, словно снежная лавина. Конверты, бланки, письма... Из всего этого хаоса робко выглядывали печати и баночка с мастикой. - Меньше хлопот? Между перевязкой и объяснительной, откуда у меня здесь ребёнок с последствиями одержимости, я выберу первое. Не усугубляй всё ещё больше, не заглядывай в лазарет. Я потупилась. Осознание собственной вины давило на истерзанные плечи. - Мне жаль. — Не знаю, шептала я это наставнику или горе документов, рухнувших на него благодаря мне. — Простите, мастер. Я испортила вам отпуск, да и жизнь на три недели вперёд, а вы со мной возитесь. - Испортила. — Он стоял спиной ко мне, ждал, пока оденусь. — Но твой истерзанный труп испортил бы мне жизнь на куда больший срок. Солнечный свет гас и вспыхивал в прозрачной толще резины, метался по крупным блёсткам, превращал мелкие в алмазную пыль. Старый мячик-попрыгунчик я нашла в углу чемодана, когда выбирала, какую футболку принести в жертву мази, — жир въедался в ткань намертво, и с тех пор позабытая игрушка была моим безмолвным советником. Должно быть, Валькирия забросила его в чемодан. От одной мысли о ней, о доме, о запахе шарлотки на кухне в глазах начинало щипать. Это была первая осень в моей жизни, которая не пахла яблоками. И первая зима без шороха мишуры, смолистой хвои и тихого, особого перезвона ёлочных шаров, когда их достаёшь из перестланных газетой коробок. Я принесу всё это в жертву? Сама, своей волей? Бросок. Мячик взмывает в воздух, сверкает, падает, метя мне в глаз. Моя ладонь накрывает попрыгунчик, блёстки гаснут. С монеткой было бы проще, вручить всё в руки провидения — или слепой математической случайности. Но увы — никакой пригодной к бросанию наличности я не имела, так что приходилось использовать голову по прямому назначению. Очутиться на пороге исполнения заветного желания оказалось страшно до чёртиков. - Не спишь? Так рано? Эрджид стояла на пороге, прижимая к груди объёмистый грубый пакет. - А ты чего в рассветный час променад устраиваешь? Спальня уже несколько дней была исключительно в нашем распоряжении. Самое то, чтобы поговорить по душам, но все эти дни мы молчали. Несказанное висело в воздухе, словно смрад крови или гари, но никто из нас не мог решиться, начать беседу. - Почта. — Она посмотрела на свёрток с опаской, словно была не уверена, не найдёт ли внутри взрывчатку. — Заговорила, значит... Слушай, Зануда, не моего ума это дело, но наставник и я не для того тебя вытаскивали, чтоб ты сплином страдала. - Ха. — Я запустила мячик в потолок, затем вновь поймала его, когда он возвращался сияющим метеоритом. — Как знать. Что вообще произошло, когда я отключилась? - Да ничего особенного. Прибежал Усач, я открыла окна, меня перевязали, он разобрался с баллонами. Бай Ху тебя унёс, Ян Вэй за ним. Я осталась. Потом они снова пришли, привели Рыжика, и стали убирать трупы. Нас оставили замывать кровь. - В смысле, замывать?! - Как легко тебя оживить. Ну грязь же осталась? Осталась. Если нагадил, надо убрать. Впрочем, — она по-кошачьи потянулась, сидя на соседней кровати, — убирала я. Ты знала, что Рыжик жуть как боится крови? Поэтому мыла я, он только ведро выливал и картошку собирал обратно. Какую не сильно забрызгало. - Бедняга Филин... - Подумаешь, клубничное варенье на полу увидел. Не так всё плохо было. Могло быть и хуже. "Если мы выделяем экзорцистов в отдельный феномен на уровне психики"... У голоса в моей голове были интонации мастера. Вы были правы, наставник. Действительно, отдельный феномен. Совершенно другое восприятие мира, где нормально отбирать не слишком испачканные кровью клубни и носить с собой арбалет. Неужели я стану такой же? - Так... Что с тобой происходит, Зануда? Не то чтобы мне было очень интересно, но я теперь обязана и всё такое. - Я не Зануда. Меня зовут... Меня звали Марьяна Волкобоева-Штейнберг. - Я постараюсь это забыть. Нельзя давать людям своё настоящее имя, Зануда. Откуда тебе знать, как они им воспользуются. - Вот, значит, откуда вся эта чушь с именами. - Не чушь. Если твой род не в состоянии обеспечить тебя защитой, а это твой случай, значит, терпи. Мой — может. - Почему? Мне не было интересно. Просто говорить: связывать слоги в слова, слова — в предложения, позволяло немного забыться, снова ощутить себя живой. - Старый род. Старая семья. Каждый из нас это часть доспеха, неважно, живы мы или умерли. Не люблю умничать, это по вашей части, но за счёт совпадения определённых факторов род в какой-то момент становится самостоятельной действующей единицей, пусть и лишённой привычных в нашем понимании интеллекта, воли и личности. Тьху ты, аж язык заворачивается!.. Мы все бережём друг друга, короче. Много-много лет, многие поколения, сплетаем защиту из своих сил и своих жизней. Разве может твоя семья сказать о себе то же, Зануда? Я вскинула руку, на этот раз пустую, с усилием провела по воздуху, словно пыталась нащупать в нём ответ. Марьяна Волкобоева-Штейнберг. Ходячее упражнение логопеда. На идише Штейнберг значит "каменная гора". Это знание было моим наследством, как папины карие глаза, как мамино золото волос. Дядя тоже был Штейнберг — взял фамилию жены, поступок, немыслимый по меркам семьи и соседей. Камень сломался на мне. Я зажмурилась, усилием воли возвращая мысли в русло вопроса. Нет. Конечно же, нет, — я могла проследить собственную генеалогию до прадедушки, — а дальше всё терялось во мраке. Дядя наверняка знал больше, но знания ушли под воду вместе с ним. В седом океане времени мы были утлым судёнышком. Одна волна, другая, — и сгинем без следа. - Наверное, это имеет смысл. Эрджид, раз уж на то пошло... Ты видела, как я теряла сознание? - Видела. Особых тревог не испытала, не питай иллюзий. Ты просто затихла, и всё. - Я о другом. Как ты думаешь, я могла... не пережить это? Она перегнулась, оказавшись почти вплотную ко мне. В зелёных, как изумруд, глазах был вселенский скепсис. - Пощупай пульс, раз гложут сомнения. Уж извини, драматично держать тебя за запястье не буду. - Если б всё решалось так просто!.. Я не знаю, как объяснить толком. Будто всё вокруг — загробный мир. Посмертие. Что на каком-то этапе меня убили, неважно, где и как: дома, на занятиях, в коридорах, у наставника на руках, когда моё сознание угасало... Суть одна. Я неживая. И не думаю, что Шэли тому причина. Эрджид минуту или две тёрла остервенело подбородок, затем переключилась на нос. Со стороны казалось, будто она пытается сгладить горбинку. Когда акт карательной ринопластики наконец завершился безрезультатно, Мэри наконец издала долгий и протяжный стон: - Ну почему ты рассказываешь это мне, а не Бай Ху, а? Это его специальность, его не жалко, меня-то за что? - За всё хорошее. За весь семестр, начиная с библиотеки, Эрджид. Отстань от наставника, и так у человека не отпуск, а наказание. - С каких это пор ты его защищаешь? Злопамятная, значит. Агрессивная. Это хорошо... Я думала, ты по голубому мальчику киснешь. - Кисну, но не так сильно, чтобы чувствовать себя трупом. Если ты не знаешь, то давай оставим эту тему. Я не хочу грузить мастера моими переживаниями ещё больше. Сходить