Малыш Гарри

Гарри опасливо вытянул шею, сидя на коленях на лестнице. Мама нервно перебирала что-то на кухне, не оборачиваясь к нему, так что мальчик осторожно и тихо пополз на четвереньках наверх. Он постоянно прислушивался к шуму с первого этажа, но от мамы не доносилось ни звука. Она всегда была очень тихой. Гарри мог услышать что-то оттуда, если только хорошо прислушивался. Он быстро прополз до конца лестницы, лишь с несколькими недолгими остановками. Огляделся. Коридор казался чересчур широким и длинным, не то что на первом. Двери казались гиганскими. Ребенок опасливо привстал на ноги, держась за перила и глянул вниз. Потом резко зажмурился и стиснул ладони на крепком дереве. Это было очень высоко. Он вновь опустился на пол и пополз по полу. Так было привычнее. Гарри, как только оказался на приличном расстоянии от лестницы, оглянулся. Коридор до сих пор был огромным, как и двери. Они были страшные, хотя со стороны, в глазах, например, соседа, казались совершенно безобидными. Но только не для обитателей этого дома. Гарри видел царапины на полу. Видел их на дверях, на стенах, видел тысячи замков на самой близкой к себе двери, видел кровь, присохшую к темному ковру на полу. Малыш осторожно обогнул ковер, чтобы оказаться как можно дальше от самой страшной из дверей. Гарри задумчиво присел посреди прохода и оглянулся. Он преодолел довольно большое расстояние. Мальчик улыбнулся. Потом продолжил свой путь. Наконец, он дополз до той двери, что привлекла его внимание как только он оказалася на втором этаже. Она была меньше, чем другие двери здесь. Она была светлая, хоть и была подпорчена несколькими пятнами крови у самого низа. Как раз на уровне Гарри. Ничем другим это дверь примечательна не была, но он чувствовал что-то странное. Тянувшее туда. Звавшее. Гарри сглотнул и неловко подогнул под себя ноги. Потом оперся руками о пол и на дрожащих ногах приподнялся. Выдохнул и схватился о стену, разгибаясь. Осторожно прислонился к двери и поднялся к ручке, находящейся на уровне его глаз. Немного повозился с ней, разбираясь, как она работает, после чего аккуратно открыл. Ни звука от петель не раздалось. Малыш осторожно заглянул в комнату. Она была огромная если сравнивать с собственной комнатой Гарри. А еще она была просто волшебна. Там был выключен свет, но все было видно. Наверное это из-за того, что небо за окном было светло-серым. Почти прозрачные занавески зеленого цвета колыхались от слабого сквозняка. На ниточках, прикрепленных к потолку, болтались бумажные звездочки, дракончики и самолетики. Над кроватью в связке висели "музыка ветра" и несколько самодельных ловцов снов. Стены были пастельного голубого, в некоторых стенах раскашенные мелками. У одной из стен стояла кровать, на которой лежало простой ручной работы зеленое вязаное покрывало и виднелась белая подушка. У противоположной от кровати стены стоял комод и небольшой деревянный ящик, из которого виднелись какие-то палочки, шишки и желуди с небольшими дырочками для ниток, а также множество книг, которыми был почти полностью забит крошечный ящик. Стол стоял почти вплотную к кровати, у самого окна, и был абсолютно пуст, не считая стакана с карандашами и ножницами. Гарри тихонько выдохнул и робко прошел вперед, оставляя дверь лишь на маленькую щелку приоткрытой. Он с восторгом оглядывался, перебирая пальцы руками. Он обернулся на дверь. Медленно моргнув, малыш уставился на табличку на двери. Разноцветные, криво приклееные буквы плясали перед глазами. — К, — медленно прочитал он, сконцентрировавшись на ярко зеленой букве. — Е. — С трудом посчитав количество черточек и отличив ее от "с" сказал Гарри. На следующей букве он застрял довольно на долго. Она была похожа для него на множество других букв сразу и он едва смог вспомнить, как же она все таки читается. — В, — в итоге решил он. — Кев? — Не дочитывая до конца, задал вопрос в никуда малыш. Так звали его старшего братика. Они редко виделись, но Гарри хорошо помнил его голос. Раньше братик часто говорил с ним через дверь. Они даже могли соприкасаться кончиками пальцев, просовывая их в небольшую щель около самого пола. Это всегда заставляло Гарри хихикать, а Кевина улыбаться, хоть они и не видели друг друга. А его мамочку зовут Петуния. Это Гарри тоже знал. Это были единственные имена, которые он знал: Гарри, Кев и Петуния. И одновременно это были единственные люди, которых он знал. Не считая злого дядю, конечно. Гарри опустился на пол, устав стоять, и оглядел комнату брата. Он робко ощупал мягкий ковер, после чего заполз на него. Рука его как-то невольно потянулась ко рту и Гарри свернулся посередине комнаты калачиком, засунув большой палец в рот. Через несколько зевков и морганий малыш почти задремал. Впервые он лежал на чем-то столь мягком. И даже чувствовал что-то теплое в груди. Только мама не дала ему уснуть. Она резко ворвалась в комнату, заставив