Не отрекаются любя. Ведь жизнь кончается не завтра. Я перестану ждать тебя, а ты придешь совсем внезапно. А ты придешь, когда темно, когда в стекло ударит вьюга, когда припомнишь, как давно не согревали мы друг друга. И так захочешь теплоты, не полюбившейся когда-то, что переждать не сможешь ты трех человек у автомата. И будет, как назло, ползти трамвай, метро, не знаю что там. И вьюга заметет пути на дальних подступах к воротам… А в доме будет грусть и тишь, хрип счетчика и шорох книжки, когда ты в двери постучишь, взбежав наверх без передышки. За это можно все отдать, и до того я в это верю, что трудно мне тебя не ждать, весь день не отходя от двери. В. Тушнова
Её внимательные глаза всегда были обращены на студента, внимательно слушая его рассказ. Какую бы чепуху он не нёс, она всегда слушала его с такой вдумчивостью, совсем не свойственной преподавателям «старой школы», но своей доброжелательностью и нежностью ей удавалось выудить из бессвязного рассказа двоечника те крупицы информации, увидеть каплю понимания и старания, или хотя бы надежду бедного испуганного или, возможно, безразличного студента, чтобы поставить ему три и отправить с миром. За это на Бахтину часто посматривали другие представители комиссии, но сказать ничего не решались своему начальству, только каждый строгий, придирчивый и непонимающий взгляд, пытался высмотреть где же в ней хранится этот нескончаемый запас доброты и веры в людей. В глазах, которые хоть и были равнодушны, но улыбались так тепло, давая уверенность бледным и испуганным детям в том, что их обязательно поймут и выслушают? Не прогонят с позором и осуждением, а выслушают, потому что это Даша, Дарья Константиновна, председатель комиссии, который своей строгой и не дрожащей рукой отчислял людей, если это надо? В губах, которые так редко улыбались, но все всё равно знали, что она любит это делать, что внутри она… добрая? Что душа-то у неё мягкая, что нрав кроткий и нежный, что она не растеряла детской искренности, верности своему слову и доброты за полвека. Никто не знал, почему эта холодная, одинокая и далёкая женщина так тепла со всеми. Не понимал. Её доброта сносила с ног, хоть она и выглядела, как человек, который мог бы иметь самое большое сердце, настолько, что ему под силу было согреть целый город, заглянуть в каждое окошко, согреть и укрыть каждый занесённый снегом двор, зажечь каждый фонарь и каждую неосвещённую улицу — её поведение зачастую было обратным — строгим, субординированным, отстранённым, она не строила стен вокруг себя, но точно обозначала границы. Однако люди верили, чувствовали, что в ней это есть, поэтому никогда не злились, если она строго и уверенно выносила приговор. Если она это сделала, значит есть повод, значит до этого она долго терпела, долго ждала, погружалась в вопрос с головой, задерживая дыхание, ныряла на дно, в холод, во мрак, сколько бы времени на это не потребовалось бы. Она была воплощением Фемиды, которая стояла судила со всей честностью и правотой каждого, только её глаза были открыты. Она рубила своим мечом, но не жестоко, потому что знала каждого подопечного в лицо. Стала местной легендой: каждый приезжий студент обязательно в рассказе об университете со звонком маме, подруге, другу, тёте, дяде, всем, не забывал упомянуть о глазах, которые проникали прямо в естество, и уже знали о тебе всё, которые видели всё, даже пыльные и тёмные углы, освещали дорогу, выводили заблудившихся и вытаскивали утопающих. «Мам, да она такая… Ты не понимаешь, она всё знает, она все видит… Добрая очень. Ну и что, что главная… а что, главные такими не бывают?» Эта важная дамочка имела столько поклонников, которые были не озверевшей от любви и страсти толпой, а миллион понятливых и нежных глаз, которые провожали её по коридору с улыбкой. И вот — жаркий июнь, самый разгар экзамена, отвечает пятый курс. Даша сидит, сложив мягкие нежные руки перед собой на листочке, в котором делала пометки, но взгляда не отрывала от отвечавшего, находилась в центре стола и была самой внимательной. Студент и говорил-то как будто только ей, всей душой болея за то, чтобы ей понравилось, потому что она одна была как будто внимательная, с отдачей, иногда менялась в лице, слушала, а не просто слышала. Девушка рассказывала ей. Именно ей. Потому что чувствовала, что Даше одной не всё равно на неё, несмотря на то что через них прошли за сегодняшнее утро уже десятки и десятки студентов. — Хорошо… хорошо, — опускает глаза в бумажку, что-то быстро в ней находя и, быстро подтянув очки повыше, прямо на горбинку, поднимает взгляд, чуть тряхнув волосами. — Это всё или что-то добавите? — Да, я… — Девушка замялась, осмотрев остальных членов экзаменационной комиссии, который занимались как будто своими делами. Кроме Дарьи Константиновны на неё смотрел ещё только один преподаватель. Остальные искренне верили, что понять ответ студента можно и без зрительного контакта, но для отвечавшей это больше походило на неуважение, поэтому, в глубине души плюнув на них, она снова посмотрела на Дашу, которая ласково улыбнулась в знак поддержки. — Ну ладно, в общем вы сказали очень много, — кивает она, опуская взгляд в зачётку. — Я думаю, это пять, — быстро и мелко пишет аккуратные и ровные буковки, которые выходили из-под её твёрдой, но нежной руки так аккуратно, как будто жемчужной, ниткой. — Спасибо за ответ. Поздравляю, — протягивает зачётку, в которую поставила только что отметку о последнем сданном экзамене. Даша всегда относилась с какой-то печальной радостью к последнему экзамену, потому что это всегда значило расставание. И если даже студент был самым нерадивым, ненавидел даже и её за что-нибудь, ей было всё равно, потому что расставание — это всегда грустно. Для студентки это был последний рубеж, поэтому она вдруг осмелела, и, берясь за другой конец зачётки, пока Бахтина подавала её ей, понизив голос до шёпота, потому что это было только для неё, только Даша должна была получить эту нежность и любовь, никто другой её не заслуживает, быстро проговаривает, глядя её прямо в глаза: — Спасибо. — А затем ещё тише. — С днём рождения, Дарья Константиновна. На миг Даша зависла — не сразу поняла, что именно ей сказали, поэтому, наверно, выглядела довольно глупо и растеряно — приоткрытый рот, с расслаблено опущенными уголками губ, белые зубки выглядывают из-под верхней губы, непонятливо прикрытые, глаза, но нахмуренные брови, их еле-еле видно из-за округлых очков, сидевших так высоко, что прикрывали глаза полностью, отражая яркий летний свет из окон. Да и общая поза странная — осунувшиеся плечи, вытянутая вперёд голова, короткое каре, которое как будто было продолжением шеи с мягкой от возраста кожей. Мягкая и добродушная преподавательница, которая ничего из себя не строит, потому что не борется. Она могла бы бороться за студентов, но… Для девушки это конец войны и победа, поэтому Даша была максимально отстранена от её дел, сидя больше для интерьера, чем для пользы или красоты. Поэтому и выглядела, именно как одна из десятков и сотен преподш, немного равнодушных и улыбавшийся из вежливости, единственное отличие — внимательные глаза, растерянные от одной фразы девушки. Опомнилась, закрывая рот и выпрямляясь. На щеках появился лёгкий румянец, и она, отпустив зачётку из пальцев, оставшихся на секунду неловко висеть в воздухе, улыбнулась коротко неуклюже-косой и застенчивой улыбкой, кивая. Вся эта сцена длилась секунд десять, но для Даши как будто целый год, потому что она редко получала подобное в своё адрес. Её печальная история не была секретом, многие знали, что она живёт одна, что у неё есть