с ума нужно молча. - Знаю. Только пообещай не орать. — Она дождалась моего кивка, сама кивнула в ответ, нервно и резко. — Ты не сходишь с ума. В каком-то смысле ты действительно умерла. Тишина была оглушительной и тяжёлой, словно нас, как шумных птиц в клетке, накрыли толстым одеялом, гася звуки. - И... Когда же это случилось? - Когда ты впервые стала думать о себе как о Цзинь Лан, а не Стайнберг. — Мэри произносила мою фамилию на английский манер. — Всё, дальше дороги нет, только холмы фейри и фейские королевы. Образно говоря, разумеется. Даже если окажешься дурой и решишься на блокировку, это не поможет. Ты не воскресишь себя прежнюю. Ты останешься Цзинь Лан, куда бы ни сбежала. Вам дают новые имена не просто так. Вы становитесь как бы дважды рождёнными, а когда рождаешься заново, положено другое имя. У наших тоже так, только в церкви и без зоопарка. - А почему дурой? Наставник не говорил, что это что-то плохое. - Ты его больше слушай. Он много чего не говорит, даже если знает. Те, кого блокируют, долго не живут. Бай Ху скажет, что это суеверия и социальный механизм защиты от нежелательного для общества действия индивидуума, у него язык подвешен на такие штуки, но, когда отказываешься от своего предназначения в этом мире, тебя в нём долго не держат. Сомневаюсь, что ты можешь предложить взамен что-то столь же ценное. - Хороша ценность, изувеченная жизнь! - Ага. У прошлой тебя. Она умерла, помнишь? А новая ты вот, не так давно родилась, и уже скулишь. В старой жизни не надоело? - Тебе легко говорить. — Мячик ускакал в дальний угол и испуганно заметался там, дробно стуча об стены и пол. — Ты никогда не жила эту прежнюю жизнь. Не умирала, пусть даже вот так, незаметно. Ты всегда была Эрджид, была экзорцистом, как и наставник. У тебя было знание. И тебе не кололи антипсихотические, чтобы ты не видела чертей на стенах. - Хочешь помериться дерьмом в жизни? Хорошо, я не против. — Мэри тяжело плюхнулась на мою кровать, отчего пружины застонали. — Да, Зануда, мне легче. Я знала, кто я, знала, что со мной происходит. Как и моя семья. На этом преимущества закончились. Остались только постоянные тренировки до потери пульса и розги. Тебя когда-нибудь били ротанговой тростью на конюшне? Вижу, этот бесценный опыт прошёл мимо тебя. - Господи, Мэри... - Что, у меня уже имя появилось? Какая ты сентиментальная. Расслабься, я обошлась без психотравмы. Синяки сходят, знания остаются. Но потом в жизни нашей семьи появился обожаемый тобой Бай Ху, и вот тогда моя пошла под откос. Я села, опёрлась спиной о подушку. Апатию как рукой сняло. Кажется, ещё вечность назад меня заботила их вражда и необъяснимая ненависть англичанки к Лису. Вот — ответ! Правда, какой в нём теперь толк... - Ты поэтому не называешь его мастером? Только по имени. - Вроде того. Он друг моей семьи, точнее, моей бабушки, — а друзья Элизабет Эрджид друзья для каждого из нас. Он тогда только вынашивал эту идею, "Золотой Век", поделился ею с бабушкой. И — увы и ах! — она его поддержала. Я родилась немногим раньше, так что многое я узнала с чужих слов. Но бабушка сказала, что отдаст нас с братом ему в ученики, поддержать благую затею. - У тебя есть брат?! - Есть, к вящему моему сожалению. С тех пор вся наша жизнь была подчинена этой идее. Нас растили как способных, но бесправных зверушек, в подарок его амбициям. Мы должны были быть кем-то вроде породистых лошадок. Как тебе из меня лошадка, нравится? Лошадка из Эрджид была превосходная. Я живо представила кобылу каштановой масти, с превосходным аллюром и злую настолько, что к ней не то, что наездник — жеребец не подступится. Хорошая лошадка. Держи сахар. - Но потом, за пару месяцев до отъезда, матушка наконец узнала, к чему же готовят её деток. — Я впервые слышала, чтобы кто-то говорил о своей матери с такой злобой. — Всё это время догадки её не посещали. Она закатила истерику, что её детей отдают на растерзание этому беловолосому чудовищу... Детей! Я-то знаю, за кого она на самом деле переживала! Бабушка сказала, что договор уже заключён, и всё, что матушка может сделать, это закрыть рот и не выть, менять своё решение она не будет. А эта дура пошла с башни прыгать. Эрджид остановилась, глянула на меня исподлобья, нахмурилась ещё больше обычного. Затем по-птичьи склонила голову набок: - Что у тебя с лицом, Зануда? - Как... Как ты можешь так спокойно говорить о подобных вещах... - А вот могу. Завидуй. Она так и не прыгнула, вмешался отец. Он такой же сентиментальный, как и ты, так что вместо того, чтобы объяснить супруге, он стал на её сторону. Пойди на уступки, пересмотри договор! Поговори с Бай Ху, в конце концов! Вот нам и пришлось — позориться. Бабушка дала матери выбор, кого из нас оставить. Как видишь, выбрали не меня. В изумрудных глазах стояли злые слёзы. - Теперь ты понимаешь, почему? Ничего личного, Зануда. Просто и ты, и Мотылёчек очень удобный инструмент, чтобы подпортить жизнь тем, кто испортил её мне. Вас же вечно всем жалко. Долгое, очень долгое мгновение я смотрела в заплаканное лицо англичанки. На мокрые ресницы, на блестящие зелёные глаза, подсвеченные рассветным солнцем, на породистый нос. В следующий миг Эрджид кубарем скатилась с моей кровати с возмущённым воплем. Вполне обоснованным — никому не нравится, когда его бьют подушкой. - Ты что... - Ах ничего личного?! Инструменты, значит?! — Мэри метнулась через осиротевшую кровать Сяо Ху, где заняла глухую оборону. Я стояла по другую сторону, с неизменным оружием в руке. И где только силы взялись? Эрджид сунулась было на меня, но (да простит меня Сяо Ху!) получила по лицу второй подушкой. Недавно застланная постель всё больше напоминала поле жестокой битвы. - Рехнулась ты, что ли?! - Почему я должна отвечать за чужую жестокость?! — Англичанка двинулась было к следующей кровати, силясь найти там оружие по руке, но я бросилась вперёд, сминая и без того скомканное одеяло. Возня, шипение, и миг спустя мы уже обе катались по полу, пыхтя и рыча. - В чём я виновата?! В чём виновата Лю Дье?! Ты, значит, дрянь заносчивая, решила, что можно живых людей мучить, лишь бы семейке своей нагадить? Мы отскочили друг от друга, тяжело дыша. У меня пекло и дёргало рассаженную губу, на языке царила медь крови. Мне было хорошо. Хо-ро-шо. Я живая. Живая, слышите?! - Вот оно что выходит. — Эрджид вся подобралась в комок, ожидая, что я снова кинусь. — У тебя в жизни дерьмо, так ты решила его по другим размазать. Донести, так сказать, персонально. Всем, даром, чтобы никто не ушёл обиженным! - Можешь меня поблагодарить. — Она оскалилась, как зверь, облизнула лопнувшую от удара губу. Должно быть, это считалось за улыбку. - За что? За вырванные годы? Или кудрявые нервы? Запоздало я осознала, что в полную силу била лишь я: по невесть какой причине Эрджид меня жалела. - Ты не видишь? — Она потрогала вспухающую на щеке гулю. — Господи, Зануда, да будь ты такой в первую нашу встречу, кто бы посмел тебя трогать! И ты ещё пытаешься что-то вернуть назад, вернуться сама? Ты уже другая. Уже отличаешься. И можешь сказать мне спасибо, за