МатФак

Всю ночь я провела так — в темноте, с горящим экраном ноутбука, слепящим глаза, и энергетиком под рукой. Под утро в глазах стояла противная резь, а сладкий вкус напитка так приелся, что каждый новый глоток был противнее предыдущего. Но уснуть не получалось. Я помнила про вечер и про утро, сегодня занятие с ней, второй парой, и я думала, о ней. Придёт? Конечно, придёт… Она всегда приходит. В любом состоянии, в любое время в любую погоду. Бывали дни, когда из-за преподавательского стола слышались шмыги носом, очень аккуратные, наверняка каждый перерыв, что она выходила, то сморкалась как в последний раз, не позволяя себе сделать это громко на паре. Или она сама по себе такая, и просто не умеет сморкаться громко, в любом случае мы знали только один вид её болезни — чихающий котёнок. Она делала это едва слышно, вытирая носик платочком. Не сомневаюсь, что она и с температурой приходила. Я всегда старательно вычисляла её состояние, возможно, ошибалась, но в дни, когда её щеки были особенно красными, а взгляд особенно туманным, я думала, что это простуда, которую она игнорирует. Был день, когда за окном стоял ураган (и в такую погоду она всегда приходила), из группы пришло всего человека три, и вообще в университете тогда было не много людей, тихо, темно, жужжат старые лампы и скрипят полы в большой аудитории (романтика провинциальных ВУЗов, так сказать), но когда мы вошли в аудиторию, она уже была там, уже что-то писала, как будто сидела там уже несколько часов. Тогда помню, за окном страшно свистел ветер, и снег стоял такой стеной, что было темно и утром, и в обед, и под вечер. Мы сползли с задних парт все на первую, она тоже не писала на доске, а, пододвинув стул, подсела к нам, и говорила-говорила. Так тихо и мягко, не как от доски, когда надо, чтобы слышали всё, вещать равнодушно и громко, а усидчиво, глядя каждому в глаза, словно переключилась из режима «преподаватель ВУЗа» в режим «репетитор для школьников». Это был первый раз, когда я увидела её вблизи. Была какая-то романтика в том, что я впервые заметила крошечные родинки у Дарьи Константиновны на щеке, которые усыпали её кожу, как маленькие звёздочки, рассмотрела аккуратные, пухловатые щёки, руки с маленькими аккуратными пальчиками, на одном из которых сидело невзрачное золотое колечко. Я тогда сидела, как под кайфом, потому что впервые почувствовала её запах — смесь духов, таких лёгких, что сначала показалось, что это и есть её запах, а потом под этим флёром стал ясно выдаваться аромат тёплой мягкой кожи, как только он касается носа, наполняет грудь, голову, ты чётко понимаешь, что, наверно, эти руки на ощупь, как цветы, как бабочки, как всё самое мягкое, что только может быть, иначе бы они не пахли так сладко. — Вы так смотрите, что-то непонятно? — Обращается прямо ко мне, и все остальные тоже поднимают на меня глаза. А я и не слушала и, когда она попросила показать место, я только растерянно пробежала глазами по листку, глядя в непонятные слова и формулы. Выдохнула, и приняла самый невинный вид, (по привычке, чтобы не ругали, ведь дурачком прикинуться всегда намного проще и выгоднее, с него ничего не спросят, или по крайней мере, надев эту маску, было бы проще пережить ругань), но она ответила, выпрямив спину и пробежав пальчиками по краю стола.  — Так… Давайте, остальные делайте следующее задание, а я объясню… как ваша фамилия? — Дина. То есть… — трясу головой, вспоминая слова, — Любовицкая. — Дине. — Кивает с умилённой улыбкой, и двигает стул в мою сторону, опуская глаза в записи. Понятно, что она занята ими. А я уже тогда была занята ей, потому что я смотрела не на работу, не на записи и объяснения, а на неё, на губы в движении, реснички, мягкие веки и брови, даже зубки, чуть кривоватые снизу казались мне тогда очаровательными. По иронии судьбы в математике больше всего на свете теперь я любила Дарью Константиновну Бахтину. Именно поэтому прилетела в универ раньше положенного может на полчаса. Стояла перед аудиторией, неуклюже прислонившись к стене, и ждала, пока на лестнице не появится шаркающий звук балеток, тем более что я принесла… вообще очень невзрачную, но миленькую, как мне показалось на кассе, кустовую розу на толстом хрустящем стебле, перевязанном тонкой розовой ленточкой. Специально взяла розовую, потому что мне кажется они очень ей идут. Несмотря на