Гарри крупно вздрогнуть и подняться на дрожащих локтях. — Боже, Гарри, ты в порядке, — в ее голосе слышалось сильное облегчение, а на лбу так и не разглаживались морщины вечных тревог и тягот. Она подошла к ребенку и одним, довольно сильным для ее комплекции движением, подняла мальчика на ноги. Тот несколько секунд шатался на нетвердых ногах, но женщина помогла ему устоять и потянула за собой в коридор. — Зачем же ты убежал с кухни? Я ведь говорила тебе, что нельзя оттуда уходить. — Мягко отчитывала жещина, подходя к лестнице и подхватывая племянника на руки. — Я хотел посмотреть, что там. — Пробормотал Гарри, уцепившись за плечо мамы. — Ты же знаешь, что там живет плохой дядя, — брови Петунии заломились и она сразу немного занервничала, но сказала это крайне твердо, чтобы племянник точно все понял. — Угу, — Гарри больше ничего не говорил. Но малыш не послушал свою маму, и вскоре она сама разрешала ему залезать на второй этаж и играть в комнате Кевина. Он оставлял там рисунки под матрасом и на следующий день получал ответные, которые прятал под половицей в своем чулане. С некоторых пор, когда у него появилась возможность выходить из комнаты, Гарри стал большую часть дня проводить на кухне и теперь еще и в комнате Кевина. До этого единственным местом, где он мог бывать — это его чулан или коридор перед ним, куда его вытаскивал злой дядя. Но в какой-то момент, где-то через год после того как Кевин стал уходить из дома почти на весь день, его мамочка стала выпускать его. Он до сих пор плохо ходил, но хорошо ползал. Да и нельзя ему было ходить где-либо, кроме кухни, иначе увидели бы соседи. А окна кухни выходили на задний двор, откуда никто не мог его увидеть. Так и продолжалось какое-то время. Петуния по одной доставала с чердака младенческие игрушки Кевина, в которые тот играл еще до прибытия в дом Гарри. Ребенок стал различать звуки животных, угадывал формы, играя в сортер, считал до пятнадцати и начал изучать алфавит. И учился он до того быстро, что Петуния только диву давалась. Вскоре он мог бы даже догнать своих сверстников и знать все, что знает обычный восьмилетний ребенок. Все ее планы пошли прахом в одно мгновение. Только одна маленькая оплошность, из-за которой она почти не видела Гарри следущие три года. Соседка, увидевшая играющего у окна на втором этаже Гарри и просто поинтересовавшаяся у вернувшегося только с работы Вернона: — "Ой, мистер Дурсль, а вы не говорили, что ваш сын сегодня не ходил в школу. Заболел что-ли?" Он узнал об отмычке, которую использовала Петуния. Узнал о том, что малыш какое-то время покидал свою клетку под лестницей, ел хорошо и много и ползал по дому. Он даже узнал, что Кевин знал о махинациях матери и младшего брата. Досталось всем. Особенно Гарри. Единственной надеждой в жизни Петунии, слушавшей приглушенные вскрики племянника из коридора, оставалось письмо их Хогвартса. Оставалось всего три года. *** — Как прошло занятие с юным Гарри? — Все прошло просто замечательно! С тех пор, как его кузен и тетя обосновались в Хогвартсе, Гарри стал на много более разговорчивым, да и настроение у него значительно улучшилось. — Что он... Рассказал на этот раз? — Осторожность присутствовала в тоне. — Это были довольно сложные воспоминания. Скорее даже не воспоминания, а вопросы, которыми он начал задаваться. Сначала Гарри рассказывал о Хогвартсе, как он это делает на всех сеансах. О своем дне, с кем общался, о чем думал... Потом он перешел на то как рад, что его старший брат приехал к нему жить. Там то и начались сложности. — О? И что, юному Гарри что-то вспомнилось? Мужчина выдохнул. — Да... Он начал переходить к "плохим темам", как мы это называем, медленно. Он начал с того, что очень растроен тем, как долго до этого он раньше не общался с братом. Что до этого кроме того, что сидел в его комнате, ничего не знал о Кевине. Он сначала сильно рассторился, прямо до слез. Потом разозлился. Это нормальная реакция, — начал пояснять он для собеседника, — до этого его эмоции были подавлены, он не умел их выражать, не понимал их и сдерживал, чтобы не вызывать гнева у Дурсля. — Последние слово мужчина буквально выплюнул. — Только сейчас, когда Гарри оказался в комфортной и безопасной среде, где его принимают, любят и не ругают, он потихоньку начал раскрываться. Подавленные долгие годы эмоции постепенно выходят из-под контроля. Если честно, то я удивлен тем, что это произошло так поздно. Минула середина учебного года, и только теперь Гарри начинает расширять границы дозволенного. — Расширять границы? — Массажист, которому до психологии как до луны, довольно плохо понимал то, что пытался до него донести психолог. — Не могли бы вы пояснить? — Конечно, конечно. — Весьма охотно закивал мужчина. — Итак, это то, что происходит со всеми детьми рано или поздно. Чаще всего рано, но в нашем случае поздно. Когда дети еще совсем маленькие, они