*
— Нет, мам, — устало тянет Рыжий, — мы питаемся не только бичпаками. Лысый за другим краем стола едко фыркает, размешивая растворимый кофе в чашке. Ему бы сейчас под руку лапшу быстрого приготовления — была бы ирония всего человечества. Легче было бы сказать: мам, мы в принципе есть иногда забываем, ты о чем? Рыжий не говорит. Уныло подпирает ладонью щеку, прижимает телефон крепко к уху, потому что связь сегодня работает всрато. Мягкий голос мамы хрипит в трубке, иногда заходится, но говорить ей об этом не хочется. Ей о многом не хочется говорить. — Да, — сам себе кивает. — Да. Правда. Все нормально. Тебе пришли деньги? — Да, пришли. Едва скрипят зубы — так грустно звучит ее голос на этой фразе. Будь это не мама, Рыжий бы выматерился во всю глотку на этот тон. Вместо этого он что-то невнятно мычит в ответ и, убирая руку от лица, разглядывает свои костяшки. Целые. Зажившие. Приятно смотреть, когда руки целые. Не в бинтах и не в крови. Как у нормальных людей. Хрип в голосе мамы усиливается, и связь совсем идет по пизде. В какой-то момент голос просто пропадает, виснет, тонет в телефонных помехах, и Рыжий, шикая, сбрасывает звонок. Отписывает короткое: связь фиговая, ты пропадаешь, я потом перезвоню. Он не в курсе, удастся ли сегодня перезвонить. Сегодня, видимо, хоть до дома бы доползти вечером на полусогнутых. — Так вот, — снова выдыхает Лысый. — Ты, блин, уверен? — Я уверен, — давит Рыжий. Заебался он это повторять. Иногда кажется, что жить одному здесь, в этих бескрайних небоскребных плитах Гуанчжоу, было бы легче: никто бы советы не раздавал и мозги не делал. А потом он вспоминает, что без Лысого не было бы никакого Гуанчжоу. И что, даже если бы было, он бы здесь давно на люстре вздернулся. — Братан, — качает головой Лысый, стуча ложкой по дну чашки. — Ты подумай сто раз. Это уже не войнушки в песочнице. Это Арена. Типа — Арена. — Лысый, бля, — рыкает Рыжий. — Ничего такого в Арене нет. Это та же хуйня, но покрасивее. Из коридора доносятся шаги, и они оба сворачивают голову в сторону Мэйли, входящей в кухню. За ней тянется пленка кокосового запаха масла для волос, а сама она выглядит смешно: в растянутой здоровенной футболке Лысого, в высоких цветных носках, с косичками на мокрые волосы. — О чем болтаете? — тянет она и вздергивает нос. — Вот он, — Лысый тыкает пальцем в Рыжего, — все еще не слушает меня по поводу Арены. Рыжий закатывает глаза и откидывается на спину стула, заводя руки за голову и сцепляя пальцы в замок на затылке. Парит. Бесконечные попытки в чем-то его переубедить, наставить на путь истинный, бесценные эти бестолковые советы — все парит. Хочется послать что Лысого, что Мэйли глубоко нахуй, но он еще не настолько скотина. — Ну правда, Шань, — выдыхает Мэйли, садясь к Лысому на колени. — Поверь мне. Я тут живу. И тут про Арену знает каждая дворняга. У них там все очень жестко и очень строго. Рыжий в ответ криво улыбается, одним оскалом говоря разговор-окончен-ребята-отъебитесь, и устало смотрит на этих двоих. До сих пор не верится, что Лысый сумел найти себе в Гуанчжоу девчонку — и не просто девчонку, а светлую хорошую Мэйли. Хрупкую и мягкую, как лепесток. Черт знает, что та в нем нашла, но вот она здесь, в их съемной двушке. Это по-своему приятно — видеть их вместе. Кажется, будто они вдвоем счастливы. Приятно и немного тоскливо. — Харэ, — бросает он. — Говорю ж вам. Это обычные бои, только дорогие и типа статусные. — Это главное место для боев в Гуанчжоу, — давит Мэйли. — Там в игрушки не играют. — А я в игрушки играть и не собираюсь. Я что, зря полжизни с Ли дрался? Мэйли шутку не понимает, а Лысый — не оценивает. Хмурит брови и