N дней до самоубийства

Я расчесываю золотые кудри Лиззи. Моей маленькой Лиззи. Они густые, как грива арабского скакуна, и мягкие, словно пух. Старый гребень с отломанным зубцом ласкает волосы. Я провожу им осторожно, чтобы не причинить боли моей сестре. Она что-то напевает себе под нос. Пусть поет. Ее пение помогает заглушить вой голода. Я откладываю гребень и берусь за голубую ленту. Лента ловко окольцовывает светлую гриву. Мои пальцы завязывают самый лучший бант. Я стараюсь, чтобы Лиззи чувствовала себя актрисой. Я не очень понимаю слово "актриса". Лиззи узнала о нем неделю назад от проезжих, с тех пор без умолку болтает об этом. Она ещё совсем маленькая, но кто знает? Быть может, в будущем она и правда станет актрисой. - Ты готова. Лиззи подскакивает с места и разворачивается ко мне лицом. Как я люблю ее лицо! Чистое, круглое, с маленькими и аккуратными губами, с острым носом и проницательными голубыми глазами. Ее взгляд иногда смущает меня. Дети не смотрят с таким осознанными взглядом, но моя Лиззи смотрит. При этом в ее глазах я вижу свет, который рассеивает мрак во мне. Я ощущаю неимоверную радость. Мы находимся на грязном чердаке, в котором постоянно тянет сыростью. Но я не замечаю гнилых стен. Я смотрю только на мою Лиззи - на мою отраду в этой дыре. Она кружится и смеётся. Ее залатанное платье подыгрывает ей. Вдруг Лиззи останавливается, я снова вижу ее взгляд. Она подходит ко мне, хватается за мою рубаху и смотрит снизу вверх. У меня складывается ощущение, будто это я ниже нее, но никак не наоборот. Она глядит на меня так внимательно, что я вижу в ее зрачках свое уродливое отражение. - Эрик. - Что? - Ты же любишь меня? Я мешкаюсь, но лишь на секунду. Дальше вырывается невинный смешок. Я опускаюсь на колени и хватаю сестру за плечи. - Конечно люблю, малышка. - Ты защитишь меня? - Ото всех, Лиззи. Ничто не причинит тебе вреда. - Ты клянешься? - Клянусь. Собою клянусь. Но Лиззи молчит. Мне начинает казаться, будто мир вокруг застывает. Она резко вырывается из моих рук и забивается в угол чердака. Я не понимаю этот внезапный жест. Лиззи сидит спиной, мне не видно ее лица. Я поднимаюсь, чтобы подойти ближе, уже тяну руку к ней, но меня останавливает замогильный шепот. - Ты лжец. Ты не защитил меня. - О чем ты говоришь?... Лиззи? Милая, что с тоб... Меня пробивает судорожная дрожь, после того, как я разворачиваю Лиззи к себе. - Ты лжец! Лжец! Она кричит на меня безумным голосом, уже не детским. Это уже не ее голос. Я не вижу перед собой моей Лиззи. Я вижу живой труп с зелёным лицом и впалыми глазами. Она тянет ко мне иссушенные руки. Я не могу сопротивляться ей, ведь все ещё хочу разглядеть в этом существе свою сестру. Я вижу слюни, летящие из ее бледного рта, ощущаю холод ее тела. Мое сердце колотится, словно в припадке. Я хочу исчезнуть с этого проклятого чердака. Существо уже больно царапает мои руки, а его крик давит на мои уши. Стены сужаются. Мне становится трудно дышать. Я ощущаю свою беспомощность. Эрик вздрогнул и проснулся. Холодный пот обуял его тело. Ему все ещё мерещилась усопшая сестра. Его маленькая Лиззи, которую до смерти задрал кашель. Казалось, кошмар продолжается. В такие моменты люди отходят от жуткого сна благодаря свету за окном и обстановке вокруг, но Эрика окутала вечная тьма: ни окон, ни огня, только ледяные черные стены. Утро ли уже или все ещё ночь? Парижские тюрьмы построены так, чтобы свести с ума их пленных. Это настоящие коробки смерти, убивающие разум. Холод от плит пробрался к Эрику под рубашку. Это привело его в чувства. Глубокие и кривые кровавые полосы от плети заныли и загудели. Эрик снова закрыл глаза. У него не было сил встать. Он не ел два дня. Принимать подачки в виде плесневелого хлеба не входило в его принципы. На кой черт калечить свой желудок, если тебя вздернут на верёвке уже этим утром? Головная боль Эрика могла соперничать