Рапунцель на волоске

Время идет. Время проходит медленней, чем хочет Дин. Быстрее, чем он хочет. Он охотится снова. Хватается то и дело за призрачную надежду — полубога ли, фею, ритуал или амулет. Что-нибудь, что могло бы разрушить чары. Призрачные надежды получают, одна за другой, свой фунт мяса, пуд соли, погребальный костер до небес. Дин считает месяцы. Годы. Отмечает две тысячи двадцать второй на полу у кровати брата. Напивается в стельку и поэтому только приходит в голову идиотская мысль — смочить сэмовы губы хорошим купажным виски, чтобы не пропустил, не совсем… — Ну давай-ка, как в детстве, — бормочет старший Винчестер, поднимает лохматую голову, запуская пятерню в шелковистые, теплые волосы. Прижимает край стакана к нижней губе, наклоняет его. Пара капель, для вкуса, для запаха больше, может, это достанет его во сне. Дин совсем не желает, чтобы братик закашлялся. Алкоголь ароматный, проливается вниз по щеке, стекает по легкой щетине пара капель куда-то под воротник. Сэм не кашляет и не облизывается, но он приоткрывает губы. Дин глядит, и глядит, и глядит. Возле братнинова изголовья стоит отвар сонного корня. Дин продал пару тачек и кое-какой артефакт, оказал пару крупных услуг, чтобы заполучить эту гадость в нужных ему количествах. Дину хочется к брату. У Сэма хорошее чувство времени, он, наверное, сообразит, что сейчас пора зимних праздников. Наверняка устроит им вечер нью-йоркских салютов или мирные посиделки в Сочельник, или вспомнит какое-нибудь их хорошее Рождество… Старший брат улыбается, глядя на младшего. Сэм сонно дышит, сопит, перекатывает тяжкую голову по затекшей уже руке Дина, неосознанно тянется ближе, ресницы дрожат и дыхание пахнет виски и весь он пахнет Сэмом, особый, уютный, любимый наркотический аромат… Дин отшатывается. — Еще полтора года, урод, — говорит он себе. Встает и выходит из комнаты. *** Под конец января он опять не выдерживает. Поднимает с подушки волос. Улыбается: — Сбрось свои косы, Рапунцель? Эта шутка настолько ужасна — не плоха в смысле что «не забавна», а ужасна, до рвоты кошмарна — что теперь ему даже смешно. Проглотить целиком этот чертов канат не получится. Дин попробовал как-то по глупости — ощутил себя подавившимся мишурой котом. Ножницы под рукой, он с отвычки не слишком-то ловко измельчает каштановый волосок. Задумывается — никакого отличия ведь не будет, если в следующий раз на пробу возьмет седой? Сэм красиво седеет, с висков. Дин ложится на узкий матрас на полу у кровати брата. Раньше все отправлялся в его грезы, лежа рядом в постели, утыкался носом в висок. Больше он так не делает. Запрещает себе. Отказывает, не дает себе больше поблажек, не дает удовольствий, которые больше не может выдавать за нормальные, родственные ощущения. Потому что теперь Дин ждет. Сэм находится в Клетке. Это вовсе не плохой сон. Не хороший, но и не плохой — Люцифера там нет, да и дверь, никогда Дином в той проржавевшей конструкции не виденная, распахнута широко. Сэм там просто сидит, пялится в пустоту. — Ничего интерьерчик, — бодренько начинает беседу Дин, без каких-либо колебаний шагая внутрь. Сэм легко улыбается. Объясняет: — Понимаешь, их нет. Никого. Люцифера. И Чака. Азазеля. И клетка Амары уже не нужна. Все кончено. Совсем все. Это просто… обломки. — Хей, Сэмми, — отзывается Дин. — Это так уже долго, чувак. Привыкни уже. Давай, вставай! Он протягивает ладонь прежде чем останавливает себя. Младший брат поднимает взгляд. Смотрит пристально, под улыбкой — слегка дурнотное, выжидающее выражение. С ним случается иногда такое, когда грезы пытаются взять над ним верх. Дин видел это после самых своих затяжных охот первое время. Теперь видит каждый раз. Потом брат принимает руку, поднимается, делает непонятное движение, словно хочет обнять — с чего? Но признал, это видно. Поверил, что Дин. Не сон. — А какое число? — уточняет братишка. Точно. Сбил хронометр в голове брата. Не был здесь слишком долго, Cэмми ведь