узнают, что такое запреты. С этого начинается их понятие того, что можно, а что категорически нельзя. Это тот период, когда дети становятся невыносимыми. Кричат, когда возвращаетесь с прогулки домой, хотят есть конфеты, а не ужин и хотят не спать всю ночь. Это то время, когда родитель должен чётко установить границы того, что ребенку можно делать и какое поведение является позволительным, а что делать нельзя ни в коем случае, и что выходит за границы дозволенного. Как вы понимаете, Гарри этот период фактически упустил. Его мир, конечно, тоже стал разграничиваться на "нельзя" и на "можно", только вот совсем в нездоровом ключе. У Гарри был ничтожно маленький список вещей, которые ему его опекун делать позволял. Как только он получил первое наказание за проверку границ, он стал слишком бояться их расшатывать. Я думаю, что чтобы так сильно отрезать ребёнку такой необходимый этап развития, чтобы он так долго боялся к нему возвращаться... Надо было сделать что-то поистине чудовищное. Некоторые время они молчали, погруженные в одни и те же мысли о Верноне Дурсле. — Так как же в итоге? Гарри адаптировался и стал "расширять границы"? — Ну, можно назвать это и так. Он начал проходить все этапы взросления, только в ускоренном темпе. Сначала боязнь разлуки, какая бывает у всех детей если их, пусть и ненадолго, оставить без мамы. Только в нашем случае "мамой" является мистер Монтегю. Далее этап исследования всего на свете. Даже стены, пол и потолок кажутся невообразимо интересными. Новые предметы, звуки, голоса, еда. Все новое или забытое воскрешается в его памяти. Далее же идет этап "проверки границ". Гарри действует фактически так же, как двух-трех летние дети. Он стал капризнее, чем обычно, ведь до этого ему никогда не позволяли быть капризным. Он проверяет, вернется ли все к тому, что было у Дурслей или нет. Проверяет, может ли он позволить себе такое поведение. Понимаете? Только вот загвоздка в том, что Гарри все также инстинктивно боится отдачи, которая следует за его поведением. Он сначала, злится, обижается или кричит, проявляя тем самым свои подавленные эмоции, а после забивается где-нибудь и плачет, потому что боится получить за это наказание. — Да... Бедный ребенок. — Вздох. — Но мы немного отвлеклись со всеми этими психологическими терминами. Что там за воспоминание было у Гарри? — Да-да, точно. Итак, Гарри начал злиться из-за того, что Дурсль не позволял им с Кевином видится. Кстати, как можете заметить, Гарри даже подсознательно не обвиняет свою тетю, а только этого монстра. Потом он стал ругаться на Дурсля, а потом начал уже задавать вопросы. Очень... Правильные вопросы и... Мерлин, немогу поверить! Я работаю детским целителем душ уже почти двадцать лет, за которые я множество раз сталкивался с бесчеловечными существами, которые назвали себя людьми. И, Мордред тебя подери, я даже разбирал дело Амели Мэнсон, которую пытал круциатосом ее собственный отец. И она задавала те же вопросы, что и Гарри, но на них я нашел что ответить. Так почему же это дело настолько сложное?! — Мужчина закрыл лицо руками и массажист, немного подумав, пересел к нему на диван, и обнял за плечи. Немного нервно, но целитель продолжил говорит. — Я всегда знал, что надо ответить! Этому нигде не учат, но даже практиканту известно, что надо отвечать на эти извечные вопросы: "Почему? Почему он причинял боль именно мне? Я этого заслуживаю? Я виноват?" И мне, мне, с почти двадцатилетним стажем не хватило сил сказать это стандратное: "Ты ни в чем не виноват, просто в мире существуют жестокие люди, которые причиняют боль другим просто так". Я не смог это сказать, представляешь, Клаус? Как я могу вообще называться детским целителем при таком поведении? Почему это дело такое тяжелое? Клаус плотнее сжал губы и потер плечо своего давнешнего друга. Он знал, что глупые утешение сейчас ни чем не помогут. — Это из-за Гарри, — подумав, решил наконец сказать он. — Мы, конечно, обычно и так довольно близко к сердцу принимаем происходящее с пациентами, так? Ты, если забыл, пил почти без перерывов после каждого, даже короткого сеанса с Ами, а потом приходил я и мы пили вместе, после лечения ее тремора рук. — Но почему тогда это сложнее с Гарри? Почему? Я никогда не бывал в таком раздрае, никогда! — Это потому что, друг мой, мы с тобой слишком хорошо его знаем. — Когда психолог открыл рот, чтобы начать отрицать это, Клаус перебил его. — Нет, не начинай оправдываться. У нас никогда не было такого пациента, как Гарри. Он необыкновенный ребенок. Ты и сам это знаешь. Он добрый, искренний, отзывчивый. Даже то, как он злится, заставляет твое сердце сжиматься от любви, я знаю, не спорь. И ты никогда не был посвящен в жизнь своих пациентов так глубоко. Ты никогда раньше не бывал у них в комнатах, не приходил вне работы, не тискал их. Ты обычно всегда соблюдаешь правило "не привязываться к пациентам", а