Спектакль Психопата (ранее "Записки из Дома Безумия")

*17.11. Вчера мне было очень плохо. Плохо морально и физически. Йосано, которая рано утром зашла проверить моё состояние, сказала, что я переволновался и, из-за этого, мой организм ослаб и ему был необходим отдых. Теперь мне намного лучше, но всё равно какое-то чувство не даёт мне покоя. Что-то тревожит меня. Мне кажется, будто сегодня произойдёт что-то такое, что перевернёт мою жизнь. Что же это может быть? Ладно, узнаю в течение дня. . . . . Ох, лучше бы я не знал, о чём меня предупреждало моё предчувствие. Это было ужасно. Нет! Я неимоверно рад тому, что Фёдор любит меня и мои чувства взаимны, но… Но я никогда не думал, что всё будет именно так. Я теперь даже думаю, что было бы лучше, если бы Фёдор не любил меня. Впрочем, его винить я не могу. Виноваты лишь я и, так не вовремя пришедший к нам, Мори. Если бы я ответил, а не молчал, если бы Мори постучался, если бы Мори не приходи вообще, мы бы не поссорились. Хотя, какое там «поссорились», мы не просто «поссорились», мы поругались и теперь, даже если мы сможем помириться, ничего не будет как прежде. В этом я уверен на все 100%. После ухода Фёдора, я ещё немного полежал в кровати, а после, собравшись и приведя себя в порядок, я отправился в изолятор и к себе вернулся лишь под утро. 18.11. Сейчас, ранним утром, сидя в изоляторе, я думаю, почему я отверг эти милейшие попытки Фёдора извиниться и помириться? Я не понимаю, что мною тогда двигало, но все те слова… Это явно было сказано не мною. Впрочем, может я всё придумал? Что если, я опять навязал себе все эти мысли и это мнение? Может, я не хочу общаться с Фёдором, а не моё подсознание и мой больной разум, который твердит, что любовь к Фёдору погубит меня? — О, Господи, за что ты так жесток со мною? Это… это что?.. Слёзы?.. Я… я плачу?.. Нет! Этого не может быть! Я… я не могу! Я… я не должен! Или… …или… эти слёзы… Нет! Это бред! Но… так похоже на правду… **— Я… я не понимаю… Что…? Quid sibi vult? Quid facere me pati? Oh, quid est, cur ego pati tantum? Quid enim peccatorum est poena? Quid torturing me? Quid mihi est in poenam? (Что ты хочешь мне этим сказать? Зачем заставляешь страдать? Ах, за что же мне эти мученья? За какие грехи наказанье? Ты за что истязаешь меня? За что же кара моя?) . . . . — Ты молчишь. Вот моё наказанье. Твоё молчанье — моё наказанье. И я приму его с честью! ***— Ты благородный человек, Алекс Холмс. — Сомневаюсь в этом. Нынче благородство не в чести. — Смотря для кого. Suum cuique. (Каждому своё.) — Хм.) Что верно, то верно. — Это так. — Кто Вы? — Я — Соломон. — Рад знакомству. … Моё имя вы знаете. — Да. Взаимно. Необычно. У него такая тёплая рука… а моя такая холодная. Словно это не он, а я жил три тысячи лет назад. — Зачем вы здесь? — А ты почему здесь? — Сначала или так? — С начала. — Ну, вчера мы с Фёдором поссорились не понятно из-за чего и он сказал мне не показываться ему на глаза, поэтому я ушёл сюда. — Но это было вчера. — Да. — Так что же сегодня? — Сегодня, совсем рано, часа в четыре утра, я вернулся в комнату, думал, что смогу разобраться в ситуации, лёжа у себя в кровати. Но… — Но? — Но оказалось, что Фёдор не спит, а я не хотел тогда с ним говорить. Он хотел помириться, но я, сам не знаю почему, сказал, что… — … — Что я не могу остаться. … О, Господи, что я наделал?! — Тише, успокойся. На ошибках учатся, в них нет ничего дурного. — Да, но… но