*
— Ебать. Это. Что. Рыжий не знает, как описать это ощущение. Что-то между ахуем и… и ахуем. Или восхищением. Или желанием завизжать, раскраснеться и убежать. Потому что Чэн в костюме — это какая-то пизда. Прям в настоящем костюме: с белой рубашкой, сраным галстуком, жилеткой. Его волосы аккуратно зализаны назад, запах вишни стоит за километр. Что-то на богатом. Что-то с глянцевой обложки журнала про бизнесменов. Это нелегально — подходить к нему, стоящему возле стены Пантеры, в таком виде. За это нужно арестовывать. На пятнадцать суток в вытрезвитель. — У меня вечером встреча, — отвечает Чэн. — Завтра мы с Би улетаем в Шанхай. — Ты, бля… — щеки краснеют. — Нельзя при таком параде появляться рядом с Ареной! — Интересная реакция, — хмыкает. — Буду чаще надевать костюмы. — Умоляю. — Умоляю что? — клонит голову. — Умоляю, отцепись от меня. Когда-нибудь Рыжий научится не палиться. Научится контролировать беспощадно краснеющее лицо, чтобы не выдавать себя с потрохами. Младенцы реально врут убедительнее. Хуже все — а их дохрена — ситуации делает то, что Чэн действительно все прекрасно понимает. Каждый. Долбаный. Раз. И сейчас этот мудак в этом понтовом дорогущем костюме открывает в нем какие-то грани, о которых Рыжих сам не подозревал. Потому что это красиво. Это невыносимо привлекательно — все, он признается, от сердца и почек. Рыжий всматривается в полосу черного галстука, лишь бы не смотреть ему в глаза. — Ты почему сегодня так рано приехал? — Чэн смотрит на часы. Часы — охренеть как красиво на его запястье. — Ксинг попросил посидеть с ним на тренировке, — жмет плечами Рыжий. — Сначала он, потом сразу моя. — Би вас не щадит. — Би бы самому пощады, — фыркает. — Ксинг его заебал. — Не хочешь прогуляться? Рыжий хмуро смотрит на него и сглатывает. И еще сглатывает. И еще. Господи, откуда во рту столько слюны? Ему не особо хочется гулять, потому что вчерашняя смена на складе сильно выдолбила мозг, а впереди еще час выслушивать бесконечные перепалки между Би и Ксингом. А потом получать пизды от Би. Три недели в их установленном графике каждая из тренировок все еще похожа на ад. Его никто не выматывает так, как долбаный Би. Но у Чэна вечером встреча, а потом Шанхай — значит, они долго не увидятся. Твою мать. Перспектива прогуляться кажется не такой уж и плохой. — Куда? — хмуро ведет головой Рыжий, сдаваясь. — В парк, — кивает Чэн в сторону дороги. — Куплю тебе мороженого. — Я тебе че, девятилетка? — А мороженое едят только девятилетки? — вздергивая бровь. Мудак. — Ладно, — кивает Рыжий, и они идут по направлению к небольшому парку. По всем законам логики чувствовать себя неуютно должен именно Чэн, потому что это странно — когда рядом с тобой, одетым во все дорогущее, идет какой-то пацаненок в трениках и обычной белой футболке. Но Чэну абсолютно наплевать, Рыжий уверен на сто процентов. И в итоге неуютно чувствует себя он сам, словно не должен приближаться к такому, как Чэн, даже на метр. Выдох выходит резким, попытка сглотнуть это чувство больно режет горло. Но Чэн вдруг спрашивает, как дела у Лысого — и Рыжий рассказывает, и чувство это постепенно пропадает с каждым сказанным словом. Исчезает полностью, когда они заходят в парк, а Рыжий говорит, что Лысый его заебал, потому что они с Мэйли посрались из-за него, а разгребать почему-то должен Рыжий. Тяжелое июньское солнце заставляет сильно щурится, когда Чэн усмехается, рассказывая, как однажды ему пришлось всю ночь выслушивать нытье пьяного двадцатитрехлетнего Би по какой-то девчонке, что его отшила. Это все еще странно — просто с ним разговаривать. Еще более странно — почти до безумия — уже не так сильно сжиматься изнутри от обычного разговора. Меньше ждать опасности, заглушать предчувствие. На уровне безусловного рефлекса Рыжий все еще ждет, что в любой момент Чэн может сказать какую-нибудь адскую хрень, что разобьет стенки мыльного пузыря, но этого не происходит. Он ждет, ждет, ждет — и ничего. И поэтому он позволяет этому ожиданию притупиться, заснуть. — Какое ты будешь? — спустя время кивает Чэн на тележку с мороженым. — Бля, ты серьезно? — выдыхает, зная, что сопротивляться бесполезно. — Вполне. — А ты какое будешь? — вздергивает бровь. — Я не люблю мороженое. — Тогда я тоже не буду. Чэн сначала тяжело на него смотрит, а потом коротко закатывает глаза — и у Рыжего пережимает на уровне трахеи от такой простой человеческой эмоции на его лице. Они прорезаются все чаще, чаще и чаще. Чэн все чаще, чаще и чаще улыбается ему левым уголком рта. Рыжий не признается, какие сальто выкручивает собственный желудок. Каждый. Долбаный. Раз. — Ладно, — сдается Чэн. — Так какое? — Банановое, — практически с вызовом. Это странно. Чэн, который действительно гуляет с ним в парке перед какой-то неебаться важной встречей. В своем этом понтовом костюме. Со своими этими часами и пальцами, сжимающими рожок с мороженым. Странно то, что Чэн действительно покупает два: банановое для Рыжего и простой пломбир для себя самого. Чэн рассказывает о том, как вчера вечером они с Би возили Лео к ветеринару на плановую проверку, держа рожок с мороженым в районе груди. Забывая, что сейчас лето. Рыжий на середине его речи замечает, как солнце нещадно плавит пломбир, и, когда Чэн подносит рожок к лицу, огромная белая клякса падает ему прямо на лацкан дорогущего понтового пиджака. Рыжий пытается, когда тот долго смотрит на пятно. Пытается, когда поднимает уставший взгляд. Пытается, когда Чэн говорит: — Никогда больше не буду тебя слушать, — и больше нет сил. Рыжий смеется громко и долго — долго настолько, что собственное мороженое тает и капает ему на кроссовки.*
