Спектакль Психопата (ранее "Записки из Дома Безумия")

01.12.N года. Запись из дневника рассказчика Снежинки, белыми хлопьями, спускались с неба и укрывали двор и деревья белым покрывалом. На улице было холодно, облака висели совсем низко и, создавалось впечатление, будто на улице туман. Мне хотелось наблюдать за каждой снежинкой в отдельности и видеть, как она спускается всё ниже и ниже, а затем присоединяется к тем снежинкам, которые уже лежат на земле. Но, вместо этого, я хитрым прищуренным взглядом наблюдал за тем, как Мори преспокойно читал историю моей болезни, держа в одной руке чашку с кофе, а в другой мою мед-карту. Сложно играть роль хитрого и всё рассчитавшего психопата, отказавшегося от еды, когда, на самом деле, ты понимаешь, что тебе необходимо поесть, но ещё сложнее это делать, когда ты беспокоишься за друга и злишься на себя из-за его исчезновения. У меня имелись некоторые предположения, на счёт того, где может быть Алекс. Огай мог отправить его в буйное, сославшись на, какой ни будь, случай агрессивности Алекса. Но это лишь предположение, а истина покрыта мраком тайны. Мори явно никуда не торопился и, смотревшие со всех сторон любопытные и встревоженные пациенты Йосано, его не смущали. Меня это тоже не беспокоило. Помимо местонахождения Алекса, меня интересовало разве что, то, когда Мори прекратит этот, порядком всем поднадоевший, спектакль. — Ну? И долго ты будешь сопротивляться? — холодно спросил Огай. — Столько, сколько потребуется. — подумал я про себя, но вслух ничего не сказал. Чувствовал я себя, откровенно говоря, ужасно. Внезапно, мне вспомнились слова из Евангелия и, против своей воли, я произнёс их: — «Предаст же брат брата на смерть, и отец — детей; и восстанут дети на родителей и умертвят их. И будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется.» — Давай-ка без исповедей?! Ладно? — наехал на меня Мори. — «И, приступив, ученики сказали Ему: для чего притчами говоришь им? Он сказал им в ответ: для того, что вам дано знать тайны Царствия Небесного, а им не дано, ибо кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет; потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют; и сбывается над ними пророчество Исаии, которое говорит: слухом услышите — и не уразумеете, и глазами смотреть будете — и не увидите, ибо огрубело сердце людей сих и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и да не обратятся, чтобы Я исцелил их.» — Так! Мне это надоело! — он ударил кулаком по столу и, гневно стуча каблуками, вышел из столовой. Воцарилась гробовая тишина. Я опустил мрачный взгляд в свою тарелку, затем перевёл его на кружку с ещё тёплым чаем. Вздохнув, я взял её в руки и, слегка вздрогнув от контраста температур и пробежавших по спине мурашек, сделал глоток. — Чай. — мысленно констатировал я. — Ты будешь есть? — осведомился охранник. Я кивнул. — Ладно, только поживей, а то нам уже надоело с тобой возиться. Я не ответил, а лишь взял ложку в руку и принялся завтракать. Съел я не много, лишь половину и выпил кружку чая. Позавтракав, я встал из-за стола и медленно поплёлся в сторону выхода. После того, как я покинул столовую, в ней ещё некоторое время царило мрачное молчание не нарушаемое ничем, даже звоном посуды и стуком чашек. . . . . Поздним вечером, когда уже стемнело и улицу освещали лишь фонари, снегопад усилился до такой степени, что мелькание тучи снежинок было заметно лишь в ярком свете фонаря и создавало ощущение, будто находишься в центре снежной метели или в море густого лондонского тумана, деревья казались размытыми и чёткими одновременно и стояли чёрными тенями среди тёмно-серого туманно-снежного вихря. Непогода бушевала. Сейчас, снежный вихрь, носящийся за оконным стеклом, лучше чем что либо передавал состояние