Между сном и явью

Те, кто говорят, что в нашей жизни не бывает чудес, нагло бессовестно врут. Потому что только чудом можно назвать то, что за две недели, минувшие с печальной несправедливой смерти одного из самых шумных фабрикантов, в звёздном доме потихоньку воцарилась непробиваемая траурная тишина и никто не решался её нарушить без особо веского повода. Парни бродили по комнатам и, вроде как, занимались тем же, чем всегда — пытались весело и интересно проводить время — только выходило очень уж тихо и фальшиво. Девушки, как и всегда, общались между собой, только в три раза тише, чем обычно, и сами не понимали, почему. Просто что-то давило и мешало радоваться, смеяться, жить, как прежде. Может, отсутствие вечно маячащего по всем комнатам разом и устраивающего шуточные драки чудесного весёлого мальчишки. Как и его вечного спутника, но он хотя бы всё ещё был на этом свете, хоть и показывал всеми возможными способами, что уже не очень этому рад. Прохор надёжно окопался на трёх всё ещё сдвинутых кроватях, даже нос из-под одеяла редко показывал и говорил только с Сеней и Лёшей, как с теми, кто всё видел и может искренне разделить его горе, тоску и отчаяние. И они, к своей чести, пытались хоть как-то расшевелить Легенду, побудить его к жизни, плавно, осторожно и ненавязчиво, в такой момент главное не испортить всё ещё больше. — Прохор. Ну может всё-таки пойдём? — видя из под чуть приподнятого одеяла быстрые короткие качания головой, Бородин тяжко вздохнул и ближе пока не лез, но и что делать тоже уже не очень представлял, но сдаваться никак не собирался. — Ладно, не сейчас... Может тебе еды принести? — Нет. — тихо, коротко и убито, и такая реакция навела только на одну мысль, и тут же было принято абсолютно правильное решение как можно скорее её озвучить. — Я понял... Он снова снился тебе, да? — видя в ответ слабый кивок и теперь уже только вновь окончательно опущенное одеяло, парень всё равно не сдавался и осторожно, почти ласково похлопал несчастного по предполагаемой спине, выход сейчас оставался только один и был, наверно, не самым худшим. — Погоди, я кое-кого позову. Не волнуйся, никого лишнего. Скоро приду. Легенда и думать не желала, кого, куда и зачем приведут, мог только вновь прижать к себе любимую подушку и уже даже не плакать, нет. Скорее горько беззвучно выть, единственное, что сейчас действительно выходит идеально, и этот идеал лучше хотя бы гаммой передаваемой одним взглядом адской боли. Дима прочитал бы эту боль по его глазам, он всё понял бы, и сделал бы тоже всё, чтобы хоть что-то исправить, но... Он никогда уже не вернётся. Никогда. Никогда уже не уснёт на его груди, на его руках, никогда не прижмётся перед сном крепко-крепко, как к единственной защите. Никогда больше не заставит Прохора носиться по дому с пледом в руках, чтобы потеплее укутать в тёплый кокон снова простывшее чудо, не станет недовольно, но благодарно фыркать откуда-то из этого кокона, что может сам о себе позаботиться. Никогда не посмотрит на любимого так, что все звёзды померкнут рядом с этим нежным, страстным и, в то же время, по-детски невинным взглядом, никогда не улыбнётся так ласково, ярко и тепло, что эта потрясающая улыбка сможет затмить собой солнце... Никогда не скажет, что любит. И это едва ли не больнее всего. Сеня тем временем нашёл в зале спокойно сидящего на диване и витающего где-то в своих мыслях Хворостяна, и, не задумываясь, присел рядом, ведь им было о чём поговорить. — Лёха, привет, разговор есть. Ты видишь, что с Легендой нашей творится? — и даже сейчас не выходило громко спокойно говорить, будто две недели назад умер не только прекрасный талантливый человек, но и шум этого дома, его жизнь, может, так и вышло, как знать. — Конечно вижу, как такое не заметить. И у тебя есть предложения, что с этим можно сделать? — как всегда, достаточно серьёзный, он поднял внимательный взгляд на собеседника и мог бы прочитать ответ по его взгляду, но, к сожалению или счастью, такой способностью обладала только одна пара этого проекта, пока она хотя бы была. — Есть. Одно всего. Попробуй поговорить с ним. — видя в глазах друга некоторое