отсчитывает по нему, равняется на него. Дин готовится к неизбежным вопросам — что случилось, не был ли ты ранен, чем был занят. Он тянет теперь и тянет, хотя раньше являлся почти еженощно. Он кругом виноват, он знает — но какой смысл стараться сейчас, если после его вина станет неискупимой. — Вроде, двадцать второе. Двадцать третье… — тянет он, понимая, что так и не заглянул к брату в зимние праздники. Признается все-таки, — января. Сэм глядит на него с юмором в своих мудрых глазах, поправляет: — То есть, двадцать четвертое? Ничего у него не сбивалось. Вот черт. А потом Сэм его обнимает, заслоняя плечом и растрепанными волосами клетку и темноту: — С Днем Рождения, старший брат. И потом — это Рай. Или нет. Да какой дьявол их разобрал бы, эти местности сэмовой Страны ОЗ. Только они сидят у окна в классном баре, и Дин видит на общей парковке Детку, и перед ним на столе пирог, и он толком не знает, это воспоминание или просто фантазия брата, это соткано из десятков знакомых им баров или Сэм воссоздал самый лучший из них — но на небольшой сцене поют что-то заводное, а за окнами почему-то гремят фейерверки, отражаясь в полировке Импалы… — Ну салют уже перебор, — заявляет Дин сипло. Во рту вкус пирога, перемазаны губы — он всегда ел неаккуратно, чтобы рассмешить или разозлить Сэмми. Сэм покачивает головой. Это чертов вишневый пирог. *** Дин не любит февраль. В феврале расцветают хреновы сезонные обострения у психованных ведьм, некромантов и прочих человеческих монстров. Начинается месяц с Имболка — Сэмми говорит, это хороший праздник, светлый — но язычники, жаждущие причаститься энергии спящей земли, даже не различают, когда приносить кровавые жертвы не уместно даже с точки зрения собственных их богов. В феврале Валентинов День, будь он неладен — да он каждый раз и неладен. Тут и спятившие купидоны, и проклятые подарки, чего только не случается… Февраль тянется долго, дела сливаются в бесконечную ненормированную работу. Дину казалось — сейчас должно было стать легче, когда Джек проник во все — в каждую каплю, так им говорил малец?.. Черт. Сэмми спит и не может проснуться, Дин не может почти возвращаться домой, видеть брата не может, а Детку ведет и ведет по бессмысленным серым дорогам, от беды до беды, от дымящейся крови до старой забытой трагедии… Февраль тянется долго — весь март и немного даже апрель. Дин всегда возвращается в Бункер, всегда проверяет вскользь — Сэмми спит, он вполне в безопасности, ничего у них не меняется. А в апреле в глаза Дина светит луч солнца, и трава — зеленая, мокрая, и предательски скользкая, и он должен вроде как радоваться — весна же, весна, черт возьми, только ноги не держат, а резь в глазах от сумасшедшего света — это больше не солнце, а лампы операционной. Он проводит в больнице почти три недели. Возвращается в бункер, думая: больше нет. Больше нет, никаких одиночных охот, не пока он еще нужен Сэмми. Не пока его мерзкое преступление — шанс спасти его брата. Не пока его гребаная эрекция — залог будущего возвращения Сэма. После этого — все, что угодно. После даже нельзя по-другому, наверное, будет. Не с кем попросту будет. *** Дин проходит по бункеру. Пахнет пылью и плесенью — снова, как в первый раз когда они спустились сюда. С тех пор этот запах приглох, затек в щели, залег в самых темных подвалах и закрытых, пока не разведанных комнатах, но сейчас Дин опять разрешил ему царствовать. Где-то разбросаны вещи, валяется серый в зелень плюшевый халат — тот, что Сэмми купил ему взамен того, пятидесятилетнего, унаследованного от неведомого мертвеца. Дин торопится теперь всегда, это место больше не дом ему, он бросает вещи куда придется и не вспоминает о них. Он торопится и сейчас. Его не было слишком долго. Он стал реже бывать в грезах брата, он боится того, что Сэм может о нем узнать, но сейчас все иначе — он еще никогда не бросал так надолго и спящее тело Сэма. Да, волшебный сон, да, защищенное место, но нет — Дин