— Собственно, вот, — Зиан обводит пустое пространство комнаты-коробки руками. Его высокий голос гулко рикошетит от бетонных серых стен широкого и полностью пустого помещения будущего шанхайского казино. Чэн оглядывает свисающие с потолка провода, пытаясь прикинуть, сколько освещения нужно будет сделать. Би шарится в комнатах, предназначенных под туалеты, и проверяет сантехнику. — Оценщик был? — спрашивает у Зиана, и тот качает головой. — Завтра будет. После него пришлю сметы по расходникам, материалам и логистике. — Что по бригаде? — Пока что думаю, — морщится. — Есть у меня на примете одни ребята, с которыми мы уже работали, но они, говорят, нахуевертили на прошлом объекте со стяжкой так сильно, что пришлось переделывать все с нуля. Мне такого мучения не нужно. — Никому не нужно, — кивает Чэн. — Логистика? — Местные, но проверенные. — Сроки? — Ориентировочно к сентябрю, но, снова же, зависеть будет от бригады. Они оба оборачиваются на Би, который выходит из темного помещения по локоть в строительной пыли. Лицо у него не очень довольное, но и не злобное — значит, не нашел ничего криминального. Спустя три дня после прилета в Шанхай и сутки после принятия нового объекта Чэн чувствует, как этот бесконечно шумный город начинает давить на голову. — Ну что? — спрашивает Чэн, глядя на Би, и тот пожимает плечами. — Коробка как коробка. Пока рушиться не собирается. Я только вас умоляю, — кивает на Зиана, — с проводкой не проебитесь, как в прошлый раз. — Мы этот вопрос давно уладили, — отмахивается Зиан. — Говорю ж, в этот раз бригада будет новенькая. Кстати, Чэн, пока рано говорить, но мне нужно будет, чтобы после стен и пола ты приехал и согласовал со мной интерьер. Цвет, расположение, бар… — Пантера, копировать-вставить, — фыркает Би. — В целом, верно, — кивает Чэн. — Бери лекало Пантеры. Макет на согласование на всех этапах. Зиан задумывается, оглядывая пустую коробку помещения. — Тогда мне нужен будет еще ее кадастровый паспорт. У вас есть ее дизайн-проект? — Пришлю, — кивает. — Напиши мне точное время, во сколько придет оценщик. Я буду. После жду все документы по расходам. Не затягивай. Нужно ввести в эксплуатацию как можно скорее. Не в ущерб качеству. — Есть, босс, — улыбается Зиан. — Название-таки есть уже? — Пантера-Два-Шанхай-Эдишн-Ремейк-Возвращение-Домой, — закатывает глаза Би, направляясь к выходу. — Ливей пока решает, — имя отца неприятно режет язык, пока Чэн пожимает руку Зиану. — Жду. — До встречи. Вечерний шанхайский воздух кажется отрезвляющим после долгого нахождения внутри пустого помещения, насквозь пропитанного въедливым запахом стройки. Чэн коротко потирает переносицу, стараясь смахнуть подступающую головную боль. За последний год относительного спокойствия и сосредоточения на Арене и Пантере он успел отвыкнуть от решения вопросов-гонок с новыми проектами отца. Ведение всех остальных точек на карте контролируется третьими лицами и в большинстве своем не требует его непосредственного вмешательства — лишь потока бесконечных документов. Его полностью устраивает. Куда удобнее не распыляться на все и сразу. — Заебался, — выдыхает Би сигаретный дым в воздух. — Когда уже на родину? — Ты — завтра утром. Я через дней пять. — Завтра утром? — хмурится Би. — Арена. — Ты настолько Альцгеймеру не доверяешь? Он со мной все согласовывает. — Терпеть не могу, когда работой занимаются люди, напрямую с этой работой не связанные. Альтруист именно такой. Ты же в курсе, что твое присутствие здесь — вынужденная мера. — Пиздец, — качает головой Би. — Я думал, что удастся подольше скрываться от Ксинга. — Зачем тебе скрываться от Ксинга? Би тяжело вздыхает, и Чэн замечает смесь тревоги и усталости на его лице. Привычные эмоции, когда речь заходит о Ксинге. Иногда Чэн задумывается, выражает ли его лицо то же самое по отношению к Рыжему. — У малой его день рождения скоро, — хмуро отвечает Би. — Знаешь, что она хочешь в подарок? — Тебя? — хмыкает. — Пиздец, — качает головой. — Я вдуплить не могу, как это произошло. — Возможно, из тебя вышел отличный слушатель конспирологических теорий о диснеевских мультфильмах, — затягиваясь сигаретой. — И в чем проблема? — А, то есть ты считаешь, что проблемы нет? — Я считаю, что проблемы нет. — Ладно, — кивает Би. — Я повторю еще раз: младшая сестра ебаного Ксинга хочет, чтобы я на ее день рождения сводил ее снова в парк аттракционов или куда-нибудь там еще. Младшая сестра. Ебаного. Ксинга. Меня. Чтобы я ее сводил. Вместе с ебаным Ксингом. — Ты предлагаешь мне сходить с тобой или что? — вздергивает бровь. — Я предлагаю пуститься в бега в Европу, чтобы этого не допустить. — Не драматизируй. Ты должен пойти. — Кому должен? — рыкает. — Ксингу. Ей. Себе. Би устало выдыхает, пытаясь переварить неизбежное и с ним же смириться, когда в кармане Чэна коротко жужжит телефон. Небо над головой напитывается сумерками напополам с дождем, и он смотрит на фотографию Лео, которую ему присылает мальчишка, дольше, чем считается нормальным. Даже не задумываясь, замечает ли Би. По мальчишке легко скучать. Это безупречно сентиментальное чувство, потому что они не живут вместе, не видят друг друга каждый день из-за работы мальчишки. У Чэна нет времени