Мне малознакомо данное ощущение.
Но я абсолютно уверен, что именно от осознания этого чувства зависит вся моя дальнейшая жизнь. Именно поэтому я не останавливаюсь на полпути, а продолжаю беспечно нестись вперёд в неизвестность. От длительного бега мне кажется, словно лёгкие вот-вот сгорят изнутри и дышать больше не получится. Хотя мозгом я понимаю, что пока не позволю себе подобных глупостей. Пока. Сердце в груди стучит непередаваемо громко — сейчас я слишком отчётливо слышу этот набат в висках и готов поклясться, что смог бы отыграть его ритм на барабанах. В боку неприятно покалывает. Словно в район печени или почки вонзили тупой нож. Трёхглавые мышцы голени беспорядочно гудят. Мне кажется, что ноги вскоре откажутся двигаться и меня можно будет смело сажать в инвалидное кресло. Меня переполняют невыносимая тревога и неконтролируемая злость. Я не знаю (или — наиболее вероятно — не помню?), что побуждает меня испытывать подобное, но мне страшно. Настолько страшно, что кажется, если не успею достигнуть пункт назначения раньше какого-то определённого, но мною неведомого срока, я умру прежде, так и не получив возможности познать ту грань жизни, к которой всегда стремился…Я — скорее всего, инстинктивно — оборачиваюсь и замечаю, как цвет светофора сменяется на красный. Мне чрезвычайно везёт — как раз вынырнувший из-за поворота грузовик проносится на бешеной скорости у меня за спиной и попутно забрызгивает мою одежду сточными водами.
***
Меня зовут Ойкава Тоору, и это история о самом худшем периоде моей жизни.
Кому-то в силу собственной убеждённости в некоторых критериях истины она, возможно, покажется нелепостью, кому-то, также может быть, сказанное покажется неимоверно знакомым. Хотя в голове по-прежнему время находится в оцепенении, чувство, что это произошло совсем недавно, если не вчера, по-прежнему крепко. Это случилось прошлой осенью… Я возвращался с очередной подработки домой. Меня и накануне настигало смутное ощущение, словно что-то шло не так. И хотя всяческие потуги этой невнятной нервозности я подавить старался, но выходило из ряда вон плохо. Я замечал, как Хаджиме смотрит на меня, будто реально видит всю картину насквозь подобно рентгену. Что ж, — думалось тогда мне, — от него я ничего не утаю. Но рассказывать пока не стану о собственных соображениях. Дождусь подходящего момента…***
Когда я поверил, что хуже всего того, что со мной порою происходило, и быть не может, случилось то самое «худшее». Что может быть занятнее? После звонка Матсуна я не находил себе места. — Ойкава, — по старой привычке — и это не могло не напрячь — обратился говорящий. — Больница номер два, та самая, что на краю Мияги. Быстрее. Я не понимал, что он хотел этими обрывками мне сообщить.Я боялся. Сомневался. Верил. Гневался на себя за свои пессимистичные мысли. Надеялся, что всё гораздо лучше любых моих предположений.
«Где же ты, Ива-чан? Неужели с тобой что-то случилось?» «Почему не отвечаешь на мои звонки?..» «Матсун потому и позвонил, потому что ему было что-то известно?» «Неужели он сейчас в той больнице?..» Я думал только о том, что должен успеть туда, даже если это будет губительно для моего и без того утомлённого за последние сутки организма. А ведь самым плохим в сегодняшнем дне я хотел назвать стычку с бывшим соперником в метро.***
Операционная. Матсун и Макки сидят возле входа в неё. Второй кидает рассеянные взгляды по сторонам. Нервы сдают? Оба — при виде меня вздрагивают и ёжатся. — Ойкава, — начинает Иссей. В глаза не смотрит. — Тебе лучше присесть. — Зачем вы позвали меня сюда? Но я примерно догадывался, о чём пойдёт речь. — Мне позвонили с номера Иваизуми и… — И? — И сообщили, что он оказался в эпицентре террористического акта. А в данный момент Иваизуми сражается со смертью в операционной…Именно в такие моменты ты испытываешь весьма противоречивые чувства. И разнятся они не между двумя крайностями. Хочется умереть. Только вот мозгом тебе тяжело определиться со способом осуществления данной затеи.