тупит глаза куда-то в стол. Наверное, для этих двоих — внезапно сахарных и приторных — он и его планы зарабатывать деньги с помощью разбитой рожи кажутся гребаным безумием. Женатики, хули. Рыжий их не осуждает. Себя — да, но выбора нет. Он мало чего в жизни умеет: готовить, злиться и драться. Первый пункт в пролете: с его поверьте-мне-на-слово-я-умею-готовить-меня-папа-учил работать на нормальную кухню не возьмут. Фасовщиком в магазине много не поднимешь. А кулаки — а что с кулаков, они заживают быстро и денег приносят достаточно. Тем более сейчас, когда его каким-то чудом все-таки пригласили в Арену на пробный бой. Насколько он понял из рассказов Мэйли, туда идут самые отчаянные, а остаются — самые лучшие. Ну что ж, ему инстинкт самосохранения поперек горла не стоит, а вот счета за просранный отцовский ресторан — еще как. Рыжий снова смотрит на целые свои костяшки. Возле телека лежат бинты — новые, специально купленные. Черные, как вороньи перья, и крепкие. Бинты мало когда помогают, если входишь в азарт или тебя бьют с азартом, но сунуться без них на Арену — поднять себя на смех. Похуй. Даже если его уложат на лопатки — он хотя бы попытался. В Гуанчжоу подпольных боев хоть задницей жри, где-нибудь себе место найдет. Хотя хотелось бы, конечно, не просрать шанс с Ареной. Там, говорят, огромные бабки мутятся. Там, говорят, стабильность. Там, говорят, бьется пульсирующее кроваво-мясное сердце подпольных боев, а ему именно это сейчас и надо.~
— Тебе точно двадцать есть? — лыбится Альтруист, проводя его внутрь. — Я ж паспорт показывал, — хмуро отзывается Рыжий, оглядываясь по сторонам. Странно это — миновать роскошный коридор Пантеры, этого гребаного казино для самых понтовых, и спускаться вниз. Ощущение, будто спускаешься в ад. Ощущение, будто к запаху железа, крови и бинтов добавляется запах серы. Ощущение, будто отсюда в том или ином смысле не возвращаются. Здесь полутьма — как и у всех подпольных клубов — и грязно пахнет. Нечистыми деньгами. Криминалом, разбитыми мордами, дикими оскалами. Действительно жуткая атмосфера, и Рыжий глушит внутри себя любые вспышки страха, которые колотятся где-то в грудине. — Твой бой через тридцать минут, — гадко цедит Альтруист. — Там есть небольшой зал с грушами и всем таким, если надо размяться. Раздевалку покажу. Сейчас пойдем с начальством знакомиться. Рыжий особо в его слова не вслушивается, зато морщится от его идиотской кликухи. Альтруист. Пиздатое имя для того, кто заманивает людей на скотобойню, на вот эти вот собачьи бои — Арену. Они спускаются вниз, и у Рыжего слегка вяжет в глотке. Она выглядит… понтово. Устрашающе. Мощно. Почти красиво в самом хреновом смысле слова. Огромный квадрат, оцепленный высоченной сеткой. Пол выдраенный, чистенький, но в несмываемых затемненных кляксах крови. Здание широченное, даже не верится, что под Пантерой смогли выстроить такой этаж. Гул голосов, ответвления к коридорам. Недалеко от входа — пункт приема ставок с огроменным плазменным экраном, а сверху — открытое пространство, как в театрах. Оттуда, наверное, на все смотрит начальство. — Нихуево, — бросает Рыжий, и Альтруист усмехается. — Слышу это каждый раз, когда кого-то привожу. Они с Лысым гоняли в подпольные клубы в Ханчжоу, и там это больше было похоже на подвал, где пиздятся до крови с кастетами и ножами гопники. Арена же — как клетка для богатых. Как монета, отлитая из свернувшейся крови, или слиток золота, залитый кровью. Что красота, что уродство — в глазах смотрящего. Альтруист ведет его куда-то наверх, к этому хер-пойми-что-и-зачем Амфитеатру, и Рыжий послушно идет следом. Сверху лучше видно толпу, шумящую в небольшом