тут... — Ладно, в чем-то ты прав, — нехотя отзывается мужчина, отрывая руки от покрасневших глаз. — Но ты и сам знаешь, что я не должен так сильно привязываться к чужим детям, как и ты, впрочем. Через пару лет у Гарри уже будет жизнь счастливого, а главное здорового ребенка. Мы ему будем не нужны. Решив не ругаться с другом и придержав свое мнение при себе, Клаус через пару минут неохотно убирает руку с плеч друга и садится обратно в кресло, решив вернуть разговор в нужное русло. — Я слышал, что многие сомневаются в благополучии Гарии, а в особенности в том, насколько безопасно ему оставаться на факультете Слизерин. — Какая глупость. Кто сомневается, газетчики? Так оно и понятно. Они все из третьих рук узнают. Но я также не думаю, что им стоит узнать о том, что директор пообещал сделать со студентами, если они попробуют повести себя... Некорректно по отношению к Гарри. Массажист хмыкает. — Даа, лучше им этого не знать. Потом они коротко обговаривают то, когда Гарри уже можно будет выходить на регулярной основе, обещают друг другу поговорить с остальными врачами ребенка и мирно расходятся. *** — Итак, давайте начнем наше полугодовое собрание! Некоторе преподаватели закатили глаза, бурча себе под нос, что уже скоро весна и второе полугодие уже едва ли не больше месяца идет. Дамблдор, в своем настоящем обличие, без дурацких и странных мантий, но в не менее дурацком костюме и красном галстуке в горошек, сел на свое место и взъерошил волосы на затылке. — Хорошо, кто хочет высказаться первым? Все преподователи одновременно подняли руки, будто сами были студентами на уроке. Альбус кашлянул, рассеяно скользя глазами по подчиненным. Потом он закрывает глаза одной рукой и тыкает пальцем в случайную сторону. Половина преподавательского состава закатывает глаза, прекрасно зная обычное поведение своего чудаковатого директора. Довольная профессор астрономии встаёт с места и начинает вещать. Через время, когда они обсудили проблемы, учебные планы, в сотый раз пересмотрели расписание и даже Северус Снейп начал заражаться нетерпением коллег, которые уже разве что на стульях не подпрыгивали, директор наконец улыбнулся и открыл обсуждение долгожданного вопроса: — Итак, как там поживает Гарри? Конечно, сначала говорить начали все разом. После небольшой перепалки начала МакГонагалл. Вещала она про то, как хорош ребенок в трансфигурации, явно в мать, как он, занимаясь по своим детским и упрощеным книгам вскоре перешел на более сложные и как он теперь лихо стал перегонять своих сверстников. Умен он был не по годам, хоть и развит, как малыш, а на недостаток магической силы не жаловался. Формулы в голове удерживал легко, только палочка в хрупких пальчиках подрагивала, что мешало добиться результатов с первого раза. Потом она самодовольная села и эстафета перешла к Флитвику. Тот говорил почти тоже самое, что и МакГонагалл, только добавил пару комменатриев о том, как Гарри все еще борется с некоторыми книгами, особенно когда стал проходить материал для более старших курсов. Там было написано в большинстве своем слишком сложным для маленького Гарри языком. И это был скорее не сам материал, а подводка и разъяснение к нему, где использовали заумные слова и термины со сносками на пять страниц. Флитвик предложил написать одному из известных авторов, что писал те книги для маленьких, по которым учил основы Гарри, и попросить его подумать над созданием книг с более сложным материалом, объясненным упрощенным языком. Идею поддержали и сам же Флитвик сказал, что будет вести переписку с автором. Потом по кругу каждый из преподавателей начал рассказывать о Гарри, причем некоторые даже ничего у мальчика не вели, но все равно говорили про него. Потом, когда настала очередь высказываться у Северуса, тот не побоялся затронуть волнующую всех тему. — Что мы будем делать со статьей? Зельевар залез в карман мантии, вытащил оттуда сложенную несколько раз газету, развернул ее и положил в центр стола на всеобщее обозрение. Многие удивлись тому, что мужчина с самого завтрака таскает с собой эту проклятую газету, но вслух ничего заметить не решились. Взгляд Альбуса сразу потяжелел. Да, никто не был счастлив, когда сегодня на завтраке совы принесли почту. Прямо на первой полосе было фото милого с виду дома номер 4 по Тисовой улице и разгромное, кричащее название: "ДЕСЯТЬ ЛЕТ В ДОМЕ УЖАСОВ". Там даже было предупреждение о том, что детям эту статью рекомендуется не читать, ведь написанное и напечатанное на последующих страницах действительно походило на какой-то фильм ужасов тире психологический триллер. Около пяти страниц было заполнено текстом и фотографиями того, как жилось семье Эвансов и Поттеру в том доме, который газетчица Рита Скитер окрестила "Домом ужасов Дурсля". Дамблдор уже был уверен, что это название приживётся в народе. Было написано довольно много подробностей. Кровавых. И фотографии были не