кошка, которую она очень любит, на праздники даже некоторые осмеливались ей подарить помимо небольшого цветочка или шоколадки, какую-нибудь мелочь для Маруси, о которой она упоминала вскользь и только в качестве мимолётно всплывшей истории из жизни, но по одним её глазам было понятно, как много она значит для хозяйки. Она ничего особо-то не скрывала, и часто ловила печальный и жалостливый взгляд на себе какой-нибудь молодой студенточки, до которой первый раз дошла история, что она живет одна в квартирке через два квартала. И вот такие вот молодые студенточки чаще всего и дарили всякие мелочи, всякие взгляды, улыбки, комментарии и комплименты, которые как им казалось выглядели естественно, но Даша знала, как всегда она всё знала, что они пытаются её подбодрить и дать почувствовать человека рядом. Они вступали в неловкие, но тёплые диалоги в лифте, на лестнице или где угодно ещё. Эти маленькие влюблённые девочки и мальчики, уважающие её ум, красоту и доброту… А Даше уже было всё не так страшно — с дня матфака она вдруг так успокоилась, потому что с того самого момента жила, и над её головой, в бездонном и бескрайнем сознании этой умной и великолепной женщины, сияла, как полярная звезда в январе одна мысль — любовь. Самое главное в жизни любовь, и она не то, с чем её сравнивали все великие, это не маяк, не звезда, не огонь. Всё на свете есть система, жестокая и ужасная, всё на свете подчиняется ей. Её придумали не люди, но без них бы её не было. Однако есть что-то и вне её, потому что нет ловушек, нет рук, нет мешков и банок, которые могли бы удержать любовь, она просто другая материя, как призраки, которым стены, горы, моря — это не преграда, потому что они даже не может коснуться их. Так вот если система — это таблица, то любовь — это листок, на которой начерчены те самые ячейки, потому что она вне, и никогда в ней не будет. Если есть что-то в системе, то обязательно есть что-то и снаружи, просто мы настолько привыкли видеть написанное на листе, что порой забываем о самом листе. Если что-то окружает нас всюду, значит мы его не видим, ровно так же как забывает о воздухе, потому что привыкли к нему. А Даша знала, потому что побывала «за стеной». Видела эту любовь. Она не чья-то, а она просто есть. В каждом взгляде, в каждом жесте абсолютно любого человека на свете, она есть искра жизни в каждом существе, мы её не видим, потому что, возможно, она не для нас, но она тут. И видя, как студенты улыбаются, как смеются, как злятся, она видела в них это, во всём живом. То, чего у неё, может быть уже нет, и, может быть, уже и не будет, но оно существует в мире и ей было этого достаточно. Ей для счастья было достаточно знать одно — что где-то в мире оно есть. Значит не всё на этом свете ещё потеряно. Значит у жизни есть шанс, и она будет верить в то, что кто-то будет на этой земле счастлив.Сила в любви.
— Спасибо, Вик, — кивнула она, провожая взглядом девочку. Идя по пустому коридору, Даша думала, что сегодня делать. Вечер не предвещал ничего нового, поэтому можно было бы задержаться на работе, и она, открыв дверь кафедры, прошла к своему столу, опуская папки и блонкот с телефоном, мягко придерживая их кончиками пальцев, но её внимание привлёк букет. Ах, она знала, что он придёт. Не ждала и каждый год думала, что наверно прошлый был последним, отпустила сто раз Динку, которая так и была её самой большой любовью, самой счастливой и любимой. Единственной. Может быть у неё и могли бы быть другие, но они были ей не нужны, она не хотела менять ничего в своей жизни. Улыбнулась, убирая волосы за уши, и, закрыв глаза, поднимает цветы к лицу, неуверенно и скромно опуская нос в нежные пионы, ласкающие бархатными лепестками её по улыбающемуся лицу. Почему-то букеты от Дины всегда пахли по-особенному, по-особенному нежили