не верит в полную безопасность, он должен увидеть, узнать сам, что Сэмми в порядке… В спальне тихо, темно. Лампа перегорела. Дин включает ночник вместо верхнего света, шарит в поисках выключателя по стене, напряженно прислушиваясь… Сэмми дышит. С ним все хорошо. Наконец зажигается свет. Постель смята сильней, чем обычно. Ее не меняли месяц уже, еще бы. В комнате пахнет… пылью, конечно, но запах какой-то… кислый. Плохой запах, как после болезни, хотя и не такой сильный. Дин подходит к брату торопливо, проверяет лоб — теплый, но жара нет. Дин глядит на него минут пять. А потом начинает действовать. Он меняет белье и лампу верхнего света. Смахивает всю пыль, протирает столы и пол. На том месте, где прежде валялся его матрас, въевшееся пятно — как-то раз не зашил себя толком после плохой охоты — Дин его игнорирует. Когда сделано все остальное, Дин опять смотрит на своего младшего. Идет в ванну, приносит с собой таз и губку, флакон жидкого мыла и пару полотенец. Это просто забота. И все. Дин умом понимает две вещи: что Сэм не особо нуждается в гигиене, но нуждается все же; и еще, что у него, Дина, на деле-то не встает, когда он моет брата. Что не только не делает он ничего извращенного, но и не думает даже. Что для него уход за братишкой по-прежнему дорогое, драгоценное право, обязанность, нечто такое, что дает ему почувствовать себя чуть лучше, поверить, что он не беспомощен, может хотя бы немного, но быть все же полезным кому-то, кого он любит. И он все равно чувствует себя вором, отвратительной сволочью, словно бы похотливо подглядывает за подростком (он не делал, не делал такого). Дин давно понимает, что он не в порядке. Вот только проблема в том, что ему не с кем поговорить, как всегда. Не к кому обратиться. Покаяться даже не перед кем. Ничего, в общем-то необычного. Сэмми пытался пробиться иногда к его чувствам, пытался расшевелить, Сэм упрашивал Дина работать над его проблемами. Только Дин не имел права. Сколько бы в их трудной жизни ни срывало его на проклятую откровенность — каждый раз это било по Сэму, Сэмми в первую очередь. Дин не хотел, но стоило рот открыть, и он каждый раз, снова и снова, обрушивал на братишку самые горькие накопившиеся упреки, самые отвратительные, незаслуженные претензии. Отец, Стэнфорд. Кровь, Руби. Амелия, Кевин. И смерть Чарли, и не вспомнить уже, что еще. Дин не знал полумер в разговоре. Он не говорил о чувствах. Он выл о своей боли, как раненый дикий зверь. Сэм последние годы почти что и не вызывал его на прежние разговоры. Иногда бывал храбрым, согласен был… потерпеть. Но он не мазохист, его Сэм. Просто самоотверженный, но кто станет искать лишней боли. А быть может — Сэм так проявлял уважение. кто его знает. Сэм… Сэм красивый. Дин очень гордится им, братом. Обводит влажной губкой руки, пальцы, кисти, предплечья и бицепсы. Высокий и сильный стал Cэм. А когда-то был мелким и тощим, жилистый и с руками-палками, хотя даже в тринадцать — выносливый, неожиданно сильный как маленький муравей. Дин касается длинной шеи, старательно не задевает пальцами. Хочется прикоснуться к пульсирующей там вене, но незачем — вот он, Сэм, дышит, все с ним хорошо, жив Сэм. Он дважды обмывает немного вспотевшие грудь и живот, подмышки с мылом промакивает — пахнет резко и Дин начинает дышать осторожно, неглубоко. Забавляется про себя, вспоминая, как братец после Калифорнии еще несколько лет убирал с груди поросль, словно завтра на пляж. Потом заматерел, перестал, может быть, отпустил. Когда именно? Может, после Божественных Испытаний? Гадриэля? Или после безумия? Дин не заметил. Может быть, когда Дин был в Чистилище. Да не важно — взгляните теперь на мальца, настоящий грубый мужик. Ничего грубого в Сэме нет, разумеется. Дин деликатно стягивает трикотажные штаны в последнюю очередь. Ноги длинные, кажется, с милю. Большие, но узкие до изящности странной ступни. Cлишком худые икры, колени мослатые — правда же, лось, не зря его