науку. Кто б ещё научил тебя бить людей с такой злостью! Я отвернулась с демонстративным фырканьем — уж очень не хотелось, чтобы Эрджид заметила в моих глазах хоть тень сомнения. Что, если?.. Признавать было тошно. Признаваться — ещё того хуже. - Я не нуждаюсь в благодарности. — Мне захотелось запустить в неё подушкой ещё раз, для острастки. А тон какой, само благородство и снисходительность, с сопливым-то носом! — Можешь молчать, если тебе так легче, Зануда. Главное, что ты поняла. А там и до нашего Мотылька дойдет... - Не смей. — Я развернулась; или, быть может, развернулся дремавший внутри зверь, кто-то, кто всегда был Цзинь Лан, златоглазой волчицей. Мэри напряглась. Похоже, ожидала очередной потасовки. — Мир вокруг тебя не вертится. Может, я и была такой, только надобности не было, по английским носам кулаками стучать. Вот только не все — Эрджиды. И не всем по вашим принципам жить. Отстань от Лю Дье. Её даже наставник не трогает, тебе-то куда, благодетельница! Она очень тоскливо и шумно выдохнула. На лице её возникло сложное выражение, что-то вроде досады и недоумения одновременно. В прошлой жизни я с таким лицом писала математику. - Ну что не так? Не можешь смириться с такой несправедливостью, Эрджид? - Я знаю его. — Она дёрнула острыми плечами, будто хотела освободиться от бремени этого знания. — Видела, как он тренируется, как дерётся, чем живёт. Он экзорцист до мозга костей. Ты была у него на занятиях один на один, значит, ты тоже знаешь, что он за человек. А теперь скажи начистоту, Зануда: может Бай Ху кому-то попустительствовать? Только без глазок в сторону. - Значит, ни ты, ни я его не знаем. Потому что налицо факт, а факт вещь упрямая. Может, он её как меня, в частном порядке? Я впервые слышала, чтобы Мэри так заливисто хохотала. - Её?! Зануда, если Бай Ху за кого-то берётся, это заметно! У тебя вот занятия даром не прошли, знаешь ли, я то, как у тебя удар поставлен, лицом чувствую. Значительная разница, должна сказать. Цени, груши для битья обычно обратную связь не дают. - Оценю, разумеется. И за спасение спасибо скажу, и за искренность, даже пожалею, что семья у тебя слегка с приветом. Но... В спальне повисла тишина, нарушаемая только гулом ветра, когда он бился в окна и ерошил черепицу на крыше. Как же, должно быть, снаружи холодно. - Что "но"?! - Извинись. А ты думала, что жизнь спасла и я благополучно забыла три месяца террора? Это так не работает, держу в курсе. Можешь молчать, если тебе так легче, Эрджид, мне главное раскаяние в твоих перманентно бесстыжих глазах. - Святые угодники, ты настолько злопамятная?! У тебя что, блокнот с записями, кто тебя обидел? - Ага. Розовый, с замочком. Ты не можешь превращать чужую жизнь в ад, а потом сделать вид, что ничего и не было. Хочешь — начнём с чистого листа, я не против. Нет... Ты сама сказала, Эрджид. Я уже не напуганный ребёнок из библиотеки. - А заговорила-то как... — Она взъерошила волосы, и я в который раз захотела взяться за ножницы: так криво стричься было просто преступлением. — Что же. Всё не дохнуть со скуки. Мир? - Мир. — Пальцы от рукопожатия тоненько хрустнули. — Смотри не лопни от старания. Она буркнула что-то нечленораздельное, залезла с ногами на свою кровать, подтащила коробку поближе. Спустя несколько секунд ворчания и копания в тумбочке оттуда был извлечён небольшой ножик с зубчатым лезвием и немного искривлённым клинком; конструкция напоминала профиль удручённого птеродактиля. Клюв у птеродактиля, впрочем, был отменный — скотч трещал и сдавал позиции без малейшего сопротивления. - Будешь? — Мэри вытряхнула на смятое одеяло ворох разноцветных шуршащих пакетов. — Это сладкое, в основном. Дедушка и родители набросали, не иначе... Бабушка таким не занимается. Это... Ты такое вообще ешь? - Что, первый раз угощаешь кого-то конфеткой? В меня полетел пакетик печенья. Вскоре мы угнездились на диване в общей комнате, закутанные в свитера и зимнюю форму. Старенький чайник, сокровище нашей группы, хрипел, стонал и булькал, кипятя воду. Начинать утро с растворимого какао, тем более, на пустой желудок, было решением неразумным, но соблазнительным. В кружках плавали айсберги жевательного зефира, постепенно превращаясь в сладкую белоснежную пену, густую и плотную, словно шапка снега на еловой лапе. Я грела ладони об бока чашки, вдыхала запах шоколада, печенья и ванили. В груди чуть щемило; вот нелепый тёплый свитер, вот кружка в руках, будто из кадра одного из этих иностранных фильмов, которые крутят по телеку каждый новый год, гора сладостей, — всё здесь, бери да радуйся, а всё равно как на поминках. Кого хороним, Марьяна Волкобоева-Штейнберг? Я пригубила какао, стараясь ощутить глоток как можно яснее: сладкая пенка, липкая и приторная, на контрасте с ней — шоколадная горечь, разливающаяся по языку... Меня нет. Вот мой Аид, моё поле асфоделей[1], и вся оставшаяся вечность — в моём распоряжении. Я шумно выдохнула, гася всхлип. Прощай. Прости меня, девочка, за похороненные твои мечты, за несбывшиеся обещания, за то, что хороню тебя вот так, походя, топя слёзы в горячем шоколаде. Прости и прощай, я. - Эй. — Мэри пихнула меня локтем в бок. — Глянь, мне кажется, ты такое оценишь. Она сунула мне на колени пухлую небольшую книжку в коричневой обложке. Я отставила полупустую чашку с полумесяцем пены, протёрла глаза. Не книжка. Альбом с фотографиями. Сепия под старину, чуть липкая глянцевая поверхность, на которой отпечатки пальцев оставались лёгкой изморозью. На белых даже на фото волосах — почти незаметно. Он был здесь моложе, человек без возраста. Там, где оказалась бессильна моя фантазия, взял своё объектив. Мягче скулы, будто их сгладили чьи-то ласковые руки. Волосы до лопаток, собраны в хвост, — похоже, тогда он стригся короче. Светлая рубашка, почти в тон волосам, чуть встрёпанным и навеки застывшим в порыве лёгкого ветра. Растерянное, почти испуганное выражение лица, широко распахнутые глаза, смотрящие на невидимого фотографа с немой просьбой. На руках — ребёнок в чрезмерно пышном платьице; не одежда, а капуста из рюшей и кружев. Темный мазок чубчика, крохотные кулачки... Совсем малютка. Кружевная капуста явно была недовольна сложившейся ситуацией — ребёнок орал во всю мощь своих маленьких лёгких. Крик искажал личико, делая ребёнка слегка похожим на вопящего мопса. Внизу — дата летящим почерком. 