лучше. И как только репортеры проникли на опечатанную территорию? Фото показывали чулан, который выглядел ужасно, с кровью, покрывающей стены и одинокой тряпкой на полу. Более никаких признаков того, что там мог кто-то жить. Потом были показаны замки на холодильнике и кухонных шкафах, причем хитро сделанные, если не подходить близко и не понять, что это замки. Были показаны царапины и следы крови под ковром. Спрятанные под половицу нож и аптечка. Потом перешли на второй этаж. Там уже было все куда более явно. Оборванная верёвка, обмотанная вокруг перил лесницы на площадке второго этажа. Те же царапины, вмятины на стенах, кровь и некоторые другие жидкости. Лучше не упомянать, какие. Комната Дурсля и Петуньи. Цепи у кровати. Почти полностью содранные с матраса простыни, оборванные обои. Шкаф, забитый хорошими такими мужскими костюмами. Потом комната Кевина. Со стороны приличная детская, только не особо похожая на комнату одиннадцатилетнего мальчика. Скорее она подходила для ребенка помладше. Там висящие на ниточках бумажные кораблики, самолетики и звезды. Музыка ветра, обмотанная ватой, чтобы не звенела когда он дома. Зеленый с широкой вязью плед. Сундук с книжками, камушками и шишками. Но так тоже только со стороны. Куча записок на дне сундука. В основном вариации: "спасите", "вызовите полицию", " помогите моей маме", а также пара недописанных писем, которые писал сам Кевин. Он там рассказывал обо всём, что творилось дома, только без упоминания Гарри, так как в последнии годы жизни здесь дети не виделись и почти забыли о существовании друг друга. Фото письма прилагалось. Даже без описания тех кошмаров, что пережил Гарри, написанное детскими мелками письмо вгоняло в ужас и заставляло выворачивать желудки даже самых стойких. В комнате также были грубые царапины на оконной раме, сделанные в попытке выйти из дома через окно. Помимо сфотографированных ужасов там была еще и сама статья, заставляющая шевелится и вставать дыбом волосы на затылке. Сначала о том, как все началось. Как постепенно мужчина после свадьбы с Петунией стал вести себя более агрессивно, как стал кричать, а после и бить ее. Через время он стал унижать ее в постели, и ни чем иным, кроме как изнасилованием, происходящее в их спальне назвать было нельзя. Женщина не была шибко сильной ни морально, ни физически, так что никакого отпора не давала. Только вот после новости о том, что у нее будет ребенок, та немного воспряла духом и получила какую-то поддержу. Она была очень напуганна идеей маленького человечка, все еще слабо представляя, какого это будет. Первую неделю после того, как она обо всем узнала, девушка порывалась написать сестре обо всем, и даже упомянула в одной строчке о не очень дружелюбном поведении мужа, но письмо в итоге выкинула, ибо даже нынешнего адреса сестры не знала. Вскоре Петуния начала свыкаться с мыслью о ребенке. Даже хотела сказать мужу, вдруг бы тот образумился. Только вот она слишком долго молчала. После одного очень удачного удара ребенок покинул этот мир, даже толком не придя в него. Выкидыш на втором месяце. Следующий ребенок, зачатый каким-то чудом спустя полгода дотерпел аж до шестого месяца, и счастливая женщина даже успела узнала, что это будет девочка! Она придумала имя, долгие часы, вылизывая полы в их доме тряпкой, думала, какой сделает детскую, а в свободные минуты сидела и гладила свой живот, мечтая. Если прошлая беременность была какой-то смазанной и она иногда даже сама не верила, что та была, если бы только не распечатанный снимок УЗИ, то в этот раз она была готова и сама хотела этого. В тот момент она несолько раз подумывала бежать к родителям от мужа, и даже успела накидать план и начать собирать вещи. Только вот после узнала об их кончине из письма, которое задержали на почте. Ее родители умерли почти два месяца назад. Там же было и гневное письмо от Лили, которая очень ясно выразила свои мысли по поводу сестры, которая даже не удосужилась прийти на похороны. Горе было слишком сильным, и в этот раз Дурсль только помог своими действиями лишить Петунию второго ребенка. В больнице сказали, что шансов после второго выкидыша у нее с 1%, не больше. Мысли о побеге стали панически проскакивать в голове в тот момент, когда она держала в руке четыре теста, где все были положительными. Она не знала, наказание ли это или благословение, но теперь все, о чем думала женщина, был ее ребенок. Мальчик. Когда на восьмом месяце маленький комочек, что первую минуту был не в силах издать даже тихий звук, разразился хриплыми криками, женщина была готова упасть на колени и возносить благодарные молитвы Господу. Ведь теперь, когда она привела своего ребёнка в мир, ей надо было его здесь удержать. Врач, принимавший роды и видивший, с сочувствием провожал ее с мужем взглядом. Визитка с номером жгла Петунии карман. Женщина всегда хотела назвать сына Кевином. Она всегда считала