В нависшей тишине и страхе

Яркое полуденное солнце наполняло теплой прозрачностью просторный кабинет психотерапевта. Оно проникало через большое окно, которое открывало вид в глухой двор старого здания и на широкую террасу, уставленную кадками с пышными растениями. В их разнообразии, разноцветности и множестве Анна смогла назвать только папоротник и ирландский плющ. Она отметила, что из уголка, в котором она устроилась, дожидаясь хозяйки кабинета, ей прекрасно были видны и входная дверь, и стеклянная дверь, ведущая на террасу. Это обстоятельство неясным образом расслабляло, позволяло почувствовать себя в безопасности. Или это чувство появлялось от светлых, нейтральных цветов, использованных в оформлении интерьера? Или от того, что просторный кабинет не казался пустым благодаря мебели, о целенаправленном присутствии каждого предмета которой было легко догадаться? Или от притягательной урбанистической эстетики, выраженной в кирпичной кладке, свободной от штукатурки и развешанных по стенам фотополотнами с панорамами Нью-Йорка в разные времена года? Особенно Анне понравился вид с Бруклинского моста на осеннее утро и спящий город, утопающий в розовом тумане. Она задержалась на размытых, неясных силуэтах города, словно надеясь разглядеть в них ответы на то, что ждет ее в будущем. Пока ее взгляд блуждал от рабочего стола с обширной библиотекой за ним к диванчику в центре кабинета, на котором стайкой разместились разновеликие подушки, палитрой напомнивших об осенних листьях, чувства Анны плавно преодолевали путь от нервного напряжения до нетерпеливого ожидания. — Тебе не холодно? Я могу прикрыть окно, — мягкий, низкий голос женщины, неожиданно зашедшей в кабинет с террасы, отвлек Анну от рассматривания обстановки, в которой она оказалась. — Просто я очень люблю свежий воздух, да и осень в этом году такая чудесная. Только после этого вопроса Анна почувствовала, как сильно продрогла на самом деле. Почему-то в присутствии этой женщины ей даже не захотелось притворяться, что это не так. — Я немного замерзла, если честно, — застенчиво улыбаясь, призналась она. — Конечно, не проблема, — произнесла психотерапевт, притворив за собой стеклянную дверь и закрыв окно. На вид ей было лет сорок. Её плавные, текучие движения слегка завораживали Анну, пока она, не отрываясь, провожала их взглядом, длинные каштановые волосы, заколотые на затылке, блестели в лучах солнца, а большие, умные, карие глаза внимательно, с профессиональным интересом изучали ее сквозь круглые стекла очков. Анна даже слегка поежилась под этим проницательным взглядом, чувствуя, что ее видят насквозь. — Меня зовут доктор Патриция Уилсон. Можешь называть меня Пат. А ты — Анна, верно? — она улыбнулась, слегка склонив голову на бок. — Ага, — с готовностью кивнула Анна. От простой, искренней улыбки доктора Уилсон у нее на душе стало чуточку легче, и она почувствовала, что нервозность слегка ослабила холодящую ее плечи хватку. Её губы растянулись в ответной улыбке. — Я очень люблю цветы, ты, наверное, заметила? — произнесла она своим мелодичным голосом, кивнув в сторону террасы и переставляя за занавеску большую лейку, которая тяжело звякнула от соприкосновения с каменными плитами пола. — А ты как к ним относишься? Есть любимые? — Подсолнухи, — не задумываясь ответила Анна. Она и раньше любила их, но сейчас… Перед её глазами встал букет, подаренный Кристофом. Кончики их лепестков сегодня утром выглядели капельку увядшими. Или ей показалось? — Очень интересный выбор. Увидев, что Анна слегка напряглась, доктор Уилсон поспешила добавить, засмеявшись: — Нет-нет, не переживай. Я