МатФак

— Вот тут у нас учебный план, — двумя пальчиками поправляет аккуратно разложенные на столе листья, — это… отчёт по олимпиаде и лекции на второй семестр… Наблюдать за ней в работе — это сплошное удовольствие. Совсем другая по вечерам атмосфера. Тихо и спокойно, официально-напряжённый для каждого студента кабинет кафедры, который обычно внушал страх и трепет, стал просто маленькой комнаткой, усыпляющей потрескивающими лампочками. Бахтина разрешила мне сесть в чьё-то мягкое крутящееся кресло, хотя обычно это запрещалось. Непривычная после шумных пар и коридоров тишина была уютной. Обычно в присутствии преподавателя ты не можешь найти себе места, чувствуя трепет от его важности, которой они не уставали кичиться, задирая носы и держа дистанцию, мол где я, а где ты; а с ней все было по-другому. Дарья Константиновна сделала себе кофе, предложила и мне, но я отказалась. Она стояла, уперевшись руками в бока, над столом, за которым я сидела, и отпивала тёмную жижу, после каждого терпкого и холодного глотка облизывала губы, морща носик от горечи. Видно, что она не любит кофе, но кроме него тут нет ничего, и сил сидеть тоже нет, его отвратительность, кажется, приводила её в чувства. У неё нет сил — это тоже видно, потому что при каждом удобном случае румяное личико опускается щекой на руку, глаза устало прикрываются и то и дело слышатся вздохи и шмыги носом, после которых сразу же в чашке с кофе убывает. Это было какое-то механическое движение, пропитанное напряженной сосредоточенностью, которую я не понимала, но внутренне уважала и поддерживала, стараясь даже не смотреть на неё, чтобы не отвлекать своим пристальным взглядом, но искоса молчаливо наблюдала, приоткрыв глаза, чтобы через тонкую щёлку видеть её фигуру за столом. Как только она отвлеклась от работы, я сразу же закрывала глаза обратно. Представляю, как устала она. Но несмотря ни на что, она настояла на том, чтобы я сидела там и, если я и прикрывала глаза, когда она не давала мне дела (что-то могла выполнить только она), то не ругалась за мою леность, а умилялась тому, как я сворачиваюсь в комок, подбирая руки под себя, потому что тут было заметно холоднее, чем в других местах. Но я старалась выполнить каждый её приказ! Дарья Константиновна говорила их равнодушным и сосредоточенным тоном, видя только буквы и цифры перед глазами, а потом вдруг вспоминала и, вернувшись в действительность, опускала на меня мягкий взгляд и просто спрашивала что-нибудь. — Всё понятно? — Ага, — почти всякий раз отвечала я, на что она смеялась, поправляя очки или отпивая ещё кофе, чтобы спрятать лицо, я полагаю, потому что моя старательность и податливость её умиляла. — Золотце моё. — Рука быстро и участливо скользила по плечу и снова уходила на стол, к работе. Это было какое-то новое чувство, когда она меня так называла. За вечер это повторилось уже несколько раз, и она уже использовала его по привычке, а я всё ещё каждый раз заливалась краской, про себя повторяя: «это мне…». — Как ваша фамилия? — спросила ты неделю назад, когда я сдавала домашнюю работу. Тогда я даже не расстроилась, не разрешила себе, потому что не она виновата, что я ей никто. Я запрещала себе обижаться и обвинять её в чем-то, потому что, даже будь она виновата в самом большом грехе на свете, я бы не сделала ничего, а точнее сделала бы все, чтобы не дать ей раскрыть себя. Наверно. Бахтина должна всегда оставаться Бахтиной — милой, душевной, меланхоличной и удивительной, с глуповатой улыбкой и нежностью в лице. Я когда-нибудь говорила какая она на лицо? Нет-нет, не черты, а какая-то неуловимая нежность, которая скользила по кончикам недлинных, но очаровательно аккуратных ресниц, являвшиеся продолжением мягкого изгиба бровей. Женственность лежала тонкой вуалью на её всегда румяных щеках, очаровательно переходивших в неестественно маленькие ушки, как у мышонка, которые держали её объёмные мягкие волосы, выпадающие волнами на спину, они, как рамка, очерчивали её лицо, создавая картинку — она была будто написана кем-то из эпохи возрождения, когда самой большой красотой считались не конкретные черты лица, а пробивавшаяся сквозь них чувствительность. Ей отлично подходит её имя. Дарья Константиновна. Дарья. Даша. Как