ответвлении от основного центра Арены — там, наверное, спорят, кто сегодня вечером ляжет на лопатки. Сверху спокойно. Тихо. Таблички «не шуметь, идет заседание» не хватает. Альтруист стучится в одну из дверей и, не дожидаясь ответа, входит. В Рыжего врезаются дико светлые глаза какого-то светловолосого громилы — чертов мутантище со здоровенной татуировкой на все предплечье. Мужик зажимает зубами сигарету и вздергивает на них подбородок. Начальство. — Это тот, что на одиночку? — хрипло спрашивает, и Альтруист кивает. — Где Чэн? — Занят. Придет к середине первого боя. Ну че, малой, — обращается к Рыжему, — готов пизды получить? — Готов пизды дать, — рыкает Рыжий, и мужик усмехается. — Хорошо, хорошо. Настрой мне нравится. Я Хуа Би. Тебя как звать? Рыжий мельком оглядывает кабинет — весь в черных тонах, с кожаной мебелью, широким столом. Пустой. Почти полностью. Ни забитых полок шкафа, ни канцелярии на столе, только одна переполненная бычками пепельница. Стремный кабинет — безжизненный, что усраться можно. И начальство стремное. — Рыжий, — цедит он, и Би вздергивает бровь. — Оригинально-то как, ебануться. — Не пугай молодняк, — скалится Альтруист. — Зато кличку придумывать не надо. — Это если ты, — снова к Рыжему, — бой не проебешь. Проебешь — и кличка уже не понадобится. Рыжий сжимает зубы и сдерживается. Наверное, не стоит огрызаться на самого главного здесь. Да и этот Би выглядит так, будто за секунду может на лопатки уложить, если что не понравится. А не нравится ему здесь, судя по оскаленному взгляду, очень многое, в том числе и он сам. Поэтому в ответ Рыжий просто кивает, мол, принял. — Ну че, — тянет Би, — отведи его в раздевалку. Бинты хоть есть? — Есть, — отвечает Рыжий. — Слава богу, а то я заебался резервные некоторым придуркам давать. Надо же, как отлично совпало. Не зря купил все-таки. Альтруист отводит его в раздевалку и, гадко хлопая по плечу три раза, сваливает. Здесь, в небольшой комнате со шкафчиками, тошнотворно пахнет кровью. Кондиционер — ну нихуя себе — под потолком работает на всю, справляется с запахом пота, но железная въедливая вонь крови просто так не уходит. Кровь в таких местах давным-давно в подкорке. Рыжий переодевается: снимает футболку, натягивает спортивки и удобные кроссы, заматывает руки бинтами. На зажившие и целые костяшки черная ткань ложится инородно, и на секунду даже не хочется ничего портить. Тело свое, разум, башку. А потом — снова почему-то с помехами — в голове звучит голос мамы, и Рыжий остервенело затягивает вторую руку. Ему не страшно получить по морде. Не страшно разбить кому-то морду. Разминаться и лупить по груше Рыжему не надо, максимум мышцы порастягивать. Драка — всегда льющаяся через кости, проходящая по спинному мозгу и мешающаяся с кровью злость, и — как Лысый в школе говорил — ее ресурс не бесконечен. Ее беречь надо, использовать выгодно, ее нужно уметь направлять. Рыжий может. Умеет. Рыжий взрослый мальчик. Может не огрызнуться на орущую толпу, если сильно захочет, и вцепиться взглядом в сетку. Может наверх, где начальство, совсем не смотреть — они ему сейчас ничего не скажут. Рыжий может ничего придурку напротив не ответить, когда тот его пальчиком, словно шлюху, к себе подзывает. Рыжий может. Умеет. Взрослый и самостоятельный мальчик. Рыжий умеет бить. Первый удар, насквозь пропитанный, прилетает этому придурку в челюсть и выходит, мать его, идеальным. В костяшках болит совсем немного — ни один градус мимо не пролетел, вся энергия в челюсть впечаталась. Пацан отлетает, трет лицо тыльной стороной ладони, стирая с рожи тянущуюся из рассеченной скулы кровь. Дико смотрит. С ненавистью смотрит. Голодно