не пытаюсь проанализировать тебя на основании твоих любимых цветов. Уровень таких тестов слишком высок и недостижим для меня. Он под силу только великим психоаналитикам из интернета, а я работаю по старинке. Анна улыбнулась, чувствуя, как где-то глубоко внутри нее рождается ответный смех и разбавляет ее напряжение. — Давай немного познакомимся для начала, — сказала доктор Уилсон, продолжая ласково, почти по-матерински улыбаться ей. Доктор Уилсон, как продолжала называть ее про себя Анна, несмотря на приглашение обращаться по имени, присела на край стола, расположенный наискосок от кресла, которое заняла Анна — она еще не расслабилась вполне и, словно птичка, сидела неглубоко, почти с краю, готовая в любую секунду упорхнуть. Неожиданно для нее самой в ее голове проскочила мысль о том, что за последние месяцы она познакомилась с бóльшим количеством людей, чем на протяжении всей своей одинокой жизни. — Я не знаю, что вам рассказать, имя мое вы уже знаете… — растерянно призналась Анна спустя пару секунд молчания. — Просто расскажи, что считаешь важным о себе. «Должна ли я сразу рассказать о том, в чем моя проблема? Или потом? Но она сказала о важном… Почему-то мне не хочется относить это в категорию 'важное'», — возможно, даже себе Анна не хотела признаться, что она просто оттягивает этот момент. Немного поразмыслив, она быстро проговорила первое, что пришло ей на ум: — Мне двадцать один год. Я родилась и всю жизнь прожила в Англии, закончила школу и колледж удаленно. Здесь, в Нью-Йорке, живет моя сестра, я сейчас у нее в гостях. Наши родители погибли, когда мне было двенадцать. «Вроде бы из анкетных данных я всё рассказала» — После смерти родителей вы с сестрой жили в приюте или у родственников? — У родственников, — произнесла Анна, с трудом протолкнув эти слова через судорожно сжавшиеся зубы. От доктора Уилсон, очевидно, не ускользнуло это обстоятельство, и она ободряюще, слегка печально улыбнулась, всё так же полусидя на краю стола и опираясь ладонями о его поверхность. — Анна, я понимаю, почему ты нервничаешь. Далеко не все любят ходить к врачам. Но я хотела тебя успокоить: здесь тебе ничего не угрожает. Здесь ты можешь высказываться открыто и тебя за это никто не осудит. Договорились? — Да, доктор Уилсон. — Можно просто «Пат», — напомнила она. — И давай на «ты». О-кей? Анна улыбнулась и утвердительно кивнула в ответ. Она села в кресло поглубже, устраиваясь поудобней, откинулась на спинку. Единственное, она не знала, куда деть руки и, после того, как промаялась с ними несколько секунд, сцепила пальцы в замок, положив их на колени. — Можешь рассказать мне, что ты чувствовала, когда твоих родителей не стало? Она погрузилась в слегка туманные и смазанные временем воспоминания, в свою первую ночь, когда они узнали об авиакатастрофе. Вспомнила свой страх, свой стыд, который терзал ее за эгоистичный гнев на то, что мама и папа оставили их одних. Вспомнила яркую вспышку злости на Эльзу, которая плакала, закрывшись в своей комнате. Странной злости — злости от испуга. — Я очень рассердилась на них, — произнесла она медленно, словно против воли. Доктор Уилсон поощрительно кивнула, но не стала ничего говорить, давая ей возможность высказаться. В карих глазах за поблескивающими стеклами очков Анна разглядела понимание — в согласии со своим недавним заверением, она и правда не собиралась ее осуждать. — Когда я поняла, что и вправду больше никогда не увижу их, мне стало очень стыдно за то, что я сердилась на них. За то, что я была такой эгоисткой… Мне до сих пор стыдно. — Почему ты сердилась на них? Анна почувствовала, как у