Рапунцель на волоске

— Жертва, — говорит шаман и наставляет на Дина свой длинный, сухой, как у мумии палец, — все дело в жертве. Эти ржавые бочки убери за ограду. Дин окидывает взглядом бочки, после чего закрывает глаза и считает до десяти, правая рука чуть подрагивает — тик, оставшийся еще от Клинка Каина. Бочки ржавые, грязные и полны зацветшей воды. Джим с большим интересом следит за ним. — Куда воду? — кротко интересуется Дин, открывая глаза. Шаман Джим даже не удостоил его камлания. Или танцев в пыльном вигваме. Или горстки глючных грибов. Или еще чего. Черт возьми, Джим его даже банки пива не удостоил. — На черта тебе духи? — спросил он, уставившись на охотника блекло-голубыми вылупленными глазами. — Ты ответы на горбу тащишь, ни в какой миров за ними лезть даже не надо. На-ка вот, займись делом, помоги старику. Мне давно пора выкопать яму для нового нужника. И вручил ему в руки лопату. И Дин взял ее, и принялся копать твердую от мороза землю. Потому что Гиена Джим так и сказал: — А я на твой горб посмотрю… Это было нужник, выкорчеванный пень, кладку дров и врученное — Диново, Джиму врученное — пиво назад. — куда хочешь, — говорит ему Гиена Джим, пожимая сухими плечами под курткой с оборванной замшей. Джим Гиена вообще не индеец. Говор у него чисто техасский, кожа землисто-серая, длинные жидкие волосы больше напоминают о хиппи, как и бисерные браслеты на жилистых тонких запястьях. Джим Гиена известен как лучший шаман и провидец как минимум в сорока штатах. Разумеется, в определенных кругах он известен. Дин плещет себе в лицо затхлой водицей из бочки — вспотел, хотя холодно. Открывает глаза, смотрится в темную рябь, видит там почему-то ребенка. Вот и глюки пошли. Прав Сэм — надо побольше спать. — Воду вылей на землю, — меняет мнение Джим. Дин, естественно, слушается. Потеряв интерес к ржавым бочкам, чертов недошаман смотрит, как растекаются лужи по его участку такой же как он сам сухонькой и бесплодной земли. Присаживается на корточки, пялится под ноги Дину. — Кого видел сейчас? — спрашивает делово, выуживает из заднего кармана обтрепанных джинсов «Мальборо». — Пацана, — отвечает Дин, чиркая для шамана зажигалкой, от которой поджег не один набор старых костей. Джим кивает. — Жертва, — говорит он. Потом они жгут палую листву в этих бочках, вперемешку с дровами, наколотыми прежде Дином. Листья полусырые, еле тлеют и страшно чадят. Дин закашливается, Джим дымит сигаретой и смотрит на искры. — Ты знаешь, зачем жертву приносят? — Чтобы умилостивить богов. — Нет, парень. Их приносят, чтобы дать богам силу. А боги должны отдать эти силы обратно. Вот мы листья сейчас сжигаем, потом перекопаем их с грязью, а весной прорастут семена. Если земля родит — все нормально, все так как надо. Если не родит — значит, пора уходить с нее. Значит, дурная земля. Дин глядит на участок крошечного, почти нищего ранчо. — Жертва, парень, это не бескорыстный дар, понимаешь? Жертва это всегда одолжение. Что-то, данное взаймы. Родители убиваются на трех работах за возлюбленное дитя, то вымахивает выше папочки и уматывает в большой город, а родителей отправляет в чертов дом престарелых — это не отданная жертва. И долг этот так и останется рядом с неблагодарным паршивцем. Жертва это не дар. — Хочешь, сказать, язычники вроде как дают божествам в долг? Сколько видел я этих поганцев, никто не спешил людям что-то там отдавать, — ворчит Дин. Ему тоже хочется закурить. От запаха листвы горло дерет. — Значит, они дурная земля. И поэтому ты их находишь. Такая у них судьба. — У богов? — У всего есть судьба. Ты-то знаешь. Дин устало трет веки. Смеркается. — И при чем здесь мой брат? — Твой брат… Что ты видишь, скажи мне? Дин не видит, по правде сказать, даже собственных рук. Сумерки и вонючий дым все сожрали. Только искры — летят и летят. — Я вот вижу горящее поле, — продолжает задумчиво Джим, и затягивается так, что сжигает свою сигарету на треть, — фейерверки. — Четвертое июля, — бормочет Дин. — Ты отдал в жертву все, чем владел. Свое детство, невинность, капризы и слезы. Ты отдал всего себя. Чего ты ожидал, парень? Это очень большая жертва. Это целое гребаное служение. Когда людям дают то, что можно давать только божествам, люди перегорают. Они не особенно энергоемки. Им нужно скорей отдать долг обратно. Чего ты хотел в обмен, пацан? — Просто, чтобы он был… был в порядке. Это моя работа — приглядывать за ним. Всегда была. Твою мать, ты пытаешься сказать, это из-за меня брата прокляли? — Хрень, — говорит шаман. — Сам послушай, что мелешь. Нет, из-за тебя брат очнуться теперь может. Тебе, вроде, нужна судьба? — Как? — выдавливает Дин вопрос. Не желает его задавать. Совершенно не к месту, что в судьбе Сэма всплывает он. — Знаешь, в чем еще хрень? — спрашивает, едко хмыкнув, Гиена. — В этом «чтобы