я… я… — … Поплачь и успокойся. А потом мы разберёмся в этой ситуации. — Да… Хорошо… Я дрожал, сжавшись в комок и обняв себя за колени, и беззвучно плакал, изредка всхлипывая и дёргаясь как от удара. Соломон сидел рядом и встревоженно сочувственным взглядом смотрел на меня, не решаясь прикоснуться ко мне. Я выглядел жалко и ничтожно. Не так как обычно. Не так как хотелось бы. Не так как надо, а… … как есть на самом деле. . . . . Спустя какое-то время, я успокоился и, вытерев слёзы, посмотрел на мудрого царя. Он всё так же сидел рядом и внимательно смотрел на меня. — Я ничтожен. — Нет, ты просто устал. Устал и поэтому слаб. Тебе нужно отдохнуть и набраться сил, что бы продолжить путь и всё исправить. — Я… смогу всё исправить? — Да, но для этого тебе понадобятся силы. Поэтому, отдохни. Поспи. Тебе необходим отдых и, в особенности, здоровый сон. — Х-хорошо. … Спасибо. Он уложил меня на кровать в изоляторе и укрыл своим плащом. Я закрыл глаза и, впервые за долгое время, почувствовал настоящее людское тепло. Сейчас, в этот момент, я был по-настоящему счастлив. Счастлив как никогда. 19.11. Утром следующего дня, проснувшись, я ощутил на себе что-то тёплое и тяжёлое, а открыв глаза, понял, что это плащ Соломона, который, предоставив мне всю кровать, сидел у стены и читал какую-то книгу, едва слышно перелистывая страницы. — Вы не спали? — Незачем. Короткий непринуждённый диалог из двух фраз. Даже не разговор. Просто две фразы. И всё! Более ничего. Протерев глаза, я посмотрел на узкое и высокое окно изолятора с тюремными решётками. Моргнув несколько раз, я перевернулся на другой бок и, закрыв глаза, снова уснул. . . . . Проснулся я ночью. Ничего не изменилось. Лишь горящая свеча появилась в комнате. Её дрожащее пламя пускало причудливые тени плясать по комнате, а запах плавящегося воска и тёплый дрожащий свет свечи даже в этом жутком месте создавали атмосферу уюта и домашнего тепла, которое явственно ощущалось благодаря плащу Соломона. Не смотря на всю эту уютную атмосферу, мне стало тоскливо. Я вспомнил, как хорошо мне было рядом с Фёдором, каким необходимым я ощущал себя рядом с этим одиноким и брошенным всеми человеком. Я вспомнил, что у меня больше нет дома. Мне больше некуда вернуться. Никто и нигде меня больше не ждёт. Я никому не нужен. Даже самому себе. **** — Не отчаивайся. — … — Ты нужен ему. … Просто он думает, что это он тебе ненужен. — … — Между вами возникло недопонимание, вот и всё. — … Вы… уверены?.. — Если не веришь, можешь проверить. — Нет, я… я боюсь поговорить с ним. — Страх естественен, но ты уверен в том, что ты боишься? — Хотите сказать, что я не хочу? — Я не могу знать, что ты чувствуешь. — Т-то есть?.. — Я не могу ответить на твой предыдущий вопрос. — А, кто… может? — Только ты сам. Никто более. — … Я… я не понимаю, объясните. … Пожалуйста… — Никто не может решить за тебя. Ты сам должен понять и решить, боишься ты, не хочешь ты, или же, не можешь поговорить с ним. Это решаешь лишь ты. — П-почему… я? — Если это решение приму я, а ты поступишь так, как я хочу, тебя устроят отрицательные последствия? — … Нет. — Вот видишь? Поэтому, думай. Думай сколько угодно, но помни, человек смертен. — Угу. Я запомнил. — Хорошо. Мы замолчали. Каждый думал о чём-то своём и не прерывал мыслей другого. Наконец, я решился нарушить спокойное молчание. — Вы покинете меня? — Если тебе угодно… Прозвучал многозначительный ответ. Некоторое