это самым прекрасным именем на свете, и даже сделала вышивку на купленном детском одеяльце с витиеватым "Кевин". Только ее муж в ультимативной форме заявил, что их сына будут звать Дадли, как его собственного дядю, жившего где-то на Аляске. Петуния только раз возразила и после неделю не могла встать с постели. Она согласилась с довольным мужем, и только наклоняясь вплотную к колыбели, шептала, не переставая: "Кевин, Кевин, Кевин". Как будто могла забыть в одно мгновение имя своего ребенка. Первый год жизни Кевина был самым прекрасным годом в жизни Петунии с самого замужества. Муж больше стал пропадать на работе после повышения, а она сидела дома с Кевином и думала, что она самый счастливый человек на свете. Ее малыш был любознательным, быстрым, а также очень смышленным. Петуния могла часами слушать его смех и смотреть, как тот спит. Он был ее центром вселенной с его крошечными ножками, пухлыми щечками и ярко голубыми глазами. Она совсем забыла про визитку от акушера. Она положила ее на шкаф, "на всякий случай", и забыла. Дурсль искал документы об аренде офиса и наткнулся на визитку. После этого счастливый год Петунии закончился. Сначала, после того как ее жизнь вернулась в прежнее русло, Кевин не мог приспособиться. Он плакал, когда мужчина повышал голос и громко верещал, если тот замахивался или бил Петунию. Монстру быстро надоел детский крик и он не постеснялся откинуть вцепившегося в упавшую мать Кевина в тумбу. Малыш ударился головой и внезапно замолк. Он молчал в потрясении следующие три дня, после чего опять заговорил, только его голос сделался намного тише, чем раньше. Теперь если его маму начинали бить, тогда еще годичный с небольшим малыш молчал как партизан и только после того, как монстр уходил, кидался, ревя, к маме. Он также молча плакал, находясь в одной комнате с мамой, когда ту насиловали, сидя в своей колыбели. Кевин, конечно, не осознавал происходящее, но понимал на инстинктивном уровне, что его маме больно. И как только все заканчивалось, Петуния, держа своего ребенка, понимала, что ей становится лучше. Жизнь женщины приняла ещё один крутой вираж когда Кевину был год и четыре месяца. Она вышла за молоком, которые обычно оставляли рано утром на пороге, и наткнулась на мирно спящего под согревающими чарами малыша. Монстр тоже его увидел. И она не успела забрать письмо раньше мужа. Тот прочел его первым, а потом и спалил в камине, не дав ей узнать, о чем там написано. Мужчина коротко расказал ей содержание письма в криках, едва при этом не пришибив ребенка. В основном он орал про уродов, которые были у них на свадьбе, а теперь подкинули такого же уродского сына им на порог. А уж когда маленький ребенок с рыжими кудряшками раскрыл свои колдовские зеленые глазки и заплакал, монстр его едва не придушил на месте. Петуния многое отдала, чтобы сохранить жизнь племяннику. Ведь как только она его увидела, то поняла, кто это. Сердце у нее сжималась, когда она глядела в глаза, которые были точной копией глаз ее сестры. Мертвой сестры. Горе было недолгим. Путем недолгих разговоров удалось выяснить, что малыш, показывающий на себя и говорящий "Аи", имел ввиду свое имя Гарри. Петуния, на самом деле, ни секунды не сомневалась, что ее сестра бы назвала своего сына в честь их покойного отца. Монстр, вернувшийся с работы к вечеру, сразу сказал ей, чтобы она заткнула пасть и не смела болтать, что тут живет еще один ребенок. И что если кто-нибудь узнает, если он хоть единый слушок от соседей услышит, то она может попрощаться и со своей жизнью, и с жизнью своего сына и племянника. Конечно, в газетной статье это все было упрощено. Очень. И более подробно говорилось о другом. О том, как монстр обрезал телефонные провода, как стал обыскивать Кевина перед школой, ведь тот еще пятилетним таскался в школу с записками Петуньи с мольбами и просьбами позвонить в полицию. Достоверно так и не было известно, почему же записки не доходили. Потом было время, когда Петунья в отчаянии выбегала на улицу и просила о помощи соседей, говоря о том, что у неё в доме заперт ещё один малыш, которого надо спасать, после чего монстр распростронил очень печальную весть о том, что его жена тронулась умом. После этого соседи только вздыхали, смотря на бумаги с надписями "ПОМОГИТЕ", которые к оконам были приставлены Петунией. Дальше было продолжительное затишье, когда детям было шесть, семь и восемь. Когда Кевин стал ходить в школу женщине больше не приходилось выводить его на улицу на прогулки, а после сообщения о том, что она психически больна, женщина вообще не могла покинуть дом, запертая на ключ. У нее был список дел, которые она должна была выполнить до прихода мужа, но Петуния с небывалым упорством, днями и ночами сидела подле дверьки в чуланчик и искала то, что можно засунуть в замок. После двух недель поисков она нашла шпильку под ванной в тазу и спустя два часа мучений она