нее краснеют щеки. Даже сейчас, спустя годы, она не могла избавиться от стыда и злости на себя. Но она решила быть максимально откровенной. Она глубоко вдохнула перед тем, как признаться. — Перед их поездкой я очень просила маму купить один набор Лего, который мне очень нравился. И так как условием было мое хорошее поведение, я очень старалась. Она пообещала, что после их возвращения, мы обязательно пойдем в Хэймлис и купим его. Моей первой мыслью после того, как я узнала о катастрофе, была мысль об этом дурацком Лего и о том, что мама не сдержала свое обещание. Она выдохнула, боясь поднять глаза на доктора Уилсон. — Что было потом? — сочувственно спросила она. — У вас… то есть, у тебя, Пат, есть дети? — спросила Анна, резко меняя тему. — Да, сын. Ему десять. — Что бы ты почувствовала, если бы он подумал такое? — Мне было бы больно. У Анны на глаза навернулись слёзы, и сердце прошила острая боль. Но она почувствовала, что благодарна Патриции за честный ответ. Каким-то образом эта простая откровенность расположила её ещё больше. — Мне так стыдно! А еще — больно. Мы даже не смогли попрощаться с ними, тела не нашли естественно — самолет ведь упал в океан. Под надгробным камнем лежат два пустых гроба, в которые мы положили только фотографии и несколько любимых игрушек. Мне так бы хотелось поговорить с мамой хотя бы один раз… Я бы извинилась перед ней… Анна сжала руки в кулаки и наклонила голову, чувствуя, как по щекам струятся тихие слезы. — Твоя мама обязательно простила бы тебя, Анна. Это мелочь для материнского сердца. Неприятная, глупая, но мелочь. Патриция встала и, захватив со стола коробку салфеток, протянула ее Анне. Выдернув пару штук, она вытерла ими глаза и сжала нежные, влажные бумажные лепестки в побелевших пальцах. — Анна, спасибо тебе за откровенность. Я чувствую, что благодаря твоей честности и открытости мы с тобой можем очень хорошо потрудиться, чтобы ты могла справиться со своими проблемами. Как ты себя чувствуешь? — Я чувствую облегчение. Просто я никогда никому не говорила об этом, а сейчас… — Анна прислушалась к своему внутреннему миру. — Да, мне определенно полегчало. Патриция вернулась к столу, взяла лист бумаги, ручку и протянула их Анне. — Я хотела тебе предложить одно упражнение. Оно поможет твоим самым глубинным, самым сильным чувствам выйти на поверхность. Долгое время ты многие из них прятала внутри и, чтобы разобраться с ними, нам нужно для начала достать их, понимаешь? — Да. Страх, нервное возбуждение и стыд вздыбились в ней. Анна ощутила, как тепло отхлынуло от ее пальцев и щек, казалось, даже сердце похолодело, но она постаралась взять себя в руки. «В конце концов ничего уже не изменить… Но я не могу и дальше позволять этому брать над собой верх» — Сейчас я засеку десять минут, и ты сможешь на протяжении всего этого времени писать, что чувствуешь. Начав письмо местоимением «я», пиши всё, что придет в голову. Давай? — Давай. А можно мне сесть за стол? — Да, конечно. Так будет гораздо удобней. Когда Анна устроилась за столом, Патриция продолжила свои пояснения: — Пиши первое, что приходит в голову, не пытайся это оценивать — хорошо это или плохо, странно или естественно. Мы зачастую поддаем свои мысли цензуре, изменяем, критикуем, поэтому для этого упражнения есть ряд правил. Первое: не вычеркивай, не меняй, не исправляй, пусть всё остается так, как ты написала. Второе: ищи самые первые мысли, даже если они кажутся странными, даже если они обескураживают, даже если это неправда. Тебе не обязательно показывать мне, что ты напишешь, суть упражнения в том, чтобы ты просто увидела и назвала