«Даш, я с Асей и Тимуром в бар, можно?»
«Ну что ты спрашиваешь? Можно, конечно» «Только не до поздна. Можно?» Улыбаюсь.«Ну это же бар…»
«Ладно… Тебя ждать?»«Нет, ложись. У тебя пары завтра.»
«У вас тоже, Дина Эдуардовна. Сто двадцатая группа, медики, ты не забыла?»«Я помню. Ложись спать, постараюсь не очень поздно»
«Ладно…» Уже вижу её осуждающий взгляд. Прости, Любимая! «Люблю!»«И я!»
И в итоге я приходила, вообще-то не очень поздно, двенадцать для бара — это ранняя рань, но для Даши это была поздняя ночь, потому что не только начинался новый день, но и потому что спать она хотела очень. И хоть я отправляла её спать, она каким-то незамысловатым образом придумывала причину, по которой ей не удавалось уснуть до моего прихода. Захожу в спальню, ложась рядом, натягиваю одеяло, подползая к ней сзади. — От тебя пахнет спиртом, — фыркнула она. — А ты чего не спишь, моя дорогая? — Улыбаюсь, понимая, что она ждала меня. Знала, что я приду и буду вонючая, грязная, пьяная, и ждала, даже несмотря на то, какая я буду отвратительная. Брезгует, но любит и не отгоняет, давая себя обнять. — Люблю тебя. — И я тебя. Спи давай. — снова фыркает, но чувствую, что она успокаивается, расслаблено и спокойно выдыхая. — Ладно. И вся наша жизнь настолько напоминала тихое семейное счастье, что мне иногда казалось всё слишком ненастоящим. Как будто нас придумали, да и она вот-вот куда-то денется, исчезнет, случится что-то плохое. Мне иногда было так волнительно. А Даша уже ничего не боялась. За годы разлуки она успокоилась и стала как будто взрослее, хотя в душе всё ещё была испуганным ребёнком. Но только тогда, когда можно было, а когда нужна была защита мне, она давала её в полной мере, превращаясь с заботливую и нежную тетю, которая могла полностью укрыть меня, унимая страх и дрожь внутри одним касанием, как будто топя в своей нежности. Один миг, и я входила в состояние умиротворения, потому что она поглощала страх и волнение любовью и нежностью. Когда Дашу положили в больницу с какой-то чепухой, я чуть не сошла с ума. Таскалась к ней туда каждое утро и вечер перед работой, принося всякие мелочи. По утрам меня не пускали, и я только приходила, приносила её любимые конфеты, чай, все, что она так любила дома и стеснялась попросить в больницу. А вечером, сидя в очереди, я прятала цветы за спиной, чтобы, когда она вышла из палаты в халате и тапочках, такая вся не расчесанная и по-домашнему не накрашенная, стесняясь идти у всех на глазах ко мне, иногда прикрывая лицо рукой, чтобы люди не поняли, как она краснеет, стесняется, как девчонка. Она просила приносить ей книжки, чтобы было чем заняться, но я тащила все. К концу недели она туда чуть ли не переехала, потому что каждый раз все происходило одинаково: — Это тебе. — Ну, Дина, ну зачем… — сразу же торопливо вступала она, начиная нервно поправлять очки, пытаясь спрятать своё смущенное лицо от всех. А мне было все равно, я хотела чтобы она знала, что я её люблю. Никогда я так не скучала, чувствуя что рядом со мной пусто. Мы жили вместе не так долго, но я уже так привыкла слышать, как она встает на два часа раньше меня, и, хоть и кралась, как мышка, на кухню, шумела чайником и посудой, чтобы выпить чая и собраться на работу, я её слышала, и на каждый её вопрос «Я тебя утром не разбудила?», отрицательно качала головой, делая наивный вид. Как она напевала что-то, мурлыча под нос, пока готовила, как она устало ложилась на кровать, натягивая одеяло. Я чувствовала, что она еле-еле доволочилась до кровати, падая на неё без сил, закрывала глаза, а я, уже валяясь в кровати, подползала сзади, обнимая и накрывая её одеялом. С ней ничего серьезного не было, какая-то мелочь с сердцем, и легла-то она всего на неделю, но это была самая тяжёлая неделя в моей жизни, потому что я как будто… Как будто никогда никого не любила настолько сильно, что могла себе за одну минуту придумать тысячу итогов одной истории, после которой мне