1996, апрель. Сколько же вам было тогда лет, мастер?.. - Это я. — Похоже, Мэри было тяжело признавать, что этот ворох ткани с крошечной кричащей головой — она сама. — Хобби у бабушки такое, людей фотографировать. У нас даже комната есть, снимки проявлять. Эти я почти не видела. Полистай, Бай Ху там попадается. Он к нам часто тогда приезжал. - И судя по всему, он уже тогда был не в восторге от знакомства с тобой. - Господь мой, верните Зануду обратно! Вскоре мы, перешучиваясь и ёжась, уже плелись в сторону кухни. Детская мечта — завтракать одним сладким — очень быстро приелась. В самом буквальном смысле. Уже через полчаса я затосковала по каше с бульоном, Эрджид печально уставилась на пачку бисквитов, и пришлось признавать поражение. - Повара уехали, им тоже отпуск положен. Так что всё в твоём распоряжении, будешь развлекаться сколько влезет. - А ты чего это вдруг не у дел? - А с чего ты взяла, что я умею готовить? Знаешь ли, мой статус подразумевает наличие личного повара. И на Рыжика тоже не рассчитывай, он спит до полудня. - Я к тебе в повара не нанималась. Будешь учиться, как яичницу не спалить. Вы чем вообще питались эти дни? Кто вам готовил-то, инвалиды вы бытовые? - По-разному... Выражение лица у неё при этом было таким загадочным, что я даже не нашлась с ответом. Я мало бывала на кухне в период хандры, — есть мне не хотелось, а видеться с людьми и подавно. Так, зайти ненадолго, когда уже стемнело, и сумрак стал цвета кожицы спелой сливы. Сесть, не включая свет, застыть в квадрате синевы от окна, уставиться в беззвёздную ночь. Иногда — нашарить в холодильнике остывшую булочку со студенистой начинкой или что-то в этом роде. Впрочем, мои визиты не остались незамеченными. Спустя пару дней таких походов я стала находить на столе еду. Кто-то подкармливал меня, как бездомную кошку. Я была не против. Ела я механически, по привычке, но сама забота была почти трогательной. Сейчас же меня интересовала не столько личность моего благодетеля, сколько его кулинарные таланты. Я мало ощущала вкус, но всё же... Неужели человек может за день разучиться варить рис? Слипшийся, переваренный, близкий к тому, чтобы превратиться в клейстер. На следующий день был нежный суп, с зеленью, тофу и маленькими пельмешками. Бульон был душистым и тёплым, а миска с заботливо оставленной рядом ложкой была прикрыта тарелкой и закутана в полотенце, чтобы тепло не покинуло её раньше времени. Как можно уметь варить такой королевский суп, и не справиться с несчастной кашей? Бог с тем рисом, но пресная сухая курица?! Они выглядели приёмышами, бедными родственниками на фоне ароматной острой лапши и риса с яичными хлопьями и зелёным луком. Содержимое кастрюльки разлетелось по кухне шрапнелью. Наставник развернулся с поразительной скоростью для человека, мирно стоявшего у плиты. Зрачки — две сияющие точки, воздух запах грозой и озоном, наэлектризованный до предела чужой злостью. Эрджид, не раздумывая, скакнула обратно за дверь. На пол тихонько сползал комок риса. И чем меня какао не устраивало... - Ах. Это ты. — В его голосе звучали одновременно удивление и что-то вроде разочарования. И никаких сожалений про заляпанную кухню. А ведь её мыли, старались... - Е-если я вам помешала, мастер... Рис плюхнулся с тихим шлепком. - Не ты. По крайней мере, сейчас. - Могу я... — Я жестами показала на плиту. Вблизи почившая каша обрела текстуру. Знакомые слипшиеся зёрна. Что ж, рису повезло, что он закончился так. — Может быть, вам помочь? - Помочь? — В этом вопросе была очень обидная смесь недоверия и насмешки. А я вроде не Эрджид, лишние титулы не отросли, чтобы пару яиц не суметь поджарить... - Да, мастер. — Пусть думает, что ему там угодно, но этого человека к кастрюле со сковородкой подпускать категорически нельзя! — Вы были добры ко мне эти несколько дней, так что, полагаю, теперь моя очередь. В конце концов, я умею готовить. — Я зыркнула через плечо на закрытую дверь. Та безмолвствовала. — Мой статус не подразумевает наличие личного повара. - Ты говорила с Эрджид? - Мхм. — Я собирала ошметья каши, размышляя между делом, отдать ли это счастье птицам или бросить в ведро. — То есть, да, мастер. Мы пообщались и... вроде как помирились. - По её лицу видно, какое плодотворное у вас было общение. Впрочем, если ваш детский сад решил наконец образумиться и отпраздновать выпуск, я только рад. Ага. Голос прямо-таки сочится радостью. Нет, не мне вас обвинять, мастер, ведь я этому причина... Я отправила кастрюлю в мойку и застыла на несколько мгновений в нерешительности. Готовить дело хорошее, только вот что? Это не дома, овсянку кипятком не зальёшь, колбаски на бутерброд не отрежешь. Да и хлопьев в молоко не насыпать... Я смотрела в холодильник, будто пыталась найти в нём ответы. Батарея яиц выстроилась в ячейках, будто солдаты на плацу в ожидании приказов командира. - Вы не имеете ничего против яичницы, мастер? Короткий смешок, почти беззвучный. - Два яйца. И разбей желток. В углу пристроились помидоры сомнительной натуральности, в морозильных камерах, непривычно больших и полных, спустя несколько минут пыхтения нашёлся сладкий перец. Годится. Пахло маслом, помидорами и чесноком. Немного щипало в глазах от лука, который теперь стремительно становился прозрачным и мягким, купаясь в бурлящем томатном соке. Полукружия перца чуть покачивались в такт кипению. Соль. Перец, хорошую щепоть от души, — самое то в стылое утро, когда и тепло, и свет ты должен создавать сам. Скорлупу в ведро, захлопнуть дверцу носком. На красном полотне, расцвеченном тусклыми звёздами зёрен, распустились шесть солнышек-желтков. Белок тотчас подёрнулся вуалью, и начал белеть и плотнеть. Разбей... Я прорвала тонкую оболочку, и золотистый сок разлился по сковородке, стремительно густея. Разве ж это вкусно, есть блинчик из яйца вкрутую? Самый смак — объесть белок, осторожно, чтобы не задеть сердцевину, а затем одним движением отправить желток в рот, чтобы он, густой и тёплый, растёкся по языку. А это!.. никакого удовольствия. - Ты выглядишь лучше. Я обернулась, сбитая с толку внезапным комплиментом, и встретилась взглядом с сияющей лазурью. Эфир. Ну конечно, на что же ещё ему обращать внимание... Наставник молча отобрал у меня сковороду, водрузил её на стол. Хорошо хоть доску подложил, а то пожара эта кухня ещё не видела. - Твои плечи. — Его пальцы едва-едва коснулись моего свитера. — Уже не так сильно болит? - Вашими стараниями. Хоть я и не знаю, чему там во мне выглядеть лучше. - Ты похожа на дерево, с которого наконец срезали сухие и больные ветви. Не мне знать, кто или что было причиной таких изменений, но наблюдать их довольно приятно. - Мэри... Рассказала мне кое-что сегодня утром, мастер. Быть может, поэтому... Пар от яичницы уходил к потолку в звонкой тишине, словно на столе перед нами была не сковорода — жертвенник со священным огнём. Мы молчали, созерцая глазунью, будто в ней могли найтись ответы на все так и не заданные вопросы. - Вот, значит, о каких материях она рассуждает. — Он потёр переносицу рассеянным, мягким движением. — Занятно. Не думал, что Элизабет уделяла таким вещам внимание в её воспитании. - Бабушку Мэри зовут Элизабет? - Элизабет Джейн Эрджид. Если ты когда-нибудь видела список группы, то наверняка заметила, в чью честь Мэри дали второе имя. Я кивнула и на мгновение зажмурилась. Всего на секунду в вое ветра за окном мне послышался свист ротанговой трости. Назвать ребёнка в честь женщины, которая чуть не свела в могилу его мать. Какая ирония. Было обидно. Не на Эрджидов, на себя и своих: дядя столько сделал для каждого из нас, для нашей семьи, и вся благодарность — одинокое фото на дальней полочке? Разве это считается за память? - Treat them mean, keep them keen. Да, ничего не меняется. Я вопросительно посмотрела на мастера. Он