удивление, Бородин поднял руки в защитном жесте и едва не скороговоркой, хоть и так же тихо, выпалил ответ на пока так и не заданный, но буквально повисший в воздухе вопрос. — Ты же знаешь, он говорит только с нами двумя и меня уже не слушает, я не знаю уже как с ним говорить. — Будто я знаю... — медленно проговорив это, парень хорошенько всё обдумал и, понимая, что других вариантов всё равно нет, спокойно кивнул на предложение и, уже поднимаясь, не мог не предупредить из чистой порядочности. — Ну хорошо, я попробую. Но обещать ничего не могу. Уж мы-то с тобой должны понимать, что воскресить его точно не сможем. Это должно быть только его желание. Безмолвно соглашаясь с этим, Сеня проводил единственную надежду на лучшее печальным взглядом и немного потерянно осмотрелся по сторонам, всё ещё пытаясь понять, как могло так всё изменить отсутствие всего лишь одного человека. И почему не выходит думать, что он всего-то выбыл на очередной номинации, как и кажется до сих пор первым делом так и просыпающемуся посреди ночи Прохору. Может, потому, что день его смерти всё ещё слишком помнится. И не оставляет понимание одной простой вещи. Такие люди не выбывают. Они побеждают, благодаря активности, невероятной энергии, ослепительному внутреннему свету, порядочности и поразительной душевной чистоте. И таких людей на самом деле очень мало в нашем жестоком мире. Их надо беречь и опекать, единожды их увидев, узнав с ними общение, терять их будет мучительно больно. Так больно, что потом не захочется прежней весёлой жизни, и создать её не выйдет никакими усилиями. Но что же делать, если всё часто решает роковой случай и никак нельзя ему помешать? В мужской спальне было всё ещё потрясающе пусто и тихо, когда туда вошёл почти бесшумно Лёша, присел недалеко от завёрнутой в кокон Легенды, знал, что можно, и стягивать такое укрытие не собирался, понимал, что парень сам должен захотеть выбраться из него, его задача только подтолкнуть к этому желанию, и это он очень постарается сделать. — Не волнуйся, свои. Со мной хоть поговоришь? — мягкий низковатый голос, достаточно плавный говор и осторожные вопросы, ровно то, что сейчас нужно, чтобы не тревожить, а попробовать разбудить. — Лёх... Ладно. — и даже эти два слова пустым сипловатым голосом значили очень много, если он отвечает, да ещё и не так односложно, как всегда, значит и сам уже задумался о чём-то важном. — Я хочу, чтоб ты рассказал мне кое-что. — уже разработав примерный план, Хворостян точно знал, какие вопросы надо задавать, чтобы не только приподнять титановую броню одеяла, но и заставить юношу выплеснуть всё, что накопилось, в то же время натолкнув на достаточно простую мысль, сейчас действительно необходимую, пока главное резкий и точный удар. — Что он делает в твоих снах, что говорит, какой он? — Что... — удивлённый таким подходом, Шаляпин приподнял одеяло, чуть выглядывая из под него, и хотел возмутиться такой поражающей бестактности, но, почему-то, только задумался над ответом. Нужно вспомнить всё и поточнее, раз уж об этом так просят. — Он... Он расстроен вечно... И постоянно на меня ругается. Кричит, едва не плачет... И вечно спрашивает... — Что? Что он спрашивает? — видя, что результат уже есть, ведь, казалось бы, глухая, завеса отодвигается всё дальше, Лёша не сдавался и грамотно подталкивал к продолжению, сейчас ему нужно сказать абсолютно всё, только так они к чему-то придут. — Он спрашивает... Почему я стал таким. Почему от всех прячусь, почему не ем почти... Почему так хочу к нему. — а тихий голос стал уже немного задумчивым, хоть и был всё таким же убитым, и одеяло потихоньку опускалось всё ниже, как и защитный слой с его души, только потому, что сейчас так было нужно. — И что ты отвечаешь? Ты же ему отвечаешь? — ровным счётом ничего лишнего, ни лишних слов, ни лишних вопросов, только попытка медленно прийти к какому-то итогу. — Я... Говорю правду. Что люблю его даже теперь... Что не могу жить без него. Не могу... Не хочу... И не собираюсь. — и даже сейчас он смотрел не на собеседника. Только на место рядом. Будто надеялся увидеть на соседней подушке любимую тёмную