скучать, потому что много работы, а срок расставания ничтожно маленький. Но он почему-то отчетливо чувствует расстояние в почти полторы тысячи километров, когда тот присылает ему фотографии Лео, с которым остался в его квартире. Ирония судьбы: когда Чэн в Гуанчжоу, Рыжий остается в его квартире достаточно редко. Когда Чэн в Шанхае — живет там уже три дня. — Ебаный ад, — качает головой Би, и Чэн убирает телефон в карман. — Есть шанс, что ты возьмешь своего чилипиздрика и пойдешь со мной? — Ты предлагаешь своему начальнику присутствовать на детском утреннике? — хмыкает. — Начальнику — нет. Я просто прошу своего друга не дать мне ебнуться. — Не могу представить себя в парке аттракционов. — А то я там, ебать, вписываюсь! — смешно вскидывает руки. — Я больше не вынесу еще одного дня с ними наедине. Сжалься, отче. — Что ты можешь мне предложить? — Душу? — кривит губы. — Возьму на себя Арену на все лето. — Ты же знаешь, что этого не случится. — Знаю, — кивает. — А че, я за все страдания из-за Рыжего не заслуживаю просто безвозмездно? — Страдания из-за Рыжего? — Я чуть не ебнулся. — Не ебнулся же. — Ладно, — выдыхает Би. — Тогда я просто возьму с собой Рыжего, чтоб не я один хотел выстрелить себе в голову. Уверен, он будет в восторге. А там, может, и ты за ним подтянешься. Чэн хмыкает, выдыхая в вечернее небо и следя, как зависает плотное облако сигаретного дыма, подхваченное влажным дождевым воздухом. Би прав. Чэн действительно может подтянуться за Рыжим. Делает это в мелочах, но постоянно: смотрит с ним сериал про серийного убийцу, покупает мороженое в солнечном парке. Тянется к нему. Рыжий притягивает, словно планета. Его гравитации сопротивляться почти невозможно.*
Рыжий не дышит весь путь. Не дышит вообще. Абсолютно. Его лицо наверняка уже синее. Би его не спрашивает. Би ему пишет утром, говорит: сегодня в пять чтоб был у Арены. Рыжему жить хочется очень сильно, поэтому он не спорит, действительно приходит. И поначалу даже все нормально, когда из входной двери в Пантеру выходит хмурый Би. Нормально, когда подходит Ксинг. Ненормален этот маленький человечек, которого тот держит за руку. Ненормально сидеть на переднем пассажирском с Би за рулем и Киао с Ксингом на задних. Ненормально слушать, как девчушка рассказывает про то, как ей тяжело дается математика в школе и какие у нее в классе дурачки. Ненормально то, что Рыжий находит свое успокоение в долбаном Би, который выглядит так, будто вот-вот выстрелит себе в рот. О том, что они едут в парк аттракционов, потому что у Киао два дня назад было день рождения, Рыжий узнает постфактум. И — совершенно внезапно — злится на Би и на Ксинга за это, потому что не успел приготовить ей никакого хотя бы маленького подарка. И — совершенно внезапно — чувствует что-то невероятно щемящее в груди, что-то парадоксальное, терзающее. Свет. Нежность. Когда он, чуть оборачиваясь через плечо, смотрит на Киао — две красивые косички, футболка с динозавром. На ногах у нее крошечные розовые сандалии, а в руках упаковка мармелада, и она настолько же живая и светлая, насколько живой и светлый ее брат. Как будто бы одного долбаного Ксинга, рядом с которым хочется сворачивать горы и грызть глотки, в его жизни было мало. Но Рыжий чувствует, что Би его понимает. От этого становится легче. Это все ненормально. Все какой-то долбаный пиздец. Если посмотреть под лупой, то ситуация — залупа. Киао хватает Би за руку, абсолютно игнорируя собственного брата, и ведет на взрослые американские горки. Расстраивается, когда ее — уже ведь десятилетнюю — туда не пускают, и Би оперативно уводит ее к детским аттракционам, чтоб не разревелась. Рыжий вполуха вслушивается в бубнеж Ксинга, зачем-то запечатывая эту картину в памяти. Шум вечернего парка сильно бьет по ушам, глаза постоянно щурятся от солнца и бликующих блестящих поверхностей вывесок, стоек с попкорном и металлических корпусов аттракционов, и Рыжий в прострации смотрит, как Киао тянет Би к тиру, почему-то громко шутя — или нет, — что не поставит того в угол, если он выбьет ей огромного розового зайца. Би выбивает. Это пиздец. Он попадает во все долбаные цели. А потом еще раз — чисто из вредности. И еще. Паника в глазах работника тира становится абсолютно угарной. В итоге Би тащит на руках огромного розового зайца, Ксинг — громадину-крокодила с тупыми глазами, сам Рыжий — какое-то синее зубастое чудище, а Киао весело бежит впереди и радуется жизни. Рыжему то ли страшно, то ли хорошо. Может, ему и не нужно выбирать из этих двух чувств, просто стоит принять их синергию. Но сердечный приступ случается позже, когда Ксинг спорит с Би, что сможет выиграть в дартс, и они оба подходят к стойке. А Киао берет его за руку, словно это абсолютно нормально. Рыжий сам по-детски застывает, чувствуя ее крохотную ладонь в руке, и косится на девчонку, которая оглядывает парк глазами больше любой из планет. Сглатывает. Еще раз и еще. И на пробу крепче сжимает ее ладонь в своей. — А как тебя зовут? — спрашивает Киао, поднимая глаза. — Рыжий, — автоматически отвечает он, даже не задумываясь. А девчонка смеется. У Рыжего на куски рассыпается сердце. — Людей так не называют! — и это ведь факт. — Можешь звать меня Шань, — отвечает Рыжий, сжимаясь изнутри. — Красиво. Тогда я назову его Шанем, — указывает пальцем на синее зубастое чудище в левой руке Рыжего. Блеск. Спустя час, когда Би снова заводит Киао на какие-то дурацкие горки, а они с