моей души. Непонимание, гнев, обида, страх, ярость, холодное спокойствие и другие чувства сменяли друг-друга и мелькали в пространстве моей души точно так же, как и снег за окном. Это безумно злило и раздражало. Я никак не мог успокоиться. Не мог и не хотел, … наверное… Близилось время отбоя, а Алекс так и не объявился. — Ээх. — закрыв Евангелие и отложив его на тумбочку, я встал, поправил пальто, съехавшее с плеч от резкого движения, и, выйдя из комнаты, направился в сторону изоляторов. В первом, втором и третьем никого не оказалось, но в четвёртом я обнаружил лежащего на полу Алекса. — А я и не надеялся тебя здесь найти. — обратился к нему я, опираясь на косяк двери. — Почему же тогда пришёл? — приоткрыв один глаз, он мельком глянул на меня, но тут же закрыл глаз обратно и потянувшись, зевнул. — Пришёл, потому что устал сидеть на месте. Без тебя скучно. — А Николай? — Куда-то исчез. — Ты, наверное, просто не пытался его искать. — Да, всё именно так. — Ты, выходит, так сильно любишь меня, что тебе никто кроме меня не нужен? Так получается? Или же… я не прав? — Нарываешься. — Хах, прости, я не специально. — Правда? — Правда. У меня сегодня с самого утра приподнятое настроение. — Давай я тебе его опущу? — Хах, спасибо, не надо. — Да? Ну ладно. … Пойду я тогда. — оттолкнувшись от косяка, я развернулся и собрался уходить, но Алекс остановил меня: — Подожди! — А? — Я с тобой. — он сел на полу, надел носки и натянул ботинки, которые оказывается зачем-то снял, и, оперевшись на стену, поднялся. — Ты ел сегодня? — почему-то спросил я. — А? Неа. — Совсем? — Да, совсем. — Не плохо? — Ммм… — он ненадолго замолчал, задумавшись, а после ответил: — Немного. — Уже поздно, поесть ты сможешь только завтра. — предупредил я и вышел из изолятора. — Да, я знаю. — он вышел вслед за мной и аккуратно закрыл дверь. — Не волнуйся. — Я не волнуюсь. С чего ты взял? — возмутился я. — М? Да. Но на подсознательном и каком-то глубинном уровне, ты всё равно беспокоишься за меня, потому что любишь. Не так ли, Федя? — он улыбнулся, произнося моё имя и слегка наклонил голову в право, забавляясь, но любя. — «На глубоком уровне.» — поправил я его, но вопрос оставил без ответа. — Это уже не важно. — он подтолкнул меня в сторону коридора и бросив, — Пошли. Уже поздно. — ушёл вперёд, оставив меня у изоляторов. Я немного постоял, пытаясь понять, что я сейчас чувствую и чувствую ли что-то, но ничего не поняв, я решил, что уже действительно поздно и пора возвращаться в комнату. В итоге, этот день был скучным, однотонным и серым, а его завершение было смазанным и непонятным. Не произошло ровным счётом ни-че-го. — Эх, уже декабрь. Как бы мне хотелось снова увидеть русскую зиму и по русски отпраздновать Новый Год. — Да, Алекс, мне этого тоже очень хочется. — Правда? — Ага. — Что ж, тогда, обещаю, что когда нибудь, мы вместе отпразднуем новый год в России! — … Ты… правда обещаешь? — Да! Ты веришь мне? — Верю. — Я люблю тебя, Федя. — Я тоже тебя люблю, Саша. — Хм. А раньше, нельзя было? — Нельзя. — Ладно, твоя воля. … Спать! Пора спать! — Не, дай луной полюбоваться! — Нет, нет, нет. Полюбуешься ей во сне. Уже поздно! — Я не хочу спать! — Я хочу! И к тому же, если маленький Мессия не выспится, он не сможет выполнять свою работу завтра утром. Неужели, ты хочешь разочаровать Бога-отца? А? — Э… Лис. Ладно, так и быть, можешь лечь рядом со мной. — Спасибо. — Не улыбайся. — Почему? — Это слишком мило. — Хмх, ладно, я постараюсь улыбаться не так кавайно. — Как как ты сказал? — «Кавайно» по японски — мило. — Ладно… — … — … — Спокойной ночи. — Спокойной ночи. — Люблю тебя. — Угу. И я тебя. Он поцеловал меня в висок и прижал к себе. Такого тепла как тогда, я ещё никогда не чувствовал. — Спасибо. — Всё для тебя.