макушку, и привычно нежно прижать к себе внушительное по росту, но всё равно хрупкое тельце, зарыться носом в его волосы и вдруг понять, что жизнь-то прекрасна... Но понимал, что этого, к сожалению, никогда уже не будет. — И что он на это отвечает? — всё ближе и ближе к цели, одинаково спокойно и ровно, сейчас главное ни в чём не ошибиться, не надавить больше положенного, а главное, не отводить взгляд, ни на секунду. При желании даже им можно поддержать, если знать, как. — Он... Он плачет, он кричит... Он умоляет. Умоляет... Набраться ума... Взять себя в руки. Клянётся в любви... Что и оттуда достанет... Если не образумлюсь. Не чтоб забрать... А чтоб окончательно мозги вправить. — и на секунду вырвалась горькая больная полу улыбка, секундный прорыв, сейчас ценен и он, как и уже почти отодвинутое в сторону одеяло. Барьер почти открыт, осталось совсем немного, осталось всё правильно закончить. — И ты когда-нибудь мог ему отказать всерьёз? — вопрос не последний, но один из самых важных, по крайней мере, для осмысления и прихода к всего одной простой истине. — Нет... Никогда. Я знаю... К чему ты клонишь. Я должен слушаться его... Знаю, должен. Но как... У меня нет сил. Я виноват перед ним... Виноват... В его смерти. — и Прохор сам не понимал, что сказал сейчас самое главное за весь этот разговор, помог задать самый последний и самый нужный за сегодня вопрос. — Скажи, как он умер? — сильный резкий запланированный удар, что и было нужно, Лёша знал это и по-прежнему не двигался, просто сидел рядом и внимательно смотрел на друга, подмечая, как за эти две недели он похудел, побледнел, померк. Это можно понять, но оставлять всё, как есть, точно нельзя. — Он... Он умер на моих руках. Он так держался за меня... Как мог крепко... За руку мою. И шептал... Чтобы я не уходил. Не бросал... Не отпускал. Ему было больно... А он... Смотрел на меня... И пытался улыбаться. Глазами одними говорил, что любит. А потом... Его рука разжалась... Он... Он уже не дышал... Его нет... Лёша, его нет... — и когда убитый голос ожидаемо сорвался в крик, всё равно не громкий, Лёша подхватил, притянул к себе и крепко ласково обнял надрывно ревущую Легенду, пока молча поглаживая его по спине, ему нужно выплакать всё, всё сказать не в пустоту кладбища, не Диме, а кому-то живому, настоящему, только так станет хоть немного легче. — Он так просил не отпускать... А я отпустил... Выпустил... Из дома тем утром... Не догнал... Не остановил... Я же мог... Я мог помешать! Я всё мог... Он столько... Гонял меня по этой... Дорожке беговой... Я быстро бегал! Почему я не догнал его почему не удержал... Почему Лёш... Почему... Это я виноват... Я во всём виноват... Димочка прости... Прости маленький... Прости... Прости что не поймал... Ну куда... Куда ты бежал... Ты обещал быть со мной! Ты обещал мне... Прохор всё плакал и уже неосознанно хватался покрепче за такую вот временную опору, а Хворостян молчал, только крепко обнимал его, тихонько укачивал и думал только об одном. Шаг вперёд был сделан. Парень смог открыться и выплеснуть всё, что накопилось, а это уже немало. Это должно помочь вернуться к хоть сколько-нибудь нормальной жизни, хотя бы к её подобию. Он добился главного. Шаляпин сам, наконец, понял, что должен держаться, хотя бы ради Димы. Чтобы он мог обрести покой. Но, вот вопрос, на сколько же хватит этого понимания. Удивительно стойко Легенда смогла пережить ещё одну неделю, даже чаще выбираясь из кровати и через силу заставляя себя поесть. Его номинировали, чтобы хоть как-то разбудить до конца, и он был даже рад этому. Бороться за то, чтобы остаться на проекте, не было уже никакого желания, хотелось только поскорее убраться из этого дома, хранящего столько воспоминаний о таком коротком счастье. Да, ребята всеми силами старались его опекать и он был очень благодарен им за это, но они всё равно не могли залатать огромную кровоточащую рану в его душе. Никто не сможет этого сделать. Больше уже никто. Остаётся только уединиться и попробовать самому справиться со всем. Найти хоть какой-то смысл жить дальше или... Или, наконец, закончить всё без лишних глаз. И пусть