то, что она почти не носит светлый цвет - душа у неё светлая, во всем её тёмном и элегантно образе её выдавали глаза. Хорошо, что никого не было ещё, не пришлось прятать его, потому что стоять с ним было неуютно, ведь он был только ей, никому больше знать не надо. То, что было между нами - только наше, и эти цветочки - продолжение нашей истории. Но это не сравнится с тем, что я почувствовала, когда на другом конце коридора, залитого светом, появилась тёмная фигура, волнующе покачивающая бедрами. Сердце колотилось, как бешеное, я даже и не помню момента, когда бы оно так стучало, чтобы я слышала его в ушах, чувствовала, что оно вот-вот проломит мне рёбра, или, чего доброго, выйдет через горло вместе со сжавшимися легкими, обстучав всю гортань. — Ох, ты уже тут? — улыбается, встречаясь со мной взглядом. Сегодня все по-другому — она печальная, улыбка как у принцессы несмеяны. В этот раз я знала точно что не так, потому что по одному только голосу, вся мелодичность которого вдруг перешла в надрывный и сдержанный, иногда прерывавшийся шуршащим, как бумага, звуком, после которого она тихонько прочищала горло, было понятно, что сегодня не лучший день в её жизни. Что было ночью? Спала ли она? По ней видно, что нет. Она не сонная, нет, просто чувствуется, что вчерашняя печаль не выветрилась из движений и голоса, даже какая-то с иголочки нежность пропала, как будто она не успела навести красоту утром, и пришла как есть, оголяя свою чистую и хрупкую мягкость. Строгие костюмы и загадочные манеры создавали вокруг неё атмосферу, которая ещё издалека говорила окружающим: "Подумай дважды, прежде чем задать вопрос, я отвечу на любой, но выводы сделаю". А сегодня она была как человек, от которого осталась только душа. Голая. Даже макияжа нет — на глазах, которые обычно были оттенены консилером или чем-то таким, теперь ясно виднелись не только блестящие, как маленькие льдинки, глаза, но и круги, розоватые и немного фиолетовые к уголку. Даже морщинки в уголках глаз, обозначавшие улыбку, сегодня как будто были глубже. Вижу их, она замечает мой печальный взгляд, и тут же поворачивается к двери, закрывая лицо упавшими волосами, начиная её открывать. Солнце всё ещё печально… — Да, я… так вышло. — Ясно… ну пошли тогда, — кивает в сторону открытой аудитории и проходит вперёд. Она другая сегодня. Обычный брючный костюм или платье-футляр черного или тёмно-синего цвета, вдруг сменились на прямую бежевую юбку до колена, белую тёплую кофту с прямым воротом-стоечкой под горло, которая упаковывала всю её фигуру, как в бутон, но финальной, сражающей наповал деталью была большая оверсайз вязаная кофта, которую она никогда раньше не надевала. Бахтина так необычно смотрелась в ней. Она всегда выглядела очень элегантно в своей педантичной строгости, и всякие мелочи стирались, которые я пытливым взглядом выискивала каждый раз, а теперь она сама принесла их на блюдечке, ясно виделись её розовые щёки, каштановые волосы, россыпь родинок на щеках и руках, которые были одеты не в строгие рукава пиджаков, а в вязаную ткань, пушащуюся во все стороны. Сегодня она, как барашек, из-за неё, даже взгляд такой же. — Дарья Константиновна, я это… — Вытаскиваю из-за спины этот позор и стою, пытаясь подобрать слова. А она как специально не смотрит, что-то делая у стола. Пока она не обращает внимания, не могу решиться, потому что чувствую, что зря, но через силу продолжаю, — Принесла для вас. Поворачивается и замирает, глядя на меня, на цветок, на ленточку, которую я теребила пальцами. Обычно она выглядела, как человек, который всё знает, ко всему готов, теперь, может из-за одежды, может из-за общего состояния, она была, как удивлённая девочка на первом свидании. — Вам вчера никто не подарил… я видела… да и вообще… это чтоб вы не грустили, вы вчера так расстроились. — Злюсь на себя за каждое слово. Не надо было на этом акцентировать внимание, но уже поздно, поэтому успеваю только закусить язык, вжимая голову в плечи. — Да ты что, — подходит ближе, чуть наклоняясь ко мне, складывая руки в замок около груди, будто чтобы лучше меня слышать. Поджимает губы, глядя мне в глаза. Очень внимательно. Мой жест её смутил, и она не решается пересечь какую-то странную грань, начиная спрашивать о чем-то, ждёт, что скажу я. — Я это… ну просто, — я честно не знала как ей правильно объяснить этот поступок