свои чувства. И третье: пиши все десять минут, не останавливайся. Если не знаешь, что написать, пиши «я… я… я…», пока не придумаешь. Хорошо? Анна внимательно слушала Пат, механически клацая ручкой. Это помогало справиться с волнением. Она внезапно осознала, что боится своих чувств. — Можешь приступать. Она склонилась над белоснежным прямоугольником листа, приблизила перо к его поверхности. Почему-то все чувства обострились до такой степени, что ей казалось, она видит как шарик наконечника ручки нажимает на бумагу, оставляя за собой прерывистый синий след, что она чувствует шершавость листа подушечками пальцев. Анна отняла руку от бумаги и увидела, как она деформировалась в том месте, где на нее попала влага от ее пальцев. Она слегка поморщилась от неудовольствия, выдохнула и принялась писать: «Я… Я счастлива? Я наказана… Я просто хочу, чтобы всё это закончилось. Странное чувство, тем более, что я не верю, что это когда-нибудь закончится, тем более, я не знаю, что «это» я имею в виду. Я плохая дочь, бесполезная сестра. Я всегда верила взрослым, думала, они всегда знают, как правильно. Я до сих пор верю. Как мне перестать верить им сейчас? Мне просто хотелось, чтобы меня заметили, заметили, что у меня внутри… Это достойно такого наказания? А сейчас я наоборот хочу быть как можно более незаметной. Буду ли я когда-нибудь настоящей взрослой? Я словно осталась в душе подростком. Как же я зла на него! Я хочу, чтобы он умер. Могло ли всё сложиться иначе? Я не хочу примиряться с этим, я хочу отомстить. Я боюсь… Боюсь… БОЮСЬ! Я устала бояться. Я устала держать это всё в себе. Я устала бояться будущего. Я устала от этого противного чувства, которое настигает меня в одиночестве, когда стены комнаты расширяются до невозможности, когда я сжимаюсь до размеров крошечной молекулы…» Увлекшись процессом быстрого черкания скачущих букв на бумаге, Анна не заметила, как пролетело отведенное ей время. — Всё, — сказала Патриция. Когда Анна подняла глаза на нее, то удивленно отметила, что хозяйка кабинета сидит в том же кресле, в котором сидела до этого она. Иррациональное чувство, будто они поменялись местами, на секунду тенью нашло на нее, слегка испугав. — Анна, как ты себя чувствуешь после письма? Серьезно задумавшись над вопросом, она хотела было прикусить ручку, но, вспомнив, что она чужая, отложила ее в сторону. Пробежав глазами по искривленным, уходящим вверх по листу строчкам, Анна вздохнула. — Опустошенной. Я не знаю, что со всем этим делать, — сказала она, заправив выбившуюся прядь волос за ухо. — О ком ты думала, когда писала? — О дяде. Это у него мы жили, когда родителей не стало. — Что ты чувствовала? — Я хочу, чтобы он умер. Откуда эта новая откровенность? Почему, когда Эльза и Кристоф говорили о том же самом, она пугалась, а сейчас она сама так безмятежно и спокойно говорит такие страшные вещи? Что-то стронулось у нее внутри, как бывает, когда осыпаются маленькие камешки, предвещая сокрушительный камнепад. — Расскажи мне. После этой простой, бесхитростной просьбы Анну словно прорвало. Сбивчиво и задыхаясь от волнения, она рассказала Патриции обо всём. О том, как ядовиты были его слова, которыми он называл ее, которыми отравлял ее детство; о том, как противны были его прикосновения; о том, как страшно ей было, когда кроме них двоих в доме не оставалось ни души. Анна рассказала даже о том, о чем она точно знала, что не расскажет больше никому — как она собиралась убить себя, когда ей исполнилось пятнадцать, как она набрала полную ванну холодной воды — Анна прочитала, что это поможет не чувствовать боли, когда она будет резать