Рапунцель на волоске

— Тебе надо поесть, Сэмми. Смотри-ка, у нас есть хлопья. Голос у Дина ровный, твердый. Обычной усмешки в нем нет. И отсутствие это звучит ультиматумом задолбавшегося в конец старшего брата: не спорь, Сэм. Не вздумай, чувак. Просто ешь. Ну а Сэм… как всегда. Разумеется, Сэмми спрашивает — как насупившийся малолетка, готовый вот-вот разобидеться; как измученный взрослый, с отупелой тоской, с беспричинной дурной настороженностью: — С молоком? Хлопья сыплются в миску. Дин, отвернувшись от брата, тянется, берет ложку и нож, левый локоть неловко дергается, затем старший брат вместо ответа тщательно начинает размешивать хлопья, позволяя им чуть размокнуть. Точно на том же месте когда-то стояла мама и срезала с пшеничного хлеба корочки для него. Кухня скромного домика в Лоуренсе залита ярким утренним светом. Сэмми тихо сидит за столом. Сэмми морщится, хохлится, ежится. Кухня залита холодом, словно они не в Канзасе. — Ешь, чувак, — Дин подходит к нему, перекинув белое полотенчико через предплечье, будто официант в ресторане. Ставит хлопья на стол перед братом. — Тебе нужны силы. Держи. Сэм глядит в свою миску, хватая ртом воздух, как будто боится заплакать. — Дин, — говорит он. — Дин, пожалуйста, нет. Дин присаживается с ним вместе, на второй стул, кладет локти к себе на колени, терпеливо высматривает в лице младшенького варианты — как бы уговорить? — Сэмми, мы это обсуждали. Это даже не хлопья. Это просто твой сон. Ничего не случится, — он ласково усмехается, — ну давай, чувак, правда. Жри. Сэм отводит от миски глаза. Он действительно плачет. Он смотрит на старшего брата. — Дин. Нет. Еще подожду. — Ладно. — говорит Дин. Улыбается без тепла и приязни. — Конечно. — Дин… — Нет, запросто, Сэмми, запросто! Он легко вскидывает руки, раскрыв обе ладони, показывая, что не будет бороться. Соскальзывает полотенце, беззвучно падает на пол, цепляет взгляд ярко красным, сочным свежим пятном. — Если хочешь еще подождать, все нормально. Ты же знаешь, я посторожу. Сэм качает головой: — Нет, ты не должен… — Правда? Ты со мной говоришь вообще? Сэмми, ты вообще меня знаешь? Думаешь, я могу уйти, бросить тебя. Когда я это в прошлом делал? Я останусь с тобой, чувак, — он кладет руку на братнино плечо, крепко сжимает его, заставляя Сэма отвести взгляд от пореза на собственной коже. — Я останусь, — ободряюще говорит Дин, — мне, наверное, так даже легче. Ты же знаешь, что я не умею один. А так у меня есть твой — считайуже — почти труп, — ухмыляется он. — Компания! — Дин… — Да ладно тебе. Все нормально! — Дин жмет его плечо крепче, — да конца вместе, разве это не то, чего я хотел, Сэмми? Приглядывать за тобой, а ты в кои-то веки даже не доставляешь проблем. Не артачишься, лежишь смирно. Для разнообразия, да? Наконец-то послушный младшенький. Сэм пытается что-то сказать, но не может найти слов. Он не смотрит на старшего брата. Вместо этого косится на миску с хлопьями. Дин смеется без капли веселья: — Просто сбывшиеся мечты. Только… — он переходит на издевательски доверительный тон, — Сэм, я подумал: что будет, когда я откинусь? А? На охоте, к примеру. Или даже лучше. От старости! А ведь я могу, правда? Бросить к черту охоту, забиться в бункер. Охранять тебя там лет… ну, тридцать. И откинуться от инфаркта. Вот поганая смерть, а, брат? Говорили: уйдем с тобой вместе, в сиянии славы… Ну, хотя бы с тобой. Так и сдохну возле тебя. Но все это не плохо. Плохо будет если, представь, кто-нибудь доберется до нашего замка, принцесса. Кто-нибудь очень важный, да? Кто-нибудь, кого я уже не смогу удержать снаружи, ты же меня понимаешь? Если он разбудит тебя? Сэм качает своей встрепанной головой, не то отрицая возможность, не то соглашаясь с кошмарностью перспективы. В лице старшего брата проскальзывает что-то доброе. — Сэмми, давай! Давай… Я совсем не хочу этого, но ты должен. И должен все сделать сам. Младший брат поддается. Это видно в усталой позе, в искривленных губах. — Дин, пожалуйста… — Ну, давай! Ну же, можно как в детстве, — Дин берет в руки ложку, старается поаккуратнее набрать хлопьев в нее. — Ты же