с щипцами из пыточной. Во влажной камере его бросало в жар, становилось трудно дышать. Смерть теперь казалась успокоением и освобождением. К отвратительному физическому состоянию добавлялся и моральный упадок. Ночной кошмар оставил неприятный осадок. Эрик с трудом перевернулся на другой бок. Если бы он мог видеть мир перед собой, то все волчком закружилось бы перед ним. - Если бы... Если бы ... Эрик повторял это самое "если бы" ещё несколько раз. Разум его путешествовал по воспоминаниям и больно хлестал розгами по душе. Вот оно - его наказание за все грехи. Не виселица является Страшным Судом, а время, проведенное в парижской тюрьме. Он впадал в бредовые сны, которые были похожи на иссушенный мертвый лес. Перед глазами мелькали призраки прошлого: Буке со свернутой шеей и кровавыми глазами; Пьянджи с серым лицом и белыми губами; Михель, приходивший в сновидениях тенью; и крошка Лиззи, всегда молчаливая, смотрящая с упреком. Время от времени Эрик снова приходил в себя. В реальности его пожирала совесть. Она выла ему под ухом, напоминая о загубленных жизнях мертвых и живых. Кристина, Антуанетта, Мег - болевые точки его сознания. Несомненно, переступив порог смерти, он попадет в ад. При жизни он был в аду, но в этом аду был свет с небес. После смерти небеса закроются перед ним навсегда. Нахальные тюремные крысы держались подальше от заключенного. В отличие от прежних осужденных, этот вызывал тревогу в маленьких облезлых тельцах. Крыс пугали редкие тихие стоны, которые издавал человек, пугал кашель, вырывающийся бурей из его груди. Слуха Эрика касалась капающая вода. Она будто отсчитывала секунды до казни. Сердце подстраивалось под этот злосчастный ритм. Теперь и в груди ловко отдавался триумфальный парад смерти. Он уже привык к шуршанию маленьких лапок, привык к падающим каплям, привык к собственным хрипам. Однако новый звук, до этого не мелькавший рядом с его ухом, донесся из темноты. Послышались тяжелые шаги, бренчание стали и голоса. Заскрипела замочная скважина, и яркий свет от факела отогнал тьму. Эрик, прижавшись к стене, прикрыл глаза рукой. Слишком больно бил отблеск пламени по зрачкам. - Удавка ждет, поднимайся! Сквозь боль в глазах заключенный смог различить три фигуры жандармов. Голос подал самый высокий, тот самый, что и открыл проход к смерти. Когда служаки убедились, что осужденный не может встать, то двое из них смело вошли в камеру и, грубо схватив несчастного, подтолкнули его к выходу. Лабиринт из коридоров выводил обреченных на божий свет. Пройдя несколько разворотов и металлических дверей, они остановились у небольшой арки. Один из жандармов молча обошел Эрика и, закрутив его руки за спиной, обмотал кисти давящей веревкой. Двое других недалеких оболтуса бросались насмешками. Теперь охотники осмелели, когда затыкали штыками пуму. Эрик не слышал их. Такому человеку, как ему, прошедшему и не через такие унижения, было бы неразумно поддаваться на провокации глупцов. Снова заскрипела дверь. Ослепляющий дневной свет осветил заключенного, приветствуя своего блудного сына. С неба заторможенно падали хлопья снега, словно утро останавливалось во времени. На площади уже успела собраться толпа. Весть о казни самого Призрака Оперы облетела весь Париж, словно она была чумой, заразившей жителей. На площади можно было увидеть людей из самых разных слоев общества: здесь были и адвокаты и воры, аристократы и бродяги, бедняки и дети. Женщины с грубыми чертами лица, испачканные в саже и жире, расталкивали хмельных мужиков, чтобы рассмотреть поближе неуловимого фрика. Люди соскучились по зрелищу. Казни, по сравнению со Средними веками, теперь были роскошью. Преступников обычно отправляли на каторгу, не устраивая представлений. Но сегодня был день исключений. Толпа изголодалась по свернутым шеям и чужим мукам. Вся высшая знать держалась чуть в стороне, но в таких выгодных положениях, чтобы