мальчик хоть проклянёт его после встречи на том свете. Он правда больше не может так жить. Без него не может и не хочет. Сколько бы ни выкруживала вокруг него Зара пытаясь поддержать, успокоить и помочь выспаться простыми тёплыми объятиями, сколько бы ни ходила рядом Гуркова с виноватым щенячьим взглядом, будто может так исправить совершенно невыносимое отношение к Диме, оправдать вечную манеру оскорблять его, задевать и выводить из равновесия, будто сейчас её раскаяние могло хоть чем-то помочь. Будто оно могло вернуть это неуёмное дитя с того света. Будто все эти люди могли заменить единственного любимого человека, хоть и искренней, но всё равно недостаточной заботой. Взгляды не те, объятия не те, слова не те, люди не те... Это просто не он. Просто таких нигде больше нет и никогда не будет. И этим всё сказано. К счастью, этой номинацией путь Легенды на шестой фабрике звёзд действительно завершился и, уже совершенно свободный, он вместо гастролей и попыток заняться карьерой снял скромную небольшую квартиру, надёжно окопался там и не знал, что делать дальше. Со сценой не хочется и близко иметь ничего общего, она вечно будет напоминать ему о Диме, он не сможет порядочно выступать с таким камнем на сердце. Тогда поиск подходящей профессии, но это настолько муторно, долго и трудно, что нет никакого желания заниматься этим сейчас. И что же делать... Уставший и потерянный, он бесцельно бродил по комнатам и вдруг нашарил в кармане джинс странный смятый листок. Просто мусор, или... Из чистого любопытства развернув бумагу, Прохор увидел нацарапанный небрежным почерком номер телефона. Кто мог такое ему оставить, почему это сразу не оказалось в мусорном ведре? Этот почерк... В нём есть что-то неуловимо знакомое. Уже действительно заинтригованный, он сел на окно, поближе к свету, и стал внимательно приглядываться, пока не пришла всего одна мысль. Это чем-то похоже на почерк Димы, но, конечно, не он. Да и не оставлял ему мальчик ничего такого. Тогда что же... И тут парня как громом поразило. Это номер Жоры, его брата. В тот самый день, на кладбище, после того, как гроб закопали, он подошёл к Шаляпину, отдал этот листок и сказал, что ему можно позвонить, если станет совсем тяжело и выход затеряется где-то во тьме. Ну что ж... Может, стоит именно сейчас. После недолгих поисков телефона, Прохор быстро набрал нужные цифры, и, услышав ответ, долго собирался с мыслями и в итоге произнёс тихо и тускло не то, что хотел изначально, но то, что подсказало сердце. — Да, привет... Это Прохор. Жор... Можно к вам приехать? Не зная, чего ожидал в ответ, он немало удивился, услышав тихое согласие, но, не теряя времени, заказал билеты на поезд, взял с собой только деньги, бутылку воды и небольшую папку с фотографиями, и через час уже ехал в Минск в просторном уютном купе, по счастью, в гордом одиночестве, так было только спокойнее, было время хоть немного отдохнуть, собраться с силами, мыслями и смелостью, ведь нелегко ехать в чужой дом к родным людям. Он так и не успел тогда пообщаться с семьёй своего мальчика, было совсем не до того, но даже в первую и пока единственную недолгую встречу почувствовал, что эти люди точно примут его и поймут, что люди, которых Дима всю жизнь искренне любил, не могут быть плохими. К тому же, едет он не с пустыми руками, а с одним из самых ценных теперь подарков. Остаётся только надеяться, что эта встреча пройдёт не самым худшим образом. Хоть дорога и оказалась достаточно долгой, Жора встретил гостя на вокзале и проводил до дома, спокойный, светлый, открытый, весёлый. И только Прохор видел, что за всеми этими шутками и улыбками надёжно прячется скорбь и огромное горе. Он тоже так и не смог смириться. Хотя, смириться с таким невозможно и они оба прекрасно это понимают, может, поэтому беседа давалась им удивительно легко, хоть главную тему они старательно обходили. Но вечно бегать от очевидного не вышло, и уже дома парни сели на диван, хотели обсудить ещё какую-то глупость... И взор Прохора внезапно упал на стоящее на полке шкафа семейное фото, совсем недавнее. Братья там были вдвоём, на какой-то лужайке, и так сияли, что