***
Он до самого конца считал, что его вера и воля крепче кремня. И ни одна вещь на свете этого факта не поменяет. Но так продолжалось до тех пор, пока он не узнал главного: его возлюбленный _умер_. А главное почему? Из-за чего? Зачем? Он не может узнать ответов. Точнее, на некоторые вопросы объяснения он рано или поздно получит. Но так до конца и не поймёт, почему это всё должно было произойти в его жизни. Почему именно с ним, а не с кем-то другим? Конечно, он не был единственным, кто испытывал из-за произошедшего в тот роковой день горечь утраты. Да только вот сейчас Тоору мало беспокоили чувства чужих. Ведь и со своими собственными он не был способен управиться самостоятельно. События наслаивались одно на другое. А конечный итог был подобен дурному сну. — Сколько Вы сказали? — Верить в услышанное не хотелось. Переспросил. — Прошло ровно три с половиной недели, Ойкава-кун. — Но ответ остался тем же, что и мгновение назад. — Три с половиной недели после чего? Ответ был важен, пусть и знать его особого желания не находилось.Иронично: эти жестокие слова бередили только начавшую обрастать рубцами рану. И хотя былая боль так и оставалась, но тех, что прежде, неудобств она уже не доставляла.
***
— Нам всем приходится признать абсолютную истину: всё когда-нибудь кончается.
Пожалуй, именно эта речь предопределила всю мою дальнейшую жизнь без моего на то согласия. — Я всей душой стремилась к этому дню, хотя никогда не любила окончания. Последний день лета… Последняя глава книги… Расставание с близким другом…Но, так или иначе, окончания неизбежны.
Прилежная ученица Аобаджосай — достойнейшая из всех кандидатур — наконец получает возможность произнести речь на торжественной школьной линейке — последней в её школьной жизни. Отбросив свои излишние переживания — беспокойства, смущения, притворную чрезмерную серьёзность, — она взбирается на сцену с целью — воплотить одно из своих маленьких потаённых мечтаний. Кажется, это похоже на сказку: у неё прекрасно получается справляться с собой. Но прежде руки дрожат, из них выскальзывает микрофон, и сначала девушка говорит бегло, прерывисто дышит — сильное эхо разносят по всему залу гигантские колонки. Но когда она начинает улыбаться, растёт её убеждённость в том, что она говорит правильные вещи. А затем оглядывает весь зал украдкой. И, возможно, только мне счастливится поймать на себе тот насмешливый взгляд. — Листва опадает. Ты закрываешь книгу и говоришь ей «прощай», и вот такой день настал. Сегодня мы прощаемся со всем, что было знакомо, со всем, что было удобно… Мы продолжаем идти вперёд, мы уходим, и это больно. Но есть люди, которые стали частью нас самих, и они будут с нами несмотря ни на что. Они — наша почва под ногами, наша путеводная звезда. И ясные голоса у нас в сердце, которые останутся с нами… Навсегда.***
В первый раз я не смог причинить себе боль. Тогда я счёл себя самым убогим трусом, которого сгубили сомнения.