вены… Словно в каком-то заведенном оцепенении Анна говорила, не в силах остановиться, пока не вылила всё, что до сих пор снилось ей по ночам и виделось в невинных жестах других людей, вспоминалось при случайном звуке, слове или запахе, неотступно преследуя её как нависающая тень. Она не могла остановиться, пока не кончился тугой завод большого заржавленного ключа, вставленного между ее лопаток этим человеком и накрученным им же до невыносимости. Она не чувствовала ничего, говоря. Ни боли, ни страха, ни жалости к себе… Она просто говорила. Говорила, пока не остановилась, задыхаясь. Тишина, успокаиваясь, заполонила просторный кабинет, осела невесомыми хлопьями на стол, диван, на зеленую лампу и подушки цвета осенних листьев. — Анна, ты рассказывала кому-нибудь то, что рассказала мне сегодня? — Нет. То есть, немного… Но не так подробно. — То, что ты рассказала… Я тебе верю. Я не первый раз сталкиваюсь с подобными историями, к сожалению. Всё, что с тобой произошло — ужасно, но в этом совершенно нет твоей вины. Я знаю, ты сейчас скорее всего со мной не соглашаешься, но со временем ты сможешь сама увидеть, что ни в чём не виновата. Дело даже не только в чувстве вины… Я просто хочу, чтобы ты смогла спустя некоторое время оглянуться назад, посмотреть без страха на свое прошлое и сказать себе: «Это было кошмарно, но я оказалась сильнее. Я смогла победить и извлечь уроки, я смогла стать лучше и сильнее. У меня всё будет хорошо». Анна затаила дыхание, слушая Патрицию, не отводя взгляда от ее добрых, карих глаз. В её голове промелькнула мысль, что в других обстоятельствах она обязательно бы расплакалась, но сейчас какое-то странное оцепенение охватило ее. — Как ты себя чувствуешь сейчас, после того, как выговорилась? Анна, зажав дрожащие, похолодевшие пальцы между бедер, честно попыталась проанализировать себя, но внутри была только оглушительная пустота. — Никак. Я ничего не чувствую. Это плохо? — Вовсе нет. Всё нормально. Ты просто опустошена и устала. Но знай, что бы ты не чувствовала сегодня — любая твоя реакция нормальна, любое ощущение — нормально. Хочу предложить тебе сегодня закончить на этом. Я представляю, как тяжело тебе было об этом говорить… — Да, я действительно устала. — Ты хотела бы, чтобы мы продолжили работу? Подняв взгляд на Патрицию, Анна увидела в ее глазах неподдельное участие и… Волнение? — Да, — сказала она, не раздумывая. — Я очень рада. Тогда можешь кое-что сделать перед нашей следующей встречей? — Хорошо. А что? — Нарисуй, пожалуйста, свой страх. — Страх? Как это? — Это может быть что угодно. Просто выдели время и посиди над листом. Образы, цвета, сюжет должен прийти к тебе по мере работы. — Я попробую. Анна нерешительно посмотрела на лист бумаги, на который она вылила свою боль, немного пугающий ее теперь, как пугает своей нереальностью вид собственной открытой раны. Немного поразмыслив, она смяла его и выкинула в корзину к остальному бумажному мусору. — Отлично, а в следующий раз мы вместе проанализируем то, что у тебя получилось. Спасибо тебе, Анна. Ты очень хорошо сегодня потрудилась, ты молодец. — Спасибо, Пат. Анна встала из-за стола. Ей почему-то хотелось ступать по каменным плитам пола как можно тише и осторожней, словно любое неосторожное движение могло нарушить это чувство неземного спокойствия, которое проросло в ней за этот час с небольшим. Перед тем, как выйти за дверь, она улыбнулась доктору Уилсон и помахала ей рукой на прощание. Достав телефон, она сразу набрала Эльзу, чтобы сказать, что они уже закончили. «Почему я даже не пыталась обратиться за помощью раньше?», — спросила она себя.