хотелось плакать. Даша, собирая сумку в больницу, только закатывала глаза, кладя какую-нибудь очередную кофточку, аккуратно складывая в прямоугольник. — Дин, я же сказала, ничего такого… — Улыбается. Довольная от такого взволнованного внимания к себе, потому что я, как узнала, ходила за ней хвостом, следя за каждым шагом, хватаясь помогать ей делать все и вообще не давая ей прохода. — Дин, да я же не умираю, в конце концов! — смеялась она, когда я вперёд неё хватала с продуктовой ленты пакеты, оставляя Дашу стоять, уперевшись руками в бока. — В больницу не кладут же просто так… Даш. Ты себя как чувствуешь? — Большие и внимательные серые глаза в очередной раз сверкнули на меня, уже не желая ничего говорить, потому что этот разговор состоялся за последние три дня сто раз. Она понимала, что меня, которая сама себя накрутила, было возможно успокоить только под вечер, потому что когда я начинала этот разговор уже в кровати, когда Даша хотела больше всего на свете спать, она обнимала меня, начинала почесывать мою бедовую голову, заставляя забыть все на свете. Я не могла устоять перед её нежностью и просто засыпала, растворяясь в Даше. — Хорошо, Дин… — отвлекается от сбора сумки, садясь на краешек кровати и смотрит на меня. — Ну ты чего? — тыкает в бок аккуратно, привлекая внимание. Смотрю на неё глазами верного и преданного щенка, знаю, что говорить что-то бессмысленно, потому что скорее всего уже надоедала Даше со своими причитаниями, хоть она всегда и терпела их, ласково и терпеливо отвечая. — Всего неделя. — Целая неделя… — Мышонок мой… — ложится рядом с ней опуская голову ей на живот. — Сто лет в обед мне, а переживаешь, как бабка ты. — Шутит, прикрывая этими шуточками удовольствие, от того, что я настолько её люблю. Единственное волнение, которое она не могла взять под контроль — это страх за отношения с моими родителями. Она боялась, что испортит мои отношения с ними, которые и так местами были сложными, потому что нередко я злилась на них из-за какой-то чепухи, а она успокаивала меня, после того, как я ходила по квартире и топала ногами, хлопала дверьми, причитая. Но тут было другое — они могли её не понять, не принять, заложники стереотипов, они могли бы увидеть в ней совсем не ту Дашу, которой она являлась, а другую, такую, какую положено в ней видеть. Которой она была для всего мира. А я и моя семья — это не весь мир; это отдельная реальность, в которой все были честными и открытыми, без ярлыков и пометок. Люди. Но все получилось просто прекрасно. Мои родные не сразу поняли, когда я сказала, что приеду с Дашей, но она их абсолютно очаровала своей робостью, скромностью и застенчивостью. Сказав, что она моя преподавательница, уточнив возраст и статус, я создала такую шумиху, отец был готов выгнать меня из дома, мама задавала миллион вопросов «как же так» и «ну ты же нормальная», никто не мог понять, как я сошлась с этой мамзель, которая по их мнению пользовалась мной; всем в голову приходила одна картина — я везу какую-то тетку, хабалку, какими обычно бывают дамы её возраста, с вульгарно-безвкусной одеждой и отвратительными манерами, как будто все на свете ей что-то должны только за то, что она родилась такой, но на порог я зашла с Дашей, ввела её под руку, представила, потому что она стесняясь сказать даже одно слово. Только тихо мурлыкнула «Здравствуйте». — Ну как я пойду, они на меня посмотрят и выгонят, ты посмотри на меня, — стоя перед домом начинала паниковать она, быстро и неглубоко дыша. — Ты отлично выглядишь. На самом деле я сама переживала. Но больше за неё. А что если её обидят? Что если не поймут и скажут что-то такое, от чего она расплачется, ведь она такая хрупкая и ранимая. Застенчивая, как ребёнок. Сто часов выбирала платье, чтобы появиться первый раз в хорошем виде, всю дорогу спрашивала как у неё с лицом и волосами, очевидно чувствуя, что её вид, каким бы он ни был, не устроит моих родителей, только потому что