впервые за много дней смогла обнять племянника. Нет, не племянника, сына. Так она научилась жить как какой-то двойной агент. Доставала ребенка через десять минут после того, как муж уходил на работу, и прятала обратно за полчаса перед его приходом. А Гарри, за время проведённое в своей тюрьме, одичал. Он выходил только когда монстр хотел поиздеваться, словестно или физически. Выпускал, чтобы заставить того сидеть у стола, как собаку, и кидать ему куски еды, смеясь. Он никогда не мог долго так развлекаться, ведь Петуния сразу переключала внимание на себя. Монстр злился, бил ее, пока не уставал, а потом запихивал голодного и обезвоженного, но целого Гарри в чулан. Петуния долго училась путем проб и ошибок пытаться расшевелить полуатрафированные конечности. Она, конечно, сидя под дверью заставляла его передвигаться и что-то лопотать, но сделать это обезвоженным было крайне проблематично. Петуния разминала его затекшие ноги, делала массажи, учила внятно говорить. Она аккуратно кормила его, но в первые разы его все равно тошнило. Она приучала его к горшку. Петуния думала, что пеленки, в которых был тот все остальное время, были подозрительно чистыми. Она думала, что это сама магия благословляла ее ребенка, не дав ему ни чем заболеть, и не умереть с голоду. Гарри приучался медленно. Не различал цвета — забыл. Не помнил слов — слишком давно их не слышал. Не знал как ходить — ползать ему было удобнее, и то он был в этом медленнее даже восьмимесячного Кевина. Так что Петуния ходила осторожно держа крошечного Гарри за руки, учила его стоять. И почти все время плакала, не зная, как она будет жить так дальше. Постепенно, пусть и очень медленно, малыш стал больше походить на ребенка, чем на жертву Освенцима. Только вот как бы не хотелось Петунии основательно откормить ребенка, она не могла. Тогда монстр бы точно заметил. Когда он впервые в детской непосредственности назвал ее мамочкой, Петуния заплакала. Гарри же не придал этому никакого значения, ведь почти все время, что он ее видел, она плакала. А вот женщина его не поправила, с жутко, как ей казалось, эгоистичным желанием действительно быть его мамой. И так прошли три года. У них был построен четкий порядок, где она чередовала Кевина, Гарри и свои обязанности. Весь их четко вывереный график разрушился так внезапно из-за какой-то соседки, что Петуния даже моргнуть не успела. Просто в одно мгновение монстр вернулся домой и оказалось, что соседка, пока он шёл от машины до дома, спросила, заболел ли его сын. Иначе чего бы ему быть сегодня дома в двенадцать дня? А мужчина, прекрасно знавший, что его сын ушел в школу даже раньше, чем он сам на работу, а также который сегодня оставался на ночевку, сразу понял кого видела соседка. Но виду не понял и добродушно махнул рукой. Мол, у сыночка голова заболела и он решил остаться дома. Когда он зашел, то с порога выволок племянника из его клетки и выместил на нем злобу. Сначала на нем, а потом и на своей жене, прибежавшей на шум. И именно в тот день произошло... Это. Это, это то, как мужчина привязал почти бессознательную Петунию веревой к лестничным перилам на первом этаже и прямо на ее глазах изнасиловал ее племянника. Это стало переломным моментом всего. Теперь почти все свое время Петуния проводила взаперти в пустой комнате на втором этаже, где были решетки на окнах, а Гарри оставался заперт в своем чулане под новыми замками. Теперь Петуния могла выбраться из своей темницы только для того, чтобы услужить монстру или чтобы развлечь его. А его развлекало ее лицо, когда он прикасался к Гарри. Кевин, который теперь убегал с уроков и сидел под дверью матери, пытаясь ее вытащить, тоже стал получать больше чем обычно. Он стал, как его мать, пытаться позвать на помощь. Писал письма, записки, звонил с городского телефона. Однажды даже полиция в их дом пришла. Но она приходила и тогда, много лет назад, когда активно действовала его мать. И ничего. Ничего не сделала. А монстр, уловив намерения сына почти сразу, стал с такой силой наседать и запугивать, что у того и мысли отправить написанные письма не появлялось. Постепенно монстр стал больше выпускать Петунию, но сколько бы она после этого не звала Гарри, тот не отзывался. Это заставляло ее едва ли не умирать от беспокойства. И это заставило ее придумать план, который она осуществила только через три года. Он был четко оговорен с Кевином, и даже, как она думала, бессознательным Гарри. Все было до мельчайших деталей спланированно. И вот, в ночь с тридцатого на тридцать первое августа, Петуния вырубила своего мужа ударом сковородкой по голове. Ее сын связал ее мужа и взял с собой все нужные вещи, пока она взламывала замки чулане. А когда она наконец открыла его, то увидела забившегося в угол грязного, в порванных обрывках и с заклееным скотчем ртом Гарри. Она видела его и до этого, когда мужчина вытаскивал ребенка чтобы поиздеваться, но