***

Напротив дома, в котором располагался кабинет психотерапевта, Анна обнаружила небольшой сквер. В нем она и решила дождаться Эльзу — она еще была на встрече с мистером Андерсеном. Пока она прогуливалась по асфальтовым дорожкам вдоль невысоких деревьев, уже почти растерявших свою богатую золотую листву, со смешанными чувствами любуясь парком, который в эту пору напоминал старинную фреску с облупившейся позолотой, ее мысли постоянно перескакивали с сеанса терапии на тревогу за дедушку Кристофа. Она уже сбилась со счета сколько раз она хваталась за телефон, чтобы позвонить ему, или когда ей казалось, что она чувствует вибрацию, уведомляющую о входящем сообщении. Эльза всё не приезжала, но Анна была не против. Ей даже приятно было побыть немного наедине с собой. Она не могла поверить в это и слегка улыбнулась мысли о том, насколько ее новая жизнь отличалась от той бесконечной цепи одиночества, что держала ее в тисках последние три года. Когда Анна вспомнила всё, что она говорила в кабинете доктора Уилсон, она почувствовала, как к щекам подступила небольшая волна жара. Она попыталась понять, что заставило ее быть настолько откровенной. Самое странное, она даже не чувствовала стыда за то, что всё это рассказывает. Может, правду говорят, что иногда незнакомым людям легче открыться, чем близким? «Нет, дело не в этом, — подумала Анна. — Просто Патриция — профессионал, и она точно знает, что делает» Воспоминания детства после сеанса стали намного ярче, но почему-то они не причиняли такой боли, как тогда, когда они были похожи на смутное, размытое сновидение. «Может быть, я смогу стать нормальной? Смогу на самом деле оставить всё это в прошлом и жить? Просто жить?» В кармане пальто завибрировал телефон. Анна поспешно достала его, взгляд выхватил несколько слов из сообщения, отображенного на экране блокировки и она в ужасе притронулась задрожавшими пальцами к побелевшим губам. У нее никак не получалось разблокировать закапризничавший сотовый, но когда наконец получилось, она прочитала в их с Кристофом чате короткое, отрывистое: К: «Дедушка Пабби умер» Анна не могла поверить своим глазам. Взгляд затуманился слезами. Она сразу набрала дрожащими пальцами его номер. — Да? — Кристоф… Услышав его голос, она вдруг поняла, что совершенно не знает что сказать. Их молчание длилось и длилось, чувство одной на двоих боли сжало сердце Анны, когда ее напряженный слух уловил его судорожный вздох. — Мне так жаль, — она всхлипнула. — Это ужасно. — Да… — Ты можешь сейчас говорить? Ты в больнице? — Да… Да, могу. Я вышел на улицу — не могу смотреть на родителей. С ними Бекки и девчонки. Перед внутренним взглядом Анны встали добрые глаза дедушки Пабби, с хитрым прищуром смотрящие на нее, вспомнилось, как он ласково называл ее «мышкой» почему-то… Где-то глубоко внутри родился плач и судорожно поднялся наружу. Она зажала рот ладонью. — Ты успел с ним поговорить? — Да. Он пришел в себя незадолго до… Анна услышала его всхлип. Боль и шок прошили ее насквозь. Она не представляла, что когда-нибудь услышит, как Кристоф плачет. Так хотелось быть рядом, обнять его… Она с трудом подавила родившийся в душе порыв сказать, что она приедет. О Боже, как она хотела приехать! Анна напомнила себе, что ее помощь Эльзе сейчас решающая и в сердцах пнула кучу опавших листьев, скопившихся у скамейки. — Прости, — сказал он, явно стараясь взять себя в руки. — Плакать — так же естественно, как и смеяться, помнишь? — она грустно улыбнулась, садясь на скамейку, прямо на нападавшие на нее листья. — Да, помню. Молчание одно на двоих. Одна на двоих боль. Их первая совместная потеря. Этого всего стало слишком много для ее сердца. Все слова, приходящие ей на ум, казались лишними, глупыми и бессильными. — Что вы теперь будете делать? — Я хотел завтра уехать к тебе, но теперь придется остаться. — Да-да, конечно! За меня не