она старше. Не спала всю ночь в поезде, читая книжку, а я сквозь сон слышала, как у неё трясётся нога под столом, потому что вместе с ней позвякивал и стакан на столе. В итоге пришлось слезть, садясь рядом. Сказала, что выспалась, но меня сморило через пол часа, и я так и спала на соседней полке, иногда просыпаясь, пока Даша агрессивно читала книжку, пытаясь сбежать в неё, но мысли у неё были только про одно место. — ты им понравишься, как ты можешь кому-то не нравиться? — Убираю её выпавшую прядь за ухо и быстро целую, а она улыбается, краснея, хоть и не верит мне. Стоило ли говорить, что я всегда на её стороне? Что я сделаю все для неё, потому что эту любовь я нашла сердцем, а не получила в подарок с рождением, потому что родители мне достались, какие достались, а Даша просто оживила моё сердце, делая его настоящим. — Я с тобой. Правда. Что бы не случилось. — Сжимает мою руку, боясь отпустить. Я держала себя в руках ради неё, только потому что сейчас она этого сама с собой сделать не могла, поэтому, свернув все свои дрожащие поджилки в один тугой комок, я надела улыбку и потянула её нежно за руку домой. — Здравствуйте, — Кивает моя мама, оглядывая её. Ах, какая Даша была в ту секунду — как пятиклассница на ковре у директора, красная, щеки горели двумя алыми пятнами, с опущенными испуганными глазами под очками, стесняется посмотреть в ответ на женщину примерно её же возраста, и прячет одну руку за спиной, а второй сжимает мою, чтобы я держала её всё время и даже не думала отпускать. — Здравствуйте. — Мам, это Даша, я говорила, — выступаю. — Мы купили… — вытаскиваю из-за наших спин пакет, отдавая. Мама берёт и, видя то, что вообще-то давно хотела, не признается, что ей нравится, чтобы не выглядеть глупо и слишком наивно перед Дашей, щурится, потому что не хочет признаваться. — Это Даша выбрала, — говорю я. Это правда. Я только подсказала, что именно нужно искать, а Бахтина таскала меня по магазинам целый день, придираясь к каждой мелочи. — Спасибо, — Кивает моя мадам Даше, долго и мучительно глядя, даже не моргая. — Ну раздевайтесь, все вас ждут. Даша так переживала, почти все время. Поэтому молчала. Все время только смотрела по сторонам, жалась ко мне, когда это было можно, а когда нельзя, только, сложив руки около живота в закрытой и защитной позе, слушала, иногда отвечая на какие-то вопросы так коротко, что казалось иногда, что она не понимает, чего от неё хотят. Бросалась всем помогать, предлагала помыть посуду, раскладывала на столе всё, что ей передавали для этого. Но все изменилось, когда после ужина мама зашла в гостиную. Я сидела на Диване, с кошкой которую мы привезли с собой, и показывала что-то пятилетнему брату Лёве, который сидел у Даши на коленях, прижимаясь к ней всем своим маленьким телом. Его пугала Маруся, потому что она-то чувствовала себя, как дома, прыгала по дивану, гуляла по комнатам, и вообще делала, что хотела, но вела себя очень прилично, только по-хозяйски гордо смотрела на малыша, от чего он прижимался к Даше, которая закрывала его руками, приобнимает и что-то объясняет, показывая на Маруську, которую я держала. Так как кошка была у меня, самой безопасной для него позицией казалась Даша — к которой он сразу же прыгнул на руки, когда она его позвала, чтобы просто поздороваться, но Маруся внесла свои коррективы в это. Лев был готов с ногами на неё залезть, а Даша только испуганно и робко дёрнулась, чувствуя, как маленькие руки хватаются ей за кофту, чтобы быть подальше от животного. Она так внимательно и вдумчиво говорила с мальчишкой, что он слушал её, смотря прямо в глаза, пока Бахтина наклонилась к его лицу и, то и дело убирая выпадающие волосы за ухо, кивала, говоря что-то. Чувствовала себя в своей тарелке — дети её не могли не любить, потому что дети любят добро. — Тебе сколько лет? — Её голос не был таким ласковым ещё никогда. Я смотрела на неё и не могла налюбоваться и наслушаться. Такой она стала в