без пошлости и пристрастности, поэтому только краснела, как ребёнок, и прятала взгляд где-то в полу. Наверно, это сработало, как сигнал моей искренности. Не знаю, хотела ли она что-то сказать, или просто в очередной раз убедилась, что я это я, но вид у неё был ни капли не удивлённый и… влюблённый? Она смотрела на меня, как на игривого котёнка, вывалившегося из мешка, пыльного и неуклюжего, но любимого. Как она только терпит все мои глупости? С такой любовью и поддержкой принимает их, что я чувствую, что я ей правда не безразлична. Заливаюсь краской ещё сильнее, чувствую, что она начинает тихо смеяться, прижимая руку к щеке, и отводит взгляд.  — Какой же ты ребёночек… — прикладывает пальцы к щекам, чтобы снять с них напряжение, и смотрит на меня, покачивая головой, и блуждает взглядом по полу. Не спускаю с неё взгляда. Какая же она сейчас хорошенькая. Боже, я никогда не перестану влюбляться в этого человека, в это неземное существо, в котором нет совершенно ничего от нашей реальности — равнодушной, серой, унылой — она влюблённая, и я тоже, поэтому всё плохое утекает, оставляя нам только вечно сияющую чистоту на холодном небе. Мы так неожиданно столкнулись взглядами, что я дёрнулась. Она начала ещё шире от этого улыбаться, как будто совсем забываясь. — Да не бойся ты. — Смотрит на цветы и смеётся, и я смеюсь, но она от души, а я — нервно. Не верится, что всё так. Этот лучик греет даже в холодное время, даже когда тухнет сам, ведь даже сейчас она такая печальная. Вот чудо чудесное! Какое же она чудо! Любящее, понимающее чудо! — Сжалась вся, — Трёт меня по плечу. Протягиваю цветок, и она принимает его, кивнув головой и чуть присев.  — Спаси-и-ибо. — Говорит тихо-тихо, очень лично, вытягивая долгую и глубокую «и». В голосе скользит поддерживающая улыбка, как будто она больше всех на свете хочет передать её мне. Так странно каждый раз получать это «спасибо». Она никогда не забывала сказать его, но каждый раз ты чувствовал, что это не акт приличия, не машинально сказанное приличие, которым заряжен, как патронами, каждый деловой разговор, а личное «спасибо» именно тебе и именно за это. Ты его берёг потом в воспоминаниях вечность, как самую ценную вещь.  — За что? — Изумление и умиление на её лице, так мило вытянулись губы в трубочку, брови подпрыгнули… как она это делает? Как остаётся такой чистой всегда? Понимаю, вопрос риторический, знаю за что, только показываю, что всё это пустяки, что мне не сложно сделать это, что это правильно и что это вообще ничего не значит. С проявлением этой бунтарности я не стала хуже или глупее, я не перестала быть Диной «мышонком» Любовицкой, которая смотрит на всех широко открытыми глазами, а только укрепила своё звание.  — Вы такое… чудо. — Решаюсь, словно прыгнула с вышки в море. В море её умиления и радости — они меня обхватили со всех сторон, как толща морской воды, оглушая на несколько секунд. Стоило только глянуть ей в лицо, и стало бы понятно, как её это растрогало — сияет, как солнце в первый день весны — горячо и ярко, несмотря на стужу вокруг. — Настоящее чудо — это ты. Откуда ты только такая? — Любуется ситуацией с высоты своего разума, хочет что-то сказать, но не может собраться, потому что каждый взгляд на меня оживляет воспоминания о фразе, прозвучавшей вслух. И она раз за разом отводит взгляд, только качает головой, оставаясь наедине со своим маленьким счастьем у себя в голове. Вся пара прошла в каком-то странном молчании, но оно не было напряжённым, скорее наоборот, звенящим. Несмотря на середину февраля в аудитории как будто стояла весна, потому что Бахтина, хоть и рассказывала неторопливо и спокойно, выглядела, так по-весеннему свежо, вся в светлом и мягком, чувствовалась тонкая вуаль радости в её голосе. Но всему причиной был этот чёртов цветок, который заставлял мою кровь кипеть при каждом взгляде на него. Это метка, знак, что я люблю её. Все этого не знают, но подсознательно теперь чувствуют, что она кем-то любима. Как только пришли ещё люди, она сразу же послала одного на кафедру за вазой, и поставила её на преподавательский стол. Она сегодня была центром аудитории, светила каждому, как маяк, а я видела только одно — Дарью Константиновну, которая каждый божий раз, как поворачивалась к аудитории незаметно проскальзывала по кустику роз взглядом, и на её щеке появлялась крохотная ямочка.