слышится, так и пишется — легко, незамысловато. Даша была просто человеком, живым, который понимает, каково это — не спать всю ночь для зачёта, опоздать, громко рассмеяться в тишине, если действительно смешно, рассказывать друг другу всякие глупости, но Дарья Константиновна была строгим шлагбаумом, который заставлял её забыть про усталость, понимание и веру в человечество. Сухо резать реальность, как ножницами, отбирая только то, что ей нужно. Проспал? Твои проблемы, знал, что рано вставать. Опоздал? Ты виноват, надо было успеть. — Кажется, это все на сегодня, — последний раз пробегает глазами по папкам, плавно переводя глаза на меня. А что я? А я сижу, готовая, как пионер, к любому заданию, даже не устала. Чувствую такой подъём, что не представляю, как буду спать сегодня. Если бы она попросила сидеть ночь — я бы сидела ночь, чтобы утром, по её возвращении, получить всего лишь улыбку. Её улыбку. — Пойдём? — пойдёмте. Мы не быстро оделись. Гардероб закрылся несколько часов назад, поэтому мне пришлось принести одежду на кафедру. Кажется, что никого уже нет в здании, поэтому мы не торопились, расслаблено уступая друг другу зеркало. — Ох, Диночка, — вдруг говорит она, когда мы уже стоим в верхней одежде, укутанные до самого носа, оглядывая комнату в которой провели не меньше четырёх часов в тишине и работе. — Я сегодня как получила это все, чуть не расплакалась, — Призналась она совершенно спокойно, а меня покоробило от такой откровенности, — Ты меня просто спасла, котеночек. — Опять она кладёт руку на плечо и улыбается мне. Ох, как бы я хотела, чтобы так было всегда, чтобы я всегда была «твоим золотцем» или «котеночком», хоть подсознательно я и понимала, что даже это — дистанция. Я котёнок — животное, маленький любимый питомец, которого она нежно любит, точно так же, как и золотце, без всякой откровенности. Дарья Константиновна не ждёт от меня ответной любви, но хочет выразить свою, которая, по сути, даже не любовь, а простая благодарность, настолько глубокая и проникновенная, что где-то схожа с любовью, но все-таки не любовь. Замечает мою печаль, и спрашивает с виноватой улыбкой. Не расстраивайся, солнце, ты тут не при чём. — Устала? — Нет, — качаю головой, замотанной в шарф. — Я хотела сказать про пару… Мы, наверно, переборщили, простите нас. И меня. Я вас на это потащила, не надо было. Она расплывается в улыбке, закрывая глаза, краснеет, как ребёнок. Не злится, не топает ногами, саркастично отпуская едкие фразы — улыбается так явно, как будто я сказала самую большую глупость на свете. — Ты из-за этого? Глупенькая, — берёт меня за руку, тряся ей, будто это поможет мне понять её лучше, — Я не обижаюсь совсем. Особенно на тебя, Дин… Ты, надеюсь, не из-за этого весь вечер на меня потратила? — Нет, просто у вас такой вид был, я побоялась… — Побоялась? Первый человек, который меня испугался. — Улыбается, излучая непонятную, весьма в её стиле, светлую грусть, — я просто не думала, что вы видите меня такой. — какой? — глупой. Вдруг стало так неприятно. Это выглядело так, словно я отрабатывала наше плохое поведение, и бог знает, что у неё только что пронеслось в голове относительно меня. Не хочу, чтобы она думала, что я смотрю на неё с жалостью или состраданием, как на больного слабоумного. Она умная и логичная, стройная, как математика, которую преподает, и ей можно только восхищаться и умиляться, погружаюсь в бездонную яму её задумчивой очаровательности. — Дин. Если ты чувствуешь передо мной вину, то… — Я не поэтому, я просто так… Честно. Можно я приду завтра помогу? — Мышонок, — Выходим. Она закрывает за нами дверь, не отрываясь глядя на меня. Её голос вдруг становится бархатно низким, и нежный шёпот в тёмном коридоре действует просто магически, заставляя закрывать от наслаждения глаза и просто слушать, чувствуя, как он проникает прямо вглубь, щекоча голову изнутри. — Мне, конечно, не жалко работы, просто это не твоя забота. — Дарья Константиновна, я хочу вам помочь. Вам нужна помощь? — до дури прямолинейно. Наверно, потом об этом я пожалею. — Ты меня умиляешь, мышка! — слышу из темноты улыбку. — Ну, нужна… Придешь? — Приду. — Хорошо, мышонок, тогда я жду… — короткое молчание, а потом как раскалённая пуля в сердце, — Спасибо…