Ксингом уставшие до смерти шумом и движением сидят на лавке, ему на телефон приходит сообщение. Чэн: Как дела? Дела пиздец. Вы: просто жесть Вы: я уже полтора часа ношу какую-то пиздец стремную игрушку в руках Вы: и ее теперь зовут блять как и меня Чэн: Наверняка имя подходящее. Чэн: Тебя нужно спасать? Вы: не все так плохо Вы: но я устал Чэн: Тогда я заеду за тобой через полчаса. Будь у выхода из парка. Вы: меня Би не отпустит Чэн: Отпустит. Это глупо и, возможно, совсем немного нездорово, но Рыжий завидует Чэну в том, как ему легко решать вопросы с Би. Буквально просто сказать «нет» — и тот не станет докапываться и перечить. Божественный дар, не иначе. Сейчас Рыжему вдруг становится восхитительно весело из-за того, как маленькая Киао заставляет его сдерживаться — за весь вечер ни одной тычки под ребра, подзатыльника или «ну ты и говноедина». Лучший вечер в его жизни. — Спасибо, Рыж, — вдруг говорит Ксинг, и Рыжий оборачивается. — Что пришел. — Да не за что, — жмет плечами. — Не мог пропустить этот трэш. — Если бы я знал, что она так будет на него влиять, познакомил бы куда раньше. — Я бы на твоем месте вообще никогда ее с ним не знакомил. — И то верно, — фыркает. — Она… — голос его чуть сипнет. — Очень обрадовалась, когда я сказал, что дядя Би все-таки повезет нас в парк. Поэтому я рад, что вы тут. — Да, — сдавленно говорит Рыжий. — Я тоже. Спустя полчаса, когда Рыжий говорит, что ему пора, случаются ровно две противоположные по эмоциям вещи. Первая охренительно смешная — хмурое ебало Би на пару с его невозможностью выматериться. Вторая что-то между инсультом или инфарктом — Киао, обнимающая его за ноги. Собственная рука, мягко хлопающая ее по плечу. Рыжий сдавленно улыбается, кивая Ксингу и Би, и разворачивается, чтобы уйти, как вдруг она кричит: — Эй, ты Шаня не отдал! — и это тоже факт. Рыжий отряхивает голову и отдает это страшилище в руки Киао. — Почему Шань? — вдруг хмурится Ксинг, глядя на сестру. — Это его имя, — указывает Киао на Рыжего, и тот прикрывает глаза. Открывает. Смотрит на то, как у Би приоткрывается рот и хмурятся брови. — Тебя зовут, блять, Шань? — выплевывает тот, и Ксинг тут же закрывает Киао уши. Первые тридцать секунд в Роллс-Ройсе Рыжий просто смотрит в приборную панель и пытается вспомнить, каково это — быть вменяемым. Чэн на водительском терпеливо ждет, слегка клоня голову в его сторону. Рыжий даже не знает, что его раздолбило больше: то, насколько это был абсолютно не вписывающийся в его жизнь вечер, или то, насколько в Киао напополам с Ксингом много жизни. Вспоминает сигаретный ожог на шее. Восемь под ключицей. Она наверняка видит это всю свою короткую жизнь. Все десять лет. — Ты в порядке? — голос Чэна вырывает его в реальность. — Хер знает, — отряхивая голову. — Долбаный Ксинг опять заставляет меня думать, что я живу в симуляции. — Понимаю, — кивает. — Проедемся? — Куда? — заглядывая ему в лицо. — Просто за город. Рыжему хочется сказать: отвези меня домой. Эта мысль прошибает его почти что холодным потом, потому что перед глазами встает не образ их с Лысым съемной двушки. Перед глазами — полупустая квартира, цоканье лап Лео, миндальные гели на душа. Он не знает, почему это вдруг случается. Эту коробку невозможно назвать домом. Он уверен, что даже Чэн себе не позволяет. Но, возможно, дело не в квартире. — Ладно, — сдавленно выдыхает он. — Только побыстрее. Вдруг ебаный Би догонит. — Не думаю, — хмыкает Чэн, выруливая с парковки перед парком, — что он может обогнать Роллс-Ройс. — Думаю, он может хоть до скорости света разогнаться, если нужно будет выебать мне мозг. Рыжий откидывает голову на подголовник, глядя в окно за тем, как течет летний шумный город. Как стирается под колесами этой невыносимо дорогой тачки асфальт, как солнце перед закатом начинает светить невыносимо ярко и особенно горячо. Крутит в голове смех Киао и расслабленное лицо Ксинга, когда они выезжают за пределы города, а перед длиннющим капотом расстилается трасса. — Ты меня в лес везешь, чтобы убить и закопать? — фыркает Рыжий. — Я не занимаюсь такой грязной работой. — Надо же, — морщится. — Какой важный-хуй-бумажный. — Откуда ты берешь все эти фразы? — смотрит в его сторону. — Они все тебе подходят. В какой-то момент случается пиздец. В тот, где Чэн кладет ладонь ему на колено, держа руль одной рукой. Так. Это уже действительно не очень нормально. Потому что можно оправдать себя за самый первый раз — все-таки впервые, и впервые не только с Чэном, а с мужиком в принципе. Но сейчас он просто-напросто не может объяснить, почему его так дергает, почему прошибает практически моментально. Рыжий задерживает дыхание и вспоминает, как неосознанно — и не предвидя ничего — залипает на его руки, сжимающие руль Порша, после подворотни. Сейчас одна его рука сжимает руль Роллс-Ройса. Другая — его собственное колено. Рыжему хочется курить. — Опять руки распускаешь, — хрипло выдыхает он, вжимая затылок в подголовник. — Все еще не сопротивляешься. — У нас силы, бля, неравные, знаешь? — Насколько тебе это нравится? — ладонь тянется выше, оглаживает бедро. Просто блядский пиздец. Рыжий до Чэна даже не подозревал, что его рот способен генерировать такое количество слюны. Он в курсе, что Чэн специально. Можно было скинуть на невменяемость первый раз, второй, третий. Но сейчас он уверен, что тот издевается намеренно и практически не скрывая, и — ого, неужели — у него отлично