через восемь минут

Я написал бы тебе ещё Но здесь кончается Электричество Процесс умирания растянулся у него на двадцать лет. Но сначала он, конечно, об этом и не знал, потому что уже почитал себя умершим, когда сидел в импровизированном бюрократическом склепе и курил чужие папиросы. Даже они чужие. То есть, коленваловы. То есть, практические государственные, потому что всё теперь государственное, даже то, что принадлежит частным лицам. Сперва он думал. Потом умирание незаметно заменило ему мысли, поселившись в голове, в лёгких, в душе, везде, где только можно. — Если вам нравится убивает себя, Тимофей, я не собираюсь мешать, — говорит Коленвал. Он кивает и думает, как же хорошо, что не собирается. Как же хорошо, оказывается, умирать, надо было попробовать это раньше. Потом он вспоминает, что пробовал, и напивается вдрызг, так, что не появляется на Бирже, потому что не может встать. А возможно это умирание снова пришло посидеть на его плече, и придавило всем весом к земле, которая так вертится, крутится, мелется, что твоя мельница, и каждый жёрнов размером с глаз собаки. Бред, причём сказочный. — Вы бредите, Тимофей. (Да ты бредишь, Тимка!) Коленвал оказывается сидящим перед ним на корточках, неизменно чисто выбритый и хорошо одетый. Он не смотрит ему в лицо, потому что не хочет видеть отвращения, а потом поднимает глаза и не видит ничего — голова кружится, что твой глобус, и так же обещает слететь с ножки (шейки) и улететь в неизвестном направлении. Потом они оба сидят на полу, он думает, что пол, наверное, грязный и холодный, и говорит об этом Коленвалу. Коленвал морщится, как от зубной боли, и машет на него рукой, мол, молчи, болезный. Болезный и молчит. А пол все-таки грязный. Время растягивается, становится длинным и бесконечно странным, он думает, что вот ещё чуть чуть и оно схлопнется обратно. Времени не станет, не станет всего временнОго, как не станет и врЕменного, как уже не стало Временного расстрельного. Как не стало Тимофея Ивина, как не стало Твирина, как не станет ничего, потому что мир замкнулся сам на себе и не нуждается ни в ком больше. Нет времени в безвременьи, нет имени в безименьи. — А все-таки не стоит сидеть на полу, простудитесь, — говорит Коленвал и, вставая сам, подаёт руку ему.