~
Когда Рыжий укладывает Пламя на лопатки, у Чэна невольно приоткрывается рот. Он понимает, как это происходит, где косячит Пламя, почему он косячит, но зрелище все равно неприятное. Если не сказать жутковатое. Пламя впечатывается в сетку, и его начинают толкать с двух сторон: Рыжий, кулаками выбивающий дыру у него в животе, и толпа, бьющая в спину через сетку. — Охуеть, — бросает Би, и Чэн полностью согласен. Рыжий дерется так, словно от этого его жизнь зависит, и так, словно он бесконечно на эту жизнь зол. Ощущение, будто где-то внутри его глупой уличной головы концентрируется самая чистая в мире агрессия — и прилетает сбитыми костяшками в морду Пламя. И не щадит, не щадит, не щадит. Пламя — стойкий боец. Его можно выжимать полчаса без отдачи, прежде чем он упадет окончательно, и именно это сейчас и происходит. Рыжий просто бьет его до кровавого киселя вместо лица, бесконтрольно, и дико, и больше, чем нужно, словно ловит амок, и никто не может это остановить, пока Пламя стоит на ногах. Сердцевина Арены, окруженная сеткой, похожа на пандемониум, пожираемый пламенем. Бьет, бьет, бьет. Так, как бьют на улицах. Так, как бьют улицы. Би хлопает ладонью по перилам Амфитеатра, шипит: — Да падай ты уже, блять, убьет же нахуй. Спустя какое-то время Пламя вправду падает, закрывая голову руками. И не поднимается. Толпа срывает голоса, и кажется, что вот-вот кого-то от крика стошнит. Рыжий тяжело дышит открытым ртом, смотрит налито-кровавым взглядом, скаля зубы. Сжимая стертые, как старая наждачка, кулаки. У него мокрая спина, разбитая еще с прошлого раза и криво заживающая губа, и он кажется ненормальным. Больным. Слишком уличным. Слишком озлобленным на мир. С таким отчаянием дрался Ксинг, и это — плохо. Потому что значит, что Рыжий, скорее всего, окупит вложенные в него силы. Чэн провожает его взглядом, когда тот, остервенело толкая сетчатую дверь Арены, вылетает обратно в раздевалку. Наблюдает, как медики заставляют Пламя встать на ноги и тащат за собой в кабинет. Чувствует, как тяжело вздыхает рядом стоящий Би и как почему-то неуютно становится здесь находиться. Толпа гудит, и вкус денег отдается во рту вместе с сигаретной вонью. Фантомно ощущается привкус крови. И тяжелая мысль, что настолько дикую псину будет так же тяжело дрессировать.~
— Меня всего неделю не было, а у вас тут какой-то бубум. Ксинг ведет челюстью, хрустит шеей и выглядит нормальным. Восстановленным. Даже разбитое лицо после его последнего боя с Акулой более-менее срослось. Злился он знатно: конечно, когда ты после любого боя выходишь пусть со сломанными ребрами, зато с целой мордой, видеть такую раскраску в зеркале как минимум противно. Чэн кивает. — У тебя появился новый конкурент. — Ай, — кривится Ксинг. — Ты сто раз уже так говорил. — Он выиграл Пламя. — Пламя — идиот. Каких боев ты ждешь от человека, который вместо завтрака мефедроном закидывается? Чэн снова кивает. Именно поэтому такой убийственный проигрыш Пламя для него не новость. Этого стоило ожидать, и то, что в пол его вколотил новичок, должно теперь стоять ему поперек горла. Но Чэна удивляет не Пламя, а Рыжий. — Рыжий — уличный боец. Ксинг дергает бровью, слегка клонит голову и кивает. Они оба понимают, о чем речь. Оба знают, кто они такие — уличные. Ксинг — на своем примере. — Справлюсь. Он хоть правила не нарушает? — Пока что нет. — А чего Би тогда такой злющий? Чэн жмет плечами. Некогда ему следить за эмоциональными качелями Би. Гул голосов с первого этажа Арены пробивает стены в кабинет. Ажиотаж знатный: новичок, яростно вырезающий одного из основы, и один из главных любимчиков этой основы. Бой на миллион, как говорит Альтруист. Ставки, ставки, ставки — бесконечный денежный поток. Ставят в основном на Ксинга, потому что он — проверенный. Он свой. Его все знают. Он — золотой