и жадно. Тут же рвется вперед, как неразумная скотина, и совершенно глазами своими, ослепшими от удара, не видит, что Рыжий готов парировать. Что Рыжий готов увернуться вбок, оскалиться и ударить под дых — еще сильнее, злее, и этот удар выходит не таким чистым. От этого удара ощущение, будто костяшки вбиваются в металлическую пластину, а не ребра. И еще — что ребра парня пружинят, отталкиваются и хрустят. Звук хороший. Приятный. Чем-то напоминает панк-рок. И чувство приятно-хорошее — превосходство. На костяшках отпечатывающееся, острое, как тысячи иголок. Послевкусие от него ослепляющее и пьянящее. Рыжий разминает пальцы, хрустит шеей так, что треск костей легко отдает в мышцу, и снова парирует удар. Крик толпы вокруг гадко полосует барабанные перепонки, но Рыжий игнорирует. Рыжий бьет, потому что умеет. Бьет так, как умеет. И выходит у него отлично. Парень напротив отхаркивает кровавую слюну на черно-пятнистый пол Арены, ведет бинтами — с красной грязью на белом — по лицу, и заметно, что нос его, словно отваливающийся гипсовый кусок скульптуры, съезжает немного влево. Бинго. Таким одного удара хватит, и Рыжий решает дать ему пять секунд отдыха, чтобы принять поражение с ясным сознанием. Хреновый альтруизм, но здесь альтруистам и не место. Разве что тому, с кличкой. Он бросает косой взгляд на истерические волны толпы — взмывает, беснуется, орет. Рыжий не в курсе, как много на него ставок сделано, никогда в жизни перед матчами эту хрень не проверял. Надеется, что много — новичкам же везет. В один момент вдруг становится слишком шумно, а зрение, как сгорающая пленка, нагло течет. Ощущение, будто камерой трясут, разных стреляющих звуковых эффектов добавляют, и спустя секунды три становится понятно, что ему все-таки заехали по морде. Болит как пиздец, и один удар расфокусировывает всю голову. А еще, сука, лопается губа. Кровь затекает в глотку, тошнотворно-железная, а лицо жужжит, словно в него прыснули кислотой. Рыжий клацает зубами, впиваясь пальцами в сетку, и снаружи его вместе с этой сеткой отталкивают. Дерись-дерись-дерись. И где-то: я на тебя тыщу поставил, собери свои сопли, рыжее хуйло! А Рыжему уже похер, сколько и кто на него поставил. Перед глазами просто застилает заревом бордово-чернильного цвета, и тело само подается вперед. Честно-честно, все само — и кулак сам впечатывается сначала в морду, а потом под дых, и колено само по себе добивает точным по челюсти. Сопли, слюни, кровь и стоны — не его вина. Все само. Нехуй выебываться, думает Рыжий и стирает кровь с лица. Парень — побитый мешок фарша и костей — падает на грязный пол Арены, закрывает голову руками, и это победа. Не то чтобы чистая, так, на троечку — победа с лопнувшей губой и рассеченными костяшками. Рыжий еле сдерживает себя, чтобы не начать добивать его ногами в брюхо, но за такое его выгонят. Альтруист четко объяснил: никаких кастетов, лежачих не добивать, не выебываться. Рыжий кастетами бить не привык, лежачего обычно добивали его самого, а выебоны на Арене могут стоить жизни. Спустя десять секунд парень все еще сжимается в трубочку на полу, и победа остается за Рыжим. Заслуженно и кроваво. Лучше бы, ей-богу, по носу въебал, он быстрее заживает, чем гребаные губы. Когда он выходит из Арены, кто-то ему говорит, что деньги отдадут на выходе. Рыжий кивает. Не спорит. На выходе — так на выходе. Он лакает собственную кровь, пока сечка на губе все никак не хочет сворачиваться, и тащится в раздевалку. Там пусто, пахнет кровью, шумно работает вентилятор. Парня-то, видимо, повели к медикам. Рыжему бы тоже проверить, не нужно ли ничего сшивать, но похер. Костяшки болят, голова от