он был в порядке». Бескорыстные жертвы — хрень. Язычники хотят дождя, христиане бессмертия, любящие папаша и мамаша — теплый дом в старости и заботу. Все чего-то хотят для себя. И ты тоже хотел, и не ври мне. От него хотел, не от отца. Твой отец свои долги отдельно платил. — Сэм достаточно отдал! — взрывается Дин. — Достаточно! Свое будущее, своих девушек, свое долбанное упрямство, характер — ты хоть знаешь, какой там характер был — он все отдал, потому что я хотел, чтобы он был рядом, потому что не мог один! Джим Гиена молчит, только давит одну сигарету, тут же сунув в рот новую. — И это тоже херня, — наконец, говорит он, — не ты это все забрал. Тебе вовсе не нужно было его страдание. Но ты что-то хотел. И ты должен теперь это взять. Это его судьба, расплатиться с тобой. Достаточно честно, а? — Что? — угрюмо спрашивает Дин. — То. Невинный, беспомощный, любящий. Отдал всего себя. Возьми всего его. Пока он совершенно беспомощен. Зная, что он бы отдал, потому что он любящий. Пока он доверяет тебе, как ребенок. — Какого ты хрена несешь? — Чего ты хотел от своего брата? Чтобы любил тебя? — Но не так же, — хрипит Дин. — И Сэмми… он любит. Он хороший брат, лучший. — Да. Хороший. Но твоя жертва, парень… она чересчур велика. — Я хочу это снять. Нам не нужно… — Не нужно? Пусть спит? Я даю тебе способ решить твою проблему. Ты за этим пришел? Или чтобы я тебе сказал, мол, способа нет? Ты остался бы славным братом. Джим гиена зло скалится, стоя с другой стороны дымной бочки, хихикает по-стариковски гадостно. Огонек сигареты светится в его пальцах, мечется из стороны в сторону, пока Дину не кажется, что их два. Два рыжих огонька и безумное хихикание. Дин кашляет. — Приходил бы к нему, заботился бы о младшеньком. Он сейчас в безопасности, правда? Навсегда с тобой. Под присмотром. Так чего ты хотел, мальчик? — Хотел быть… хорошим братом… — у Винчестера кружится голова. — А чего ты хотел от него? — Я не… нет! Я не этого… — из-за дыма слезятся глаза. Дин рыдает, почти отключаясь — Идиот! — тявкает ему из-за столба дыма. — Этого все хотят! После этого Дин ничего почти и не запоминает. Но, кажется, он упал на сырую, покрытую пеплом бесплодную землю. Кажется, он захлебывался соплями и скулил жалобное, позорное: — Я хотел, чтобы Сэмми любил меня. Чтобы кто-то любил меня. *** Он приходит назад обессиленный, полностью опустошенный. Двое суток дороги с перерывами краткого сна — без единой мысли в голове. Он не знает, кто такой Гиена Джим. Вроде, не монстр… Но вряд ли всего лишь шаман. Он не виделся с Сэмом в прошедшие ночи. Он подходит к нему сейчас. Сэмми спит. То, что сделала рыжая ведьма, все же лучше, чем то, как все было сначала. Это больше не кома. Сэм правда спит — шевелится во сне изредка, сопит. Двигаются зрачки под тонкой кожей век, иногда раздается храп. Сейчас Сэм улыбается. Теплый и уютный. Как раньше, когда спал совсем мелким на заднем сиденье Импалы. Дин всегда любил это сонное тепло младшего брата. Наклонялся зверенышем, нюхал его макушку и ухо, зарывался носом в светлые волосы, успокаивался. Дин садится на край постели. Склоняется, зарываясь носом в волосы брата. Пахнет совсем не так. Не как в детстве. С тринадцати лет примерно. Дин дрожит крупной дрожью. Он любил запах Сэма и после тринадцати. Уже слишком сильно — тогда. Дин касается теплой щеки рукой. Прижимается лбом к острой скуле, губами к челюсти. — Сэм. Сэм, наверное, знает. Сам Дин не знал долго. Не смел. Не хотел пачкать Сэма. Считал себя лучше. Врал себе. После Ада не мог. Там его вывернули наизнанку, очистили от наносного и позволили рассмотреть собственное нутро. Дин сжимает себя через джинсы. О чем они все говорят? Просто взять, что он хочет? Сэма — вот просто взять? В воспаленном мозгу возникают и множатся образы. Просто трогать. Просто вылизать теплую кожу, захлебываясь терпким запахом. Просто выгладить, вымесить каждую мышцу — Сэм не сможет ему помешать. Сэм не сможет узнать даже. Приходить сюда, пировать этим телом, раздвигать эти ноги, вдавливаться, вбиваться, как животное, как чудовище, обнимать его, расслабленного, возбуждая во сне. Кончать внутрь, а потом уходить, обтерев и укрыв — как проклятый заботливый брат. Дин сжимает себя так, что больно. Ноет сдавленно в ухо спящему. Превратиться в такого монстра. Приходить после трудного дня, поворачивать набок встрёпанную голову, целовать мягкий рот, трахая языком. Потом доставать член и… эти губы… Дин кусает подушку, содрогаясь всем телом. Когда оргазм отступает, в нем нет сил больше с этим бороться. Он полностью побежден. Один раз. Он действительно сделает это. Все это. Один единственный раз. Сэм вздыхает во сне. Дин лежит рядом с ним, не решаясь взять зелье. До утра, хотя в бункере их не бывает. Он лежит, греется в тепле брата. Лежит и боится спать.