переживай! Ты должен быть со своей семьей. — Я должен помочь родителям с церемонией. Они совсем разбиты. Это всё так неожиданно. Дедушка до последнего был таким бодрым и сильным, он почти не болел. Анна слушала его подавленный, глухой голос, чувствуя, как разрывается сердце, как текут слезы по щекам, и даже не обращая внимания, что люди, гуляющие в сквере удивленно оглядываются на нее. — Я очень бы хотела быть там с вами. С тобой. — Мне очень тебя не хватает, — признался он после долгой паузы. Она зажала дрожащие губы рукой, чтобы сдержать очередной всхлип. Она не хотела делать Кристофу еще больнее своими слезами, несмотря на то, что его слова подняли в ней такую оглушительную волну тоски, что она чуть было не решила бросить всё и лететь обратно в Англию. — Анна, мы с Пабби говорили о тебе. — Обо мне? — Я хотел, чтобы дедушка первым узнал о нас с тобой. — И что ты ему сказал? — Что я тебя люблю. Что мы вместе. — А что он? — Он сказал, что теперь наконец-то может быть спокоен за меня. И что он не может поверить в мою удачливость. Анна засмеялась, глотая слезы. Чувство светлой грусти наполнило ее, разгоняя по углам липкую черноту тоски и страх смерти. — Это я не могу поверить в свою удачливость, — произнесла она сквозь слезы и шумно шмыгнула носом. Боль в сердце, пополам с согревающим чувством принятия заставили всё внутри сжаться. Ей, проведшей большую часть осознанной жизни в холодном одиночестве, стало так пронзительно тепло от мысли, что она может стать частью чего-то настолько прекрасного, как семья Кристофа… Единственное, о чем она жалела, что она не познакомилась с ними раньше, что она никогда не узнает дедушку Пабби так, как он того заслуживал. — Кристоф, а ты мне будешь иногда рассказывать о нем? — немного помолчав, спросила Анна. — О дедушке? Конечно. — Мне так жаль, что я не с вами, — повторила она. — Пожалуйста, передай мои соболезнования своей семье. — Спасибо. Обязательно передам. Еще один входящий звонок заставил Анну вздрогнуть от неожиданности. — Сейчас, Крис, подожди, я должна ответить, это наверное Эльза звонит. — Мне тоже уже пора… — Тогда, пока? — Да. Я люблю тебя Анна. Очень скучаю. — Я тоже, — она тепло улыбнулась в трубку. Когда Кристоф отключился, Анна перекинула звонок на другую линию. — Анна, ты где? Извини, я немного задержалась. — Я в сквере, возле кабинета доктора Уилсон. — Как всё прошло? — Отлично! Мне понравилось. — Не может быть, я что, правда, с первого раза нашла хорошего психотерапевта? — Ты сомневалась? Ты же всё всегда делаешь отлично! Анна услышала скептический смешок сестры, донесшийся из динамика сотового. — Я скоро подъеду, — сказала она. — Эльза, подожди… — заторопилась Анна, чтобы Эльза не успела отключиться. Сердце сжалось от необходимости озвучить произошедшее. — Кристоф звонил. Дедушка Пабби умер. — Мне очень жаль, — глухо прозвучало в ответ после долгой паузы. — Если хочешь, мы можем отправить цветы. Это, конечно, мелочь, я понимаю, ты, наверное, хотела бы поехать сама… — Нет-нет, всё хорошо, — Анна прочистила охрипшее от слез горло. — Цветы — это прекрасная идея. Мне даже не пришло в голову. Спасибо, Эльза. — Не за что. Я скоро буду. Ах да, я совсем забыла: звонила Эллен. — Какая Эллен? — Та, что работает в Уолл-стрит Джорнал. Ей удалось организовать тебе встречу с Маргарет Тейт. Она очень известная журналистка и она очень заинтересовалась возможностью сделать с тобой интервью. События неслись с умопомрачительной скоростью, Анна почувствовала, что не успевает не то, что контролировать их, у нее не хватало времени даже обдумать происходящее. — Анна, еще не поздно всё отменить, — произнесла Эльза, так и не дождавшись ответа. — Нет! Нет, Эльза… Всё хорошо, я смогу. Я столько об этом думала… Просто я немного нервничаю. — Не бойся. Я на твоей стороне, что бы не произошло. — Спасибо, Эльза. — Это тебе спасибо, сестричка.