один миг сладкой, когда увидела Лёву с игрушками, так вдруг раздобрела, что я уж и не помню, как мы оказались на Диване. Она только посмотрела на меня молящими глазами, а я, с Марусей на руках, кивнула, давая разрешение, которое у неё и так было, пройти в комнату, заводя разговор с ребёнком, со всей ответственностью, как будто у неё кто-то принимал экзамен. В ответ на вопрос Лёва показал ладонь, суя ей почти в лицо маленькие пальчики. Ещё стеснялся с ней говорить, но чувствовал себя совершенно спокойно у неё на руках — ещё бы! Столько любви она вкладывала в это, мне даже было удивительно обидно, что нет ко мне столько, но я её не осуждала ни разу, только чувствовала, что она счастлива, держа своими как будто такими строгими руками преподавателя с самой большой нежностью на свете малыша. — Пять? Хорошо, — ответила она, дождавшись его кивка. — А ты цифры знаешь? — он снова кивнул, облизывая губы. — И я знаю. — Я улыбалась от иронии ситуации. Никогда ещё преподаватель высшей математики не объяснял математику пятилетнему малышу с такой серьёзностью в голосе, как будто от этого зависела её жизнь, — А математика что такое знаешь? — Он отрицательно покачал головой. — Ну не страшно, я научу потом… Вот смотри. Марусе вот столько лет, — Она подставила ему две ладони, на которых было разогнуто шесть пальцев. — Это больше чем тебе? Лев, закусывая губы, долго смотрел, а потом очень широко кивнул, снова глядя на неё, как будто хотел получить похвалу и одобрение именно от неё. — Молодец, — она произнесла это с нажимом, почти по слогам, с таким удовольствием, что Лев тоже начал улыбаться. — А насколько? — Она все ещё предоставляла ему свои руки, и мальчишка, не долго думая, начал загибать пять пальцев, на её руках как будто играя с ними, а она поддавалась, пока в итоге не остался один. — Столько? — Лев кивает, хотя по нему понятно, что он не очень-то уверен. — Умничка. — трепет его по волосам, а я смотрю на маму, которая сложив руки на груди, улыбается как-то осторожно. Ей так в новинку подобное. Но я вижу, что ей нравится Даша. Она не могла ей не понравиться, потому что объективно, Даша лучше, чем я. Чем кто угодно на свете. Когда пришёл папа, он притащил цветов, и мне и Бахтиной. Я закатила глаза, а она потеряла дар речи, успевая за миг до этого тихонько произнести одними губами «спасибо», и раскраснеться. — приятно познакомиться милые дамы, — он прошел, как и любой среднестатистический отец уверенно потрепав меня по волосам и смачно чмокнув, так, что мне было аж неловко, а Дашу, стоявшую рядом со мной, он только приобнял за одно плечо, кивая, и, получив в ответ робкую румяную улыбку, усмехнулся, растягивая широкие усы и губы в широкую хохочущую улыбку. — Наконец-то хоть что-то хорошее в этом доме. А то Динка такая противная. — Усмехается, проходя. А я вижу, как Даша закатывает глаза, поворачиваясь на меня, мол «мне то не знать» и смотрит, понимая, что не она одна так часто терпит мои смешные выходки. — Как к вам обращаться? — Как хотите, — лепечет она, опуская глаза в цветы. — Вопрос не скромный, а лет вам сколько? — сорок восемь, — совершенно спокойно отвечает она. Даша была готова к этому вопросу, поэтому он её нисколько не смутил. Она весь вечер как будто собиралась с силами, чтобы спокойно отвечать на вопросы про возраст и не смущаться, хотя я понимаю, что ей неловко рядом со мной. — а, — кивает папа, — так ты ещё девчонка! — Стоит заметить, что разница них была всего два года, — Ну тогда Дашей можно? — Можно, — вечером она свалится без сил, потому что за сегодняшний день она так много смущалась, что у неё голова будет полупьяная от этого. И всё это продолжалось так долго, как будто всё, так и должно быть. Я ходила с Дашей отмечать новый год с друзьями. Ася с самого начала нас звала вместе, потому что «важная мадам», как она иногда её называла, была ей так же любима и важна, как и мне. Она с самого начала с теплотой относилась с Дарье