её щёки своими робкими лепестками, были лучшими и самыми любимыми. Каждый раз давали веру в том, что где-то на свете, на крохотной планетке, на которой живёт ничтожная часть людей, если сравнивать её с объёмом всего бытия, всей вселенной, и где-то там, по какой-то улице, под каким-то другим небом, среди каких-то других людей есть человек, который её всё ещё как будто любит. Записка! Должна быть записка! Даша раздвигает цветы, и нащупывает среди них плотную бумажку, на которой уже видит знакомый почерк. Прижимая букет к груди, так, чтобы большие розовые цветы упирались ей прямо в щёку, свободной рукой подносит к глазам записку, щурясь. «Милая! С днём рождения, любимая.Люблю. Скучаю. Дина»
Даша улыбнулась, переворачивая бумажку, проверяя всё ли нашла, и, снова опуская глаза вниз, прямо в букет, зарывается носом в объёмные и нежные лепестки, пахнущие свежестью и нежностью, чувствуя как они как будто целуют её щёки. Она не обижалась и не расстраивалась, что написано мало, что принесли их, бросая тут, не в руки, потому что они всё-таки пахли её счастьем. — Дарья Константиновна. Раздаётся спокойно и как-то по-обыденному просто сзади, но у женщины от неожиданности и испуга колет сердце совсем по-старушечьи больно и волнительно, и она успевает только отвести лицо от букета, поднимая испуганные глаза на источник звука, пока руки, как будто испугавшись, что у неё отберут её самый ценный, единственный подарок, единственный ещё и потому, что потеряв именно и только его один она бы расстроилась. Руки механически и неосознанно вжимают в грудь со всей силы цветы до хруста. Она оборачивается, как в театре, в тени кулис, перед выходом на сцену, уже началась музыка, весь мир в ожидании затаил дыхание, слышно только как чьё-то робкое сердце едва-едва дрожит, глухо постукивая в этой трепетной и уважительной к чьему-то самому важному моменту в жизни, осталось только выйти артистам, и нежный балет двух сердец даст свой первый и неуверенный аккорд. Даша щурится, подтягивая очки, и замирает, комкая обёрточную бумагу маленькими испуганными пальчиками. — Не узнала…? — робко произносит голос то ли с испугом, то ли с улыбкой. А Даша может только стоять, приоткрыв рот, чувствовать, как трясутся руки, как подкашиваются колени, и как на глаза наворачиваются слёзы, заставляя нижнюю губу в печальной судороге поджиматься. Даша закусывает её, чтобы не выглядеть слишком жалко из-за этого, но это только добавляет комичности её виду. Как всегда она не может придумать ни одного слова, которое бы помогло ей хоть что-то ответить в этой ситуации, растерялась до страшного, солнышко, потому что около чужого стола стояла высокая, гибкая, как хлыст, вытянувшаяся и повзрослевшая Дина, неуверенно сложившая руки около живота в замок. Как будто стесняется подойти, не решается, потому что… вдруг Даша её не примет? Вдруг она скажет «пошла вон», за то, что она её однажды бросила, за то, что предала. А Даша… а Даша стоит, её бъёт дрожь откуда-то из низа живота, ноги уже ватные, настолько, что слабая рука пытается найти за спиной стол, чтобы опереться, но он далеко, и Даша, неуклюже поводив слабой ладонью в воздухе позади, проваливается в пустоту, и, быстро обернувшись, убеждается, что опоры никакой нет и, покачнувшись и подшагнув назад, чтобы не упасть, замирает, понимая, что бежать некуда. Теперь не спрятаться от самого желанного, того, за что её ненавидели, кажется, все; теперь не закрыть глаза, как она научилась делать за пять лет. Сбежать под осуждаюший взглядом невозможно, и Даша просто закрывала терпеливо и покорно глаза, чтобы не было так обидно, а теперь даже и это не получится. Страшная усмешка над её не по годам юной и честной искренностью и добротой вот-вот ударит, и она стоит, понимая, что так тому и быть, наверно. Такая малышка она