их глаза могли увидеть абсолютно каждую мелочь. Кто-то выглядывал из-за занавесок кареты, кто-то соизволил выйти из своих укрытий, но одни заняли самое удобное место. Напротив эшафота находилось небольшое деревянное построение, имевшее несколько рядов и скамей. Именно на этом "балконе" свой приговор объявлял судья, молчали присяжные и торжествовали обвинители. Месье Дюпон, худощавый старик с мелкими глазами, являвшийся судьей, лениво ожидал появления жандармов и преступника. Его тяготило пребывание на площади. Утро выдалось холодным, снег морозил руки. Месье Дюпон жаждал только вернуться во Дворец Правосудия и наконец-то приступить к трапезе около жаркого камина, но вместо этого он вынужден торчать здесь, чтобы вознести в ад еще одну душонку. Рядом с ним покорно, словно тени, находились присяжные. Со стороны судья напоминал гидру с кучей голов - присяжными. Чуть левее от гидры восседал Филипп де Шаньи. Его движения и ухмылка были скользкими. Самый настоящий змей. Отца де Шаньи хватил удар, он уже несколько дней не вставал с постели и тихо причитал под нос, не видя и не слыша ни врачей, ни слуг, ни единственного сына. Горе сломило старика. Филипп надевал маску скорби, беря семейные дела в свои руки. Скоро свершится суд, лишняя пешка будет убрана. Де Шаньи находился в самом наиприятнейшем расположении духа. Во всей этой нелепой красочной жестокости, голода и предвкушающих улыбок было несколько человек-теней, будто отрешенных от этого мира. Маленькие дети, не до конца понимавшие зачем родители привели их в это странное место в такую рань, несколько человек, закутанных в балахоны, чтобы не замерзнуть, пара стариков, пришедших на площадь просить милостыню и Кристина, сидевшая рядом с Филиппом. Всю ночь она провела в колющих слезах, а под утро уже замолчала, окаменела. Она многое перебрала в своей голове под покровом луны: смерть отца и матери, детство, Париж и ушедшее будущее. В рукаве черной перчатки Кристина прятала нож, некогда отданный ей Эриком. Она часто дотрагивалась до ножа, чтобы убедиться, что он все еще рядом с ней. Кристина знала, что завтра ее уже не будет. Смерть была для нее освобождением, супружеским долгом и долгом любви. Хотела ли она жить? Еще как. Кристина очень хотела жить, но не могла поступить иначе. Она бы просто сошла с ума и стала бы призраком в живом теле. Этот вариант пугал ее больше смерти. Сегодня они с Эриком уйдут. Этот мир является лишь этапом их пути. Если они связаны иной силой, неземной, то они обязательно встретятся в следующей жизни. Толпа загудела. Жандармы вывели объект сего мероприятия. Все взгляды были обращены к нему. Кто-то смотрел с отвращением, кто-то - с ненавистью, лишь одни глаза источали любовь и боль. Блеск света дня слепил Эрика, люди сливались в сплошную черную массу. Кристина закусывала губы, чтобы не выдать грудной тяжелый стон. Эрик шел шатаясь, видимо, он все еще не пришел в себя. Его рубашка на спине была пропитана кровью. Руки затекли, туго связанные жгучей веревкой. Наконец-то его, удерживая, довели до эшафота. Судья, с трудом встав на свои женственные ноги, поднял руку, призывая толпу к тишине. Все замолчали. Площадь словно опустела. Казалось, будто весь Париж собрался здесь, ибо соседние улицы тоже погрузились в тишину. Хрипло кашлянув, месье Дюпон начал толкать свою затертую до дыр речь: - Эрик Витте, да будет вам известно, что суд признал вас виновным в умышленном совершении преступлений многочисленных и тяжких. Дюпон, пробегая крысиными глазками по бумаге, начал монотонно перечислять убийства, покушения, похищение и, казалось, все смертные грехи. Пока судья довольствовался своей властью над судьбой человека, палач закрепил петлю на шее осужденного. Эрик смотрел сквозь толпу, кидающуюся ядом, и не слышал судьи. Его глаза были опустошенными до тех пор, пока не попали на Кристину. В них тут же разожглась жизнь ярким