Но одной неудачной попыткой наложить на себя руки я не ограничился. Я резал себе запястья — правда, этого оказалось недостаточно: даже намёков на самый крошечный шрам в результате не осталось, — наглатывался всяких таблеток, запивая сомнительными консистенциями, намеренно получал травмы, которые могли бы привести к неимоверно тяжёлым последствиям. Я тогда много чего вознамерился сделать, только вот мысли о суициде чаще всего оставались лишь яркими детальными картинками моего подсознания. В них я огромное число раз спрыгивал с крыши, попадал под машины, несущиеся на невероятных для человеческого глаза скоростях, застреливался из охотничьего ружья отца, вешался в собственной комнате, и было много-много других сцен, которые я прокручивал по сотне тысяч раз в своей голове. Но, знаете, на выходе я всё равно оказывался жалким трусом. Мне хотелось причинить себе боль, чтобы забыться, но в то же время какая-то часть меня не хотела умирать. Именно за неё я держался как за соломинку, в надежде хоть как-то уберечь себя от окончательного нервного срыва. Подобные мысли трудно объяснить… Просто мне казалось, что если мне будет не больно, если я вновь сумею зажить прежней жизнью, но уже без Хаджиме, это будет как-то неправильно. Несправедливо. Мы хотели быть всегда вместе, деля все радостные и грустные эпизоды. А теперь всё это познавать буду лишь я один… И заново приходя к такому выводу, я чувствовал, как мне снова становилось мучительно больно, и эта боль не шла ни в какое сравнение с той, которую я испытывал, когда резал себе запястья.И тот факт, что физическая боль помогает заглушить душевную, на практике опровергался, обращаясь в миф.
Как часто мне хотелось убежать от трудностей? Гораздо чаще, чем могло бы показаться на первый взгляд. Если не почти всегда. Когда умер Хаджиме, я опять вспомнил про это позорное решение имеющихся проблем. Я хотел прибегнуть к нему слишком часто, мог бы уже даже смириться с тем, что оно опять пришло мне в голову. Но не на сей раз. Ранее мне никогда не становилось так тошно от подобных мыслей. Если в первые дни я занимался отрицанием, притворялся, что более-менее как-то примирился с его смертью — я знал, что в мою никудышную игру никто не верит, — с течением времени это неподдающееся контролю чувство, вмещающее тревогу, тоску, разочарование в себе, периодические вспышки раздражения, апатию, острое недоверие, разрасталось, включая большее число вещей, мыслей, которые медленно и постепенно разрушали бы моюТолько никто из них не догадывался, на что больной психически человек способен.
— Ойкава-кун, прошу, остановись! Давай вернёмся в комнату и поговорим… — Успокоиться?! Как я могу, по-вашему, просто взять и «успокоиться»?! Мой друг… Возлюбленный. Он умер! Понимаете? Да нет, хах, вы ни черта не понимаете, и не поймёте! Только и делаете, что гоняетесь за мной по всей больнице, ловите, вкалываете успокоительное да запираете в комнате! А вдобавок кормите всей этой чушью про то, что я просто не в себе! Может и так. Да, я не в себе, да, я психически нестабилен. А впрочем, да, вы правы, я — настоящий псих! И прямо сейчас я готов сигануть с этой самой крыши и распластаться большой кровавой лепёшкой на том самом асфальте! Мне надоело всё это! Эти бесполезные процедуры! Эти таблетки с эффектом плацебо! Эти бесполезные сеансы с психотерапевтами, у которых давно пора отнять лицензию за их непрофпригодность! Неужели до вас всё ещё не дошло, что меня бесит сам факт своего существования?! Тогда я почти спрыгнул с крыши. Это всё же не было пустыми словами, брошенными на ветер. Из-за этого случая моё лечение затянулось. Меня перевели в другое крыло, где контроль за пациентами ужесточался. Там царила по-настоящему гнетущая атмосфера. Решётки на окнах, уже, по большей части, откровенная неприязнь медперсонала к собственной работе (и зачем они здесь тогда?), такие же не менее то ли безразличные, то ли агрессивные пациенты, которым, наиболее вероятно, помогать как-то выкарабкаться бесполезно. Но они, всё же, старались не отлынивать, делая какие-то бессмыслицы. Я бы даже смел сказать, что тогда всяческие их попытки лечения зашли в окончательный тупик. Я полностью ушёл в свою депрессию, не дав им и шанса как-либо с собой совладать.В меня все верили, а я вновь каждого из них подвёл…
***
— Полагаю, в подобные моменты мною двигал эгоизм. Мне было совершенно плевать на всё то, чего я мог лишиться, если хотя бы одна моя задумка воплотилась наяву. В голове звучало: «Наверное, Ива-чан не одобрил бы подобного. Да в придачу избил бы меня своими же руками». Но я был бы рад любому повороту при нашей встрече. Ведь я бы смог снова встретиться с ним. Вновь воспользовавшись его расположением, попросил бы прощения за содеянное, и он бы, вероятнее всего, простил. Ведь я сам как-то умудрился такого себя за глупость простить. И вновь… Мы были бы… счастливы? Там?.. В подобном ключе, думаю, я рассуждал. Но это так… «не по-взрослому», да? Мы с Ива-чаном не для того строили такие грандиозные планы на будущее. Не для того и добивались своих успехов, не ради такого конца мы пахали, как проклятые, чтобы затем умереть, а все наши старания оказывались пустым звуком.Сейчас я, как никогда, понимаю, что в тот — четвёртый — раз мне чертовски повезло.