едва заметно сощурился: похоже, произносить это вслух он был не намерен. Но увы, оговорился, а тут, как назло, подвернулась я и моя любопытная физиономия. Интересно, отмахнётся или объяснит? За такую роскошную глазунью можно было бы и расщедриться. Эх, были б у меня ещё брынза и "микадо"[2]!.. - В их поместье есть розовый сад. — Наставник говорил медленно, словно воспоминания были сокровищем, которым не пристало делиться невесть с кем. — Целые аллеи из благоуханных багровых роз, цветы, собранные в шары и арки... Элизабет говорила, что даже консультировалась с кем-то из Сиссингхерста[3]. Эта присказка ведёт свои корни оттуда. «Обращайся не жалея, зацветёт щедрее», — надеюсь, ты не против вольности моего перевода. Чтобы розы цвели так пышно, нужно быть очень жестоким с ними. Их стебли гнут против заложенного природой направления, и тогда, в стрессе, убеждённая, что умирает, роза начинает цвести как никогда пышно. Думаю, ты понимаешь, что этот метод применили не только к цветам. - Я делю комнату с результатом этого метода. — Я поёжилась, будто по моим плечам должно было прилететь тростью. Учусь тоже. Ведь вы применили его и к себе, наставник, я права? Я никогда не скажу этого вслух, не посмотрю вам в глаза, но... — Глазунья стынет, мастер. Вы не возражаете, если мы составим вам компанию за завтраком? - Возражаю. Кухня в вашем распоряжении, а я хочу насладиться одиночеством. Хотя бы немного. Он ушёл, а я ещё некоторое время сидела, бессмысленно таращась в два желтка на тарелке. Наверное, мне полагалось обидеться и расстроиться, но я не чувствовала ничего. Чужая искренность была ценным подарком — достаточно ценным, чтобы не обратить её в ничто глупыми претензиями. Кажется, на той фотографии тоже были розы. Наверняка — те самые, замученные, в пике страдания и цветения. Рядом пробралась Эрджид, принялась за яичницу прямиком со сковородки. - Что это у нас тут, эксплуатация детского труда? Ян Вэй, с неизменной кружкой в руках, прошествовал к столу, принюхался и одобрительно хмыкнул. - Вроде того. Учитель Ян, вам готовить или?.. - У меня руки из нужного места растут, обойдусь. Я-то думаю, что это у Бай Ху на тарелке так прилично выглядит, а это ты, добрая душа, постаралась. Доедай, сейчас будешь страдать за свою доброту. - В каком смысле? — Краем глаза я заметила, как Мэри за раз отправила в рот целый желток с помидором. Хоть здесь поест не по этикету, а вкусно. - Помогать мне будешь, в каком ещё. Да не торопись ты, кушай нормально. Завтрак это главный приём пищи, так что давай, с чувством, с толком, жуй хорошенько, а то кишки скрутит. Эрджид, тебя это тоже касается! А, ты уже доела? Тогда брысь с кухни, не мешай процессу. И процесс начался. Я чувствовала себя послушником у верховного жреца, допущенным к великому таинству. Кухня из недавнего поля боя перевоплотилась в храм, посвящённый божеству чревоугодия. Куски свинины превращались в фарш под дробный, будто у ритуального барабанчика, стук доски и свист пары ножей, больше похожих на тесаки. Громоздкие, с толстым обухом, и широким лезвием размером с полторы мои ладони, они чуть ли не пели в руках Ян Вэя, терзая и кромсая мясо, — только серебристая дымка мелькала. Пока я возилась с тугим пресным тестом, учитель Ян взялся за капусту. Та крошилась с сочным хрустом, распадаясь на бледно-зелёные тонкие ленточки. - Дай-ка я займусь. — Он отобрал у меня ком теста и скалку. — Куриную грудку видишь? Поруби её меленько. Не соли и не перчи только, я сам. - А это для чего? - Ай, ну вот кто нож так держит! На, этот полегче. Держи его так, будто ты пожимаешь руку. Да, палец вот сюда... Представь, что ты благодаришь нож рукопожатием, за то, что он такой молодец и тебе помогает. А пальцы на второй руке подогни, мне твоё неидентифицированное мясо в фарше не нужно. Так что ты там спрашивала? - Для какого это блюда? И почему не перчить? - Твой наставник с больным желудком ещё хуже себя обычного. Пришлось шинковать курятину — во имя всеобщего спокойствия и Лисова желудка. Ян Вэй, пока я возилась с мясом, ножом, и пыталась не оставить на доске пальцы, разделался с тестом, превратив его в тончайший пласт, и взялся за ступку. Он таскал её с собой в багаже, — два килограмма камня, одним пестиком можно череп проломить. "Как это, взять другую на месте? Я с ней пятнадцать лет не расстаюсь, ишь, чего удумала. Готовые молотые?! Да там же ни души, ни вкуса!" Пестик шуршал о каменную чашу, и по комнате плыл аромат. Учитель Ян начал с сычуаньского перца, хуацзяо. Красные сморщенные коробочки, похожие на ссохшиеся цветы, растирались в желтоватый порошок. Перец пах пряно-цветочно и колко, будто тонкие шипы или коробочки гвоздики. Щепотка в розоватую кашу, некогда бывшую куриной грудью, щедрая горсть к свинине и баранине. Затем был горячий и острый даже на вид чили, зеленоватые, будто бусины светлого нефрита, коробочки кардамона, белый перец... На розовом перце я сбилась со счёта и перестала обращать внимание, что именно перетирается в ступке и трётся на тёрке, только вдыхала аромат специй, тёплый и уютный. Моя кухня пахла ванилью, яблоками и сливочным маслом. Одесская — крепким кофе с пряностями, сдобным тестом и сухофруктами, замоченными в душистом коньяке для очередного кекса. Здесь же -безраздельно властвовали перцы, — их остроту и резкость подчёркивал имбирь, скрадывала корица, смягчал только что обжаренный кунжут. Это был запах дома, пусть этот дом и не был моим. Когда Ян Вэй уже в который раз попытался объяснить мне, как именно делать у цзяоцзы[4] гребешок, — моя партия пельменей имела поразительное сходство с варениками, как их делала тётя Роза, — обязательно маленькие, на один-два укуса, с ребристой линией защипа, — в наше царство запахов и вкусов втиснулась Мэри. - Тебе письмо, Зануда. — Эрджид втянула носом ароматный пар, заполонивший кухню, и облизнула тонкие губы. — И посылка. Я их забрала, а то тебя не дождёшься. Коробка ждёт в спальне, а то тяжёлая, как смертный грех. Тебе что, кирпичи прислали? - Не знаю. — Я вертела в пальцах простой белый конверт. Кажется, родители действительно спрашивали, где находится школа, и Филин или Сяо Ху дали мне странный адрес, но я помнила эту часть слишком смутно. — Может, и кирпичи, от вас отгораживаться. - Я пойду. — Она завистливо вздохнула. — Вы бы ускорились, а то Рыжик скоро откусит мне уши. Конверт оказался тоненький и самый простой, с одинокой маркой, заклеймённой синей волной штемпеля. Адрес получателя мой, домашний, и я любовно провела пальцами по ряду из чисел и букв: город, улица, дом и квартира, индекс отдельной строкой. Отправитель — Элька?! Сердце пропустило удар. Не забыли, помнят, помнят! Я приеду домой, и мы снова будем гулять по залитым солнцем улочкам. Мне столько нужно им рассказать!.. "Привет, Маря. Странно писать "привет", когда хочешь сказать "прощай", правда? Не отвечай на это письмо, пожалуйста. Родители запретили с тобой общаться — сама понимаешь, пациентка психушки, даже если ты не лежала там, это плохая компания. В городе все друг друга знают, и твоё общество бросит тень на меня. Я