Константиновне, несмотря на то что математику не понимала совершенно, но это было и не важно, потому что любила она Бахтину не за математику, которая была частью её, а за то, какой она была, а была она замечательной. Время текло с бешеной скоростью, Дашин юбилей — пятьдесят пять лет — мы отмечали у меня дома. И, господи, что это был за день. Наверно именно тогда я почувствовала, что всё утряслось совершенно, потому что мама нас ждала страшно, с порога начиная расспрашивать про всё на свете. Папа принёс как всегда всякой милой мишуры — Даше такой букет, что можно было бы и приревновать, но я знала, почему он это делает — Бахтина нравилась всем. Всем без исключения, за её понятливость, добродушность, наивность. Даже Лёва её любил! Мы были с Дашей теми прекрасными тётками, которые редко приезжают, но каждый раз ярко, потому что со временем и я стала взрослой и серьёзной мамзель — работала в университете, ходила в строгих пиджаках и брюках, изредка покуривала, и была строгой и противной, студенты меня порой ненавидели, но всё-таки было в моих манерах что-то хорошее, потому что в итоге все отзывались обо мне хорошо и жалоб особо не поступало. Я просто была строгой, всего-то. А Даша… она навсегда осталась такой. Комично было за всем этим наблюдать, конечно, потому что мы были так не похожи, но вместе так едины. — Тёть Дин, как там в универе-то? Стоит? — Смеялся надо мной четырнадцатилетний Лев, пока я резала салат, тихонько проклиная всё на свете, потому что отменно готовить я так и не научилась, хоть и лет мне было уже о-го-го, целых тридцать три. Да и выглядела я соответственно — коротко постригла волосы, взгляд был каким-то прохладным, а руки твёрдыми. Всё к этому в общем-то шло. — Я тебе сейчас как дам, — пригрозила я ножом в руке. Смотрю на Дашу, а она улыбается, всё ещё стесняется, когда наблюдает за таким, не лезет в семейные сцены, опуская лицо вниз, чтобы спрятаться за очками и волосами. — Тоже мне умник. Сейчас как запарюсь, и не возьмут тебя никуда. Не советую со мной ругаться. — Нет, ну Даш, ты посмотри на неё, — садится рядом с Бахтиной, как будто пытаясь укрыться рядом с ней от меня, знает, засранец, что я с Дашей никогда ругаться не буду. А она не то, что испугалась, каждый раз как первый, смущена и растрогана, нервно поправляя очки, пододвигаясь, чтобы Льву было место, где сесть, начиная его внимательно и жадно слушать, потому что она относилась с особой внимательностью к Каждому моему родственнику. Льва она обожала, с самой первой встречи, как ему исполнилось пять — всё, она пропала, — можно было даже не спрашивать, где Даша, она с ним, играет, следит, слушает миллион рассказов семилетнего мальчишки про школу, согласно кивая, что-то объясняя, да и вообще он в итоге ей верил почти как себе, потому что не было дня, когда бы этот мальчишка не позвонил нам, и чтобы Даша не ответила, не спросила, всё ли у него хорошо, хоть искренне не понимала, за что он так любит её в ответ. Могла говорить с ним часами, допытываясь, не случилось ли у него чего-то, даже первый откровенный разговор о девчонках у него случился не со мной или с мамой, а тем более с папой, а с Дашей! Она просто пришла как-то раз в спальню, то ли как будто пьяная то ли расстроенная, то ли наоборот настолько счастливая, что по одному виду было сложно понять, что именно с ней творится. Опустилась рядом со мной, пока я что-то дописывала по работе, и ждала, не отвлекая, чтобы что-то рассказать. — Так? — Не поднимая глаз от записей ласково спрашиваю, потому что вижу, что ей не терпится чем-то поделиться. Молчит. Поднимаю глаза, хмурясь, и вижу настолько счастливое лицо, покрытое сладким румянцем, что становится понятно, что она и слов-то не может подобрать. — Чего такое? — улыбаюсь. — Мне сейчас Лёва… Про девочку рассказал. — Поднимаю брови. Удивила. Лёве сколько, четырнадцать? Не постеснялся ведь к ней пойти, Даша-то старше его в четыре раза, ещё и дамочка важная. Как же