удара болит, кровь льется. А ему снова как будто пятнадцать. Рыжий разматывает бинты, впитавшие в себя свою и чужую кровь. Вот поэтому, думает, нужно покупать только черные. От белых кровь не отстираешь ни одним из тех распиздатых порошков, рекламу которых крутят по телеку. А черные — что с них взять. С костяшек разбитых тоже взять нечего. В раздевалке предательски не вовремя мигает свет, сильно бьет по подтекающему зрению, и Рыжий стискивает зубы до упора. Положи меж челюстей металлическую трубу — прокусил бы за секунду. Дверь вдруг открывается, когда Рыжий уже натягивает на себя чистую футболку, и голова автоматически сворачивается в ту сторону. Там — фигура ростом чуть ли не под два метра. Высоченная, широкоплечая, шагает медленно, выходит на мигающий свет, как в каких-то ужастиках, и Рыжий невольно сглатывает. Мужик. Брюки, черная водолазка, ботинки. Высокий. Аристократская морда. Скулы — хоть шею вскрывай, а выражение лица — хоть о стенку бей. Не сломается. Непробиваемое. Замерзшее. Рыжему не особо понятно, кто он такой, но внимание само, как рыба пастью за крюк, цепляется за его глаза. Безумно темные, практически черные, и кажется, что едва различимые зрачки всасывают в себя мигающий свет раздевалки. Уставшие, пустые. Словно одновременно что-то высасывается из них. Рыжий вздергивает подбородок, хмуро мужика оглядывает. — Че надо? — Не очень прилично, — без эмоций отвечает тот. У него невозмутимое лицо, непробиваемые уставшие глаза. Холодные настолько, что через всю раздевалку тянет сквозняком. Ненавидит Рыжий таких типов, которых по морде прочесть невозможно. Такие в любую секунду какое-нибудь сальто могут выкинуть: и ножом в печень садануть, и себе в рот выстрелить. — Я только после боя, — рыкает Рыжий и отворачивается к шкафчику. — Че надо? — Дерешься не очень хорошо. Слишком много злости, слишком мало техники. Никакого контроля над агрессией. Рыжий застывает на месте, по-идиотски пялясь в металлическую ржавеющую дверцу шкафчика, и видит его лишь периферией. Руки сжимаются в кулаки сами — это процесс автономный, неконтролируемый. Хочется рыкнуть: знал бы ты, в каком я сейчас не настроении, давно бы захлопнул свой ебальник. — Несмотря на это, — продолжает мужик, — ты можешь попасть в основу. На испытательный срок. — Ты че, — фыркает Рыжий и поворачивает голову, — главным тут себя возомнил? На полсекунды кажется, что лицо мужика становится растерянным. Но это кажется. Оно никакое. Никакущее. Мужик коротко вскидывает бровь, и это все, что происходит на его лице. Оно застывшее, ледяное, от него ни одной тепловой волны не исходит. Рыжий краем мозга думает, что это, наверное, тоже кто-то важный, что-то вроде правой руки, но ему поебать. Над его башкой стоит — как его там — Хуа Би, а привел его Альтруист. Хуа Би и Альтруиста слушаться он будет, не такой уж и придурок. А каких-то левых мужиков, которые, даже не представившись, начинают читать ему кроваво-костные морали, нет, увольте. Возможно, это самое глупое. Возможно, его действительно уволят, даже не приняв на работу. Возможно. Но у этого мужика чистое лицо и целые губы. У Рыжего — нет. И Рыжий не настроен. — Возомнил? — Мне похуй, — бросает Рыжий. — Не тебе тут меня критиковать. — Ты уверен? Вздернутая бровь. Едва прищуренные глаза. И все. Это — все эмоции. Рыжего бесят такие люди. Такие безжизненные пустые глаза. Хреновые зеркала души — значит, и душа там, за стеклами любого из цветов, такая же хуевая. Он ведет разбитой губой, из которой все еще тонкой струей стекает к подбородку, и рычит: — Уверен, блять. — У меня нет времени выслушивать твою грязь. Ты с ней пришел не в то место. Мужик прожигает