не хочу их расстраивать и злить — надеюсь, ты это поймёшь. Ты прошлая была хорошим другом, так что, наверное, я могу рассчитывать на тебя и сейчас, в этот последний раз. Надеюсь, ты сейчас мало отличаешься от себя прежней — и что ты в порядке. Хотя бы немного. Ева ушла из группы, Андрей уехал. Не знаю, куда. Собрал вещи и укатил с друзьями. Из всех нас у Анны Святославовны осталась только я. Не заходи к ней, если приедешь. Не береди ей память. И мне тоже. Она до сих пор называет тебя сокровищем, повесила на стену твои работы, чуть ли не траурную церемонию устроила. Быть заменой сокровищу я не хочу. Раз ты не вернёшься, а ты уже не вернёшься — дай и мне стать её сокровищем. Прощай. Надеюсь, ты всё же в порядке, и ты это всё ещё ты. Спасибо за всё хорошее". Я стояла посреди кухни, с мокрыми от слёз щеками. Её почерк: с сильным наклоном влево, буквы круглые, как нахохлившиеся от холода воробьи. Это не прощание. Это просьба подвинуться, не лежать трупом на тропе на вершину. Катись себе колбаской в пропасть, бог с тобой, — крикнут сверху что-нибудь утешительное, и пойдут дальше. Вот только я не труп, как бы разум не пытался меня убедить в обратном. Я всё ещё жива, мне всё ещё больно, а восемь лет дружбы со мной выбросили на помойку не ради репутации — но чтобы занять моё место, пока не остыло. Конечно, я помнила её родителей — вечно напыщенных, с всегда поджатыми губами, будто при каждом шаге они вступают в грязь или лужу. Но чтобы Элька, моя шебутная, весёлая Элька, вдруг сломалась под них?.. - Мелочь, ты чего?! — Ян Вэй замер у разделочной доски с тесаком в руке. — Так, а ну живо сюда! Нож он, к счастью, отложил перед тем, как сгрести меня в охапку за плечи: - Что случилось? - П-подруга... — Язык совсем не слушался, выдавая вместо слов жалобные, булькающие звуки. Не речь, а так, болото с лягушками. — Не хочет, чтобы я писала! Репутацию испорчу! Я теперь чокнутая, так меня можно вышвырнуть, отменить дружбу, как подписку на журнал! - А, дружок из обычных нос воротит. Я уже думал, помер кто. У меня тоже такой был, я как вернулся с первого курса, а он меня знать не хочет. Так и вертел рожу, пока я там жил, а сейчас даже имя его не вспомню. — Он почесал нос. — Как бы не его похоронили в том году... - Я не понимаю. — Я обращалась не только к нему: к себе, к пустоте, к невидимой далёкой Эльке. — Не понимаю! Я переживала события и похуже, разум говорит, что всё, что связывало меня с Элькой, это всего лишь кружок и общие интересы!.. Но почему, почему мне сейчас больно?! - Потому что тебя выбросили из жизни. Поступили по-сволочному, чего уж скрывать. И как бы ты не старалась убедить себя, что вы не были по-настоящему друзьями, это не так. Я тебя не пойму, я по своему приятелю не страдал, но... Он охнул и поспешил к плите, где дребезжала и плевалась пенным кипятком кастрюля. Я, как была, плюхнулась на стул, гневно уставилась на бок очищенной луковицы, жемчужно-белый с зеленцой. Мне никакого лука не надо, и так реву. Ян Вэй что-то ворчал под нос, разговаривал с плавающим в кипятке чем-то и уговаривал его не слипаться. Я заметила не сразу, но и нож, и разделочная доска, и груда пельменей на столе будто были для него живыми; с каждым он вёл негромкую беседу. Казалось, учитель Ян заколдовывает их, и в металле, дереве и тесте вспыхивает искра жизни, словно огонь свечи отражается в мутном старом зеркале. Дать бы Ян Вэю волю — весь мир бы околдовал. До последнего пельмешка. Стул рядом протяжно скрипнул. - Давай-ка я тебе кое-что расскажу, мелочь. — Ян Вэй смотрел в сторону, и булькающая кастрюля по-прежнему занимала его гораздо больше. — Знаешь, кто такой Хуньдунь[5]? - Без малейшего. - Ну, как бы тебе объяснить... Жопа с крылышками. На лапках. Ты полазь в библиотеке, там было иллюстрированное издание. - Я не очень заинтересована в таких картинках, учитель Ян. - Да я ж ещё не дорассказал! Были у Хуньдуня два друга, божества Южного моря Шу, что значит Быстрый, и Северного моря Ху, стало быть, Внезапный. Заметь, ни одного друга с именем Умный у него не нашлось, а зря. Шу и Ху в процессе дружбы заметили, что ни носа, ни глаз, — словом, ничего из семи отверстий у Хуньдуня нет. Расстроились. Поскольку ни один из них не был прозван Умный, они решили, что проделать в Хуньдуне семь отверстий — отличная мысль. Поковыряться по-дружески, так сказать. Ну и поковырялись, топором и сверлом. На седьмой день, на седьмом же отверстии, Хуньдунь лопнул. И так зародилась вселенная. Понимаешь, к чему я веду? - Выбирать умных друзей с нормальными именами? - И это тоже! — Он отошёл к кастрюле, насыпал что-то в тарелку, налил в маленькую пиалу соус, присыпал кунжутом и зелёным луком. Не готовка, а курс зельеварения для продвинутых колдунов. — Но я, мелочь, о другом. Понятное дело, при желании мою историю можно усложнить; назвать Хуньдуня метафорой хаоса, все события разложить на мудрёные философии. Я человек простой, и философия у меня такая же. Этот мир был создан из задницы, которая останется задницей, как ты её ни дырявь и сколько крылышек ни прилепи. Соответственно, и ждать от него нечего. Хорошее — приятный бонус. Плохое — ну, так смотри выше. Какой есть, и какой заслужили. Другого не будет. Поэтому в этой жизни нужно радоваться тому, что есть, а плакать только от счастья и острой еды. Я вот, — он вручил мне горячую тарелку, в которой пыхали ароматным паром пельмени, — пельмешков тебе наварил. С бараниной и перчиком. Кушай, пока не остыли, сейчас принесу палочки. Капельки соуса падали тёмными янтарными бусинами. Во рту пекло от горячего мясного сока и специй, лицо вспотело от остроты, — но это было божественно вкусно. Учитель Ян тихонько мурлыкал себе под нос, ему вторили бурление кипятка и звон кастрюль и ножей. Я — чудовище. Отдельный феномен на уровне психики, с которым нельзя ни дружить, ни общаться — правда, Элька, послушная дочь нормальных родителей? Быть может, и на моём поясе однажды заведётся арбалет с толстыми стрелами-болтами. А может, и пистолет, как у наставника. Маленький, из тёмного металла, чтобы мне по руке. Я выловила палочками комочек мяса из лопнувшего цзяоцзы, окропила соусом изорванный лоскуток теста, закинула и то, и другое в рот, возвращая пельменю хоть какую-то целостность. Я — мёртвое чудовище. Но в этом посмертии у меня хотя бы есть друзья и вкусная еда. - Ну что там, что? — Голова Филина, словно дельфин, то и дело появлялась над кромкой высоченной коробки, туго замотанной скотчем. Я бухнула ношу на стол, где она величественно возвышалась над пустыми тарелками и чашками, как небоскрёб над приземистыми домиками старой застройки. Поесть в нормальном месте оказалось не для нас, и собрались мы все в нашей гостиной. После к нам присоединился наставник — с по-прежнему недовольным, но сытым видом. Чем родители думали… Везти мне это счастье домой как?! Кто за перевес багажа разоряться будет? Мэри милостиво одолжила мне нож, и стальной птеродактиль вгрызся в картон. - Книги. — В горле стал ком, словно одинокий пельмень решил вынырнуть из желудка. — Из дядиной библиотеки. - Вот это