это всё-таки умилительно, потому что несмотря на это всё, для него она навсегда была моей милой подружкой. Самой милой Дашенькой на свете, которую он просто обожал за нежность и внимательность. Ох уж эта её привычка воспринимать всех и каждого всерьёз. Именно за это когда-то её полюбила и я. Наверно это и правда удивительная и важная черта, если даже через столько лет она цепляет именно этим. — Да? И что? — Ну я что-то там сказала… — застенчиво возит ножкой по полу, — но больше слушала, он там… — Замолкает, вспоминая, что это их личный разговор. Киваю. — Понятно. Поздравляю! — беру её за руку, мягко тряся. Она смущена. — Всё нормально? — Да, а что не так может быть? — Он же… Твой брат. — Закатываю глаза. — Да ради бога… Ещё из-за этого. Ты его любимица, не я. Так и должно было случиться, хорошо, что пошёл не к чужому, а к своей. Родня всё-таки надёжнее. Расплывается в улыбке, собираясь как будто реветь. Родня. Про маму и говорить не надо, с ней она могла говорить день и ночь, она находила общий язык даже с папой, когда он начинал в своей обычной манере ругаться на что-нибудь с нецензурною бранью и злостью, а потом, вспоминая про Дашу, извинялся, потому что чувствовал неловкостью, что выразился при ней. А она хохотала. — Родного брата… Вот Даша бы так никогда не сделала, да, Даш? — она улыбнулась и молча кивнула, подтверждая его слова. Он, довольный улетел в комнату, оставляя нас стучать ножами по доскам. — вот что ты ему поддакиваешь, ну он же нахал, — смеялась я с лёгкой обидой в голосе. — Ну он же ребёнок. — Этот виноватый тон. Но она не чувствует никакой вины, она просто любит это всё, и не решается заявить об этом громко. — Такой он, конечно, ребё-ё-ёнок, — Закатываю глаза. — Девушки, давайте режьте… Между прочим, Даша права. — Мам! На кухне раздался громкий смех этих двух мамзелей, которые ополчились против меня полностью. Но самым моим любимым… нет, не самым. Всё ещё одним из, но просто это случалось редко, поэтому так долгожданно, это посиделки в саду. После праздника Даша уходила куда-нибудь в сад, смотреть на яблони и вишни, которые были посажены вдоль забора у нас, качаться на качелях и читать какую-нибудь опять свою книжку. — Можно? — спрашивала я каждый раз. Она не злилась на меня, потому что подобным баловалась я раз в сто лет и только либо по очень хорошим дням или по очень плохим, и то иногда забывала. — Можно, — кивает она, быстро облизывая кончик пальца и переворачивая страницу, опуская глаза через очки. Чиркаю спичкой и закуриваю, глядя по сторонам. — Но это некультурно, — не отвлекаясь от книжки говорит она, без капли осуждения, только с улыбкой, как будто знает, что после этих слов я фыркну, как будто мне всё равно, но затушу её об землю и буду держать в руках смятую и грязную, чтобы донести до мусорки, потому что на землю она тоже бросать мне разрешала и не осуждала, но высказывалась в каком-то таком же стиле. «А так не поступают», и я уже не могла разжать пальцев, злясь на себя за то, что вообще достала её. Она каждый раз меня побеждала, потому что я сдавалась без боя. — Между прочим, вы уже не мой преподаватель, Дарья Константиновна. — Кивает согласно, и с довольным видом продолжает читать, вытягивая руку, чтобы я подошла и взяла её, садясь рядом. Вот так всё и было. Для всех она была Дашей теперь, потому что стала не преподавателем, а человеком, добрым, хорошим, настоящим. Какие-то отголоски этой непонятной и жестокой профессии, которая вся насквозь состояла из правил и законов системы, которая её породила было только моё обращение, которая я всё ещё иногда использовала, как память о тех временах, когда у меня тряслись поджилки, когда новая хорошенькая преподавательница входила в аудиторию. Когда я её не знала совершенно, когда она была далёкой и непонятной женщиной с матфака, которую нам поставили на замену, чтобы уже хоть кто-то нам объяснил эту дурацкую математику, от которой выли все.«Дарья Константиновна»