мальчик Арены. На Рыжего ставят — как говорит Би — не-такие-как-все, а не-таких-как-все в Арене всегда полно. Публика — как два враждующих лагеря. Иногда кажется, что они за свою правоту могут сами подраться за пределами оцепленного сеткой квадрата. Самое противное, мерзко елозящее внутри и без остановки свербящее где-то под глоткой — то, что Чэн не может сделать прогнозов на этот бой. Он не знает, кто такой Рыжий. Что он такое. Что в его уличности заковано и чем живет и питается его агрессия. А агрессия его, очевидно, жирная и отъевшаяся, как свинья на убой. Хочется верить в Ксинга. Он же свой. Он же давно с ними. Он натренирован самим Чэном и Би без остатка и до блеска, доведет до идеала как боец. Но Ксинг полторы недели как после боя с Акулой, и, пусть ему это никогда не мешало, тут действительно только черт знает, что будет. Сложное чувство. Неприятное и бесконтрольное. Рыжий — мальчишка, дерущийся так, будто нечего терять и одновременно хочется потерять все. Они оба вместе с Би это понимают: от него можно ожидать чего угодно. И Би не показывает, никогда не показывает, но Чэн чувствует, что тот уже начинает волноваться за Ксинга. Потому что Рыжий может сорваться с цепи. Бой через полчаса, и Чэн тратит это время, заглушая подступающую тошноту головной боли мыслями о том, как можно надрессировать Рыжего. Исходный материал настолько же идеален, насколько и хаотичен. А дрессировка нужна обязательно.~
Первый удар Рыжий пропускает, и толпа с крика переходит сразу на хрип. Его откидывает к стенке, пошатывает, и на секунду он прижимает костяшки, обмотанные черными бинтами, к снова лопнувшей губе. Кровь хлещет на подбородок, заливается в рот, и Рыжий нагло сплевывает ее на пол. А потом снова — спустя секунду — рвется вперед, как голодный лис. На этом моменте Чэн понимает, что он проиграл. Ксинг не так устроен. Может, он и не самый физически сильный боец, может, он не сможет одним точным ударом вырубить, но соперника чувствует всегда. От кожи, по мясу, по крови, до костей и, наконец, костного мозга. Видит повадки. Ловит чужую агрессию зубами и тянет за нее, как за поводок. Они с Би его научили. Ксинг — существо рукотворное, результат личных тренировок, восхитительный их с Би итог. Их личный магнум опус, как Пантера для отца. Они ставили на зеро. Безрассудно положились на эмоции. И выиграли. Ксинг выиграет этот бой, даже если Рыжий выложится на полную, потому что у него есть преимущество. Он свою злость контролирует. Потому что за несколько лет Ксинг выдрессировался на максимум, не потеряв при этом самого себя. Рыжий бьет в пустоту — Ксинг уворачивается и, когда тот не успевает сориентироваться, отвечает ровно и под дых. Рыжий сгибается, до накала сжимая зубы и кулаки, а потом снова рвется вперед — с таким же успехом он мог выкапывать себе могилу. Экскаватором. На двухметровом участке земли. Чэн знает, что Ксинг будет повторять это снова и снова. Он не любит быстрые бои — они портят репутацию и зря тратят энергию. Знает, что сейчас он будет выматывать Рыжего, давать ему шансы, иллюзию выигрыша, может, поддастся разок и позволит ударить себя в живот — он будет долго обманывать и мучить, прежде чем начнет драться. Прежде чем кровью Рыжего зальет всю Арену и прежде чем тот упадет на пол, не в состоянии даже закрыть голову руками. Скучно, но в этом есть выгода. Вот так вот — с первым проигрышем — Рыжего будет легче ломать. Чэн отходит покурить, а когда возвращается — Ксинг уже приступает к последней фазе. Перестает играть в игры, начинает драться — и Рыжий едва успевает кое-как уклоняться от ударов, прежде чем ловит последний, самый концентрированный, в грудину. Прежде чем падает на колени и не может больше подняться. Чэн знает чувство это наизусть — когда от удара волнами по телу рубит режущей, похожей по