сокровища! — Он присвистнул, и благоговейно провёл рукой по корешкам. — Ух ты! Тут и "библиотека", и "Памятники письменности Востока"[6]! С экслибрисом! — Он тыкнул пальцем в печать: вытянутый прямоугольник со сглаженными углами, в нём — маяк. Краска легла чуть неровно, и в черноте ночи над крышей маяка появились три крошечных пятнышка, три звёздочки, словно в поясе Ориона. — Де Гроот[7]! Ой, тут и на английском есть! О-о-о, я видел это издание, оно ж дорогущее! Они всегда стояли на средней полке, будто спортсмен, занявший почётное второе место. Достаточно высоко, чтобы уберечь от моих рук, ещё слишком маленьких и слабых; достаточно низко, чтобы не теснить старые, ещё дореволюционные книги в ветхих переплётах и с "ятями" на обложках. Верхний ряд был застеклён, так пыль и перьевая метёлка не тревожила их почтенный сон. Была там, среди драгоценностей, и какая-то книжка ещё времён империи Цин, с иероглифами, которые я не смогла бы прочесть и сейчас. В этой книжной башне она отсутствовала — стеклянный саркофаг остался нерушим, и книги мирно дремали под его защитой. Я вертела в пальцах коротенькую записку, сделанную тётиным размашистым почерком. "Он просил отдать тебе эти книги, когда придёт время и ты станешь старше. Наверное, более подходящего времени не найти. Книги твои, как он и хотел. Учись как следует, пользуйся ими, и пусть они будут тебе на пользу, рыбонька. Любим тебя бесконечно". Она всегда говорила "любим", даже когда дяди не стало, будто смерть не смогла стереть это чувство ко мне. Раньше это были его книги. Теперь... Верхний ряд оставался ничейным. Средний сегодня стал моим. Сердце кольнуло, и я ощутила зияющую дыру потери так же остро, как пять лет назад. Время не лечит. Оно просто учит жить без куска души. - И что ты будешь с ними делать? - Восполнять пробелы в знаниях, очевидно. — Я наугад потянула томик чёрного цвета с мутной позолотой. — Ну не солить же мне их! - Пробелы в знаниях ты восполняешь на занятиях со мной. — Лис смерил книжную башню оценивающим взглядом. — А это для общего развития. Что, однако, тоже не бесполезно. - Вы про истории о призраках, мастер? - Я про очевидную пользу художественной литературы. Экзорцист, как и всякий оккультист, вооружён прежде всего собственным разумом. Так что я совершенно не против такого внеклассного чтения. Читай на здоровье. Но рискни ты превратить сказку в справочник, и последствия с большим удовольствием сомкнут у тебя на горле клыки. Я машинально потёрла шею. Ладно, внеклассное чтение так внеклассное, чего стращать-то... В толще желтоватых листов имелся просвет, словно между ними лежало что-то. Закладка?.. Кто-то читал и так и не дошёл до конца или дядя хотел отметить важное место? Я открыла книгу, пролистнула страницу. Бумажка с загнутым углом. Неясная скоропись иероглифов. Синие чернила капиллярной ручки. Листок упал на стол, между тарелками, и замер, будто кто-то невидимый выставил нам счёт за тихий и спокойный день. Лис прикипел взглядом к надписи, так и не донеся чашку до рта. - Что это? - Не знаю, мастер. Оно было здесь, в книге... В дядиной книге. Не думаю, что кто-то ещё их трогал. Я не понимаю. Он всегда запоминал страницу, когда читал, почему сейчас... - Заложи это место и дай мне бумагу. А теперь просмотри остальную книгу. Аккуратно. - Здесь ещё записки. Такие же. Достать их? - Не вздумай. О чём идёт речь в той части? Ноздри точёного носа чуть подёргивались, словно у гончей собаки, взявшей след. Сосредоточенный стальной взгляд. Не Лис, но Старейшина. Похоже, ему наконец перестало быть скучно в умиротворении этого вечера. - В уезде Нанчан... — Я чертыхнулась. Одно дело читать, и совсем другое — переводить, не имея под рукой ни словаря, ни оригинала. — Мастер, можно я просто перескажу? Здесь про призрака старого друга, который пришёл к юноше. Они сначала говорили, как раньше, потому что у мёртвого остались к живому просьбы, а потом... По хребту прошёл холод, будто за шиворот мне насыпали снега. - А потом призрак обезумел и напал на приятеля, потому что ничего от прежнего человека в нём не осталось? — Губы наставника тронула тень усмешки. — Что ж, в этом случае, художественная литература оказала бы тебе услугу. - Здесь ещё. — Ян Вэй вытряхнул несколько записок из "Ляо Чжая"[8]. — Ну и почерк, прямо как у тебя! Лис разгладил лоскутки бумаги, разложил по столу идеальными рядами. Его длинные пальцы медленно прослеживали рваные края, выцветшие чернила и пятна. - Какого роста был твой дядя? - А? Я... Я не помню, мастер. Высокий, наверное, до двух метров или чуть меньше. Учитель Ян завистливо присвистнул. Лис молча цапнул из моего пенала линейку, — детская обшарпанная линейка в котятах смотрелась комично в его ладони, — измерил пятна, затем вскинул руку, будто нащупывал что-то невидимое чуть выше собственного носа. Тихо хмыкнул, потёр висок. - У него была склонность к носовым кровотечениям, как я могу судить. - Ага... То есть, да, мастер. Как вы это... - Диаметр капли, предполагаемое расстояние от источника до бумаги, форма пятна... Основы криминалистики, ничего необычного. Это листы одного большого блокнота, предсказания писались разом, затем лист разрывался на несколько частей. Анализ чернил и бумаги дал бы больше, но лаборатории у нас пустуют, а я в вопросах химии не компетентен. На лице Филина явственно читалась обида на этот несправедливый и жестокий мир — как же, такой шанс, и покрасоваться не получается! У дяди, бывало, шла носом кровь, но я не знала, что это случалось так часто. Бумага была усеяна бурыми пятнами почти одинакового диаметра, некоторые оказались смазаны — на одном листе остались его отпечатки. Белое и бурое — будто колода гадальных карт, выложенная в непомерно подробный расклад. - Что на них написано? - Разное. — Наставник наугад взял одну из карточек. — Иногда это одно слово, иногда — предложение, и я точно видел несколько чэнъюев[9]. Вне контекста я не могу предполагать, что означает то или иное послание. Тебе не стоило вытряхивать бумаги, друг мой. - Я ж откуда знал. Вдруг там были купюры? - "Бойся данайцев, дары приносящих". — Лис надписал карандашом иероглифы, уже в более понятном виде, перекопировал название книги, указал страницы, в которых скрывалась записка, та самая, первая, из книги на моих коленях. — Займёшься со мной остальными, я помогу с переводом. - И я, я тоже могу помогать! — Филин с жадностью дракона посмотрел на стопки книг. - "Призракам нет веры". "Осторожно". — Мастер бережно сложил записки воедино. — Последнее слово написано многократно, и особенно неразборчиво. Полагаю, это предсказание уже исполнилось, потому я могу озвучить его вслух и назвать предсказанием. В твоей помощи, Маотоуин, нет нужды. Это личный архив, так что не думаю, что твоё присутствие здесь будет уместным. Как и моё, впрочем. - Вы не посмотрите, что к чему написано? - Нет. Моя задача привести иероглифы в читаемый вид. Остальное — лишь между Цзинь Лан и её гуфу. - Я могу просить вас быть третьим в этой тайне, наставник? Он на мгновение замер, будто моя просьба застала его врасплох, посмотрел мне