Пускай поплачут небеса,
Я всё равно люблю тебя.
*Сгустившиеся под вечер тучи, ночью разразились небывалой грозой. Дождь лил как из ведра, ударяясь о крышу и окна Псих-больницы и отбивая, одному ему, известный ритм. Иногда сверкали молнии и гремел гром. Непогода разошлась. Возможно, это было божье наказание, посланное нам с Алексом, за наши чувства, мысли и действия, но из-за нас не спала вся больница. Может, кому-то дождь и мешал, но точно не нам. Мы с Айзеком сидели напротив Дазая и Гоголя и, если первый смотрел на нас с подозрением, то второй всё знал, а точнее догадывался и был уверен в своих догадках. — Ну? Может объясните нам? — Дазай гневно прервал затянувшееся молчание. — Мы не должны ничего объяснять. — зевнув ответил Айзек, который был порядком утомлён. Он ещё не оправился после своей неожиданной и сильной простуды. — А что вообще объяснять-то надо? — спросил он, моргнув два или три раза. — Да, Дазай. Что они должны нам объяснить? — недоумённо спросил Гоголь. Я хмыкнул. Всё таки, Алекс с Николаем были очень похожи. Тяжело вздохнув, Дазай повернулся к Николаю и вкрадчиво объяснил: — Они должны объяснить нам, что между ними происходит. — А после он повернулся к нам: — Ну так что? Вы будете говорить добровольно или мне устроить допрос? Я замер, прислушался, представил себе эту картину и… рассмеялся. Меня забавляла сложившаяся ситуация. Удивлённо вытянувшееся лицо Дазая, сонная и отстранённая лисья мордочка Алекса и насмешливое выражение лица Гоголя — всё это меня смешило. У меня не было сил и желания сдерживаться. Вспышки молний освещали комнату, раскаты грома громыхали будто здесь, рядом, или же где-то в дали, а мой безумный смех, подобно грому, раскатывался по комнате, заполняя всё её пространство и искрясь неподдельным безумием. Вскоре я успокоился и блаженно прикрыл глаза. — Чтоб воскреснуть для крика натянутых струн, Чтобы ночью стать арфой твоею; Нервы сталью звенят — Но больнее стократ То, что я доиграть не сумею. Нервы сталью звенят — Но больнее стократ То, что я доиграть не сумею. Мои чувства и мысли нырнули в туман, Разум мой удалился от дел; Как признанья мои превратились в обман, Я не видел — а ты не смотрел… — изобразив руками игру на гитаре пропел Алекс. — Ну и что то значит? — беспардонно наехал на Алекса Дазай. — Что сказано, что спето — то и означает. — отрезал Ангел. Такими своими действиями Алекс ставил наш секрет под угрозу раскрытия, но я не стал его останавливать. Мне было интересно увидеть реакцию Дазая, а так же, я понимал, как сильно вся сложившаяся ситуация забавляет Айзека, я не хотел портить ему настроение. Мне и самому нравится этот риск. Он похож на азарт игры. Игры, от которой зависит твоя жизнь и судьба. Игры не на жизнь, а на смерть. Азарт игры со смертью. Не дай мне Бог сойти с ума и от любви, и от азарта. Ненадолго задумавшись, он замолк. Но после смело закончил: — Я бросаюсь, как в воду, в объятья твои, Снова пальцы скользят по плечу; Вырвать корень твоей ядовитой любви Ты не можешь — а я не хочу! — Так! Алекс! Прекращай! — не выдержав, Дазай вскочил, — Скажи уже чёрт-возьми по нормальному! Бесишь! — «По нормальному, » говоришь? … Ладно. Пожалуйста. Я люблю Фёдора. — он подтянул колени к груди и приобнял их. Его загадочные и не читаемые глаза смотрели прямо в поражённые карамельные глаза Дазая. Все замерли. А я встал и, сняв пальто, накинул его на плечи Алекса, укрыв его, и, закутавшись в одеяло, сел рядом с ним, тоже подтянув ноги к себе. Сейчас, мы с Алексом были похожи на двух потерявшихся парней, которые остались на улице без дома и еды. Мы были похожи на двух брошенных и отвергнутых маленьких мальчиков, у которых остались только вера в лучшее, любовь друг-к-другу и, ускользающая от них, жизнь. Вопрос был исчерпан. Дазай с Николаем ушли. В полной тишине мы остались одни. Мне хотелось сказать что нибудь, что успокоит Алекса, но я не мог подобрать подходящих слов. Всё, что приходило мне в голову, было глупым и абсурдным. — А ты? — неожиданно спросил Алекс. — Я? — пришлось переспросить мне. — Да, ты. — Я… Да. И я тебя. — я постарался улыбнуться на манер Алекса, мило, скромно, загадочно и печально, но вышло криво и неумело. — Мне далеко до тебя. — Это не важно. — А что «важно»? — Что важно? Чувства. — Чувства? — Да. — А остальное? — Что именно? — Психология, игра, … маска? — Это?.. Всё это само приложится. — Да? — Да. — Тогда ладно. — Ага. Мы немного помолчали. Алекс смотрел в пол и как-то нелепо улыбался, думая о чём-то своём. Я же не мог оторвать от него взгляда. Он был прекрасен как и всегда. — … Знаешь… — начал он, — Любовь — это сладкая пытка. — Да. — Скажи… Как ты думаешь, кто из нас страдает? — Кто страдает… Думаю, и ты и я, и вся больница. Например как сейчас: всё уснуть не могут, а мы сидим и общаемся. — Хм… Да. Пожалуй, ты прав. Что ж, тогда, мне это очень нравится. — Что нравится? Это чувство? — Да. Мне нравится любовь и то, что страдают не только любящие, но и те, кто их окружает. Ведь тогда возникает равноправие. Страдают все, а не только «Ты и Я». — Выходит, всё честно? — Да. — Тогда мне тоже нравится это чувство. — Хм. — он ухмыльнулся, а мне почему-то стало так тепло на душе, что рука сама потянулась к нему и трепетно коснулась его каштановых волос, ближе к концам, переходящих в пепельный и поблёскивающих в свете вспышек молнии. Эта ночь была удивительно мрачной и светлой одновременно. Пожалуй, такова судьба — всё должно быть закономерно. И во всём должно быть равенство.