ощущениям на песок, болью. В какой-то момент это даже не похоже на боль — просто как будто тебя рвут на части и ботинком перекрывают дыхательные пути, и каждый вдох ощущается борьбой за выживание. Рыжий не поднимается. Чэн не удивлен. Зрелище показательно скучное. Он смотрит на то, как из Арены выходит Ксинг, как к Рыжему побегают медики и как он громко, на весь зал, шлет их нахуй. Смешной мальчишка. Глупый. Приятно смотреть, как такие учатся настоящей жизни, совсем как дети учатся ходить. Таких палками бей, вбивай переносицу в череп кастетами, глуши холостыми пулями — все равно будут гавкаться. Ровно до тех пор, пока палка, кастет или пуля не окажутся последними. Глупый мальчишка. — Пиздец, — качает головой Би. — А я ведь на него бабки поставил. Чэн хмурится и смотрит ему в профиль. — Ты поставил на него деньги? — Немного. Чтоб Ксинг выбесился. И Альцгеймер же твой говорил, что у него чуйка на Рыжего работает. Чэн снова смотрит на Арену и едва успевает словить взглядом вылетающего в раздевалку Рыжего. После него тянется тонкая струйка крови, и ее надо успеть отмыть до следующего боя. — И на кого же поставил он сам? Би кривится, скрипит зубами и на выдохе отвечает: — На Ксинга.*
Нет чувства сильнее, чем ненависть. Все мамино «любовь — самое сильное чувство» осталось там, в детстве. В том самом, где и папа, и ресторан, и деньги. Где ты еще из нормальной семьи, а не — как ему в школе в голову вдалбливали — сын уголовника, вор, убийца котят, последний ублюдок и выродок. Все осталось там. И целые костяшки, и целое лицо, и вся любовь, что в нем была. Рыжий давно считает, что это просто кусок уязвимости, как опухоль, растущая в груди и плюющаяся метастазами во все остальные органы. Все закономерно: не люби он маму — не парился бы насчет долгов. Не парился бы насчет долгов — не искал бы деньги кровавым способом. Не сидел бы сейчас в раздевалке, не в состоянии отплеваться от крови, заливающей пасть. Любовь — полная поебень. Ненавистью как бензином заправляться можно. Заехал на заправку своей собственной башки, заплатил нервными клетками, залил полный бак — и мотор заводится, и ресурсы вывозить есть. — Блять. Кровь не останавливается. Из носа льет и льет, словно из прорванной трубы, и Рыжий хер знает, как все это остановить. В пизду медиков, в пизду этого Ксинга или как там его. В пизду. Все. Себя, долги, тело, которое будто специально подставляется под удары, и кулаки, бьющие мимо. Он упирается тыльной стороной ладони в нос, чтобы кровь насквозь промочила черные бинты, и ездит челюстью. Спасибо, что зубы целыми остались. Спасибо, что на ногах стоять можно. Как там — везде надо искать хорошее? Хули тут вообще хорошего. Ладно, нечего ему страдать. Ныть, распускать сопли, винить кого-то, а не себя. Не в его это стиле. Бой просрал он сам, а не бой за него просрали. Стоит признать, что Ксинг — мудак — хорош. Рыжий, правда, во время боя вообще не понимал, что он делал. Только сейчас доходит, что вынести он мог его на первых же минутах. Сволочь. Пятнадцать минут морозился и издевался. В принципе, карьера его в Арене и так началась неплохо: первый блин не комом, второй так вообще разъеб по косточкам, ну а третий — да. Чертов Ксинг. И выглядит же, главное, как пидор конченый: глазки светлые, личико мягонькое, как будто ему тринадцать лет. Блондинчик с подвохом. Натянуть одежду, вылететь из раздевалки, пройти мимо Шона — чела, который отдает бабки после боя. Рыжий практически уверен, что тот презрительно на него посмотрит, но Шон не смотрит вообще. И везет, что толпа к этому моменту уже разошлась делать новые ставки. Кровь из носа начинает снова идти, когда он попадает на улицу. Сука. Рыжий сгибается, чтобы та просто текла на асфальт, а не лилась на толстовку, и не понимает, что с его жизнью происходит. Вот так вот — в полусогнутом состоянии, с рожей в крови, с тянущей стекловатной болью в районе живота, под неоновой вывеской Пантеры. Его жизнь ниже дна, и он не знает, что с этим делать. Даже теперь, когда у Лысого появилась Мэйли, он не может просто так прийти к нему без лекций и нравоучений. Теперь, когда Мэйли из Лысого всю дворовую дрянь выбивает, тот становится другим. Тот становится лучше. Рыжий становится все хуже и хуже. Ему становится хуже и хуже. Твою мать. — Выглядишь отвратительно. У Рыжего щелкает в голове. Знакомый голос. Блядский голос. Он прикрывает глаза, все еще упираясь ладонями в колени, и сжимает противно ноющие от ударов в челюсть зубы. Медленно, как в ужастиках, поднимает глаза и смотрит на этого ублюдка исподлобья. Так он кажется еще выше. Так он кажется настолько высоким, что даже с прыжка хрен дашь по морде. — Хули надо? — говорит. Тенденция выстраивается веселая: второй раз в жизни они говорят, и Рыжий второй раз стоит перед ним в полусогнутом положении. Если этому куску дерьма и сейчас вздумается приложить его мордой в асфальт, стараться даже не придется. Хотя ему и в первый раз не пришлось. — На первом бою я сказал, что ты будешь хорошо смотреться в основе, — говорит мужик. — Начинаю в этом сомневаться. Нет сил у Рыжего с ним спорить. Пытаться его ударить — тем более. Он просто ждет, пока кровь перестанет течь, и изредка смотрит на него. На кровь смотреть приятней. У нее хоть рожа не такая бесчувственная и титановая, потому что у нее вообще нет рожи. — Ну так и уебывай, — рыкает Рыжий. Спина начинает дико болеть от ударов и положения, и через пару секунд он забивает и выпрямляет корпус. Кровь полосует лицо, затекает под подбородок, капает с него то на асфальт, то на толстовку, а Рыжий остро смотрит этому мужику в глаза. Они такие же уставшие. Безжизненные. Нихрена в них нет. Ни хорошего, ни плохого. Ничего. — Ты правда не понимаешь? У Рыжего скрипят зубы от его тона, от его лица, от полного отсутствия живых эмоций. На этот раз мужик даже не усмехается — и никакого щелчка сломанных позвонков не происходит. Он просто стоит и смотрит, прям как, блять, робот какой-то. Рыжий ненавидит таких людей. — Слушай, — рыкает он. — Че тебе от меня надо? — Я твой начальник. И я разговариваю с тобой о работе. На секунду в желудке тянет и екает, и сознание кричит: ты проебался, идиот, господи, как же ты проебался. Опасения подтвердились, видимо. Он еще тогда, в раздевалке, думал, что этот хрен уж больно похож на какого-то солидного дядьку с верхушки, но… но блять. Вот теперь точно блять. Хрипит: — Кто ты? — Значит, не понимаешь. Ну пиздец, что Рыжий может сказать. До головы полностью дотекает, что этот ублюдок поглавнее даже Би, что он тут, наверное, прям папочка-папочка. Круто: неделю назад он послал его нахуй, сейчас посоветовал уебывать. Школьный психолог ему говорил, что с таким-то характером его ни один работодатель не примет. Ну — что тут взять, психологи видят больше. Рыжий тянет: — Ты че… — Я хозяин Арены. Ебануться. — Ебануться. Мужик коротко кивает и продолжает бестолково смотреть ему прямо в глаза. Отрывает взгляд лишь для того, чтобы достать из портсигара сигарету и закурить ее. Потом — по новой. Глаза в глаза. Черные и уставшие. Рыжему хочется сощуриться, и он не совсем догоняет, что ему делать. Ничего уже не поделаешь. Называется это простым словом — «довыебывался». Тупит взгляд то в землю, то снова мужику в лицо, и его первого задалбывает играть в эту войнушку глазами. Не то чтобы ему есть что сказать, но сказать же что-то надо — хотя бы послать его нахуй третий раз. Тут сложно ошибиться. — Ну и похуй, — бросает он, пытаясь нашарить в рюкзаке сигареты. — Если выкинешь меня, найду себе вторую такую же Арену. Их в Гуанчжоу тысячи. Щелчок. Хруст позвонков. Это не смешок, а просто хмыканье, но