его глазами, но ожог этот холодный. Рыжий чувствует ледяной поток себе в скулу, но нарочно взгляда не поворачивает, пока этот ублюдок молча не разворачивается. Замолчи и уйди домой, замолчи и уйди домой, замолчи и иди... — Ну и иди нахуй. Никаких извинений, сожалений или оправданий. Кажется, что в Арене, как и в любом подпольном клубе, каждый придурок должен понимать: к получившему по ебалу с моралями не лезут, если не хотят получить по ебалу. С комментариями не лезут. С пустыми такими глазами — после того, как вылезаешь из клетки агрессии, желчи и ненависти, смотреть в них банально тяжко. Рыжий и не собирается, и инстинкт самосохранения здесь не поможет. Он никогда не помогает, когда злость впивается зубчиками в шею. Видит периферией, как корпус этого мужика замирает, а потом, как в замедленной, разворачивается обратно, и Рыжему начинает казаться, что сейчас весь воздух в раздевалке просто закончится. Но мужик внезапно то ли усмехается, то ли хмыкает — как щелчок пальцев, зубов или курка. — Мне продемонстрировать? Рыжий гадко фыркает в ответ. Ему угрожать — себе же перерезать глотку. Тупым ножом, которым и картошку на дольки не покромсаешь. Он разворачивается корпусом к этому мужику, с вызовом — блядским и уличным — смотрит в глаза. — Ну попробуй, дядь. Щелчок — то ли пальцев, то ли зубов, то ли курка. То ли вот именно с таким звуком этот придурок усмехается. А потом что-то происходит — и Рыжий сразу, за сверхскоростную секунду, оказывается лицом в пол. Тот пахнет кровью, резиной кроссовок, грязью, а в шею что-то сильно упирается. Давит, как будто прессом, и Рыжий понимает, что башку вжимают ботинком в пол, только когда косит глаза. Шипит сквозь зубы: сука. Думает: ебаный гондон, блять, да что ты… Ботинок — начищенный, кожаный — давит на шею еще сильнее, и ощущение, будто вот-вот его позвонок просто лопнет. Сквозь боли в сведенных конечностях — одна мысль: вот этот звук. Не щелчок пальцев, зубов или курка. Хруст ебаных позвонков — вот с каким звуком эта скотина усмехается. Рыжий не рыпается, лежит мордой в пол, потому что знает: тут без резких движений никак, а любое резкое движение может свернуть ему шею к чертям собачьим. Он слышит еще один щелчок — гадкий, мерзкий, из собственной шеи, и в какой-то момент давление ботинка пропадает. А вставать уже не хочется. Это всегда сложно — в глаза смотреть тому, что тебе только что дал пизды. Унизительно, хоть сдохни. Рыжий упирается руками в пол, поднимает корпус. Да, не рассчитал габариты. Да, стоило подумать, что тварь такого роста и с такими широченными плечами уложит его, невысокого и просто жилистого, на лопатки за минус три секунды. Стоило рот вообще нахрен закрыть, да только хули уже толку. Он нарочно не смотрит мужику в лицо, чтобы не сорваться. Сука, сука, сука. Впивается ногтями в грязный пол раздевалки. — Все еще иду нахуй? — доносится сверху. Абсолютно спокойным тоном. В нет ничего, кроме пустоты. — Все еще идешь нахуй, — рычит Рыжий, сжимая пальцы, — только еще сильнее. Тут же резко, как будто пол — это лава, встает на ноги. Едва успокаивает руки, чтобы изо всех сил не ударить незабинтованным кулаком в стену. Или этому ублюдку сразу по морде. Что-то, правда, подсказывает, что об это непробиваемое цементное лицо кулак просто раскрошится. Щелчок. Сломанные позвонки. Рыжий насильно поворачивает голову и смотрит ему в лицо. У него до ненормального уставшие глаза, и, когда драться уже нет никаких шансов, хочется сказать: поспи, дядь. И, желательно, нахуй не проснись. И иди нахуй. Снова, и снова, и снова. Мужик коротко кивает и говорит ледяным до основания голосом: — Ты будешь хорошо смотреться в основе.