теперь. Не потому что по плечо своей любимице, не потому что неуверенно и испуганно опускает лицо, боясь, что ей нельзя смотреть в ответ. Она меньше по размаху, по масштабу — у ног молодой девчонки целый мир, все двери распахнуты перед юной и горячей душой, которая может оттолкнуться сильными ногами, и мощные крылья утащат её в облака. Разве теперь есть место ничтожной и ничего не значащей преподавательнице рядом с ней? С её необъятной величиной? Она стояла и даже не решалась ничего сделать, потому что то ли не верила, что всё по-настоящему, то ли не понимала, что это правда Дина, и снова отказывала себе, потому что она не достойна. Она — Бахтина Дарья Константиновна — одинокая, брошенная и ничего не значащая женщина, стареющая, дряхлеющая, разваливающаяся, как старая телега. А перед ней… девушка в расцвете сил — прекрасная, стройная, высокая и прекрасная. Грациозная, как породистая лошадь, крепкая и такая изящная. Разве она посмотрит на неё теперь? Скажет, что любит, хотя бы вспомнит, как Даша её любила, любит и сейчас? Бахтину чуть ли не сносит с ног — Дина по-ребячьи (как и много лет назад, во всей своей детской искренности и наивности) бросается к ней, опуская руки ей на шею, так неуклюже и по-откровенному грубо, только бы как можно скорее прижать её к себе, наконец-то почувствовать её, как ребёнок, который жил как будто ради этой минуты. Почувствовать свою Дашу, которую она бросила на произвол судьбы, попросить прощения, обнять, залечить этим касанием каждую рану, собрать разбитое и уставшее сердечко в ладонях и согреть его своим дыханием, спрятать Дашу под курткой, ближе к горячему естеству, укрывая от бури и ненастья, не отпускать больше никогда и беречь. Как самую хрупкую и слабую фею, которая может растаять или сломаться от грубого взгляда. Даша замирает, тихо, робко и неуверенно, краснеет, опускает ресницы на алые щеки и боится даже поднять руки, чтобы обнять Дину в ответ, пока девочка сжимает её так крепко, что цветы оставшиеся между ними начинают похрустывать, прилегая нежными лепестками прямо к коже. — Прости меня, прости, прости, — шепчет девочка прямо на ухо, гладя Дашу по волосам, часто и с силой в руках, какой очень давно не испытывала, потому что ни сама, ни кто-то другой за неё не боролся, не хотел её. Не ласкал так. Как будто она правда любима. Дарья Константиновна все ещё понимает все на свете, как и то, что сегодня один из сотен дней, которые начались и закончились как все другие — скорее всего это сон, мечта и обман больного рассудка. Она упала в обморок от жары, или уснула дома, просто это сон, в котором она не ориентируется. Стареющим женшинам свойственно видеть то, чего нет на самом деле и верить в это. Забываться в мечтах, начиная дремать в кресле, что могло произойти? А вдруг она в больнице, спит под капельницей под писк приборов? Все может быть, только, кажется, не это… Поэтому плачет. Потому что знает, что все это неправда, что такого счастья на свете больше нет. Она, бедняжка, вся дрожала, робко поднимая глаза снизу вверх на Дину, которая прижимала её за голову и плечи к себе, не решалась ничего сказать, закусывала губы, пока брови складывались домиком — она настолько испугана и смущена, не может даже начать говорить, потому что не может позволить себе установить контакт с Диной. — Даш, Дашенька, — Тонкие и длинные пальцы девочки тянутся к её лицу, быстро стирая горючие слёзы, а появляются новые и новые, и Дина не устаёт убирать, только улыбаясь, по-взрослому, по-матерински, нежно. Как же она выросла… Стала вдруг такой собранной, серьезной. Короткие волосы ей очень даже идут, как будто она и должна была быть с ними — строгая, важная и далёкая. Но она вдруг такая тёплая. А Даша всегда была плаксой, но в этом есть её прелесть. Она плакала. И плакала, из-за миллиона вещей