в глаза. Всего на миг в его взгляде мелькнула растерянность, словно он не знал, что делать со свалившейся на него ответственностью за чужие предсмертные откровения, с моей искренностью, и с моим доверием. Секунда, другая, движение белёсых ресниц, и лёд в его глазах затвердел. - Можешь. Соглашусь ли я, решим позже. Пока я хочу тебя спросить, были ли в твоём дяде… некоторые странности, назовем это так? Исполняющиеся предупреждения, что-то подробного толка? - Были. — Я хрипела, словно горло мне перетянули удавкой. — Мы с ребятами хотели идти на пляж. Я, мой кузен, Сашка, ещё несколько мальчиков из его круга. Мы часто так делали, тем более, была хорошая погода. Дядя услышал. Я его ни разу таким не видела, он дёрнулся, и сказал, чтобы мы сидели дома, не надо никуда идти. Никто не поверил тогда — хорошая погода, спокойное море... Мальчишки. Сашка наверняка пошёл бы с ними, если бы я не начала канючить и хныкать, как старший, он не мог оставить меня одну и сбежать. А потом тех мальчиков нашли мёртвых. Пошли прыгать с обрыва и... разбились. Пойди кузен с ними тогда, был бы и третий труп. Кое-что ещё, по мелочи. Мне кажется, он знал, что дедушка умрёт, он будто был заранее готов к смерти, к похоронам... Тишина в комнате повисла совсем уж тяжёлая и вязкая, словно у потолка налились грозой брюхатые тучи. Ян Вэй хмурился, Лис сосредоточенно смотрел перед собой, Филин ёрзал на стуле, будто кто-то щекотал его за задницу. - Он мог быть одним из нас? — Подала голос Мэри. - Не неси чепуху, Эрджид. Скрывать от родни, что ты экзорцист, знаешь ли, провальная затея. Тут на каникулах хрен вывернешься, да по семейным праздникам, а там всю жизнь прожить. Да и предсказаниями по четвергам дело бы не обошлось, будь на эту несчастную семью больше одного экзорциста. Другое здесь что-то... - А если, — глаза у Филина горели лихорадочным блеском, — он был колдуном? Я в этнографических статьях читал. Когда колдун или ведьма умирают, им надо передать свою силу другому человеку, иначе в мир иной уйти не получится. Вот они лежат, стонут, и кричат: "Заберите моих чертей!" Может, он умер, а Миледи его дар и достался! - Вы двое хоть иногда думаете прежде, чем рот открывать? Какие ещё черти?! - Волшебные! - Этот исход был бы возможным, — наставник не сводил с меня цепкого, внимательного взгляда, будто говоря, намекал на что-то, известное лишь нам двоим, — будь природа Дара Цзинь Лан экзогенной, то есть, полученной от внешних источников или носителей. Но, как и у всякого экзорциста, коим она, соответственно, является, её Дар эндогенный — и происходит из неё самой и её личной силы, как и у любого в этой комнате. Что нельзя, впрочем, утверждать о её гуфу. Хотелось закрыть уши ладонями, крепко-крепко зажмуриться, и закричать, перекрывая голос каждого, кто был в этой комнате. Неважно, что, лишь бы они умолкли. Мой дядя был капитаном дальнего плавания, любил Китай, любил жену, сына, и, конечно же, обожал меня. О ком же вы говорите сейчас?! Это ведь кто-то другой, чужой, ненастоящий, подлая тварь под родной и любимой личиной. Я чувствовала, как стучит в висках кровь. Мой привычный мир, последний его оплот, рушился, будто осаждённая крепость, лишённая защитников. - Я не могу и не хочу утверждать наверняка. Что советую и вам. — Он сощурился и окинул взглядом остальных. Эрджид и Филин как-то смешались, Ян Вэй же тоскливо ухнул. — У нас нет данных. Предсказание будущего — одна из наиболее часто встречающихся способностей, так что мы не можем судить ни о природе Дара, ни о самом его присутствии. - Цзинь Лан, — Мэри снова подала голос, — ты можешь рассказать что-то ещё? Так мы сможем понять, кем именно был твой дядя, и что происходило в... - Нет. Я ничего больше не помню. — А даже если и помню, то может, хватит копаться в грязном белье моего прошлого?! Это мой дядя! И только мне встречаться с этой тайной и скелетами в тёмном шкафу. — Я устала и пойду к себе, хорошо? На лицах присутствующих тут же проступило разочарование: ну конечно, выпуск сплетен нашего двора подошёл к финалу. Интересно, хоть кто-то из них подумал, что творится в моей голове, когда даже самый дорогой мой человек, сама память о нём, оказалась отравлена невесть каким волшебством? Я скользнула в сторону спален, стараясь не смотреть никому из них в глаза. Лёгкое прикосновение к кисти, будто птица задела крылом. Наставник уже убрал руку, но мои пальцы всё ещё помнили это быстрое, едва заметное касание. Он чуть кивнул и вновь прикрыл глаза. Дверь закрылась, и я наконец осталась одна. Стена холодная, долго у неё не просидишь, но мне нужны были эти пару минут тишины и ледяной камень у разгорячённого затылка. Спасибо, мастер. Пусть это единственная поддержка, на которую вы способны, — я нуждалась в ней, в молчаливом знаке "я рядом", — пожалуй, даже больше, чем в громких словах, в объятиях и сочувствии. И в уважении — к моим наследству и памяти. Эрджид осталась с остальными в гостиной, я слышала их приглушённые голоса, будто волна прибоя шелестела о прибрежные камни. Пустые кровати в темноте казались громадными телами притаившихся чудовищ — отсутствие света населяло спальню тварями из всех моих кошмаров и фантазий. Я так и не смогла решить, было ли недолгое одиночество благом, или пыткой, — почти полная тишина давила на уши, и я чувствовала себя погребённой в утробе тёмной комнаты. Сон не шёл, — глаза слипались, но голова гудела, словно потревоженный пчелиный улей. В висках пульсировало низкой и частой нотой, будто под сводом моего черепа и впрямь копошились беспокойные пчёлы. Ворочалась я долго. Простынь и одеяло мялись, шуршали, и превращались в гнездо, — спать в таком уютно, но немного стыдно. Вскоре я завернулась в одеяло с головой, как начинка в пельменное тесто, согрелась, и начала засыпать. Казалось, мои плечи обнимает не смятая простынь, но родные тёплые руки. Тени нехотя двинулись по спальне, по ледяному озеру лунного света. Прошлое сочилось из щелей темноты, вползало в мою реальность, замещая её собой. Книжный шкаф до самого потолка, — с верхних полок почти невозможно снять пыль, и потому корешки книг всегда точно покрыты лёгкой сединой. Подставил под лучи солнца брюшко Хотэй[10], — его статуэтка обитала на нижней полке шкафа, словно он должен был преумножать не богатство, но книги. Фигурки, раковины, друзы и спилы камней, мерцающие пещеры жеод[11], в нише — палубные часы в корпусе красного дерева, с воронёными стрелками. Не шкаф, а алтарь, посвященный смертному и его удивительной жизни. Я слышала, как иссиня-чёрные стрелки хронометра тонко тикают, отбивая секунду за секундой. Кофе из медной турки, соль и табак, тёплая ткань рубашки. Тяжёлая рука на моей голове. Ты снова здесь, дядя? Но кто тогда застыл у шкафа? "Почему ты выбрал именно краба?" Я вскочила на постели, и дремотный кокон одеяла рухнул. Пижама прилипла к спине, простыня была влажной от пота. Я босиком, позабыв о тапочках, бросилась к противоположному краю комнаты, ощупала пол, стену, холодные кровати. Ни следа часов, ни шкафа. Смех за притворенной дверью. Что это, чёрт возьми, было?!