она никогда не знала, что он закрывал ему рот. Она, плача, достала проникшего к ее груди ребенка и оторвала скотч от его лица. Тот пытался все что-то сказать, но не мог после слишком продолжительного молчания. Хотя даже по губам она могла понять, что она говорил "мамочка". Они с Кевином затащили монстра в чулан, предварительно связав, и побежали. Они бежали по теням, Петунья крепко держала одного своего ребенка на руках, а второго за руку. Они знали, чем может закончиться попадание соседям, считающим Петунию сумасшедший, ее ребенка, считавшегося странным и зашуганым, а также какого-то неизвестного, вероятно похищеного мальчика. На ночном автобусе они добрались до Лондона. Остановились на одну ночь в мотеле на окраине, на укарденную наличку, ведь кода от карточки женщина не знала. Петуния долго плела что-то про сломанную во многих милях от города и как ей пришлось идти с двумя детьми через лес. Только посмотрев на их лица, администратор всему поверила и дала им номер. Хватило только на самый дешевый, с одной кроватью, без душа и без завтрака, но это хоть что-то. Ранним утром, толком не поспав ночью от беспокойства, семейство в спешке покинуло мотель. Гарри под слоем грязи покрылся тревожными пятнами и стал хуже дышать. Петунии пришлось долго шарахаться по самым страшным дебрям Лондона, чтобы найти заброшенное здание, где она посадила обоих своих детей и сама пошла в Косой Переулок. Там она выменяла все фунты, которые оставались в кошельке монстра на здешние деньги пошла покупать нужное по списку. Хотя вряд ли купленое ею можно было назвать даже необходимым минимумом. Она просто купила в крошечном магазинчике подержанных вещей все, что только смогла там найти из списка на имеющиеся деньги. В основном одежду. И оставила последние сбережения на еду. После она вернулась к детям и весь этот день и ночь они провели в заброшенном здании, ведь во-первых, Петуния знала, что с минуты на минуту плакатами с ее лицом будет обклеен весь Лондон, а во-вторых Гарри явно находился в таком состоянии, что ему ни в коем случае нельзя было на улицу. Петуния и так по дороге укутала его так, будто была зима, замотав лицо шарфом, чтобы малыш не задохнулся. Итак, ранним утром на следущий день, спрятав, как могли, лица, Кевин и Петуния повели испуганного Гарри на вокзал. Билет им прислали из школы, когда женщина умудрилась достать сову из форточки кухни и отдать ей письмо ответ в школу. А через пару дней, когда у Гарри, живущего в безопасности подземелий, в багаже нашли письмо от Петунии с просьбой о помощи, их с сыном нашли в самой бедной части Лондона. С того момента Петуния с сыном находилась под программой защиты свидетелей у волшебников, где после долгих месяцев поиска улик, судов и разбирательств Дурсль был казнен (хотя долгое время ходил слух, что его посадили), а в маггловском мире распространили вести о настоящем положении дел в семье Эвансов. Только вот если в маггловском мире пришлось всю правду сразу рассказать, ведь иначе бы Петуния до сих пор находилась в розыске, то в маг мире все держалось в строжайшей тайне и как могло просочиться в прессу, было непонятно. И конечно Скитер не написала и половины того, что знали остальные расследующие дело, но она выкопала и написала достаточно, чтобы поставить на уши весь магический мир всего за один день. И теперь профессора сидели и не знали, что будут делать. Эту статью с пометкой не для слабонервных прочел уже каждый ученик, который смог осилить хотя бы половину без тошноты. А начало явно знали все от первого до седьмого курса. И Гарри сегодня срочно пришлось уводить из большого зала. Грэхем даже на уроки не пошел, оставшись с ним в комнате переждать шумиху. Внезапно в дверь постучали и без предупреждения забежали чьи-то ножки. — Дедушка! — С порога завопил малыш, но после удивленно замер, прижимая к груди какую-то бумажку. Он явно не ожидал увидеть всех своих учителей разом. — Извините, — тихо пролопотал он. — Я пойду... — Нет-нет, Гарри, что ты! Мы уже закончили, — улыбнулся Альбус, мигом меняя выражение лица с "убью, сука, любого" на "добрый дедушка Ал". Гарри все еще неуверенно улыбнулся и пробежал до директорского места, где Дамблдор поднял и посадил мальчика к себе на колени. Тот сразу начал хвастаться своим рисунком, по-очереди указывая на каждого изображенного там. Гарри, Грэхем, Дафна, Петуния, подписанная как мамочка, Кевин, Клаус, Маркус и сам Дамблдор, который был подписан как "дедуля". Сам директор просил назвать его так, когда Гарри зачастил с походами к нему в кабинет, чтобы послушать разные интересные истории, или посмотреть на артефакты, или поиграть с директором в шахматы. — Какой прелестный рисунок, Гарри! — С улыбкой ответил директор и сразу поднял глаза на преподавателей. Он глазами показал им уходить и те торопливо засобирались. — Хочешь поиграть в шахматы? — Конечно! — Солнечно улыбнулся Гарри.