на свете, а Дина не осуждала это и даже в какой-то степени обожала, потому что Бахтина — это и есть слёзы. Она была настоящей, чувственной и искренней, поэтому не могла не плакать, пропуская через себя каждую эмоцию. У Дины тоже в глазах слёзы, но от счастья и умиления, это Даша, как ребёнок, которого отругали на утреннике, и он стоит весь такой красивый, и рыдает, потому что думает, что испортил всем праздник. — Ты не изменилась совсем, — Плача, улыбается, убирая с её лица волосы, чтобы лучше видеть знакомое милое лицо, которое, как всегда, как несколько лет назад, надувалось от слёз, розовея, терялось, блуждая взглядом по сторонам, боясь заглянуть Динке в глаза напрямую. Такое же робкое и хмурое солнце, каким она была тогда. Была всегда. Дина смотрела на неё, и ласкала, чтобы взять Дашино лицо в свои руки, чтобы не отпускать никогда, или по крайней мере до тех пор, как она не скажет ей хоть слово, а то только слёзы и снова слёзы, и ни одного словечка. И взгляд. Испуганный и смущенный, стыдливый. Отведённый в сторону. «Могу ли я на тебя смотреть? Можно ли мне с тобой говорить, или мне нельзя, я недостойна?» — Ну ты плачешь, Даш. Ну скажи что-нибудь… — гладит её по плечам, по шее, снова и снова возвращая руки на пухлые щеки, — Ну ты… моя девочка, моя любимая, моя маленькая, — начинает целовать её в щёки, снова и снова, в нос, в лоб, губы, снова и снова, покрывая все лицо поцелуями и слыша как под этой нежностью наконец-то раздаётся первый звук — не громкий, но болезненный всхлип, вздох сочащийся эмоциями, которые сдерживались очень-очень долго, возможно даже через боль и невероятные усилия — она разрывается слезами, плачет, начиная в полную силу, как будто разрешила себе наконец-то реветь так, как хочется, как рвётся голое мясо изнутри, как она долго всё это копила и прикрывала фразой «у меня всё хорошо", обманывала сама себя и заставляла себя в это верить. — Даш, Даша, — Дина как будто не может нацеловаться, снова и снова касаясь её губами, в какой-то момент прижимая её снова к себе, кладя руки на заднюю сторону шеи и стоит, тоже начиная плакать тихонько, как будто осознав, что на самом деле происходит. — Дина… — Это было не слово, не шёпот — плачущий неверящий стон, с которым вдруг рухнуло всё внутри, как стеклянный купол, в который выстрелили из пистолета, в один миг он покрылся трещинками и в одну секунду упал, сложился, рассыпался, оставляя им бескрайний простор для чувств. Дина стояла, прижимая её к себе, а Даша не выпускала букета из рук, как будто боялась, что трогать ей можно только его, потому что он настоящий, а Дину нельзя. Они покачивались, потому что Дина тоже плакала, но тихонько. Ласково смеясь и заглядывая счастливыми глазами в её поникшее лицо. — Прости меня, прости, я… Прости, — шептала девочка. Даша освобождает одну руку, с трепетом кладя её на спину Динке, робко касаясь, и закрывает глаза, выпуская с рваным выдохом недоверие к себе и своим чувствам. Можно. — Я вернулась, я теперь… с тобой, Даш. Ты меня не… можно? «Ты меня не…» не что? Дина оборвалась на полузвуке, и у женщины внутри всё ломается. Не разлюбила ли она её? Ей это важно? Она думает про это? Она вообще допускает такое? Конечно нет, конечно она ждала её, ждала каждый день, каждую секунду, надеялась, что она вернётся, верила, прятала всё, но верила, что однажды она сможет ещё хотя бы раз сказать девочке «я люблю тебя!», потому что не знала, чувствовала, что носила груди самое большое чувство, самое мощное, которое не угасало бы никогда, в котором она не сомневалась ни минуты. Она Любила Её, она знала точно, что это чувство не угасло бы никогда, и она бы если понадобилось, так и умерла бы с ним, и была бы самой счастливой, потому что знала, что она любила. А Дина? Дина думает, что Даша может её не принять, отвергнуть? Да