сам знаешь, Дамбо, это все просто символ. Сигнал для уснувшего мозга, для нейронов, старая ассоциация. Ты давно запретил себе вспоминать, что вообще можешь пользоваться кое-чем у себя в голове. Так что, сам понимаешь, это же не отрава. Все еще уговаривая, Дин скребет донцем ложки по краю керамической миски, просто чтобы не капнуть на стол. На каемке лениво, тягуче размазывается густая багровая капля. Ложка плавно перемещается ко рту Сэма, маячит перед лицом. — Давай, Дамбо. Держи свое перышко, — говорит Дин. — Самолет запрашивает посадку… Улыбка у него ласковая. Глаза черные вплоть до самых пушистых ресниц. Сияющие. — Открывай рот, братишка. Но Сэм смотрит устало куда-то поверх него, смотрит за спину черноглазой вкрадчивой твари, прикинувшейся его братом. — Ну? — та нетерпеливо спрашивает. Затем медленно оборачивается. И Сэм говорит: — Привет, Дин. *** Дин смотрит на него с разбитым сердцем. Тварь исчезла. И старая кухонка в Лоуренсе растворилась в проклятой реальности сна. Вокруг… что-то. Дин не хочет разглядывать, но он шкурой чувствует проплешины в грезе Сэма, какие бывают когда брат не хочет — не может — достаточно сосредоточиться. — Сэмми, что это было? Кто это был?! Кто, сучья мать, смог пробраться к тебе? И куда он… Сэм чуть-чуть улыбается. Он еще выглядит так, каким был, разговаривая с этим… демоном. Слабым. Усталым. Затравленным. — Это я, — говорит он. — Сюда никому не пробраться. Это просто мой сон. Внутренний диалог, понимаешь? — Не-а, — Дин не хочет такое дерьмо понимать, — почему, блин, твой внутренний… что это, альтер-эго? Он выглядел так же как я, когда… был демоном. Он пытался поить тебя кровью! Сэм, какого же черта? Сэм смущенно смеется. Прерывисто, но внезапно как-то искренне, как-то нежно: — Дин, ты хоть понимаешь, насколько ты часть меня? Мы всю жизнь вместе. Ты меня вырастил. Ты единственный человек, чувак, чье мнение для меня важно. Думаешь, это странно, что мой внутренний критик похож на тебя? Да ладно. — Он поил тебя кровью, Сэм! Своей кровью! То есть, демонской! Дин не знает, что думать. Он спешил сюда, он ворвался к Сэму в сны в первый раз за… за сколько-то гребаных месяцев, чтобы спасти его от кошмаров — но сам же орет сейчас, орет в голос на младшего брата, и хотел бы его ударить. Потому что ему сейчас больно, черт возьми, это охеренно больно и нечестно — узнать, что кошмар Сэма — Дин. Дело даже не в черных глазах. Будь тут сцена из бункера, будь молоток — о, как просто, как приятно было бы порвать собственными руками в клочья тень садистского динова «я». Отыграться за вред, причиненный им Сэму. Быть героем для младшего брата. Понарошку хотя бы, да. Больно то, что Сэм его видит — вот так. Принимает его вот так. Что для Сэма он «внутренний критик». Что-то такое… нормальное. Дин, который хранил свою тьму глубоко, который держал подальше от братишки все мерзкие помыслы, злобные мысли, весь яд, разъедающий душу — остатки души. Дин, лелеявший Сэма, скармливавший своему птенцу, братику, своей страшной, святой, своей грешной любви все самое чистое, что еще в нем осталось — Дин в сознании Сэма легко предстает черноглазым, злобным и садистичным ублюдком. Которому Сэм позволяет себя мучить. Которому Сэм позволяет доводить себя до жалких слез, сонных криков. Думая, что Дин может такое. Думая, что для Дина такое нормально. Для чего тогда было все? Для чего тогда… если правда, вообще-то, в том, что Сэм знает его куда лучше, чем сам он. Всегда было так. Всегда. Не обманешь, как ни притворяйся. Сэмми знает, какая он тварь… — Это был просто символ, чувак, — осторожно пытается объяснить Сэм. — Кровь и хлопья, и демон. Просто триггер для мозга. Слушай, я знаю, как это выглядело, но я как бы не думал, что ты придешь. Скоро, по крайней мере. Он хотел, чтобы я попытался разрушить проклятие, ладно? У меня же есть… силы. Ну сам понимаешь. Я просто… искал способы, что ли. Раздумывал. Я не собирался, да? В его голосе неуверенность и опаска. В его голосе просьба. Дину хочется заорать, потому что Сэм, Сэмми, похоже, боится его не меньше, чем родившуюся из кошмаров говорливую злую тварь. А