— Я и вправду ужасный человек, не так ли? — и опять усмехнулся. Это, очевидно, была одна из моих проблем: я привык всегда улыбаться, даже если мне больно. Так проходил третий сеанс, в ходе которого Азуми-сан и я пытались найти точки соприкосновения. — Я бы так не сказала. До того, как мне повезло познакомиться с нею, я думал, что вряд ли стану перед кем-либо раскрывать — буквально — свою чёрную душу. Как я рад, что ошибался. — Ты хороший человек, Тоору-кун. Добрый, думающий, чувствующий. Могу сказать даже больше: Хаджиме-куну очень повезло с возлюбленным. — Скорее, это мне повезло. Ведь именно благодаря ему я смог стать тем собой, кто я есть сейчас… — Как ты себя чувствуешь сейчас, Ойкава Тоору, зная, что тот человек мёртв? — Хотите честный ответ? — спросил тогда я, на что — пока — незнакомая женщина кивнула. — Я ровным счётом ничего не чувствую. Кажется, даже сама способность чувствовать затерялась где-то далеко и, скорее всего, навсегда. — Потому что ты всё ещё не можешь примириться со случившимся? Я утвердительно кивнул. Затем повисло неловкое молчание, Азуми-сан смотрела на меня внимательно, словно ожидала чего-то. — Я и Хаджиме почти всегда были вместе. И до того самого дня я твёрдо верил, что так будет всегда. Хотя в ближайшем будущем, по правде сказать, я ожидал трудностей… Но, впрочем, теперь это не так уж важно. — Важна любая деталь, Тоору-кун. — Благодаря Хаджиме я и вправду многому научился. То, что мы всегда были вместе, можно сказать, меня формировало, подгоняло. Благодаря ему я сумел стать тем, кто я есть. Но теперь… — Но теперь? — Мне хотелось бы стать ещё лучше того себя, кем я являюсь. Я не хочу предавать память о Хаджиме, не хочу о нём забывать. Но всякий раз, когда мыслями возвращаюсь к нему, мне становится очень больно. И одновременно с этим в голову лезет множество мерзких вещей. Я не знаю, как достигнуть того необходимого равновесия, чтобы почувствовать себя чуточку легче, чтобы не подвести его… — Он умер, Тоору-кун. Ты никак не сможешь его подвести. Сейчас ты лишь можешь подвести себя. Знание о его смерти так или иначе останется, тебе в любом случае придётся принять это. Точно так же, как и другие люди пытаются примириться со шрамами. Но это чувство не должно тебя ограничивать. — Есть ли способ… — Я могу помочь тебе. Главное здесь другое, Тоору-кун. Готов ли ты к этому? Взгляд, полный уверенности, взгляд, под натиском которого я не ощущал себя чем-то жалким и ничтожным… Отчего-то инстинктивно я чувствовал: она не лжёт, она определённо знает, что нужно делать, она точно сможет мне помочь… А потому, недолго рассуждая, я ответил: — Думаю, теперь я готов… И хотя я доверял Азуми-сан достаточно сильно, было ещё одно обстоятельство, побудившее меня двигаться дальше. Но это не та вещь, которую я мог бы рассказать даже ей. — Сэнсэй, зачем Вы спасли меня? — Потому что захотел. У тебя были шансы выкарабкаться, в отличие от меня.