обзывал старый враг, старый друг, король ада. Бедра — сильные. Вычерченный углами косточек и протяжными тонкими мышцами таз. Уязвимый, открытый пах. Дин глядит сейчас без вожделения, с нежностью. Его Сэмми. Все это — его младший братик. Братик. Дин сам отнял у себя возможность думать так, но когда-то ведь думал. Когда-то он действительно был неплохим старшим братом. Дин берется за губку, протирает легко, чисто, мягко. Напоследок — лицо. Смешной нос, лоб высокий и скулы, подбородок и челюсть. Тогда-то слегка и накатывает — наклониться, прижаться губами к выцветший со временем родинке, и к ресницам опущенным, и к морщинкам над переносицей — от проклятого щенячьего взгляда. Накатывает — и проходит. Укрывает брата одеялом до груди, уносит мыло и воду, возвращается с теплой упаковкой экспресс-шампуня и двумя полотенцами — сухим и влажным. — Теперь волосы, да, принцесса? — улыбается Дин. Он почти не зовет так брата уже долгие годы. Почти перестал дразнить из-за длинных волос.Толку — Сэмми просек, что Дин любит его лохмы. А Дин любит его всего. Знать бы только, просек ли Сэмми, насколько… Вымыв эти дурацкие локоны, Дин заканчивает — одевает. Одежда домашняя, мягкая и удобная, трикотаж, хлопок, но никогда не пижама, тренировочные штаны и футболка. Волосы слегка влажные… Высохнут, ничего. Дин выходит из комнаты брата. Избавляется от полотенцев и прочего, в ванной открывает воду сполоснуть лишний раз руки. Только тогда ломается — утыкается в свои ладони, пытаясь учуять остаточный запах, хоть что-нибудь… Они пахнут шампунем и мылом. Только-то и всего. *** Крик разносится в два часа ночи. Он знает точно — не спит и глядит иногда на часы, гадая, когда уже его старинный дружище по имени Джек (тот Джек, что дружил с его стариком раньше, чем с ним, а не Джек-новорожденный-Бог), наконец-то окажет услугу и вырубит его к черту. Крик разносится тихо, но разум Дина фиксирует его только тогда, когда тело уже самопроизвольно вывалилось в коридор, и в одной руке у него первый мачете, схваченный со стены, а в другой все еще опустелая наполовину бутылка. Он думает: померещилось? — Но он думает это, двигаясь в сторону комнаты, где оставил спать Сэма. На пороге вновь слышит. Не крик. В этот раз тихий вой, безнадежный и полный мольбы. В комнате никого, кроме Сэма. Который все еще спит. Сэм во сне не кричит никогда почти. Тоже охотничья выучка. Пришла к ним после трудной охоты на вендиго, когда таились рядом с лесом в засаде, приходилось и спать посменно. Закричишь — и ты труп, и напарник твой — тоже. Что бы тебе ни снилось. Сэм почти никогда не кричит, даже если ему снится Клетка, даже если ему снится Джессика или же черноглазый Дин, даже если ему снится смерть Дина — он не кричит. Дин знает, Дин пробовал сторожить его, но почти не мог вовремя распознать надвигающийся кошмар, до последнего, пока Сэм не садился рывком, бледный, мокрый, с дикими глазами, и Дин думал — не уследил. Брат сейчас не проснется. — Сэм! Сэмми! — он легонько похлопывает по щекам, теребит, тормошит, надеется изменить фазу сна, — Эй, я здесь, все нормально, это только сон, слышишь, только кошмар, ты дома. Сэм скулит, жалобно и отчаянно, выгибается на кровати, только руки по швам, как солдатик… Проклятие, это плохо. — Сэм, проснись! — кричит Дин, в полный голос кричит, идиот, ничего мог придумать глупее. Сэм плачет. Слезы катятся по вискам, текут в волосы, снова влажные, как и недавно, на этот раз — из-за пота. Отвратительно пахнет шампунем. Дин оглядывается. — Потерпи. Потерпи, я сейчас, Сэмми! Он прочесывает брату волосы пятерней, попадается — от везет-то, тонкий, мягкий, короткий. Приготовил зелье вчера, пить не стал, отложил на потом, он теперь постоянно откладывает… Дин делает три глотка, прежде чем валится сверху прямо на брата. Стакан с недопитым отваром выпадает из рук, травянисто-зеленые пятна расползаются по свежевыстиранным простыням. Дин не видит. Он спит. Он бросается вглубь кошмара.