потом он еще раз прокручивает слова Сэма. — Ты бы мог сам проснуться? — Проснуться? Не знаю… Не знаю. Демонический телекинез позволяет многое… Вероятность, наверное, есть. — Ты пытался? Ты все еще чувствуешь свои силы, приятель? Дин шагает к нему. Это может быть выходом. Можно было бы поискать. Можно было бы поговорить, черт возьми, с Ровеной. Можно было бы… Можно было бы больше не ждать. Не ждать синей, зеленой и крапчатой луны, не ждать того дня, когда вынужден будет назвать способ Сэму… Не нужно будет этого делать. Ничего вообще не делать: Сэмми, умница, его гений — он просто очнется сам! Дин его никогда даже не поцелует. Дин касается его лица, перехватывает под затылком ладонью, заставляет смотреть на себя: — Сэмми, можно попробовать! Это будет легко, как и раньше. Не трогать, не думать, да. Зато Сэм будет рядом. На дороге, в Импале, в бункере, где угодно. Будет двигаться, говорить, будет с ним. Не придется его терять. В глубине души воет обманутый зверь, уже месяцы ждущий обещанное ему пиршество. Наплевать! Дин смеется от радости как сумасшедший: — Сэмми, это же может сработать! Сэм глядит на него вовсе не впечатленно. — Дин. Я не думал использовать их, чтобы… чтобы проснуться. Я бы их вообще предпочел… не использовать. — Погоди, а зачем тогда? Дин не может убрать сейчас руки от брата. Какая-то чепуха, это сон, здесь же даже нет тел, но он слишком долго скучал, он забыл, как это — разговаривать с Сэмом, даже эти их встречи во снах, все они были чем-то другим, чем-то не таким… реалистичным. Видно, свойство кошмаров. Они куда сильней ощущаются. Дин сейчас чувствует тело у себя под ладонями, чувствует тепло кожи, по запястью прокатывается вибрация от движения кадыка. Дин глядит в лицо брата, на поблекшие родинки, пересохшие губы, настороженный прищур красивых раскосых глаз. — Дин. Скажи мне, какой это способ? И тогда Дин, конечно, отшатывается. Он отшатывается назад. И он хочет проснуться. Пытается. Сколько там выпито? Это ведь должно быть легко в этот раз. Два глотка… — Ты мне должен сказать, — требует Сэм. — Ты не можешь держать меня больше в неведении, так не будет работать. Скажи, это ведь моя жизнь. Хватит, не принимай решение за меня. Дин, пожалуйста! И в его голосе та же боль. Та же просьба, и тихий, задавленный гнев. И в нем то же чертово смирение. Все, что слышала тварь-из-грез, по садистки заботливая, настойчивая, внимательная диновидная тварь. — Ты не должен бросать меня больше болтаться вот так, в безвестности. Я все ждал, что ты скажешь, я верю, но ты… ты… Не бросай меня, Дин. Дин, пожалуйста! Там, в реальности, младший брат сейчас снова тихонько ревет, наверное. Дин кивает, зажмурив глаза. *** Сэм задумчиво гладит лощеный металл. Прижимает ладонь к черному лаку на крыше. Расплывается в этой странной, почти детской улыбке. — Детка… Дин с другой стороны, у водительской двери, наблюдает за его лицом. — Скучал? Сэм смеется, как-то ошеломленно: — Господи, я ни разу не пытался создать ее здесь. Офигеть… Над Импалой высокое темное небо. И звезды. Канзас, не Канзас? Плевать. Под ногами — шоссе. Можно сесть и поехать. Сейчас. Сэм не может еще оторваться, здоровается с машиной, обходит ее вдоль бампера. — Ты действительно любишь ее. Черт, такие детали… Он и сам ее любит. Лучший способ унять слезы брата в детстве был — закинуть его назад, на длинное сиденье, дать книжку, включить музыку — что-нибудь старое, что-нибудь еще папино… Лучший способ унять кошмары было — посадить Сэма рядом с собой на переднее, включить что-нибудь мелодичное, что-то из своего — и катать, и катать, и катать… Дин порой выбирал дела дальше, чем нужно — поэтому. Потому что Сэм любит Импалу. Потому что Сэм любит дорогу. И сейчас — потому что такого, наверное, больше уже не будет, даже если Сэм завтра сумеет проснуться сам. Сейчас Дин говорит ему: — Да, я очень люблю. Дин ему говорит. — Сэм, я очень люблю тебя. И поймав новый взгляд брата — сосредоточенный, напряженный, ясный, Дин кивает ему — точно, да, я прощаюсь сейчас. А потом объясняет. Что действительно любит его, любит своего младшего брата. И — как.