у гостя вдруг горько защемило сердце. Он был таким прекрасным, таким юным... Как же всё так вышло. Юноша сразу притих и опустил полный горечи взгляд, Жора не мог это не заметить и решил заканчивать игры, точно знал, что им всё равно придётся об этом поговорить, и начинать, видимо, придётся ему. — Прохор... Как ты? Как справляешься? — нужные вопросы тихим спокойным голосом, чтобы не спугнуть, а показать, что здесь он может быть честным. В первую очередь с самим собой. — Ну... Если б он был жив... Он убил бы меня за такое. — горько усмехнувшись, он почувствовал себя в безопасности и решился признаться в том, о чём не знает никто и знать не должен был. — Несколько дней назад... Он снился мне в последний раз. Ругался страшно... Сказал, что устал. Что больше не придёт, если я буду и дальше так себя вести. А я не могу... Я понимаю, что делаю ему больно... Что не даю ему обрести покой. Но Жор, я правда не могу без него... — Я знаю... Иди сюда, не обижу. — видя полные слёз зеленоватые глаза, Жора притянул несчастного к себе поближе, обнял и крепко прижал к груди, пытаясь отогреть, успокоить и сдержать собственный горестный вой, пока его сила и покой нужны тому, кого его младший брат любил всей душой, подвести его старший не имеет права. — Ничего, ничего... Тебе нужно всё это выплакать. Всё хорошо. Я понимаю тебя. Сам тоскую по нему жутко... Но он не хочет, чтобы мы так страдали, понимаешь? Мы должны стараться. Хотя бы ради него. Мы обязаны, понимаешь? — Понимаю... Только... Очень трудно. Жор... Я кое-что привёз. — изо всех сил пытаясь хоть ненадолго взять себя в руки, Шаляпин почти незаметно выскользнул из объятий, с трудом нашёл ту самую папку и протянул её Жоре, почти шёпотом произнося единственное, что мог сейчас. — Это... Это его фото. С фабрики... Что успелось. Я недавно распечатал с интернета... Пусть будет у вас. Это его дом... Так будет лучше. — Спасибо. Это сейчас бесценно. — принимая из чужих подрагивающих рук такой подарок, он вдруг понял, что сейчас будет лучше всего, и, достав из папки аккуратную стопочку фотографий, спокойно предложил кое-что, зная, что отказа точно не будет. — Давай взглянем на них вместе? Не в силах отказаться, Шаляпин добровольно шагнул в этот капкан, не зная, что будет дальше... И совсем скоро тускло, горьковато, но смеялся вместе с уже родным человеком над милейшими шалостями Димы, предельно ясно понимая только одно. Им обоим придётся рано или поздно научиться жить с мыслью, что мальчика больше нет. Придётся найти силы, чтобы пойти дальше, чтобы вспоминать его только со смехом и улыбкой. Что он сам будет им очень за это благодарен. Но было б это так легко... Помощь всё равно долго ещё будет нужна, необходима. И, понимая это уже после окончания просмотра кадров, Жора вновь принял достаточно серьёзный вид и, взяв Прохора за руку и несильно сжимая её, произнёс кое-что очень важное, глядя ему прямо в глаза, чтоб было честнее и убедительнее, он должен знать, что это только чистая правда. — Теперь послушай меня внимательно и запомни навсегда. Ты нам уже не чужой человек. Тот, кто правда искренне любит моего брата, чужим быть не может. Ты можешь звонить мне и приезжать сюда, когда захочешь поговорить о нём, когда будет совсем паршиво, когда уже не останется сил. Ты можешь доверить мне свою боль, слёзы, сны. Абсолютно всё. Я знаю, ты очень сильный. Ты справишься. Но в одиночку с таким справиться нельзя. Ты можешь обратиться за помощью. Здесь ты всегда её получишь. И после этих слов Прохор ясно понял, что один он не останется. Что есть люди, которые могут его понять. Родные люди, ведь чужими они быть уже не могут. Что выход всё-таки есть, и пока он не ведёт на тот свет. Скорее, в уютный тёплый дом в Минске, к старшему брату любимого, который всегда поймёт и уж точно не осудит. Что будет трудно, но они со всем справятся. Ведь они теперь семья. И после осознания этой простой истины он вдруг ощутил на щеке приятное родное тепло и еле заметную влагу. Дима всегда целовал его так, когда они мирились после действительно серьёзных конфликтов. Тепло, нежно и через слёзы. Мальчик всё-таки смог его простить.