получается. Долбаный Хэ Чэн прекрасно осознает, что Рыжему всего двадцать — и Рыжий не может держать себя в руках, пока его бедро оглаживают эти блядские длинные пальцы в салоне этого блядского Роллс-Ройс Фантома. Почему-то в голове всплывает та фраза Лысого — одна из тех, от которых краснеешь так, что лопаются капилляры. Не по-пацански. Действительно — за такое можно и опустить. Рыжий помнит, как в первую их встречу думает, что такие люди, у которых ни в глазах, ни на лице нихрена не написано, могут в любой момент выкинуть самое отчаянное и непредсказуемое сальто. Сальто, когда Чэн переводит ладонь на его пах, предсказуемое, но пиздец какое отчаянное, и Рыжий шумно выдыхает сквозь сжатые зубы, жмуря глаза. — Блять, что с тобой не так, — выдыхает, неосознанно ерзая бедрами. — Я же важный-хуй-бумажный, разве нет? Я умираю. — Ты сейчас, — сдавленно рычит Рыжий, когда рука Чэна проходится по члену через ткань джинсов, — потеряешь управление. И мы, — голос сипнет, когда его пальцы сжимаются, — разъебемся. — Сомневаешься в моих навыках концентрации и вождения? — сжимает еще сильнее. Я умираю нахуй. — Сомневаюсь в твоей вменяемости, блять, — и в своей тоже. Чэн хмыкает, глядя строго — мудак — на дорогу, и пальцы его издевательски переходят снова на бедро, медленно возвращаются назад, и Рыжий изо всех сил старается удерживать свои бедра от неконтролируемых компрометирующих движений, глядя в окно, где, как назло, нет нихрена интересного, кроме полосы деревьев и линейки трассы. Пиздец, хоть бы конь какой в поле пасся, что ли. Чэн бы точно среагировал. Ну нет, не в этот раз, думает и пытается выровнять дыхание. Старается. Честно. Искренне. На пределе собственных возможностей напрягает-расслабляет тело, стараясь думать о чем-то мерзком, в итоге все равно возвращаясь к факту происходящего. Не может же это, блять, работать каждый долбаный раз. Но это работает, и бедра неконтролируемо подаются к ладони Чэна, и Рыжий глотает рваный выдох, стараясь им не захлебнуться. Думает: я все еще долбаный двадцатилетний пиздюк. Сука. Ладно. Ты опять выиграл. Иди нахуй. — Останови машину, — выдыхает хриплым и низким голосом. — Прямо посреди дороги? — хмыкает. — Да мне похуй. Останови. Чэн сканирует глазами лес по обе стороны от дороги, пока не замечает небольшой съезд с трассы, где наверняка останавливаются передохнуть. Съезжает, уводя машину капотом вглубь, под тьму высоченных крон деревьев, и в салоне вдруг становится до интимного сумрачно, тихо и тяжело. Рука его снова оглаживает внутреннюю сторону бедра. Рыжий застывает, стараясь контролировать хаотичное биение собственного сердца, и на какое-то безумно долгое — и до безумия глупое — мгновенье они просто сидят молча, пока мутную тишину салона разрезает только рваное дыхание Рыжего и шелест денима под пальцами Чэна. — Ты попросил меня остановиться, чтобы просто сидеть? — клонит голову Чэн. — Я попросил тебя остановится, чтобы мы не въебались в дерево, — врет. Чэн хмыкает, и этот звук разрывает какие-то сосуды у Рыжего то ли в голове, то ли в шее. Его рука перемещается куда-то вбок, к сидению, что-то нажимает — и Рыжему приходится автоматически приподнять ноги и поджать колени, когда его сидение почти в упор придвигается к приборной панели. — Ты чего творишь? — рыкает он, пытаясь не мазать подошвами по обивке. — Иди за мной, — и выходит из машины. — Еб твою мать, — бурчит, пытаясь вылезти из этой ловушки. Когда у него удается, Чэн уже обходит машину, открывает дверь заднего пассажирского, что прямо за сидением Рыжего, и садится в широкое кресло. Упирает локоть в центральный подлокотник. И смотрит — смотрит, как Рыжий борется за свою жизнь. Вот так, с максимально сдвинутым передним сидением, в этом сраном Роллс-Ройсе столько места, что влез бы долбаный конь. Чэн клонит голову, и Рыжий видит, что его зрачки опять выливаются за границы радужки. — Чего ты ждешь? — спрашивает, и да пошло все опять и снова нахуй. Рыжий рвано выдыхает, сгибая корпус, чтобы залезть в машину, и Чэн тянет его на себя, усаживает на колени, закрывая дверь. Впечатывается губами в кадык. Рыжий инстинктивно стискивает пальцы на его шее, сжимая собственными бедрами ноги Чэна, чтобы вместиться и не так больно упираться с одной стороны в дверь, а с другой — в подлокотник. Шипит сквозь зубы что-то едва членораздельное — просто чтобы не задумываться о том, что сейчас происходит. Нет — где это происходит. Лысый, ты реально еблан. — Не говори, блять, — выдыхает Рыжий ему в лоб, — что у тебя в ебаном Роллс-Ройсе есть резинки и смазка где-то в бардачке рядом с водой. Чэн усмехается ему в шею, мажа носом по коже. — Интересно, что это именно то, чего ты хочешь, но место не самое удобное. — Нихрена я не хочу, — рычит. — И схуяли неудобное? Чэн запускает холодные руки ему под футболку, оглаживает поясницу, царапает лопатки, и позвоночник выгибается сам. Вишня и гроза смешиваются с дорогущим запахом машины, в глазах рябит бежевая обивка сидений, и Рыжий задается вопросом, перестанет ли он — через лето, осень, зиму, весну, куда нельзя заглядывать — сходить с ума от его ледяных прикосновений. — Для этого существуют кровати, — мягко отвечает Чэн ему в шею. — А Роллс-Ройс тебе нахрена? — фыркает, маскируя очередную полупанику. — Не говори, что чтобы ездить. — Я же не говорю, что в нем совсем ничего нельзя делать. Да, ага. Да. Конечно. Мы прямо сейчас — прямое доказательство. Англичане были бы