пламенем. Их взгляды встретились и больше не расходились. Лицо Эрика теперь было спокойным, напряжение спало, но лишь на секунду. Эрик понимал, что оставляет Кристину одну, не сдержав ни одного слова, но он не мог ничего сделать. Он почувствовал себя жалким, ничтожным. Он загубил еще одного человека. Человека, которого любил, человека, за которого был готов умереть. - ... суд приговорил вас к смертной казни через повешение. Да помилует Господь вашу душу. Эрик не выказывал страха. Он вдруг выпрямился в плечах, вернув свою благородную осанку, приподнял голову, чтобы увидеть солнце, чьи лучи пробивались сквозь тучи. Он улыбнулся. Он душил людей веревкой, а теперь его самого вздернут на ней. Иронично. Эрик бросил смелый взгляд на толпу. Люди сжались от этого взгляда. - Точно! Дьявол! - прошептал бородатый старик в рванной одежде. Ничего не изменилось. Снова голодная толпа, пришедшая посмотреть на зрелище. Уже тошнить начинает от этого. За всю свою жизнь Эрик уже столько насмотрелся на отвратительные лица, устремленные к нему, что жжение и ненависть к этим несчастным просто иссякли. Люди требует зрелищ! Стоит ли их винить в этом? Их жизни настолько опустошены и загублены, что чужая смерть заставляет их почувствовать себя выше осужденного, ощутить свою "правильность", свое выгодное положение. Эрик опустил голову, кивнув самому себе. Он прикрыл глаза, чтобы обострить слух. Ветер ласкал его уши и волосы, говорил с ним на языке, который сможет понять лишь тот, кто переступит черту. Именно сейчас, стоя на эшафоте, когда смерть дышит ему в спину, Эрик вспомнил детство: цветущие поля, сладкий запах цветов и меда, огромный раскидистый дуб, бывший для него местом уединения. Он хотел попасть туда снова. Может быть, после смерти его душа не попадет в ад? Может быть, нет никакого рая и ада? Эрик услышал шаги и открыл глаза. Перед ним стоял священник. Эрик не смотрел на служителя церкви, он смотрел на огромный крест, висевший на шее священника. - Твои последние слова, сын мой. Эрик помедлил. На секунду ему подумалось, что ему нечего сказать, как вдруг он вспомнил надпись на табличке, которая мозолила ему глаза в детские годы при входе в трактир, откуда он часто вытаскивал отца. - Разве, упав, не встают, - начал Эрик, словно произнося молитву, - и, совратившись с дороги, не возвращаются? - Бог поможет ответить тебе на этот вопрос, когда ты предстанешь перед ним. Он любит всех своих детей, он не откажет тебе. Священник перекрестил душу, готовящуюся отправиться в мир иной, и отошел в сторону. Толпа снова замолчала, когда палач подошел к рычагу, чтобы отправить в бездну очередного грешника. Эрик сделал глубокий вдох. Его ноги не ощущали ледяных досок эшафота. Он не поддавался страху. Поручень опустился. Земля исчезла под ногами. Сердце ударилось о костяную клетку. Мгновение. Всего лишь мгновение, а успел произойти целый акт. Эрик был готов поклясться, что он застыл в воздухе. Чувства заглушились, но глухота быстро прошла. Он явно ощущал, что кто-то держал его, не давая шее свернуться. За секунду до падения Эрик успел услышать возмущенные крики толпы и шум возни. На эшафоте заскрипели доски. - Мадам и месье, этот человек принадлежит нам! И только Бог покарает его за грехи, но нам, роду людскому, не дано быть Всевышним Судьей. Позвольте откланяться! Послышались удары лезвия и выстрелы. Веревка, что была натянула между шеей и балкой, обмякла. Эрик вдохнул полной грудью и смог наконец-то повернуть голову, чтобы увидеть одного из своих спасителей. - Ману? Нельзя было сомневаться. Перед Эриком стоял знакомый цыган. Платок и капюшон, скрывавшие его личность, чуть сползли от возни. - Собственной персоной. Нет времени на разговоры. Кальяс! Закругляйся! Ману схватил Эрика за рукав и, маневрируя между людьми, бежал за эшафот, где ожидали три лошади и бородатый цыган. Эрик не мог поверить в происходящее чудо.