время я, ни о чём не думая, смотрел в пол перед собою, но после, дёрнувшись, я очнулся от задумчивого оцепенения. В панике взглянув на спокойно сидящего у стены, мудрого царя, державшего руками, лежащую на коленях, раскрытую книгу, я умоляюще пролепетал: — Нет, прошу, останьтесь. … Если вам не трудно… Открыв глаза и посмотрев на меня своими мудрыми глазами, Соломон ответил: — Я останусь. Не волнуйся. — П-правда? — Правда. — Спасибо. — от души поблагодарил я его. . . . . Мы ещё долго сидели в абсолютной тишине и наслаждались ею, думая о своём и «ни о чём» одновременно. 20.11. Так мы просидели до утра. Иногда я осмеливался нарушить эту благоговейную тишину и задавал некоторые беспокоящие меня вопросы. Соломон спокойно и размеренно отвечал. Глаза он теперь открывал редко. Только для того, что бы взглянуть на свечу, или же, если я спрашивал о чём-то несуразном, глупом и очевидном, ну, или же, если мой вопрос был сложным и толковым настолько, что мне казалось, будто сам Соломон никогда не задавался подобными вопросами мироздания. В такие случаи он ненадолго задумывался, то переводя взгляд на пламя свечи, то на окно, то на дверь, или же, задумчиво смотря в произвольную точку. За подобные вопросы мне становилось совестно. Но всякий раз, Соломон успокаивал меня несколькими фразами. Он отвечал на мои вопросы. Изредка задавал свои. Тогда, я начинал паниковать от неожиданности, но, быстро собирался с мыслями и долго думал, рассуждая, истинно моя это точка зрения, или же, кем-то навязанное мнение пресловутого и надоедливого общества. Приходилось с сожалением сознавать, что, не всё моё мнение, является моим. Приходилось с гордостью убеждаться в обратном. ***** Так, мы долго просидели и сидели бы ещё дольше, но свеча, зашипев воском, погасла. Комната погрузилась в сумрак раннего рассвета. Мы вздрогнули, ибо оба порядком задремали. Сонно моргая, я силился осознать, что произошло. Соломон не сильно беспокоился, в отличие от беззащитного, в этот момент, меня. Он встал и, потянувшись, подошёл к кровати, на которой я сидел, и, мягким движением, заставил меня лечь и подвинуться к стене. Для меня стало неожиданностью то, что он лёг рядом со мной, но возражать я не стал. Я доверял ему и сейчас мне было необходимо чьё-то горячее и живое присутствие рядом. Он залез ко мне под плащ и, обняв, прижал к груди, едва различимо прошептав: — Спи спокойно. Тебе ничего не грозит. Я доверял ему и поэтому прижался к нему, обняв в ответ. Так мы и уснули. . . . . Проснулся я ближе к обеду. Ни Соломона, ни его плаща не было. Но кровать и моё тело ещё помнили его запах и тепло. Незримый призрак тоскливого одиночества возник рядом, но, я поспешил отогнать его. Я нехотя встал и пошёл в ванную, что бы умыться и узнать, насколько ужасно я выгляжу. Мой внешний вид оставлял желать лучшего, но не был столь ужасным как во времена моего бродяжничества в Лондоне. На скорую руку приведя себя в относительный порядок, я успел сходить на обед и, посидев на групповой терапии, не особо принимая в ней участие, сбежал от назойливого Дазая в кабинет к Йосано, где временно приобрёл выгодное убежище. После прихода Йосано, я так и остался у неё в кабинете до конца рабочего дня. Я наслаждался теплом и уютом, царившими в кабинете этой прекрасной женщины, поэтому молчал. Акико тоже молчала. В какой-то момент, когда я подумал о чём-то отрицательном и моё лицо скривилось, она спросила: — Тебя что-то тревожит, Алекс? Я вздрогнул, потому что задумался и забыл о присутствии врача. ****** Я долго тупо смотрел на неё, хлопая глазами и пытаясь понять, о чём вообще речь. Не придя ни к какому решению, я сказал: — Простите, Йосано-сан, я задумался. Не могли бы вы повторить свой вопрос? — Конечно. Что тебя тревожит, Алекс? — она сделала акцент на моём имени и я снова ничего не понял. Нет, я понял её вопрос и чего она хотела от меня добиться, но я не понял, что должен ответить. Поэтому, подумав немного ни о чём, я всё-таки произнёс: — Я… я не знаю. Я слишком рассеян. Не могу собраться с мыслями. Не знаю. Она удивилась моим словам, но после, собравшись, терпеливо продолжила: — Если так, то может расскажешь что нибудь? — Эм, ну… Я не уверен в том, что это можно рассказывать, но, так и быть, если собирать мысли в кучку, то… И я стал говорить ей всё, что мог вспомнить и всё, что приходило мне в голову. Это были слова из песен, фильмов и книг. Имена и фамилии актёров и героев фильмов, песен и книг. Псевдонимы певцов, названия музыкальных групп, названия книг и произведений, строчки из стихотворений и поэм, эмоции, чувства, названия картин и имена великих художников. Достопримечательности и имена великих людей, названия городов и стран. Я рассказывал абсолютно всё, что знал, видел или слышал. Но мысленно отбрасывал в сторону темы нескольких прошедших дней и, в особенности, темы Соломона и Данталиона, а так же тему нашей с Фёдором ссоры. В итоге, без важных и личных тем, кучка вышла большой кучей информации, на мой взгляд важной и необходимой для меня. Йосано была шокирована моими знаниями, но старалась держать лицо. Это выглядело достойно сильной женщины, но всё равно смешно. Она старалась держать лицо, а я старался не засмеяться. В какой-то момент, в дверь постучали и тут же её открыли. Не отдавая себе отчёта в своих действиях, я громко и чётко, словно зачитывая приговор, объявил на русском: — Недоперепил! — Миленько. А теперь, переведи мне это слово! — приказным тоном произнёс Огай. Я завесил лицо волосами, подражая Фёдору и оскалился, а после беззвучно расхохотался. Оказалось, что Огай был не один, а с Фёдором, который сказал Огаю: — Это слово можно произнести только на русском. Оно не переводится. — А вы постарайтесь перевести его! — Ладно. … Это состояние, когда человек перепил, но не напился. — ответил я, уже устав смеяться. — Наоборот. — поправил Фёдор. — Разве? — я удивился и повернулся лицом к вошедшим. Наши с Фёдором взгляды встретились, а дальше как в песне: Я смотрю на тебя. Ты глядишь на меня. Искра, Буря, Безумие. В этот момент, мы рассмеялись, ведь оба думали об этой песне. Придя в себя, Йосано стала ругаться на Мори. У них завязался спор. Мы молча свалили. Не то чтобы мы помирились, нет. Мы просто негласно договорились забыть о том, что было, вот и всё. ******* Я вернулся в нашу с Фёдором комнату, но мы всё равно почти не разговаривали и редко виделись. Хотя, атмосфера между нами перестала быть такой накалённой. Нет, это не эгоизм. Я продолжал проводить в изоляторе большую часть дня. Мне полюбились эти холодные и отстранённые стены. Теперь, мне здесь было спокойней чем снаружи. 21.11. Йосано была рада тому, что я вернулся в комнату, но теперь она подозревала у меня появление социофобии, ибо я весь сегодняшний день просидел один в изоляторе. Я чувствовал приближение бури. Грядёт нечто ужасное и этого не избежать.