в ахуе, узнай, насколько удобно сидеть на коленях другого человека на задних сидениях их долбаных люксовых тачек. Интересно, проводили ли они краш-тесты на случай подобных ситуаций. Рыжий откидывает голову, ерзает на его коленях. Чэн — это безумие в чистом. Никакого сраного пятьдесят-на-пятьдесят. — Ну и че ты хочешь? — спрашивает Рыжий и чуть отстраняется. Совершает очередную блядскую ошибку, заглядывая в его лицо. Ничему жизнь не учит. Потому что это невыносимо, нереально. Все еще нелегально и практически нездорово — его блядское лицо с мутными полуприкрытыми глазами, с приоткрытыми губами. И как он клонит голову вбок, все еще вспарывая одним взглядом. К тебе невозможно привыкнуть. В курсе? И его голос хриплый до основания: — Если я чего-то хочу, то я могу просто попросить? Внутренние органы Рыжего расщепляются на атомы, низводятся до субатомных частиц. Во рту вдруг становится до невыносимого сухо, и он снова краем сознания вспоминает, как Чэн после подворотни предлагает ему взять бутылку воды из бардачка Порша, чтобы он не слебванул от кашля. Лучше бы взял. Все еще лучше бы взял. Сейчас пригодилась бы. Рыжий знает, что сейчас будет. Не уверен, готов ли. Но что ему уже делать, сидя у него на коленях? Сбежать? Куда, в лес? — Проверь, — хрипит он не в состоянии оторвать взгляд. Глаза Чэна на секунду закрываются, и Рыжий готов поклясться, что они нечеловеческие. Несмотря на все пробивающиеся в последнее время эмоции, все попытки в улыбки, все старания отражать чувства на своем лице — его глаза сейчас за гранью биологии, за гранью планетарного уровня. Они мутные и темные, как черная дыра. Засасывают ровно так же. — Встань передо мной на колени. У Рыжего колотятся зубы. Краснеют щеки, уши, шея. Если бы он не сидел у Чэна на коленях — почувствовал, как подогнулись бы собственные. Это слишком, от начала и до конца: его голос, смысл фразы, ее построение. То, что это не приказ — это реально просьба, только без «пожалуйста». И нутро сопротивляется. Сопротивляется сильно, громко, скребется под ребрами. Чэн оказывается сильнее. Его взгляд — больше, чем способно вместить тело Рыжего. У Рыжего колотятся зубы. Натурально, как от холода, пусть ему и невыносимо жарко. И он соскальзывает с чужих коленей вниз, становясь на собственные между его ног, и в салоне настолько много места, что его спина даже не сталкивается с задней частью переднего сидения. Повышенный комфорт. Реально единственная причина существования этой машины. Голова Чэна слегка запрокидывается назад в такт шумному выдоху. Рыжий черт знает, что делать. Чувствует дрожь в пальцах, сухость во рту, нормальность-ненормальность происходящего. Адское долбилово в грудине, сворачивающуюся в венах кровь черного-черного цвета. И вспоминает: Чэн перед ним на коленях, его руки припечатывают бедра, его ладони тянутся вверх, заползая под линию шорт. Сердце оглушительно стучит в ушах. Какой же пиздец происходит. Думает: списывай, но не точь-в-точь. И ведет ладонями вверх по его бедрам, и грудь Чэна одним хаотичным движением вздымается, и пальцы его крепко сжимают край центрального подлокотника. Господи, что я делаю, что я делаю, что я делаю, думает Рыжий, тянясь пальцами к кожаному ремню на его брюках. Пиздец, пиздец, какой пиздец, куда бежать, какой пиздец, гоняет по голове, подцепляя пряжку, вытягивая язычок из отверстия. Ебаный в рот, еб твою мать, господи, помоги, когда ремень приятно звякает, когда пальцы подцепляют собачку молнии на его брюках. Тянут вниз. Когда собственная ладонь сжимает все еще через ткань брюк. Как я до этого докатился, когда бедра Чэна чуть приподнимаются, позволяя приспустить вниз брюки вместе с боксерами, а собственные пальцы, все еще подрагивающие от неконтролируемого тремора, проходятся по линии вены. Это ж уже совсем какой-то сюрреализм, когда подушечка большого мажет по головке, а бедра Чэна передергивает, когда слюны во рту вдруг снова становится охренеть как много, когда он придвигается ближе, совершенно не чувствуя дискомфорта в коленях и спине. Я ж нихрена не понимаю, что делать, когда после первого мазка языка поверхность подлокотника скрипит под пальцами Чэна, пока тот совершенно глубоко и хрипло выдыхает, когда приходится широко раскрыть рот, стараясь контролировать зубы, и расслабить челюсть. Лысый, иди нахуй, когда по незнанию берет слишком глубоко, чувствуя спазм в глотке и прилив вязкой тягучей слюны, когда приходится отстраниться, чтобы сглотнуть, и вбить себе в голову, что он реально нихрена не умеет, поэтому не надо выебываться. Мы, блять, реально в Роллс-Ройс Фантоме, когда язык проходится от основания до верха, впитывая всей площадью рецепторов слегка солоноватый телесный вкус, а собственные пальцы больно впиваются в чужие ребра, не давая им двинуться, когда сверху доносится тяжелое и сбитое, как после пробежки, дыхание. Пиздец, когда Чэн кладет руку ему на голову. Пиздец, когда задает ему медленный и аккуратный темп. Пиздец, когда сверху доносится хриплый низкий полустон. Еб твою мать, когда нужно пытаться вспомнить, что такое дышать через нос. Как же ты нахуй красиво стонешь, когда движения собственной головы становятся быстрее, когда начинает немного затекать от неудобного положения шея и спина, когда неотчетливо чувствуется напряжение в челюсти и когда Рыжему становится абсолютно все равно на эти дискомфортные чувства, потому что Чэн сжимает пальцами его волосы, практически