Рыжего все равно передергивает. Он даже не сразу замечает, что кровь уже почти не льется и что пачку он уже давно нащупал. Наверное, такой человек просто обязан быть владельцем самых пиздатых-распиздатых подпольных боев. — Там не будут платить столько, — отвечает мужик. — Тебе же деньги нужны? Рыжий думает: ну ахуеть ты логичный, дядь, просто пиздануться. Те, кому позарез и до тошноты не нужны деньги, не идут разбивать морды. Рыжий рывком достает пачку из рюкзака, накидывает тот на плечо и подкуривает, пару раз промахиваясь дрожащими руками по колесику зажигалки. Говорит, зажевывая клыком вонючий фильтр: — Не будут так не будут, — затягивается. — Что от меня надо-то? — Арене нужны такие бойцы, как ты. Но при одном условии. — И? Мужик просто смотрит, делая паузу, и по лицу его понять невозможно, что у него в голове и внутри происходит. Не может быть ничего хуже, когда человек впечатывает тебя лицом в пол, сдавливая горло ботинком, и на лице его ничего нет. Ни злости, ни радости, ни сумасшествия. — Как тебя зовут? — спрашивает мужик. Рыжий хочет огрызнуться, рыкнуть или — все же — послать его в третий раз нахуй, но сдерживает себя. Раз Арене нужны такие придурки, как он, то, может быть, есть шанс остаться. Сам внутри понимает, что заливания про другие тысячи подпольных боев в Гуанчжоу — блеф. В Арене есть правила. И бабки. И медики. Все то, чего нет больше ни в одном подпольном аду всего города. Никогда не будет в мясорубке Нивы. Там Фура, гребаный мудак, заплатит больше и даже за просранный бой, но каждый раз есть шанс просто сдохнуть. И после каждого боя думаешь не о деньгах, а спасибо, что живой. — Рыжий меня зовут, — отмахивается он. — Мне тебе в паспорт заглянуть? Сука. Сучара. Конченая мразь. Рыжий никогда так искренне не хотел послать человека. Даже Ли не в счет — того хотелось просто расчленить на много-много кусков, куски сжечь, а прах высыпать голодным свиньям вместе с гнилой картошкой. Или сразу, не расчленяя, скинуть Ли к голодным свиньям. Он вдыхает. Выдыхает. Думает: ублюдок. — Мо. — Это и имя, и фамилия? — Да похер. Снова смотрит ему в глаза. Хочется взять и пальцами натянуть ему эмоции на лицо, чтоб было понятно, чего ждать. Брови там нахмурить, лыбу вытянуть, что угодно — но не так. Они второй раз в жизни видятся и второй раз в жизни разговаривают, а Рыжий уже ненавидит его всей душой. — Меня зовут Хэ Чэн. Дурацкое имя. Пафосное до невозможности. Хэ Чэн. Чэн. Чэн-ни, блять. Рыжий жует это имя, катает его по зубам и сильно-сильно сжимает челюсти. — Ага, класс, — бросает. — Когда следующий бой? Он не в курсе, оставят ли его на работе, и жопу лизать этому Чэну не собирается ради этого. Но признаться себе сложно, что больше всего сейчас он хочет, чтобы его не уволили. Арена — рай в аду. Здесь действительно большие бабки, здесь есть медики, здесь тебя, лежащего на кровавом полу, не добьют. Здесь есть шанс помочь маме. Чэн выдерживает долгую паузу, и Рыжий не сразу понимает, что он просто молчит, пока докуривает сигарету. — Когда соберешь свое лицо по частям. Разворачивается и, сука, уходит. Рыжий смотрит ему в спину — широченную, как экватор — и ни малейшего понятия не имеет, что это значит. Лицо по частям он соберет к вечеру, всрав в него банку антисептика и йода. С лицом всегда так — быстро заживает, быстро разъебывается. — Че за условие-то? — бросает он ему в спину. Чэн не останавливается. Делает еще пару шагов, прежде чем ответить такое же непонятное: — Узнаешь, когда придешь на следующий бой. И когда снова его проиграешь. Рыжий шикает себе под нос, выдыхает и смотрит в грузное ночное небо. Там — огни самолетов, туман и совсем не видно звезд. А у него, видимо, самое отвратительное начальство в этом отвратительном мире. Чэн-ни, блять, думает. Да чтоб тебя семеро волков ебало, Чэн-ни.