скорее Динка ей укажет на дверь, потому что теперь всё по-другому. Даша другая, она теперь… теперь она… хуже Дины. Она всегда была хуже, но теперь особенно. Вместо такого привычного и уверенного «можно», которым Даша обычно отвечала Дине на вопрос «можно?» звучит что-то совсем другое, такое отчаянное и больное, потому что Дине можно всегда, можно было всегда и можно будет всегда все что угодно, что касается Даши. Она вся её. Вся для Дины и ради Дины, она готова жить только потому, что на свете есть Дина. Но нужно ли это Дине? Оттого и звучит совсем совсем отчаянно. — Не бросишь… меня? — неуверенно шепчет Даша, касается дрожащими кончиками пальцами шеи девушки, неуверенно дострагиваясь, и то, только за счет того, что сильные руки помогали ей, держа за плечи. Всё ещё плачет. Фраза глупая, как и тон до страшного наивный и откровенный, но это в неё говорит страх и стыд, который Дина вдруг так отчётливо почувствовала, останавливая своё взгляд на ней. — А?.. почему? Дина отодвигается на секунду, заглядывая в лицо своей нежной и робкой взрослой девочки, и чувствует такую вину перед ней, потому что Бахтина даже не решается ничего сказать — из её больших и потемневших глаз, из их потупившейся глубины катятся такие горючие слёзы, такие крупные, такие горячие. Она не издаёт ни звука, плачет тихо, как будто ничего и нет вовсе, но если заглянуть ей в лицо, станет понятно, что сейчас там все невыплаканные за столько лет слёзы, все, что есть, катятся и катятся, заставляя её задыхаться и тонуть в этом море, которое лилось у неё из страдавших до иступления глаз. Она, бедняжка, вся дрожала, робко поднимая глаза снизу вверх на Дину и, не решалась ничего сказать, закусывала губы, пока брови складывались домиком — она настолько испугана и смущена, не может даже начать говорить, потому что не может позволить себе установить контакт с Диной. Нужна ей какая-то там старая преподша, которая сидит и лежит в день больше чем ходит или стоит, которая предпочитает лестнице лифт, которая устало запрокидывает голову, потирая глаза, когда чувствует, что они устали от письма или чтения. Эта невзрачная, затерявшаяся в куче других таких же дамочек женщина, при виде которой, идущей по коридору, молодые люди перешёптывались, не потому что она была аристократичной и изящной, а потом что в её походке явно выделялись покачивания и усталость. — Ты такая… — на выдохе признаётся она, поднимая глаза к потолку, и выдыхает. В очках отражается свет лампочек, закрывая от Дины глаза женщины, но девочка видит, как из-под очков выкатывается горячая слезинка. В её словах словно собралось всё, что хранила в себе бездна, которая отделяла Дашу от Дины, не оставляя первой никакого шанса. — А я… другая теперь… Смотрит на неё большими и блёклыми глазами, отворачиваясь через секунду. «Столько всего случилось со мной. Нужна ли я тебе такая? » Даша видела себя не так, как раньше — как есть. Всё, что было, оставило на ней глубокий и некрасивый след, включая время, которое как будто понемногу снимало с неё оболочку молодой и стройной красоты, оставляя голую и уязвимую, оттого уже и не раз побитую душу. От неё не осталось уже почти ничего. Даша — огарок свечи, которая горела так долго, что от неё остался только маленький маслянистый комочек, да и тот вот-вот растает, и она угаснет. Как и всё на свете, покроется льдом, руки перестанут дарить тепло, дыхание уже не будет горячим, а взгляд понимающим. Она станет… равнодушной? Она уже чувствовала, как угасает, потихоньку засыпая на ходу, а рядом с пылающей жарким огнём жизни Диной осознала это очень точно, понимая, что теперь они не ровня. Дина лучше. Дина достойнее. Дина должна идти дальше, оставляя Дашу с её пыльной и старой любовью, потому что эти двое и Дина не подходят друг другу. Дина создана для большого