царапая скальп, и это самое ненормальное, что было в его жизни. Не прекращай, когда дыхание сверху заходится. Я, блять, схожу из-за тебя с ума, когда по корпусу Чэна проходит импульс. Ты — слишком, когда рот наполняется жидкостью с неприятным слабым привкусом хлорки, а бедра под собственными ладонями дергаются так, что приходится особенно сильно припечатать их, чтобы удерживать на месте, одновременно пытаясь не захлебнуться. Пиздец. Слишком. Правда. Веришь? Но на такое я не подписывался, думает Рыжий, когда открывает дверь и сплевывает на землю. Привкус липкий и опоясывающий нёбо, так что сплюнуть приходится несколько раз, прежде чем снова втащиться в салон, все еще сидя между ног Чэна, застегивающего ширинку на своих брюках. Какой же ты красивый, глядя на румянец, приоткрытые губы, расфокус взгляда. Рыжий хрустит затекшей шеей, когда Чэн клонит голову и слегка улыбается. — В бардачке действительно есть вода, — говорит, и Рыжий думает: когда-нибудь ты меня убьешь, если я не убью тебя первым.*
— Ты спишь? — едва слышным шепотом спрашивает мальчишка. Чэн слышит его голос сквозь не такую сильную, но мерную и перманентную пульсацию в правом виске. Не знает, почему так плохо работает снотворное — сознание то выплывает, то опять тонет, но в любом из случаев это не сон. Боль в этот раз терпимая, даже почти не тошнит, и в комнате абсолютно темно. Он не знает, сколько сейчас времени, но сто процентов больше часа ночи. — Нет, — тихо отвечает он, вслушиваясь в дыхание мальчишки. — Ты почему не спишь? — Боюсь, — все таким же шепотом, — что, если засну, тебя инсульт ебнет. Чэн слабо хмыкает, морщась от особенно острого укола за глазом. — Вряд ли он подстроится под твой сон. — Это перестраховка. К этому чувству особенно страшно привыкать. К тому, что во время приступов мальчишка может оказаться рядом, вплотную. Может не спать потому, что волнуется за него. Не спать, но лежать без движения и телефона в абсолютной темноте комнаты. Проверять. Чэн чувствует огромную опасность от этого — слабость, перспективу привыкнуть. Первый приступ случился у него в тринадцать. Он не допускал к ним никого долгих двадцать лет. Это пугает ровно настолько же, насколько облегчает ситуацию. Мальчишка остается на ночь, хоть и не собирался изначально, и просто находится рядом. Чэн вслушивается в его мерное тихое дыхание, постоянно путая его с пульсацией в лобной доли. — Ты не хочешь переехать сюда? — хрипло спрашивает. Слышит за своей спиной тяжелый глоток, тяжелый выдох. — Ты че, — шепотом, — от боли ебанулся? — По-моему, это было бы логично. — Да у тебя вообще любая херня логична. Чэн не отвечает, позволяя мальчишке самостоятельно переварить эту мысль. Он сам не уверен, готов ли. Готова ли его пустая квартира принять его, живого и яркого, на постоянную основу, пусть у нее уже есть опыт тех трех недель. Не уверен, сможет ли он справиться с тем, чтобы пустить кого-то настолько близко. Не умеет. Думает об этом только в перспективе — может быть, а если бы, а как. — Мы с Лысым хату на двоих снимаем, — сдавленно шепчет мальчишка, и Чэн его не видит, но знает, что тот хмурится. — Он один аренду не потянет. — Я не настаиваю. Просто говорю, что такой вариант возможен. — Понял, — сглатывает. — Засыпай, бога ради. Чэн слушается.*
— Блять, — шипит Рыжий, когда Ксинг бьет его по ребрам. Успевает отскочить на несколько шагов, снова поднять руки к голове, взглядом следя за его наглым пидорским лицом. Ксинг весь день носится на энтузиазме от их предстоящего боя и сейчас, спустя четыре минуты от начала, скалится во все зубы. И бесит, бесит, бесит — до истерики. Рыжему хочется ему въебать, но не ради победы, а просто так. Потому что мудак. — Что-то ты сегодня не в форме, — фыркает Ксинг, когда они начинают театрально медленно описывать круг. — Тебя забыл спросить, — сплевывает слюну на пол. — Рыж, тебе нужно относиться проще. Просто возьми — и проиграй. Рыжий жутковато усмехается, ведя головой. — Хочешь анекдот про сороконожку? — спрашивает, и Ксинг хмурится. Бинго. Придурок теряет на попытку переварить фразу три секунды бесценного времени — ровно столько требуется Рыжему, чтобы подскочить и ударить сначала в живот, а потом сделать подсечку под ноги. Ксинг шипит, заваливаясь на спину, но вскакивает все равно невообразимо быстро, тут же снова стараясь ударить уклоняющегося Рыжего. В какой-то момент боя, когда Рыжему удается сильно заехать ему по лицу и разбить бровь, он даже думает, что выиграет. Не выигрывает. Даже практически не обидно — Ксинга все-таки Би тренировал несколько лет к ряду, а тренировки с Би в должном объеме могут любого суслика превратить в сверхчеловека. Рыжий неизменно выдыхается, и бой заканчивается, когда больше не остается сил к уклонам. — Чмошники, — шипит Би уже в медкабинете, тыкая Ксингу ватным тампоном в разбитую бровь. Рыжий кривится, пока Чжо прощупывает ему ребра и наносит на ссадины какие-то мази, и устало водит взглядом от Би до Ксинга, от Ксинга до Чэна. Последний стоит, привалившись к стене и скрестив руки на груди, и прицельным взглядом рассматривает его лицо, тело, руки. Ищет повреждения, сканирует, словно рентгеном. — Эй! — рыкает Ксинг. — Че чмошники-то? — Мне тебе диссертацию написать с перечислением, сколько дебильных ошибок вы оба совершили? — скалится Би. — Не думал, что ты писать умеешь, — язвит Ксинг, зная, что получит подзатыльник. Получает. Не обижается. — Би прав, — вдруг серьезно говорит Чэн. — Ты, — кивая на Ксинга, — несколько раз безрассудно отвлекся. Ты, — на Рыжего, — несколько раз не сумел предугадать очевидные удары. Это был зрелищный, но с технической точки зрения стыдный бой. Вам обоим нужно уяснить, что внутри сетки вы не друзья, а соперники. — Не трать энергию, босс, — кривится Би. — Этих уебков уже не спасти. Рыжий широко раскрывает глаза, чуть вжимая голову в плечи, и переглядывается с Ксингом, мол, какого хуя? Тот в ответ устало закатывает глаза, пожимая плечами, и морщится, когда Би снова что-то химичит с его бровью. — Я вообще-то выиграл! — всплескивает руками Ксинг, морщась от боли в брови. — Чистая случайность, — отмахивается Би. — Ты сегодня вообще угашенный был. Что у тебя, второй переходный возраст? — Мамка, — морщится Ксинг, — свалила вчера вечером хер пойми куда, только записку оставила. Пришлось малую успокаивать полночи. Я просто не выспался. Рыжий замечает, как у Би коротко поджимаются губы, прежде чем он отряхивает голову и кивает на него: — Что ты ему сказал, что он в ступор впал? — О, да, кстати! — вспыхивает Ксинг. — Расскажи анекдот этот. Рыжий сглатывает. Смотрит, как Би медленно поднимает обе брови. — Анекдот? — спрашивает, и ну что за пиздец. Би ждет и Би не отстанет, поэтому Рыжий чуть ежится, когда Чжо лепит ему какой-то заживляющий пластырь на место ссадины под ребрами. Косит глаза на Чэна, выглядящего так, будто хочет вскрыться. На Ксинга, который смотрит воодушевленно, словно блядский щенок и словно ему только что не прилетело по морде. Выдыхает. Цирк. — Приходит мужик в зоомагазин, говорит: есть у вас что-нибудь говорящее? Продавщица ему отвечает, мол, есть говорящая сороконожка. Мужик покупает, приходит с ней домой, говорит ей: гулять идем? Та молчит. Мужик переспрашивает: гулять идем или нет? Та снова молчит. Мужик расстраивается, мол, наебали, нихрена она не говорит! А сороконожка ему такая: да падажжи ты, блять, я обуваюсь. Первым смеется, как ни странно, Чжо — сдавленным смехом, по которому почему-то сразу можно догадаться, что он медик. Потом истерически, спустя пару секунд, взрывается Ксинг, сгибаясь пополам на кушетке, пока Би разочарованно качает головой. Рыжий тихо усмехается, ведя головой, и смотрит на Чэна. Чэн смеется. Чэн, блять, смеется. Чэн. Смеется. Хэ Чэн. Стоит. И смеется. Негромко, практически беззвучно, но улыбка на его губах в обе стороны, чуть видны белые зубы. В такт движению грудины потряхиваются плечи. Рыжий застывает. Смотрит. Видит, но не верит. И почему-то лицо начинает гореть, и шея начинает пылать, и в мозг приливает каким-то дофаминовым приходом, словно сейчас поразрываются все знакомые нейронные связи. Рыжий сглатывает. И еще раз. И еще. Смотрит, как Чэн коротко качает головой, как мягкая улыбка тает на его губах. Восьмое чудо света. Восьмой смертный грех. Я рассмешил его ебаным анекдотом про сороконожку.*
— Да что ты, Шань, такое говоришь, Шань, интересное, Шань? Чэн коротко закатывает глаза, пока Рыжий роняет голову на скрещенные на столе предплечья и пытается держать себя в руках, чтобы не послать Би туда, откуда не вернется сам, если это сделает. Он не в курсе, откуда именно Би узнал имя мальчишки и почему решил использовать в качестве ругательства в его адрес, но признает, что это достаточно весело. — Ты можешь от меня отъебаться, — без интонации выдыхает Рыжий, поднимая голову. — Нет, Шань, отклонено, Шань, что ты такое говоришь, Шань? — Пиздец, — голова его снова падает, и Чэн усмехается. — Может, будешь просто дальше рассказывать анекдоты? — Слышал? — кивает Би на Чэна. — Он сам попросил. Рыжий слегка поворачивает голову, фыркая себе в предплечье, и Чэн не понимает, как они все вообще к этому пришли. К тому, чтобы вот так сидеть в этом пустом и обезличенном, как и все, кабинете Пантеры перед их тренировкой. К тому, что мальчишка не чувствует себя здесь неправильно. Что Би просто шутит без напряжения в плечах. К тому, что ему самому спокойно. Дверь в кабинет вдруг скрипит, открывается, и на пороге появляется Ксинг. Трехдневный раскол на его брови после боя с Рыжим все еще немного припухший под бежевым пластырем, и он застывает в какой-то странной позе, словно пришибленный — может, сам ловит небольшой шок с того, как они вдруг все оказываются в одном кабинете без напряжения, пронзающего воздух. Пусть после особняка — и всего-всего-всего остального — это не должно больше удивлять. — Что вы тут, — без интонации тихо говорит Ксинг, цепляясь взглядом за все подряд. — Кумекаем, — фыркает Би. — А ты чего притащился? Чэн слегка хмурится, когда чувствует, что что-то не так. Всматривается в лицо Ксинга, которое на фоне естественной темноты кабинета вдруг кажется таким бледным, словно он уже остыл. И моментальное чувство тревоги взрывается у основания желудка, когда замечает, что у него коротко дрожат губы, а взгляд не цепляется за все подряд — он не может зацепиться ни за что. Краем глаза видит, как у Би напрягается линия плеч. — Эй, — говорит тот. — Малой, ты че? Ксинг дергается, кадык его быстрым движением натягивает тонкую кожу шеи — чуть справа все еще ярко-розовым пятном светится сигаретный ожог. Чэн чувствует, как спазмирует в желудке, когда он вдруг улыбается — улыбкой-истерикой, кривой до невероятного. И какие у него красные глаза. И что с них срываются слезы. Это жутко. И очень страшно. Когда Ксинг, улыбаясь от отчаяния, говорит: — А у нас мама умерла.