мира, а Даша согласилась жить в одной крохотной квартире, храня на антресоли своё маленькое разбитое сердце. Она знала, что будет обузой для неё, потому что была такой несчастной всю жизнь, что однажды девочке надоест с ней возится, но… — Дашенька, — слушает так мягко, тепло и внимательно, готовясь, что сейчас ей снова скажут: «прочь», но девочка только гладит её по волосам, под которыми горячее от слёз и миллион переживаний голова. Поднимает очки с носа на волосы, освобождая переносицу и горячую кожу от их веса и что ещё важнее — милые глаза, которые теперь могу смотреть на неё прямо, сверкая каждой искрой. Не надо за ними прятаться, Дина знает, какая Даша. Ей не надо говорить и объяснять, она всегда её знала и помнила. — Я вернулась… выгонишь, пойду, только… дай мне хотя бы минутку. Обнять тебя. Внутри всё разрывается, и Даша, опустив взгляд, пытается сесть с тихим кряхтением, неуклюже тянясь руками к стулу, но его рядом нет, и она только как-то неуклюже сползает вниз, на что Дина скорее сама ищет стул, сажая её и опускаясь рядом на пол. Они сидели, бессильно, но счастливо обнимались и плакали, потому что обе впервые в жизни поняли, что это долгожданный конец этой печальной истории. Что невозможно прожить жизнь без горя и печали, невозможно остаться не задетым и не обиженным. В итоге, в какой-то момент жизни ты, весь израненный, но в этом нет ничего страшного, ты не становишься от этого уродом или отбросом. Люди прячут раны, потому что думают, что только они стали такими недостойными, но в итоге то… в итоге, когда ты любим, тебя любят даже потрёпанного и слабого, потому что любят. Между ними звучит едва слышный, робкий и испуганный трепетный шёпот, который, наверно, даже не нужен в озвучке, потому что и так все понятно, но Даша говорит, чтобы точно быть уверенной: — Останься… Дина улыбается и в воздухе зависает этот смешок. Даша, не переставая лить слёзы, тоже осознаёт всю комичность этой неловкой и глупой встречи, и тоже улыбается, и плачет, выглядя, как ударившаяся коленкой девочка с мячиком во дворе с песочницей — смеётся и ревёт одновременно, не в силах совладать в эмоциями, падает Дине в объятья, растворяясь в руках, которые были всегда сильными для неё. В которых она могла чувствовать себя маленькой девочкой и реветь, прижимаясь полупьяной головой к сильному плечу и чувствовать, знать, что Эти руки не бросят — будут гладить по волосам, забирая из головы всё плохое через подушечки пальцев. Иронично, что именно тут, в этой комнате, когда-то Дина впервые стала «мышонком», стала другом, опорой, кем-то важным для равнодушной и растерянной женщины. Почему мышонком? Да потому что Даша всегда хотела эту робкую и невозможную любовь спрятать от всех, как крошечного мышонка в карман, чтобы никто её не обидел и не отобрал. Чтобы никто не смел даже слова ей сказать. Потому что хотела для неё быть героем, но Даша смогла бы защитить и спасти со своей нежной слабостью, робкой, испуганной страстью и больным и бессильным "героизмом" разве что…Мышонка. Маленького и слабого. Робкого и пугливого.
Какой была Дина в начале. Кто же знал, что эта крошка на самом деле герой этой сказки, а мышонок - Даша? — Только не выгоняй меня опять. — Сквозь бессильные и счастливые слёзы, Даша поднимает голову, глядя на девочку растерянно. — Ты о чём? — Гнусаво, как обиженный ребёнок говорит она, вытирая с хрустом бумаги рукой с букетом нос. — Вчера вечером… Дина не успела договорить, как Даша разрывается болезненным вздохом, на который девочка реагирует моментально, прижимая её назад к себе, чтобы не расстроить её снова. — Ты как вошла?.. — Хрипло спрашивает она, не открывая глаз. — У меня дубликат же есть… — Улыбается, прижимая к себе сонную и слабую Дашу в слезах.Дубликат, который она хранила на случай, если получится вернуться.